Томас Витни

Томас Витни, большой друг “Нового журнала”, помогал и помогает журналу уже многие десятилетия. Не было бы Т. Витни, не было бы “Нового журнала”.

Витни собрал исключительную русскую коллекцию. Некоторые, работавшие в его библиотеке, архиве и музее, естественно, полагали, что его коллекция обязана тому, что Т.Витни с 1944 по 1953 год прожил в СССР, работая там как советник по экономическим вопросам при американском посольстве в Москве. Но это заблуждение. Основная масса материалов коллекции приобретена им на аукционах и у частных лиц — в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и других центрах Запада.

В коллекции Т. Витни множество русских книг, картин и рисунков русских художников, скульптура, периодические зарубежные и советские издания, частные литературные и политические архивы и многое другое, связанное с культурой России. Все материалы коллекции, главным образом, связаны с XX веком русской культуры. И собиратель старался представить этот период русского творчества с возможной полнотой.

Очень хорошо в коллекции представлена живопись русского авангарда. Но есть ценные работы и русских художников “традиционалистов”, как, например, И.Репина. В кн. 141 “Нового журнала” я поместил статью художника Сергея Голлербаха о собрании картин этой коллекции. Многие эти картины, если б они были в России, украсили б собой русские музеи. Кроме живописи и скульптуры в музее хорошо представлены русские писатели, как эмигранты, так и писатели, никогда не покидавшие Россию и СССР. Надо сказать, что вряд ли где-нибудь на Западе есть второе такое частное собрание материалов по русской культуре. Разве в Париже, в коллекции такого же друга русской культуры, профессора Рене Герра.

В библиотеке Томаса Витни больше десяти тысяч книг, и все они каталогизированы. Среди этих книг есть специальные подборы книг по русской истории, по истории компартии СССР, по русской внешней политике, по русской экономике. Но все же наиболее полно представлена художественная литература. Много книг по истории литературы, по истории искусства, театра, кино и музыки. Русская эмигрантская литература представлена чрезвычайно полно. Есть очень редкие книги. Множество книг с автографами. Ценны в библиотеке редкие подборки брошюр. Здесь брошюры политической эмиграции XIX и XX веков (особенно богато представлена партия социалистов-революционеров). Ценна подборка брошюр и журналов по русскому авангарду.

Дореволюционная периодическая печать представлена комплектами журналов — “Мир искусства”, “Искусство”, “Старые годы”, “Золотое руно”, “Аполлон”. Имеются полные комплекты таких зарубежных журналов, как “Современные записки”, “Путь”, “Новый журнал”, “Русские записки”, много книг журнала “Воля России”. Есть комплекты советских и зарубежных газет начиная с 1960 года. Таких, как “Правда”, “Известия”, “Литературная газета”, из зарубежных — “Новое русское слово” и “Русская мысль”. Очень полно представлена русская зарубежная периодика за двадцатые, тридцатые и сороковые годы. Сюда вошла замечательная коллекция покойного Конст.Солнцева, собиравшего ее долгие годы.

Хранится в библиотеке Т.Витни архив А.М.Ремизова. В нем, между прочим, есть дневник А.М., который он вел день за днем с 1922 по 1948 год. В архиве Ремизова много ценных писем русских писателей, адресованных как ему, так и его жене С.П.Довгелло. Среди них письма Б.Пильняка, К.Федина, Ф.Гладкова, И.Эренбурга, А.Аросева, Иванова-Разумника. Среди других личных архивов в библиотеке Т.Витни хранятся архивы профессора А.Анцыферова, К.Солнцева, В.Диксона, К.Парчевского, В.Зензинова, Р.Гуля. Хранится часть архива Союза русских писателей и журналистов в Париже. Есть политический архив К.А.Столяровой из Женевы, в котором — письма дореволюционных лет Ю. Мартова и Ф. Дана, одно или два письма Троцкого, есть и одно письмо, по всей вероятности написанное Лениным.

В музыкальном отделе коллекции много ценных пластинок и записей русской музыки. Есть русские палехские вещи, есть старинные серебряные бокалы и прочее.

Ценнейшей частью русского собрания Т.Витни является, конечно, его коллекция живописи. Тут — иконы с пятнадцатого до девятнадцатого века. И много работ известных русских художников двадцатого столетия: Ларионов, Гончарова, Розанова, Попова, Клюн, Малевич, Филонов, Габо, Валентин Серов, Репин, Бакст, Петров-Водкин, Татлин, Родченко, Архипов, Добужинский, Кандинский, Малявин и много других. Из современных художников представлены своими работами Эрнст Неизвестный, Сергей Голлербах, А. фон Шлиппе, Анатолий Зверев, Вейсберг, Эллинсон, Галанин, Межберг и другие.

Томас Витни, собственник этой замечательной коллекции, рассматривает свое собрание как памятник русской интеллигенции двадцатого века, которая, как он говорит, “так много страдала и так много дала миру”.

