Военная быль, 1958, №28-32

Иван Сагацкий

Имя и необыкновенное боевое прошлое полковника Феодора Дмитриевича Назарова заслуживают внимания любого военного историка, интересующегося Гражданской войной. Назаров появился в боях под Таганрогом в самые первые дни Гражданской войны, во главе собственного партизанского отряда, и кончил войну с большевиками во Внешней Монголии, сложив свою жизнь на поле брани только тогда, когда все мы уже устраивали за границей нашу спокойную жизнь. Все было кончено — Крым, борьба генерала Семенова.... Назаров продолжал войну один на Дальнем Востоке. Красная армия должна была приложить много, усилий прежде, чем затихли последние выстрелы его отряда...

Деятельность Назарова прошла вне запаха тыловых учреждений, Назаров, как, офицер, сторонился его и предпочитал ему другие, более грубые, запахи фронта.

Имя Назарова стало широко известным на Дону в 1918 — 1919 годах по сводкам и приказам по Войску Донскому, где неоднократно отмечалась блестящая боевая деятельность сначала есаула, потом полковника Назарова во главе 42-го Донского Казачьего полка в операциях под Царицыным и позже, на Украине.

Этот 42-й или, как его называли более просто "Назаровский" полк, набранный из казаков низовых станиц, главным образом из станицы Ново-Николаевской Таганрогского округа, составлял со 2-м Лабинским Кубанским полком Отдельную Казачью бригаду, приданную к Добровольческой Армии на Украине. Бригадой командовал генерал-майор Скляров.

Вспоминая, виденное и пережитое в рядах Назаровского полка, где я провел лето 19)19 года добровольцем в 1-м взводе 1-й партизанской конной сотни, Я хочу внести посильную лепту участия в сохранение истории этого доблестного полка и отдать долг уважения имени моего боевого командира.

Да будет легка ему азиатская земля, приявшая его честную и смелую жизнь! Глубокий поклон ему от его бывшего партизана.

***

Я увидел Назарова в первый раз в нашей станице Ново-Николаевской, — летом 1918 г.: небольшого роста, подтянутый офицер, со смуглым лицом и коротко подстриженными черными усиками, шел, тихо разговаривая, как будто с самим собою, по улице станицы. 3а его спиной совершенно свободно следовал заседланный караковый конь. Он очень внимательно прислушивался к словам шедшего впереди его офицера. Стоявший рядом со мной пожилой казак шепнул мне:

— Это наш Назаров. Погляди-ка, как он разговаривает с конем... Больших кровей лошадь.... Н-да... — и прищелкнул в восхищении языком.

Пройдя вперед, Назаров остановился и сказал что-то лошади. Та сама подошла к нему и Назаров спокойно сел на нее. А потом, повернув коня, он послал его на ближайший плетень сада. Лошадь легко перемахнула через него и сейчас же, почти с места, взяла его обратно. Мы переглянулись с казаком в изумлении.

Мое близкое знакомство с Назаровым оказалось, к сожалению, весьма неудачным.

Кончив Донской кадетский корпус в 1919 году, я опять приехал в мою станицу. Невдалеке от нашего дома, на церковной площади, 'происходило "каждый день обучение молодых казаков, предназначенных для пополнения 42-го Донского полка.

Однажды с группой сверстников-друзей я издали наблюдал за учением, когда заметил подъезжающего к нам верхом Назарова.

Приблизившись к нам, он спросил:

— Господа, не может ли кто-нибудь из вас посмотреть за моей лошадью? Мне надо проверить моих казаков. Если же кто-нибудь из вас умеет сидеть на лошади, то он сможет проездить моего "Зораба". Хотите, кадет? — обратился Назаров ко мне.

Я вспыхнул от гордости и ответил:

— Так точно, господин есаул!

— Тогда садитесь и поезжайте. "Зораб" выезжен очень хорошо, но, помните, что это — чистокровный англо-араб. Поэтому в мыле не приводите его обратно.

Я сел на лошадь и поехал по улице, ведшей к нашему дому.

Только на самой окраине станицы мне удалось перевести "Зораба" на шаг. Перепуганный конь дрожал всем телом. К моему глубокому стыду, он был совершенно мокрый и покрытый хлопьями мыла.

Когда я привел его на площадь, Назаров очень строго посмотрел на меня, но не сказал ничего обидного. Я был очень смущен.

Самое трудное было уговорить мать добровольно отпустить меня на фронт. Бежать из дому, как это я уже делал в начале Гражданской войны, я больше не хотел. Мать, узнав о моем решении, умоляла меня не бросать ее: отца уже не было, старший брат дрался на Кубани, в рядах Дроздовского конного полка. Но я был непоколебим и угрожал, в случае отказа, уехать на фронт без благословения. Мы проговорили с матерью всю ночь. Когда стало уже светать, мать в изнеможении тяжело вздохнули и сказала мне:

— Ну, что ж, тогда поезжай с богом. Пойдем, помолимся вместе....

Мы стали с нею на колени перед нашими почерневшими старинными образами, а затем мать, заливаясь слезами, простила и благословила меня в ратный путь.

Мы сначала приехали в Кривой Рог, только что очищенный от большевиков восстанием офицеров. Запуганный хозяин пустой гостиницы, где нам были отведены комнаты, долго и растерянно извинялся за беспорядок: в залах валялись переломанная мебель, груды разбитого стекла, на полу виднелись какие-то подозрительные темные пятна, обои были испещрены следами пуль.

Командиром Партизанского конного дивизиона был сын директора Новочеркасском гимназии есаул Фролов. Небольшого роста, со светлыми волосами, в пенсне, всегда веселый, он был общим любимцем партизан. Точно также любили все и Назарова.

42-й полк стоял на отдыхе, приводя себя в порядок после недавних боев на Днепре, в особенности у Кичкаского моста. Большевики, кажется, отходили на запад, в сторону Херсонской губернии.

Через несколько дней полк выступил в поход. Деятельность наших конных сотен проходила в разведке и в охранении полка, продвигавшегося вперед довольно осторожно. Разъезды, наконец, выяснили, что противник несомненно отходит прямо на запад и такими же этапами, как и 42-й полк. Из-за этого расстояние, отделявшее нас от большевиков, оказывалось почти все время неизменным, приблизительно 30 — 50 верст. Войти в соприкосновение с красными нашим разъездам никак не удавалось. В одну из дневок, наш взвод, под начальством казака-урядника, был послан за фуражем в соседнюю слободу. Придя туда, мы расположились с лошадьми во дворе богатого мужика, которому было поручено собрать и подготовить к отправке заказанный фураж. Я остался с лошадьми и моими друзьями на воздухе, а партизаны разошлись по соседним дворам, в поисках еды.

Не прошло и четверти часа, как мы услышали вдали приближающийся звон бубенчиков. Затем во двор, в облаке пыли, внеслась тачанка. С нее сошел Назаров и его адъютант. Они прямо направились к дому хозяина. На пороге Назаров сказал уряднику:

— Немедленно собрать взвод!

Когда взвод выстроился, Назаров подошел к строю и размеренно объявил:

— Здесь произошел грабеж. Я сажусь один в глубине комнаты, что налево от входа, спиной к двери, и кладу перед собой часы. Даю ровно десять минут, чтобы все награбленное было возвращено и сложено у порога комнаты. Если после десяти минут хозяин мне заявит, что чего-то не хватает, будет обыск. Виновного лично пристрелю тут же на месте. — Назаров вынул из кобуры наган, проверил барабан и вошел в избу.

Поднялась суматоха: из сум и подушек быстро появились запрятанные в них вещи. Торопясь, почти бегом, провинившиеся сносили их в хату и, бросив на пороге комнаты, сконфуженно возвращались ко взводу. Все это было закончено в несколько минут.

Через четверть часа Назаров вышел из дома, закладывая наган в кобуру. Мужики и бабы, утирая
слезы, громко благодарили его и кланялись до земли. Зрелище было не из приятных.

Назаров бросил взводу:

— Все в порядке. Чтобы подобного больше не повторялось!

Сев в тачанку, он приказал вознице трогать и понесся обратно в полк.

На следующий день Партизанский дивизион выступил дальше. Стояло очень жаркое и сухое лето. Каждый день разведка сообщала один и тот же результат: — Противник отходит на запад и находится приблизительно в 40—50 верстах. — Каждое утро в безлюдной ровной степи расходились дозоры, вытягивались по проселочной дороге головные конные части 42-го. полка. Хлеб кое-где был уже скошен. В других местах расстилались еще несжатые кукурузные поля, дозревающие бахчи.

Мы прошли какое-то богатое пустое имение, где нашли штаб нашей бригады. Потом опять открылись со вех сторон необозримые пространства Херсонской степи...

На одной из остановок поздно вечером меня вызвали по списку:

— Ты назначаешься в глубокую разведку, — сообщил мне вахмистр Ашуркин.

В полной темноте, назначенная в разведку группа партизан собралась на окраине деревни. При свете потайного фонаря начальник разъезда прочитал поставленную нам задачу. Она сводилась к тому, чтобы во что бы то ни стало догнать отступающего противника, войти в боевое соприкосновение с ним и этим выяснить его силы.

Мы тронулись в путь. Разговаривать и курить было строжайше запрещено. До рассвета разъезд шел очень осторожно, с сильно подтянутыми дозорами, но, как только начало светать, дозоры продвинулись далеко вперед и в стороны, а колонна пошла переменным аллюром.

Часам к двум, под палящим безветренным небом, отряд добрался до деревушки немецких колонистов, вытянувшейся вдоль большого шляха, который уходил прямо на юг. Немцы спокойно приняли нас, сами занялись нашими лошадьми и потом кормили партизан сытным завтраком. Они сказали, что накануне здесь прошел небольшой отряд большевиков. Награбив у них всякого добра, красные сейчас же ушли дальше на запад. Большевики могли быть в данный момент в соседней большой слободе. До нее оставалось еще немного более пяти верст. Начальник разъезда прикинул время и, несмотря на утомленность лошадей и людей, решил идти дальше. Когда мы выезжали из деревни, на юге, далеко над горизонтом, наметился большой высокий столб пыли. Немец-колонист беспокойно поглядел на него и сказал:

— Кто-то идет сюда... Много людей, а кто они? Ваших тут нет. Уходите, пока вас не заметили... — и объяснил дорогу к слободе.

За деревней расстилалось довольно большое болото. Через него была положена длинная шаткая гать. Пройдя ее, мы свернули с дороги и пошли рысью по открытому полю.

Солнце спускалось низко над горизонтом, когда разъезд остановился. Перед нами лежала широкая лощина, за нею, верстах в полутора от нас, — большая слобода, утопавшая в зелени садов.

Начальник разъезда, рассмотрев подступы к ней, вызвал трех охотников и приказал им въехать в слободу с разных направлений. Выяснив от жителей, где находятся в данный момент большевики, партизаны должны были немедленно присоединиться к отряду.

Два партизана начали разъезжаться, спускаясь по склону лощины. Третий немного задержался и, когда он собрался ехать, разглядывавший в бинокль местность юнкер обратил наше внимание на какого-то конного в защитной форме, стоявшего в полуверсте от нас в открытом поле. Он не замечал нас и продолжал разговаривать с какой-то бабой. Мы указали конного нашему третьему охотнику и тот, сбросив винтовку, сразу пошел к конному. Тот долго не замечал нашего партизана и только тогда, когда последний выстрелил на скаку в него, и перешел в карьер, красноармеец подтаял свою лошадь и помчался к слободе. Оба всадника исчезли в зелени ее садов.

Наступила полная тишина. Мы ждали дальнейшего, всматриваясь в окраины деревни.