Джордж Кеннан

Джордж Кеннан — внучатый племянник другого Джорджа Кеннана, известная книга которого “Сибирь и ссылка” (1891), переведенная на многие языки, получила в свое время международное признание. Джордж Кеннан родился 16 февраля 1904 года в штате Висконсин. По отцу предки его были выходцами из Ирландии (начало XVIII века), мать — норвежка.

Мы не знаем, что было толчком к глубокому интересу и любви Джорджа Кеннана к России. Может быть — путешествие туда его предка, автора “Сибири и ссылки”? Во всяком случае вся политическая, общественная и писательская жизнь Джорджа Кеннана-младшего оказалась связана с Россией и ее культурой. Об этой “любовной связи” сам Дж.Кеннан в своих мемуарах говорит так: “Вот уже больше двух десятилетий, как Россия у меня в крови. Есть у меня какое-то таинственное к ней влечение, которого я не могу объяснить даже самому себе”.

Дж.Кеннан окончил Принстонский университет и Школу современных восточных языков в Париже, где изучал русскую историю и русский язык у знаменитого руссоведа профессора Поля Буайе. Позже Дж.Кеннан посещал Восточноевропейский семинар Берлинского университета, где курс русской истории преподавали профессор Гётч и профессор Штелин. Свою дипломатическую службу Кеннан начал в 1927 году в двадцатитрехлетнем возрасте. Сначала он был американским вице-консулом в Таллине, потом секретарем американской дипломатической миссии в Риге. А когда в 1933 году были установлены дипломатические отношения между США и СССР, Дж.Кеннан был назначен в Москву, став одним из ближайших помощников американского посла Вильяма Буллита.

Служба в американском посольстве в Москве — до, во время и после Второй мировой войны — дала Дж.Кеннану, превосходно владеющему русским языком, возможность непосредственно видеть советскую действительность. В 1947 году Кеннан был назначен на ответственный пост председателя образованного при американском Министерстве иностранных дел Комитета по планированию внешней политики США. А с 1949 года занимал должность советника при Государственном секретаре (министре иностранных дел). В 1951 году президент Трумэн назначил Кеннана американским послом в Москве. Но — человек большой духовной культуры и в то же время зоркий дипломат, прекрасно знавший русский язык, Джордж Кеннан на этом посту довольно скоро вызвал неудовольствие советского руководства и был объявлен им “персона нон грата”. В момент этого “акта” Дж.Кеннан был в Берлине. Следуя своей “неандертальской” дипломатии, советское руководство даже не позволило ему приехать в Москву за его семьей. В 1961 году Дж.Кеннан занимал пост американского посла в Югославии, на котором оставался недолго.

Последующие годы Джордж Кеннан жил в Принстоне, посвятив себя научной, литературной и общественной работе. Здесь он написал двухтомные “Мемуары” (1967 и 1972) и несколько капитальных трудов по истории взаимоотношений США и СССР. За эти годы Кеннан занимал ряд ответственных должностей, так или иначе связанных с Россией. Он был председателем Фонда свободной России, консультантом при Фордовском фонде, по его инициативе было создано русское “Издательство имени Чехова”, выпустившее множество ценных русских книг. Не могу не упомянуть, что именно Джордж Кеннан очень помог бежавшей на Запад Светлане Аллилуевой. До сего дня Кеннан состоит профессором Принстонского института научных исследований.

С радостью (и даже с гордостью) могу сказать твердо и уверенно, что Джордж Кеннан является большим другом “Нового журнала”. В кн. 115-й мы напечатали его статью о знаменитой книге А.И.Солженицына “Архипелаг ГУЛАГ”. А сейчас мне хочется привести хотя бы несколько цитат из статьи Дж. Кеннана “Америка и русское будущее”, появившейся в 1951 году в кн. 26 “Нового журнала”. Несмотря почти на двадцатипятилетнюю давность этой статьи, мысли Дж. Кеннана, высказанные в ней (по-моему) и современны и, может быть, даже злободневны.

Кеннан пишет: “Сила того негодования, с которым американцы отвергают воззрения и способы действий нынешних кремлевских правителей, уже сама по себе ясно указывает на их горячее желание видеть в России появление других воззрений и другого порядка, резко отличного от того, с чем нам приходится иметь дело в настоящее время. Позволительно, однако, задать вопрос: есть ли в наших умах отчетливое представление о том, в какие формы должно вылиться это новое русское мировоззрение, каким должен быть новый русский порядок и как мы, американцы, можем содействовать их установлению?..”

“Признавая, что форма правления является внутренним делом России и допуская, что она может резко отличаться от нашей, мы одновременно имеем право ожидать, чтобы выполнение функций государственной власти не переходило ясно начертанной границы, за которой начинается тоталитаризм. В частности, мы имеем право рассчитывать, что любой режим, который будет претендовать на преимущество перед теперешним режимом, воздержится от применения рабского труда как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. Такое требование имеет свое основание: основание еще более веское, чем то моральное потрясение, которое мы испытываем при виде отталкивающих подробностей этого рода угнетения. Когда режим становится на путь порабощения своих собственных трудящихся, он вынужден поддерживать такой огромный аппарат принуждения, что появление железного занавеса следует почти автоматически. Никакая правящая группа не захочет признаться в том, что она может править своим народом, только обращаясь с ним как с преступниками. Отсюда возникает тенденция оправдывать политику угнетения внутри страны ссылками на опасности, грозящие ей со стороны порочного внешнего мира. При таких условиях мир должен изображаться как в высшей мере порочный — вплоть до карикатурных пределов. Менее сильные средства здесь помочь не могут...”