Вдруг в нескольких местах послышались беспорядочные выстрелы, перешедшие вскоре в настоящую перестрелку. Она вспыхивала с промежутками несколько раз. Где-то в глубине деревни заработал пулемет. Стрельба отдалялась, потом стихла совсем. Наступило томительное долгое молчание. Наши партизаны не появлялись обратно. Все становилось возможным: может быть, все они трое были перебиты в деревне.

Несколько партизан вызвались ехать в слободу узнать, в чем дело, но в это время на окраине ее один за другим показались наши разведчики.

Они рассказали, что в слободе они нарвались на группу большевиков, грузивших какое-то имущество на подводы. Красные открыли огонь, и бросились уходить в сторону полустанка Трикраты. От местных жителей партизаны узнали, что большевики отходят на город Вознесенск, где много красных. До Вознесенска оставалось верст десять. Встреченный в слободе отряд большевиков насчитывал человек пятьдесят. Конный же, обнаруженный в поле, успел уйти от нашего партизана благодаря большой резвости его лошади.

Задача была выполнена. Сейчас же наш отряд повернул обратно и пошел бодрым ходом на соединение с полком. Уже в темноте мы прошли болото и прибыли в немецкую деревушку, так гостеприимно встретившую нас днем. Жители сообщили нам, что не больше часа тому назад здесь прошла на север большая колонна красных. Это от нее поднимался в степи высокий столб пыли, замеченный нами раньше. Таким образом, наш отряд необыкновенно удачно прошел туда и обратно: только что проследовавшая колонна большевиков и не подозревала о нашем присутствии в ее тылу. Мы шли всю ночь переменным аллюром, с очень короткими остановками, и только на следующий день, мертвые от усталости, от покрытых почти ста верст пути, присоединились к полку.

Пока мы отдыхали, по всем сотням шла быстрая и спокойная подготовка к предстоящим операциям. Немного погодя, полк выступил.

Проходя одну из деревень, населенную исключительно евреями, мы очень развеселились - вдоль дороги, в каждом дворе, стояли смирно, отдавая честь, все обитатели — старики, бабы и дети. Рядом с ними были приготовлены ведра с водой. Поднесший воду моему коню старик оказался в большом затруднении: у него не хватало сил держать ведро одной рукой и отдавать честь другой, не отрывая ее от ермолки...

Этот забавный парад был подготовлен, конечно, вахмистром Ашуркиным. проехавшим здесь до нас с группой квартирьеров.

Еще дальше я сам вызвался ехать квартирьером с тем же Ашуркиным и несколькими партизанами.

В степи мы заметили около самой дороги небольшую кучку людей: у развалин какой-то постройки стояло человек шесть казаков и заседланных лошадей. Один из них, держа лошадей, флегматично крутил папироску. Другие казаки держались полукругом и молчали. За ними, у стены, лицом к нам, стояло четыре каких-то человека, одетых не по-крестьянски, и перед ними два пожилых казаки. Я прислушался. Один из старых казаков, пощипывая свою бородку, спрашивал:

— Так, значит, ты говоришь, что ты — не жид?

От стены донеслось:

— Побей меня, Бог... Никогда не был жид. Зачем мне? Я такой же, как и все...

— А хрест-то на тебе есть? Показывай!

— Я оставил его дома. Зачем он мне в степи?

— Хм... Так ты русский.. А-ну-ка скажи: кукуруза... — и казак приложил руку к уху, наклонив его к допрашиваемому.

— Ну, что, кукугуза...

— Как? Повтори еще раз.

— Ку-ку-гуза... ну-да, ву-ку-туза...

Казак молча взял его за пуговицу и отодвинул в сторону.

— А вам чего тут, господин кадет? — вдруг обратился во мне недружелюбно ведший допрос казак.— Не ваше, значит, это дело. Наш разъезд нашел их в степу и нас только это касается... Поезжайте дальше... Мы сами разберемся!..

Мы переглянулись и отъехали. Минуть десять спустя позади глухо хлопнули два винтовочных выстрела.

К полку в эти дни продолжали присоединяться одиночками и группами добровольцы. Среди них было немало немцев-колонистов, сильно пострадавших от большевиков и ненавидевших соседей-евреев, которые в какой-то мере помогали красным. В деревушке поступил в наш дивизион рыжий рослый немец, недавно угощавший нас у себя обедом. Хотя он очень плохо говорил по-русски, ему поручили синий партизанский значок и он с гордостью на своей собственной лошади стал в голове колонны. Так мы пришли в слободу, где наш разъезд столкнулся с большевиками.

Создавшаяся в уто время обстановка на фронте представлялась следующим образом: Одесса, только что была взята восставшими офицерами. Под натиском Добровольческой Армии большевики отступали с боями на север, вдоль единственной железнодорожной линии, ведшей на Вирзулу. Среди красноармейских частей были полки, сформированные целиком из матросов Черноморского флота, отличавшиеся особенным мужеством и жестокостью в бою. Отступление большевиков поддерживалось десятком бронепоездов, которые были вооружены и легкими, и тяжелыми морскими орудиями. В массе отступавших, где то был и Раковский, вывозивший с собою все денежные запасы ограбленных одесских банков.

Бригаде генерала Склярова была поручена задача перерезать красным путь отступления, захватив и удерживая Вознесенск с его большим мостом через Бут и важными железнодорожными депо.

Назаров подтвердил по сотням, что по установленным в его полку правилам, треть всей добычи, захваченной в бою, отойдет взявшим ее, будь то золотые запасы города Одессы или что-нибудь иное.

Мы недолго отдыхали в слободе. После полдня раздалась команда и сотни стали вытягиваться по проселочной дороге, обходя идущие справа подводы с пехотой 42-го полка, среди которых, в черной старомодной карете, ехал Назаров. В хвосте этой длинной колонны тянулись две трехдюймовые пушки назаровцев. Чувствовалось, что происходит что-то важное. Партизанские сотни пошли рысью вперед.

Ровная и открытая местность слегка повышалась. На близкой линии горизонта намечалось несколько низких холмов. Туда галопом проскакал Назаров, обогнав нас. Вторая конная партизанская пошла вправо. Командир сотни назначил меня коноводом и я принял пять лошадей партизан моего взвода. Сотня спешилась и, рассыпаясь в цепь, пошла вперед. Партизаны вскоре исчезли за перегибом местности.

Немного погодя везший донесение казак сообщил, что невдалеке виден полустанок Трикраты, и к нему со стороны Вознесенска подходит бронепоезд.

Вдруг впереди послышалась ружейная стрельба. Потом над полем грянуло с треском несколько низких разрывов шрапнели. Следующая очередь покрыла лошадей и коноводов, другие разрывы наметились около холма, где находился Назаров. Беглым артиллерийским огнем бронепоезд обстреливал весь участок 42-го полка. В грохоте шрапнелей и гранат, по степи потянулся к нам крик:

— Коноводов!..

На горизонте появились быстро отходившие назад партизаны. Они разобрали лошадей. Сотня села и. рассыпаясь в лаву, пошла вперед.

С перегиба местности открылась картина: впереди полого-снижающиеся поля несжатой кукурузы и приблизительно в одной версте от нас постройки полустанка Трикраты; немного вправо, у проселочной, дороги, пересекавшей железнодорожную линию, поднятый шлагбаум. Дорога эта поднималась и, извиваясь лентой в степи, вела на запад в сторону Буга. Влево, за поворотом железнодорожного пути виднелись дымки паровозов, дома Вознесенска, небольшое светлое пятно Буга. Только что прошедший бронепоезд красных, перенося огонь на разные участки нашего расположения, быстро уходил на север.

Сотни, не получая приказаний, стояли под огнем. Наконец, командир сотни, вынув шашку, крикнул:

— Сотня за мною... марш!..

Лава выровнялась, перешла в рысь, потом в галоп. С полустанка стреляли, но, когда мы уже подходили к полотну железной дороги, выстрелы стихли. Станцию мы нашли пустой.

Взвод получил приказание выводить все пустые вагоны с запасных путей и набивать их чем попало, чтобы зажечь их на главном пути. Другие взводы занялись чисткой станционных построек, резкой проходов и пр. В это время, заметивший нас издали бронепоезд вдруг сразу перенес свой огонь на занятый нами полустанок. Под разрывами снарядов мы с трудом справлялись с делом. Несколько вагонов было уже подведено к главному пути, но мы никак не могли справиться с заклиненной стрелкой. Пока над нею возились несколько человек, остальные продолжали искать и подносить дерево, солому, шпалы и набивать ими вагоны.

В это время кто-то крикнул:

— Осторожно, справа от Вознесенска, подходит товарный поезд.

Около вагонов, посредине двора, был колодец с журавлем. За ним стоял домик железнодорожника. На ступеньках его, глядя на нашу суету, переговаривались между собою две женщины — одна уже старая, другая моложе, с ребенком на руках.

Внезапно из домика на двор выбежал железнодорожник. Громко ругая нас непечатными словами, он бросился к колодцу.

— Осторожно... поезд из Вознесенска в одной версте. Впереди, кажется, пушка, — снова прокричали с главного пути.

Стало ясно, что мы никак уже не успеем вывести вагоны на него. Партизаны начали поджигать вагоны. Но в этот момент железнодорожник подбежал с ведром воды и выплеснул его в огонь. Он сейчас же побежал опять к колодцу. Его поймал за рукав партизан:

— Брось, не время шутить с огнем!... — но железнодорожник вырвался и стал набирать воду снова. Так, ругая нас, он умудрился выплеснуть в горящие вагоны еще два ведра. Но, когда он опять от колодца закричал, указывая в сторону Вознесенска :

— Подождите, сейчас наши дадут вам "белогвардейская св....", — совершенно озверевший партизан бросил окружающим: — "Разойдись!", — и, вскинув винтовку, выстрелил ему в затылок. Железнодорожник с наполненным ведром грохнулся на землю...

Раздумывать было некогда, С противоположной стороны полотна раздалась команда:

— По коням!..

Под непрекращающимся обстрелом бронепоезда, и уже на виду у состава, шедшего из Вознесенска, мы оставили станцию и помчались обратно к холмам. Дойдя благополучно до них, сотня остановилась и снова повернулась лицом к полустанку. Правее нас против шлагбаума, виднелась лава 2-й партизанской сотни. Подходивший к станции поезд был составлен следующим образом: впереди на открытой платформа стоял черный автомобиль, который партизаны издали приняли за пушку; дальше был паровоз и за ним вагонов сорок товарного поезда. Состав продвигался вперед очень осторожно. Бронепоезд прекратил огонь и еле был заметен на горизонте, верстах в пяти от нас. Все с любопытством следили за товарным поездом. Из полуоткрытых вагонов его виднелись фигурки красных, стрелявших по сотне. Поезд проходил Трикраты.

Когда платформа с автомобилем оказалась около шлагбаума, с нее, с изумительной быстротою, на наших глазах был сгружен на дорогу автомобиль.

— Давай пушки! Бей по автомобилю!.. — понеслось по лаве. Большевики из вагонов усилили огонь. Поезд остановился.

У шлагбаума происходило какое-то замешательство. Увы, обе наши пушки, видимо, меняли в это время позицию, молчали и только, когда от шлагбаума автомобиль с четырьмя людьми во всем черном понесся в сторону Буга, послышались выстрелы наших орудий. Автомобиль мчался среди разрывов и благополучно уходил на запад.

Паровоз с пустой платформой вдруг отделился от состава и, набирая ход, начал уходить под прикрытие бронепоезда. Наши пушки выпустили и его. Тогда из брошенного состава понесся рев и ругань. Большевики, бросив стрельбу, тянули кулаки вслед уходившему паровозу...