“... Нигде на земле огонек веры в человеческое достоинство и милосердие не мерцал так неровно, сопротивляясь налетавшим на него порывам ветра. Но этот огонек никогда не угасал; не угас он и теперь даже в самой толще России; и тот, кто изучит многовековую историю борения русского духа, не может не склониться с восхищением перед русским народом, пронесшим этот огонек через все страдания и жертвы.

История русской культуры свидетельствует о том, что эта борьба имеет значение, выходящее далеко за пределы коренной русской территории; она является частью, и притом исключительно важной частью, общего культурного прогресса человечества. Чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть на уроженцев России и людей русского происхождения, проживающих в нашей среде, — инженеров, ученых, писателей, художников. Было бы поистине трагично, если бы под влиянием возмущения советской идеологией и советской политикой мы превратились бы в соучастников советского деспотизма, забыв о величии русского народа, потеряв веру в его гений, в его способность творить добро и сделавшись врагами его национальных чаяний. Жизненное значение всего этого становится еще более ясным при мысли о том, что мы, люди западного мира, верящие в принципы свободы, не можем одержать победу в борьбе с разрушительными силами советской власти, не имея на своей стороне русский народ в качестве добровольного союзника...”

Я думаю, что даже эти цитаты из статьи Джорджа Кеннана “Америка и русское будущее” отчетливо выражают его отношение (и говорят о его любви) к России и русскому народу. А также говорят и о глубоком понимании им — вечной России.

Д.Н. Шуб

Умирал Д.Н.Шуб в полном сознании и перед смертью сказал, что хотел бы, чтобы на поминальном собрании по-русски о нем сказал я...

Давид Натанович был не только известным публицистом, писавшим на еврейском языке, он также был и русским публицистом, много писавшим с молодых лет по-русски. Он любил Россию, русскую интеллигенцию, русскую общественную мысль и русскую литературу.

Родился Д.Н. в местечке Поставы Виленской губернии, учился в Вильне и там смолоду примкнул к революционному движению, став социал-демократом (меньшевиком). В 1903 году он уехал за границу, жил в Лондоне, Париже, Женеве. Встречался за границей почти со всеми видными тогда русскими эмигрантами социал-демократами — Плехановым, Лениным. Потресовым, Засулич, Дейчем, Мартовым и другими. В 1905 году Д.Н. вернулся в Россию и участвовал в первой русской революции, оставаясь социал-демократом (меньшевиком). В эти годы он был несколько раз арестован, сидел в тюрьме и, наконец, был сослан в Сибирь, откуда в 1907 году бежал за границу и в начале 1908 года, впервые, приехал в Америку.

Но будучи социал-демократом (меньшевиком), Д.Н. всегда был на самом правом фланге меньшевизма. Почему? Да потому, что для Д.Н. не было более высокой общественной ценности, чем человеческая личность и ее свобода. Д.Н. был подлинный гуманист в самом глубоком смысле этого слова. Именно поэтому покойный отталкивался с естественным отвращением от таких политических персонажей, как Ленин, Троцкий, Сталин, из которых двух первых он лично знал, а о Ленине написал едва ли не лучшую по объективности книгу, которая дала Давиду Натановичу международную известность. Дала — по справедливости. Жаль только, что эта книга Д.Н.Шуба о Ленине, переведенная на двадцать европейских и азиатских языков, не вышла на русском языке. Об этой книге Д.Н. профессор Михаил Карпович в “Новом журнале” писал так: “Главное достоинство книги Д.Н.Шуба заключается в том, что она с непререкаемой убедительностью показывает роковую необходимость развития ленинской политической стратегии и тактики, всего его революционного замысла — в ту систему тоталитарной террористической диктатуры, которая получила такое законченное выражение в руках его ученика и преемника — Сталина”.

Этот примат свободы и человечности в общем мировоззрении Давида Натановича делал его политическим другом не только правых социалистов, таких, как Бурцев, Кускова, Керенский, но и русских либералов, как Милюков, Карпович и другие. Будучи непримиримым ко всякому насилью, ко всякой диктатуре над человеком, Д.Н. определял себя как демократического социалиста западно-европейского типа. И не было ничего удивительного в том, что еще в годы Первой мировой войны он отошел от марксизма и от официального меньшевизма. Д.Н. любил жизнь, любил людей и был чужд всякого доктринерства.