Хорунжий Воропаев сделал знак шапкой и лава 1-й партизанской пошла на поезд. Оттуда снова град пуль. Сотня шла рысью, прямо в лоб, и начинала охватывать поезд слева, 2-я партизанская огибала его справа. Потом все бросились вперед полным карьером. уже отчетливо были видны лица красноармейцев, выцеливавших нас из вагонов, но потом их огонь сразу оборвался. Подлетев к первому вагону, я увидел, что он был пуст. Поезд оказался брошенным большевиками, не выдержавшими конной атаки. Когда я объехал его, с другой стороны уже стояла большая толпа пленных в одном белье. Их выстраивали в одну линию. Высокий офицер 2-й сотни, в маленькой кубанской папахе, сбитой на затылок, с рыжеватыми усами и неподвижно-стальными глазами, спокойно следил за построением. Он появился в полку не так давно, спасшись, несмотря на серьезную рану, от большевиков, которые буквально на его глазах, перебили всю его семью в имении.

Когда все было готово, он подошел к правофланговому пленному и спросил его:

— Ты где служил раньше?

— Я матрос Черноморского флота.

— А ты помнишь, какой был флаг па русских довоенных кораблях?

— Белый.

— А на белом было ли еще что-нибудь?

— Какой-то синий крест... Андреевский, что ли, а что мне до него? — нагло ухмыльнувшись, ответил матрос.

— Так вспомни об этом кресте сейчас! — и офицер, перевернув нагайку, дважды по диагонали ударил матроса по лицу окованной рукояткой. Тот наклонил голову, выплюнув выбитые зубы...

Так офицер, с теми же вопросами обходил весь фронт захваченного в плен 5-го матросского полка.

— Кадет, — услышал я за спиной: — отыщите командира полка и устно от моего имени передайте ему донесение об исходе атаки. — Xoрунжий воропаев назвал мне цифры захваченных пленных, имущества и оружия, и я помчался к холмам, где должен был быть Назаров.

Я нашел его по "Зотову", свободно стоявшему за спиной Федора Дмитриевича. Назаров, не отрываясь от бинокля, продолжал рассматривать местность.

— Отлично, — отозвался он, когда я кончил доклад: — передайте командиру сотни, что мы идем дальше в Вознесенск.

На заходе солнца мы вступали в город. На окраине его нас встретил оркестр музыки, игравший до изнеможения старый Егерский марш. Музыканты, почти исключительно местные евреи, представляли собой пеструю толпу оборванцев, но все трубы оркестра были обвиты широкими, слишком бросающимися в глаза, национальными лентами.

Наша сотня была расквартирована тут же на северной окраине Вознесенска.

И вот за Бугом послышались орудийные выстрелы. Над Вознесенском загудели первые снаряды большевиков, пробивавших себе путь на север. Снаряды рвались в разных местах города, но больше всего обстреливалась сторона расположения нашей сотни: красные нащупывали пороховые склады, находившиеся где-то в степи, невдалеке от нас.

В это время произошла любопытнейшая история. Как-то утром, несмотря на обстрел города, мои друзья отлучились, поручив мне присматривать за лошадьми и вещами.

Оставшись один, я начал рассеянно рассматривать нашу комнату. По стенам ее между олеографиями и полувыцветшими фотографиями были приколоты кнопками какие-то открытки. Разглядывая их вблизи, я машинально, будучи с детства страстным коллекционером марок, поинтересовался узнать, что за марки находятся на обратной их стороне. Отогнув осторожно угол одной открытки, я узнал старую русскую восьмикопеечную марку и мысленно решил попросить ее для себя, когда увижу хозяина. Однако мое любопытство на этом не остановилось и я перешел к осмотру других открыток.

За наклонно-висевшей большой фотографией в раме я заметил пачку свернутых в трубку бумаг. Среди них торчали углы засунутых туда открыток. Я протянул руку за одной из них, но она была сильно сжата бумагами. Я потянул ее, но тогда вместе с нею вывалился из-за портрета на пол весь ворох бумаг. Некоторые из них при падении раскрылись. Это были какие-то счета, свидетельства из сельского совета и т. д. Но одна маленькая бумажка почему-то привлекла мое внимание, как я думаю теперь, просто необычно плохим качеством ее бумаги. Я развернул ее и сразу не понял, в чем дело. В верхнем левом углу ее стояла советская эмблема — серп, молот и прочее, под нею "5-ый матросский пехотный полк". Дальше удостоверялось, что предъявитель сего документа ("имя рек) является, действительно, рядовым этого полка, что подписью и печатью удостоверяется. Внизу стоял росчерк комиссара. Дата выдачи свидетельства была совсем недавняя. Я сильно опешил, когда сообразил, что указанные в удостоверении имя и фамилия те же, что и нашего хозяина. Я спрятал в карман эту бумажку, привел в порядок рассыпанные свертки и когда вернулся Ашуркин рассказал ему о моей находке. Сейчас же вдвоем мы выработали план действий и для верности, решили не говорить о нем решительно никому.

Утром следующего дня мы под каким-то предлогом дали хозяйке пачку денег и заказали ей к вечеру хороший обед. А самому хозяину было поручено раздобыть четверть крепкого самогона. К обеду мы пригласили и его, а также, чтобы было ему веселей, посоветовали привести с собой двух его родственников-мужиков, живших неподалеку на нашей улице.

Когда все собрались — нас четверо партизан и трое крестьян, — мы сразу приступили к еде, широко угощая водкой мужиков. После полуночи, когда они оказались достаточно пьяны, я встал, подошел к дрери, запер ее и положил ключ в карман.

— Довольно, — переменив тон, обратился Ашуркин к гостям: — теперь будем говорить о делах. Кто из вас служил у большевиков и дрался против нас?

Пьяные мужики не поняли сразу вопроса, но, Ашуркин потянулся к заряженной винтовке, они, заметив, что тот, взводит курок, сразу стихли. Видимо, они стали быстро приходить в себя.

— Никто не служил и не дрался против вас. Какие мы военные? Мы хлеборобы. Будь они прокляты — все эти большевики... — запротестовали наперебой мужики.