И когда левые социалисты упрекали его в отходе от марксистской ортодоксии, он на эти упреки так ответил в своем письме Льву Дейчу, пошедшему на сотрудничество с большевиками. Это письмо Д.Н. опубликовано в его воспоминаниях в “Новом журнале”. Он писал: “Да, Вы правы, мы все сильно изменились за эти годы. Тяжелый урок войны и большевизма не прошел даром для большинства наших товарищей, оставшихся за границей. Мы научились смотреть на действительность более трезвыми глазами и оценивать события не с точки зрения предвзятых формул и застывших догм, а исключительно с точки зрения исторического опыта... При всей Вашей глубокой ненависти к "чекистских дел мастерам", которыми для Вас являются все эти Троцкие, Зиновьевы, Бухарины и Дзержинские, Вы все же продолжаете считать большевиков социалистами, хотя и плохими, не совсем чистыми на руку. Вот в этом — корень наших разногласий...”

Большевиков Д.Н. социалистами не считал. Он считал их мошенниками и преступниками. И в течение всех своих долгих лет боролся против них своим оружием — пером публициста — ив еврейской и в русской печати, и в Америке и в Западной Европе. За последние пятьдесят лет Д.Н. был постоянным сотрудником почти всех русских зарубежных демократических изданий — “Заря”, “Дни”, “Новый журнал”, “За свободу”, “Новое русское слово”, “Русская мысль”, “Мосты” и другие. В “Новом журнале” Давид Натанович сотрудничал более чем тридцать лет, с самого основания этого журнала.

Последней книгой Д.Н. на русском языке был сборник статей — “Политические деятели России с 1850-х до 1920-х гг.” Эта книга заслуженно имела успех у русских читателей, ибо Д.Н., как мало кто, был большим знатоком истории освободительного и революционного движения в России. Его скрипты на эти темы в течение долгих лет передавала радиостанция “Свобода”.

Как человек Д.Н. был исключительно добрым и отзывчивым. Конечно, у каждого из нас всегда есть какие-то “враги”. Но у Д.Н. личных врагов, я думаю, не было. Я знаю, что очень часто он оказывал помощь даже тем, кому, может быть, не симпатизировал. Но по его философии — всегда лучше было сделать хорошее, чем плохое.

Юлий Марголин. Полет в Израилъ

С Юлием нас связывала давняя дружба. Полувековая. Это — не пустое. В нашей жизни таких человеческих отношений у всех нас немного. А они — как я всегда думал и думаю, — самое ценное, что у нас есть. Познакомился я с Юлием в Берлине в начале 20-х годов у его будущей жены Евы Ефимовны Спектор, которую все друзья называли просто Вуся за ее на редкость отзывчивый, добрый характер, за всегдашнее старанье кому-то помогать, кого-то опекать, не только друзей, но даже просто всяких встречных-поперечных. Так вот, в скромной квартире жили две закадычные подруги, Вуся и Тася, у них-то и была вечно нетолченая труба друзей, очень молодых, начинающих литераторов — поэты Георгий Венус, Анна Присманова, Вадим Андреев и многие другие. У них я и встретил впервые рыжего, экспансивного, порывистого студента-философа — Юлия Марголина, который тоже тут вечно пил чай, обедал, ужинал и, конечно, утопал в разговорах о литературе, поэзии, политике и о много другом.

Тогда (и на всю жизнь!) характерно в Юлии было то, что он был человеком совершенно без всяких масок: никакой игры расчета в нем не было (не говорю уж о какой-нибудь хитрости, что в приложении к нему было бы просто смешно). В Юлии жила полная душевная открытость, подкупающая веселость и некая незащищенная детскость. И ни малейшего желания петь с кем-то “в унисон”. Уже тогда он всегда был “сам по себе”.

В те годы Юлий окончил берлинский университет с званием доктора философии. И вскоре женился на Вусе. Тогда же он начал писать. Мы оба с ним сотрудничали в сменовеховской газете “Накануне”, впав в заблуждение, что нэп приведет Советскую Россию к какому-то нормальному строю “трудовой демократии”, о которой искренне писали публицисты сменовеховства — Устрялов, Ключников, Лукьянов. За эту иллюзию о начавшейся “эрозии диктатуры” все они, по возвращении на родину, заплатили жизнью. Устрялов написал в те годы блестящую брошюру “Россия. У окна вагона”. Чекисты под видом “грабителей” удушили его шнуром в сибирском экспрессе в купе вагона. Так ответила ленинско-сталинская страна интеллигенту Устрялову, замечтавшемуся “у окна вагона”, глядя на “эти бедные селенья, эту скудную природу”. Ответила бесшумно, не мокро. Лукьянова же чекисты забили насмерть на допросе в Ухтпечлаге.

Заплатил своей жизнью за возвращение на родину и наш общий с Юлием друг, талантливый поэт Георгий Венус, бывший белый боевой офицер, дроздовец, человек чистейшей души. Через два-три года по приезде в Ленинград он погиб где-то в Сызранской пересыльной тюрьме. После него осталась жена Тася (подруга Вуси) и малолетний сын. Но органы власти, конечно, о них позаботились: их сослали куда-то в Сибирь на поселение, “в страшную глушь, за Байкалом”. Все это были встречи сменовеховцев с “трудовой демократией”.