— Ты знаешь, что тут написано? — строго спросил его Ашуркин.

— Нет... — с трудом ответил тот.

— Так я тебе прочитаю, чтобы прочистить память, — и Ашуркин, не торопясь, прочитал свидетельство.

— Как ты думаешь, что теперь тебя ожидает? И всех вас?

Мужики повалились в ноги:

— Не губите, родимые... жена, трое детишек... помилуйте…

Мы молчали, не прерывая их: план удавался блестяще.

— Так что же вы сделаете с нами?.. — спросил, наконец, в отчаянии один из мужиков.

Ашуркин взглянул на меня. Я незаметно кивнул одобрительно головой.

— Вот что: пока, с этим удостоверением, отведем, вас в штаб, как скрывающихся в городе большевиков. А там начальство само решит, что делать с вами...

Мужики снова заголосили, умоляя не делать этого. Тогда Ашуркин сказал им:

— Дело, конечно, очень серьезное для вас, но, пожалуй, есть выход, и это единственный... В городе скрывается несколько важных комиссаров. Так вот, если вы укажете точно, где они, шкура ваша будет цела и вы будете выпущены на свободу... Решайте... Пять минут вам на размышление, а потом в дорогу...

Мы оставили мужиков в покое и начали одевать амуницию.

Мужики осторожно зашептались, совещаясь о чем-то между собой. Через несколько минут хозяин сказал:

— Согласны. Мы укажем вам четырех комиссаров, которых знаем, но вы берите их сами. Один из них проклятый и лютый: спит всегда один, обвешанный пистолетами. Много он, тут в Вознесенске до вас перевел народу.

Глубокой ночью мы повели мужиков в штаб полка. Разбуженный командир дивизиона, есаул Фролов, узнав, в чем дело, немедленно назначил отряд для поимки комиссаров.

Первые три не оказали особенного сопротивления. С четвертым же, самым опасным, пришлось пережить неприятные моменты. Рядом с ним, на столике и под подушкой лежали два заряженных револьвера, но, когда комиссар открыл глаза, было поздно: его успели схватить сонного, в постели.

На следующий день все четверо были расстреляны партизанами на окраине города. Мужики, выдавшие их, были отпущены, по нашему настоянию, на полную свободу.

Артиллерийский обстрел Вознесенска не прекращался. Где-то на холмах, за Бугом, уже шли бои. Там был, кажется, в это время, 2-й Лабинский Кубанский полк. Звуки боя как - будто приближались к городу. По нараставшей силе обстрела, в котором участвовали тяжелые орудия, чувствовалось, что большевики наседают, и положение становилось тревожным.

В один из таких дней, после полдня, прискакал казак и крикнул:

— Тревога! Все на сборный пункт!

Мы понеслись к штабу полка. Оттуда сотни пошли в центр города и остановились на церковной площади. Бой заметно приближался к Бугу.

Наша компания пошла в домик священника, стоявший тут же неподалеку. Радушная попадья и сам батюшка начали угощать нас чаем, но в комнату поспешно вошел партизан:

— По коням. Сотню вызывают на фронт.

Мы двинулись рысью, направляясь к мосту через Буг. Пройдя его, мы сразу увидели у дороги палатки перевязочного нашего пункта, фельдшеров в запачканных кровью блузах, подходивших раненых. Над головой свистели пули, другие на излете шлепались на землю.

Немного дальше пришлось сойти с проселочной дороги, чтобы пропустить медленно двигавшуюся навстречу тачанку. В ней сидел офицер 42-го полка, поддерживая красивую молоденькую сестру милосердия. Голова ее была откинута назад, глаза безжизненно сомкнуты. Ее платье было широко открыто, обнажая грудь. Там среди широкой паутины ярко красных брызг чернела точка и из нее непрерывной струйкой стекала кровь.

— Ишь ты, как ее хватило бедную... А такая молодая и красивая:... Жалко ее, — сказал кто-то позади. Партизаны с состраданием оборачивались на нее.

Еще дальше, по пахотному полю, двигалась большая толпа пленных в одном белье. Ее гнали в тыл. Это были опять матросы — рослые, озлобленные, с ненавистью поглядывавшие на нас.

У самого подножья холмов мы увидели, наконец, Назарова. Он сидел на "Зорабе" лицом к нам. Англо-араб, смешно расставив ноги, обнюхивал воздух, и поводил ушами, прислушиваясь к пулям, пролетавшим над его головой.

Сотня развернула фронт перед Назаровым. Он оглядел нас и коротко сказал :

— Вы только что встретили пленных, которых взяла конной атакой 2-я партизанская сотня... Помните, что вы — 1-я сотня партизанская конная... С Богом!

Командир сотни повел нас вправо по лощине. Звуки боя на холмах стали отодвигаться влево. Так мы прошли довольно далеко. Хорунжий Воропаев прислушивался к тому, что происходило наверху, наконец, остановил сотню и, круто повернув ее налево, послал нас на скаты холмов.

Мы поднимались верхом, рассыпавшись в лаву. Подъем был длительный и утомительный. Вдруг ружейная перестрелка стала отчетливо слышна совсем близко. Оставалось еще немного, чтобы дойти до самой вершины холма, как вдруг, шагах в пятидесяти впереди, мы заметили несколько красноармейцев, стрелявших по нас с колена. Сотня бросилась вперед и вылетела наверх.

Оттуда, озаренная заходящим солнцем, открылась с фланга вся длинная большевицкая цепь. При виде нашей атаки в ней началась паника. Красные стали разбегаться по кукурузным полям, бросая оружие. На местах остались небольшие группы и одиночки, отходившие отстреливаясь, назад.

Ночь была темная, облачная и ветреная. Одному было жутко от разных шорохов, шелеста листьев, скрипенья стеблей кукурузы. Время потянулось очень медленно и напряженно. Я всматривался в темноту.

Большевики должны были быть где-то невдалеке и каждую минуту в кромешной темноте можно было ожидать всего.

Позже за тучами начало светлеть: где-то за ними пробивалась луна. Конь стоял смирно и тихо. В конце концов мне стало беспокойно: "Почему подчасок не сменяет мен? Прошло уже, наверно, не один, а два часа, может быть, и больше. Не уехал ли он куда-нибудь, бросив меня здесь одного? Почему не подходит смена из сотни?" Но я оставался на месте, не осмеливаясь бросить пост.

Прошло еще много времени. "Ну и черт с ним, с этим паршивым казачишкой. Потом объяснюсь с ним", решил я, окончательно свыкшись с ночным страхом.

Потном мне показалось, что стало еще светлее. Действительно, это не был уже лунный свет, а на востоке брезжила настоящая заря. Детали поля становились ближе и яснее. И вот где-то, как мне показалось, свистнула пуля, за ней еще одна, третья прошла высоко над моей головой. Я заволновался: может быть красные заметили меня и просто стараются сбить.

Позади было все тихо. В лощине лежала легкая дымка тумана. Когда достаточно рассвело, я принял, наконец, решение и тронул коня обратно. Пули свистели чаще.

Довольно далеко, уже на краю несжатого поля, я заметил лошадь казака. Рядом с нею, на земле, мой подчасок спал безмятежным сном.

— Это так ты, старый хрен, ревностно несешь свою службу? — набросился я на него. — Оставил меня одного на часах всю ночь, а сам тут дуешь, как ни в чем не бывало. — И я обругал его крепкими словами. Казак равнодушно почесывался, слушая меня, и нерешительно говорил что-то в свое оправдание:

— Ну, что ж и заснул. Пришли бы сами разбудить. Да и чего тут такого? Значит не я, а сама сотня виновата, что никто не сменил нас.

В степи завязалась серьезная перестрелка. Мы с казаком решили возвращаться в сотню.

Когда вдали наметились постройки, в которых ночевала наша сотня, мне показалось, что там не было никакого движения, и это было странно. Небо стало светло-розовое, вот-вот должно было появиться солнце.

— А что, если ваша сотня ушла и забыла о нас? — обратился я к казаку: — посмотри-ка, отец, что это за пыль слева?

Казак приложил ладонь к глазам и всмотрелся:

Мы пустили лошадей галопом. Присоединившись, наконец, к сотне я, уставший за предыдущий бой и бессонную ночь, налетел на Ашуркина:

Он смущенно улыбнулся:

В самом деле, бой стал ожесточенным. К звукам пулеметов и винтовочным присоединялись орудийные выстрелы. Подошедшие к станции Константиновке бронепоезда красных начали обстрел участка. Сотня быстро подходила к противнику. Мы шли колонной по шести в голой степи. Солнце встало и мгновенно залило всю местность первыми, косыми лучами.

Пули широкой волной неслись прямо на нас, но мы не убавляли аллюра. Вдруг впереди, среди копен, показались серые фигуры людей. Воропаев сделал знакомый знак шашкой. Мы вышли на галопе в лаву и потом сразу бросились вперед. Еще несколько напряженных мгновений и слева, на солнце, сверкнула одна шашка, ближе другая... Началась рубка бегущей цепи.

Вскоре все было кончено. Тут и там валялись по всему полю трупы убитых, брошенные винтовки, гранаты и пр.

Взводный урядник внимательно обходил копны пшеницы с револьвером в руке. Из одной из них торчали наружу каблуки сапог.

— Вылезай, а то пристрелю сейчас же! — закричал взводный.

Копна зашевелилась и из нее, покрытый соломой, появился матрос. Таким же способом из других копен и стогов было извлечено еще немало красных. Бой стих по всей линии фронта,

Ашуркин, уехавший один в сторону станции, вернулся оттуда с пустой гильзой шестидюймового морского орудия. Красные бронепоезда бросили позицию и ушли назад.

Сотня отдохнула и, выстроившись, тронулась обратно в Вознесенск. Солнце стояло высоко и припекало в степи. Мы возвращались знакомым путем, натыкаясь на следы недавних боев: валяющийся штык, брошенную фуражку, кровавые тряпки, воронки от снарядов...

Потом сразу открылся внизу Вознесенск, голубоватая лента Буга, мост. В небе неподвижно застыли облака. От земли шел еле-уловимый запах пороха, полевых цветов и чего-то другого...

Шедшая впереди лошадь вдруг шарахнулась в сторону...

— Повод влево! — послышалась команда.

Мы обходили неубранный еще труп красноармейца. Убитый лежал на спине лицом к небу. Ноги и руки его были широко разбросаны в стороны. Рядом валялась винтовка со штыком. Ставшие бесцветными глаза его с ужасом смотрели вверх. Лицо и руки совершенно темного цвета сливались с кожаной одеждой в сплошное черное пятно.

— А да это наш вчерашний знакомый матрос, — сказал Горбатов: — тот самый, что ранил штыком коня есаула Фролова. Вот и успокоилась навсегда его злоба.

— Вы что там загрустили? — прервал наступившее молчание подъехавший сзади Ашуркин: — а, ну-ка давайте любимую Назаровскую!

И тотчас же высокий тенор одного из партизан завел:

"Мы на лодочке катались,

А под лодочкой вода.

Девка платье замочила,

А на мальчика беда..."

Партизаны бодро подтянулись "в седлах и радостно ответили ему хором:

"Девченочка,

Молоденькая,

Какая-ж ты

Хорошенькая".

Сотня спускалась с холмов в полуденное марево лощины Вознесенска. Даль голубела со всех сторон и над головой где-то звенели невидимые жаворонки.

Выло начало августа. Полк, удержав Вознесенск, стоял в бездействии и никто не знал, когда и куда тронется он дальше. Увы, подходило время расставаться с полком и уезжать в Новочеркасск для поступления в юнкерское училище.