Вскоре после свадьбы Юлий и Вуся уехали в Польшу. Была переписка, но неровная. В мире наступали страшные времена. В Германии власть взял Гитлер. И, отсидев в гитлеровском кацете Ораниенбург (Заксенхаузен) что-то около месяца, я с женой уехал во Францию. Когда в Париже я вылез из поезда на Гар дю Нор, в кармане у меня было около пяти франков (да и то “дарственных”).

О Юлии я знал, что он, живя в Польше, стал страстным сионистом, поклонником Жаботинского. А потом, что они навсегда уехали в Палестину, “домой”.

Наступила война. Всякая связь с Юлием порвалась. Но я был в полной уверенности, что он и Вуся так и живут “у себя” в Палестине. И вот после пяти лет, прожитых в качестве сельскохозяйственных батраков на юге Франции, когда мы с женой ходили только в деревянных сабо, мы вернулись в первобытное состояние — в Париж: война (все-таки) кончилась. И тут в Париже года через два мне попалась в “Социалистическом вестнике” откуда-то перепечатанное потрясающее письмо “доктора Марголина” о советских концлагерях, откуда он только что вырвался.

Конечно, я не мог себе представить, что “доктор Марголин”, проведший пять лет в советских концлагерях, это и есть именно Юлий. Во-первых, меня смущал “доктор”. Докторами по-русски в просторечии назывались только врачи, “доктора медицины”. Потом: почему же — СССР? Как же Юлий мог туда попасть, когда он жил в Палестине? Но гадать мне пришлось недолго. Вскоре из Израиля я получил от Юлия рукопись его замечательной книги “Путешествие в страну зека”. Из нее я узнал все то страшное, что пережил Юлий в Дантовом “Аду” советских исправительно-трудовых лагерей. Кстати, за двадцать лет до Солженицына именно Юлий в книге “Путешествие в страну зека” писал о концлагерях как о Дантовом “Аде”: “На одной остановке мы увидели старого узбека с белой бородой и монгольским высохшим лицом. "Дедушка! — начали ему кричать с нашей платформы, — как этот город называется?!" Узбек повернул лицо, посмотрел потухшими глазами. "Какой тебе город? — сказал он, — ты разе город приехал? Ты лагерь приехал!" Тут я вспомнил начало Дантова "Ада": "В средине нашей жизненной дороги / Объятый сном, я в темный лес вступил"”.

Книга Юлия “Путешествие в страну зека” до сих пор остается одной из лучших о коммунистической каторге. Она сильна не только фактами чудовищности “марксистского ада”, но и тем, как написана. В смысле литературном книга написана блестяще. А кроме того (что, вероятно, важнее всего) книга пронизана прекрасным человечным мировоззрением Юлия, для которого не было в жизни ничего, дороже человека и его свободы.

В Париже я тогда издавал журнал “Народная правда” и сразу же напечатал в нем отрывок из книги Юлия с своим предисловием. Этот отрывок кончался “Заключением” Юлия, которое и сейчас, через двадцать шесть лет, звучит столь же современно и своевременно, как и в годы сталинизма. В своем заключении Юлий писал: “Ежедневно на рассвете — летом в пятом часу утра, а зимой в шесть — гудит сигнал подъема на работу в тысячах советских лагерей, раскиданных на необъятном пространстве от Ледовитого океана до китайской границы, от Балтийского моря до Тихого океана. Дрожь проходит по громаде человеческих тел. В эту минуту просыпаются близкие и дорогие мне люди, которых я, вероятно, никогда уже не увижу больше. Поднимаются миллионы людей, оторванных от мира так, как если бы они жили на другой планете.

Меня уже давно нет с ними. Я живу в другом мире. Я живу в прекрасном городе на берегу Средиземного моря. Я могу спать поздно, меня не поверяют утром и вечером, и на столе моем довольно пищи. Но каждое утро в пять часов я открываю глаза и переживаю мгновение испуга. Это привычка пяти лагерных лет. Каждое утро звучит в моих ушах сигнал с того света:

— ПОДЪЕМ!”

В Париже мы с Юлием так и не встретились. Он приехал туда, чтобы выступить на процессе Руссе, как свидетель о советской каторге. А нас с женой судьба привела в Нью-Йорк. Но письменная связь продолжалась. Я был среди тех, кто старались, чтоб “Путешествие в страну зека” было переведено на главные европейские языки и опубликовано, чтобы люди Запада наконец услышали правдивые слова о коммунистических лагерях и обо всем зверье советского режима. Блестящая, свободолюбивая книга Юлия просилась быть прочтенной на Западе. Но, увы, голос Юлия, разоблачавшего советские лагеря, везде тогда оказался некстати.

По-французски друзья кое-как устроили издание книги, но перевод был настолько небрежен и плох, что книга не имела успеха. К тому же западный читатель вообще не хотел (и не хочет) читать такие “страшные” книги (был бы это Хичкок — другое дело!). Но тогда ведь во Франции Арагон и всякие иные просоветские достохвалы во все легкие славили Сталина (получая за это, конечно, и гонорары!). И вдруг книга о сталинских лагерях?

В Америке за дело издания книги Юлия взялся такой, казалось бы, опытный и с большими связями человек, как покойный Рафаил А.Абрамович. Но и он с горечью разводил руками и говорил мне: “Р.Б., поверьте, как ни старался — ничего поделать не могу, издатели не хотят и слышать о советских концлагерях; это "не найдет читателя", говорят одни, а другие просто настроены пробольшевицки”.

В Германии личными стараниями Веры А.Пирожковой, на свой страх и риск переведшей книгу на немецкий язык, удалось издание устроить (не без помощи Федора А.Степуна). Но заслуженного успеха она и тут не имела. Даже в Западной Германии, под боком у сталинизма, люди не хотели (и не хотят) знать о “страшном”. Будто это “страшное” никогда к ним не придет.

Так оборвался голос Юлия, одного из первых после войны действительно приподнявших железный занавес над сталинскими концлагерями. Даже на иврите его книгу не издали. По-русски “Путешествие в страну зека” вышло в “Издательстве имени Чехова” (к сожалению, с сокращениями редакции). Зато по-русски книга имела большой успех и давно исчезла с книжного рынка, став, как говорят библиофилы, “редка”.

Все-таки мы с Юлием встретились. Встретились в Нью-Йорке. Через много-много лет со времен нашей берлинской молодости. Приехав в Нью-Йорк, он сразу же пришел к нам. Когда-то ярко-рыжий, сейчас он был седой как лунь (поседел сразу же в лагерях). Там же потерял зубы. Но темперамент остался прежний, неудержимый. И то же бело-розовое всегда улыбающееся, живое лицо. Лагеря его многому научили — еще большей любви к жизни, к людям, ко всему хорошему в них. И дали еще высокий дар — дар непримиримейшей, святой ненависти (именно ненависти!) к насилию над человеком и его жизнью. Эта его ненависть совпадала с моей и нас еще больше сблизила. Мы их ненавидели и не искали Для них “смягчающих вину обстоятельств”.

Много о чем мы говорили с Юлием, ездя по Нью-Йорку. Но очень часто среди какого-нибудь самого пустого, бытового разговора он вдруг задумывался, как бы “отсутствуя”, и когда я спрашивал его — “Ты что, Юлий?” — оказывалось, что он что-то вдруг вспомнил еще из концлагерной жизни, о чем хотел рассказать. Я понял тогда, что пять лет ада для него даром не прошли, что они “живут в нем” и тут. На воле, в свободе, в комфорте, в достатке он все еще слышит: ПОДЪЕМ! И позднее, в Израиле, когда я приехал к ним, Вуся мне говорила, что концлагерь для Юлия даром не прошел, что он часто продолжать “жить в нем” и часто его страшные воспоминания вырываются наружу. Из Нью-Йорка Юлий улетел в Сан-Франциско к сыну Ефроиму, а на обратном пути — в Нью-Йорке — мы с ним обдумывали и обсуждали мой приезд к ним в Тель-Авив.

Весной 1963 года я полетел в Израиль. Летел я одиннадцать часов. На аэродроме Лод меня встретил радостный Юлий. Он так меня торопил, так тащил к такси скорее ехать к ним: “Все гостиницы в Тель-Авиве забиты, сейчас Седер — еврейская Пасха. Поедем, поедем, Вуся тебя ждет, ты будешь жить у нас!” — твердил Юлий, не слушая, что я старался объяснить всю мою “катастрофу”: не прилетел со мной чемодан, говорят, остался в Афинах, его надо разыскать.

— Ах, какая чепуха! Какие тут чемоданы! — кричал смеющийся Юлий. — Это даже очень хорошо, что чемодан пропал, по крайней мере, какое-то приключение, а не рутина...

Так и пришлось мне, бросив розыски чемодана, подчиниться насилию Юлия и сесть с ним в такси, чтобы ехать к ним на Шейкин-стрит, 16.

На другой день я позвонил моему другу Рувену Михаэлу в киббуц Афиким, и тот стал меня уговаривать: “Приезжай обязательно на Седер к нам, встречать Седер в киббуце гораздо интереснее, чем у Марголиных в Тель-Авиве”. Я этот вопрос поставил на голосование перед Марголиными. Они сказали, что как им ни жалко отпускать меня, но, конечно, в киббуце будет интереснее. Наутро Юлий посадил меня в автобус. Это было что-то невероятное: из Тель-Авива уезжало больше миллиона человек.

Чудная дорога, апельсиновые рощи, эвкалипты, кипарисы, стада овец, коз... Я стал прислушиваться к тому, что говорят окружающие. И все никак не мог понять, на каком языке говорили сидевшие впереди меня две супружеские пары. Обратился к ним по-английски. Нет, по-английски они не говорят. Обратился по-немецки. Один говорил, очень хорошо. Выяснилось, что они из Польши, тоже едут в киббуц. Человек, говоривший по-немецки, спросил меня, американец ли я. — “Откуда?” — “Из Нью-Йорка”. — “Давно ли живете в Нью-Йорке?”. В конце концов я сказал, что я — русский. Тут раздался невероятный крик: “А! Русский человек!” и дальше разговор пошел по-русски.