Мы вчетвером пришли вечером на квартиру Назарова с просьбой отпустить нас из полка. Федор Дмитриевич задумался и спросил:

— Действительно ли вам так нужно поступать сейчас в училище? У меня в полку вы можете быть произведены в офицеры гораздо раньше. Наша борьба с большевиками приходит к концу и поддерживается исключительно духом такой молодежи, как вы. Уйдете вы — молодежь из полков, что останется от этого духа? Жалею, но задерживать не могу. Будучи юнкерами, вспоминайте всегда то, что увидели в моем полку. Здесь вы прошли настоящую боевую подготовку к званию офицера. Спасибо вам всем за службу на поле брани! — Назаров вздохнул, вызвал адъютанта и приказал ему к завтрашнему утру приготовить нам нужные бумаги.

Мы прощались с боевыми товарищами очень просто. Уводя с собой лошадей, мы отправились в обратный путь на реквизированной подводе.

Путешествие предстояло длинное и небезопасное: сменяя каждый день подводы, мы должны были пересечь большую часть Херсонской губернии, где после недавних разгромов бродили одиночками и группами разбежавшиеся красные. Так надо было добраться до Екатерининской железной дороги и сесть, наконец в поезд.

Мы ехали несколько дней подряд этапами по 20 — 25 верст и все тало благополучно. Но как-то утром на дороге, навстречу нам показалось вдали несколько человек. Мы остановили возницу и осмотрели винтовки, поджидая подходивших людей. Их оказалось трое, в защитной форме, но без оружия. Приблизившись к нам и заметив наши винтовки, люди остановились в нерешительности.

По их одежде было ясно, что это были красные.

— Подходите и показывайте бумаги. Иначе начнем стрелять.

— Ты откуда? — обратился мой приятель-юнкер к молодому белобрысому парню без фуражки.

Тот не пробовал запираться и сразу сознался, что был мобилизован силой в красную армию. Полк его недавно был разбит белыми и разбежался; сам же он возвращался в свое село. Парень показал свое удостоверение.

Второй и третий красноармейцы были с монгольскими лицами. Они оба оказались китайцами. Первый из них рассказал о себе приблизительно то же самое, что и светловолосый русский парень. Он тоже предъявил удостоверение. Другой же китаец не говорил по-русски ни слова. Он очень волновался и плохо понимал то, что ему переводил его товарищ. Он долго искал по карманам свое удостоверение и, наконец, извлек из складок пазухи какую-то грязную бумажку. Это было, действительно, свидетельство, подписанное полковым комиссаром, но на обратной стороне его чернильным карандашом было помечено: "Немедленно расстрелять. Поручик такой-то". Мы переглянулись.

Юнкер сказал первым двум:

Ашуркин и юнкер о чем-то тихо совещались. Но, когда я увидел, что Ашуркин поджал губы, собираясь слезать с подводы, я понял его намерение и остановил его:

Ашуркин не соглашался со мной, спорил, ругался и даже озверел, но, потом улыбнулся и сказал:

Доехав до указанной нам станции Екатерининской дороги, мы получили от военных властей необходимые бумаги и пришли на вокзал.

Вдруг на перроне началась суета, появился рослый жандарм и строго одетый по форме начальник станции. Они и прочие служащие освобождали платформу от толпы.

— Господа, прошу вас уйти в помещение вокзала, — обратился к нам начальник станции: — приказано, чтобы на платформе никого не было: сейчас проходит обратно со станции Пологи поезд Главнокомандующего...

Вдали послышался протяжный нарастающий звук свистка паровоза. Еще немного и поезд влетел на станцию... Мелькнули, в сияющих на солнце вагонах, алые и голубые фуражки конвоя, ослепительно белые портупеи казаков, в лицо ударило волной запахов хорошей кухни, тонкого вина... В облаке густой пыли поезд Главнокомандующего исчез из глаз, как мимолетное видение.

— Великая, Единая, Неделимая... — послышался за спиной негромкий голос. В эти словах почувствовалась ирония и грусть. И, как отзвук мысли, сразу представились мне недавно пройденные, залитые палящим солнцем, херсонские степи, гул далекого боя, белые толпы пленных и где-то там далеко-далеко, в одном из маленьких домиков Вознесенска, сидящий при свете свечи Федор Дмитриевич Назаров, задумавшийся над каким-то большим и тяжелым вопросом....

В последний раз я видел Назарова в 1920 году, в Крыму, на станции Джанкой, куда было отвезено училище после боев под Каховкой. Меня вызвали к Начальнику училища.

Генерал Максимов сказал мне:

Я быстро отыскал его и представился адъютанту Назарова, который сейчас же доложил обо мне. Из вагона вышел Федор Дмитриевич в новых полковничьих погонах и, поздоровавшись, рассказал мне, что после отступления к Румынии 42-й полк попал в Польшу и там был разоружен. Сам он смог выбраться оттуда и не так давно приехал в Крым. Генерал Врангель разрешил ему формировать новый отдельный отряд под своим именем.

— Кто же сейчас в Атаманском училище из моих партизан? — спросил Назаров.

— Тяжело ранен пулей в голову навылет под Каховкой, господин полковник, — ответил я. Назаров подумал и сказал:

— Я хотел бы повидать моего бывшего вахмистра. Где он?

Мы пошли к вагонам с нашими ранеными. Ашуркин сидел у двери открытого товарного вагона. Узнать его было невозможно, так как вся голова его была наглухо забинтована, и только для глаз были оставлены небольшие щелки.

— Он ничего не понимает и не может говорить, — объяснил один из легко раненых юнкеров.

— К тебе пришел полковник Назаров, — повтори я Ашуркину несколько раз, но он продолжал тихо стонать, покачивая головой в обе стороны и не слыша ничего. Федор Дмитриевич долго смотрел на него молча, потом взял под козырек и отошел от вагона.

Еще несколько лет спустя, после окончательной ликвидации Белого Движения на окраинах Сибири, мне передали, что Федор Дмитриевич Назаров, окруженный большими силами Дальневосточной Красной Армии, доблестно погиб в бою со всем своим отрядом.