Тут я должен сделать отступление. Сколько у меня ни было встреч с евреями в Израиле, когда узнавали, что я русский, они всегда приходили в какое-то чрезвычайно приподнятое настроение. На эту тему — о любви еврейской души к русской и наоборот — очень интересно писали многие русские писатели, в особенности В.Розанов. Мой приятель в киббуце, немецкий еврей, говорил мне: “Скажи, пожалуйста, почему это так: когда евреи говорят о Германии, то никакого восторга нет. Когда евреи говорят о Франции — то же самое. Но только стоит нашим евреям заговорить о России и о русской литературе, они приходят всегда в какой-то невероятнейший восторг”. Позже у меня был очень интересный разговор на эту тему с русскими евреями, составлявшими основную группу киббуца Афиким.

Киббуц Афиким расположен в Галилее, у Генисаретского (Тивериадского) озера. Хороший парк, эвкалипты, кипарисы. Похоже на университетский кампус в Америке. Двухэтажные дома американского типа.

Вечером я был со своими знакомыми на Седере. Полторы тысячи людей в громадном ресторане-столовой. Мужчины надели белые рубашки, женщины в белых платьях. Перед ужином было пение с музыкой. Мотивы великолепные, заунывные, потом отчаянные, потом веселые.

На другой день, в первый день Пасхи, весь киббуц выехал в поле, на свою пшеницу; на устроенном под открытым небом помосте танцевали, играл оркестр, а потом косцы жали первый сноп пшеницы.

Мне показали киббуц и рассказали его краткую историю. Киббуц Афиким был основан в 1924 году выходцами из России, молодыми людьми семнадцати-девятнадцати лет. Сначала они работали как сельскохозяйственные батраки, а потом организовались в артель, в киббуц. Теперь это один из самых богатых киббуцев в Израиле. Они продают апельсины и бананы на экспорт. Сеют пшеницу и ячмень. У них куры, несколько тысяч белых легхорнов, большие стада коров; все это оборудовано великолепно, так же, как в Америке. Построили фабрику, которая делает плайвуд, прессованную фанеру. Древесину привозят из Ганы и Гвинеи. Фанеру экспортируют в Англию, в Голландию, в другие страны.

Весь киббуц состоит из шестисот хаверов-товарищей, членов. С ними живут и старые родители.

Киббуц был расположен — тогда — в пяти километрах от границы. Первые поселенцы работали поистине героически и мерли как мухи. Места эти болотистые. Свирепствовала малярия. Была эпидемия тифа. Первая жена моего приятеля умерла в этом киббуце во время эпидемии. Его двадцатичетырехлетний сын был убит, когда он эскортировал израильский автобус.

Я расспрашивал о внутренней жизни киббуца, о том, как киббуц устроен. После долгих разговоров я выяснил, что в киббуце жить бы никак не смог. Но вот для моего покойного брата Сережи, человека с невероятно коллективистическими тенденциями, здесь было бы самое место.

В год каждый киббуцник получал на руки около 30 долларов Питались в ресторане-столовой киббуца; можно есть там, можно взять к себе домой. Дети весь день находятся в детском саду, к родителям они приходят в четыре-пять часов вечера, когда родители возвращаются с работы. Они остаются у родителей до восьми часов вечера, и потом их опять отводят в киндергартен.

Я был в этом киндергартене — все чрезвычайно благоустроенно. У детей есть специальная комната, где они рисуют, занимаются лепкой. Есть специальный скотный двор, или, если хотите, зверинец — с лошадьми, обезьянами, птицами, собаками. Но, как я заметил жене моего приятеля, с такими киндергартенами знаменитые “идише мамы”, которым еврейство, по-моему, очень многим обязано, отойдут в прошлое, ибо дети все-таки полуотстранены от родителей и не видят материнской заботы.

Я спросил своего приятеля: “Все это очень хорошо, но вот, например, есть ли у вас в киббуце писатели?” Он ответил, что писателей у них нет. “Ну, а художники?” — “Художники у нас есть. Смотри, как наш художник расписал зал. Он работает четыре часа на киббуц, а остальное время, четыре часа или там сколько хочет, может работать для себя”.

В киббуце они тогда работали по восемь часов, ну, иногда, как это всегда в сельском хозяйстве бывает, больше, и работали они не пять дней, а шесть. Суббота — день отдыха. В разговоре с бывшим русским социалистом-сионистом Бузиком Виньяром я его спросил: “Что же это вы, товарищи, работаете шесть дней в неделю? А у нас в Америке — пять”. Он стал меня убеждать, что шесть дней в неделю работать гораздо лучше, чем пять: “Между нами говоря, ну что люди делают во время отдыха? Ничего не делают. Одного дня совершенно достаточно”. Виньяр был одним из основателей этого киббуца.

Еще одна интересная вещь. Всякий киббуцник, если даже он работает вне киббуца, должен все свое жалованье отдавать в киббуц. Например, Бен Гурион. Он вышел из одного киббуца, я там был, мне показали дом Бен Гуриона — одноэтажный, шесть окон, в зелени. И Бен Гурион должен был свое жалованье отдавать в киббуц и получать столько, сколько получает всякий рядовой куббуцник, то есть 30 долларов в год.

Люди, стоящие во главе киббуца, никакого экстра-жалованья не получают. “У нас люди не хотят идти в правление”, — заметил мой приятель.

В киббуце все решает общее собрание. Оно выбирает правление киббуца, но правление, кроме обязанностей, ничего другого не имеет. Никакого жалованья, никаких особых прав, ничего. Вы получаете те же 30 долларов, вы работаете, как все, но в то же самое время вы являетесь членом правления киббуца. Так что, думаю, если бы Лев Николаевич Толстой появился в киббуце Афиким, то он бы прослезился и разрыдался. Потому что эти люди живут именно так, как он хотел. Они не знают, что такое деньги, они знают, что такое общий труд.

Я спросил: “А что вы сделаете, если приехавший к вам человек скажет: не хочу работать. Или просто ничего не скажет, а не выйдет на работу. Что вы будете с ним делать?” — “Такого человека правление киббуца в конце концов вызывает и, если это злостное дело и если он не исправляется, ему предлагают удалиться. За все годы, что стоит киббуц, кажется, было два таких случая, когда человека удалили”.

Еще один очень интересный момент, объясняющий, почему такое замечательное начинание было осуществлено. В массе своей киббуцники — люди интеллигентные, многие с высшим образованием, другие со средним. И люди идейные. Жена моего приятеля кончила Венскую консерваторию, преподавала музыку. Но в определенные дни она обязана была с шести часов утра идти на кухню и чистить там картошку-Так что там нет отрыва от производства. Там все должны работать. На одежду киббуцникам выделяются специальные деньги. Одеты они все очень хорошо, разнообразно, так же, как в Америке.

Но начали они с коллективистского идиотизма, женщины носили одинаковые платья, а мужчины — одинаковые пиджаки. Постепенно жизнь все скорректировала, теперь они живут коллективно, но при максимальной автономии каждого человека, каждой семьи.

Отпусков у них нет. По-моему, они работают круглый год. Но по надобностям киббуц иногда отправляет людей и тратит на это очень большие деньги. Мне рассказали такой случай: жена одного киббуцника заболела, ее отвезли в Тель-Авив, поставили диагноз — ей была нужна срочная операция. Такую операцию могли произвести только в Америке. Тогда киббуц отправил ее в сопровождении мужа в Америку на свой счет, оплатил операцию и их возвращение.

В киббуце — большая библиотека, заведует библиотекой русская.

Другой увиденный мною киббуц, Энгед, был победнее, там уже дома стояли не двухэтажные или трехэтажные, а одноэтажные. Мне показывали еще мапамовский киббуц, совсем бедный. Мапамовские киббуцы — левосоциалистические. Как мне рассказывал Юлий Марголин, он посетил один такой киббуц. “Я, — говорит, — чуть не упал в обморок, потому что вошел и вижу, — висят портреты Маркса и Сталина”. Теперь, конечно, эти портреты в киббуцах уже не висят. История учит.

Дни, проведенные мной с Марголиными в Тель-Авиве и в поездках с Юлием по Израилю, я всегда вспоминаю с чувством трогательной любви и дружбы. Это были прекрасные дни.

Много с Юлием мы ходили по Тель-Авиву. Обошли много улиц и площадей. Он показывал мне улицу Бялика, улицу Мицкевича (в Яффе), улицу Вл. Короленко, площадь Масарика, сказал, что, может быть, будет улица Милюкова. А показывая улицу Фердинанда Лассаля, смеясь, сказал: “Вот, Лассаль у нас есть, а улицы Карла Маркса, извините, нет и не будет, и, думаю, не потому, что он создал "марксизм", а потому, что написал свои знаменитые антисемитские статьи”.

Среди прочих достопримечательностей Юлий с несколько застенчивой (он был застенчив) улыбкой показал мне кафе, где он написал свое “Путешествие в страну зека”. У него смолоду (с Берлина) осталась европейская богемная привычка вдохновляться и писать где-нибудь в кафе. Показал он мне и музей Жаботинского, где в одной из витрин была выставлена его книга “Еврейская повесть”, побывали мы в музее Хага-ны. Были и в двух редакциях самых больших израильских газет, где разговор шел, конечно, по-русски. Но вот какую грустную черту в жизни Юлия в Израиле я тогда почувствовал.

В то время — 1963 год — большинство израильской интеллигенции и правительственной элиты было настроено по отношению к Совсоюзу, увы, весьма “мягко” и “симпатично”. Всем этим людям хотелось дружбы с Советами во что бы то ни стало. Почему? Думаю, что не последнюю роль тут играл так называемый “ореол революционной страны”, все еще веявший и реявший над реакционнейшим Совсоюзом. И благодаря этой психологии “верхнего слоя” израильской интеллигенции, благодаря этому “климату” побывавший в концлагерях Юлий, занявший совершенно непримиримую в отношении Совсоюза позицию, оказывался “более-менее” не у дел. А на компромисс с политической совестью Юлий пойти и не мог и не умел, если б даже захотел. Есть такие “неудобные” люди. Вот, например, Осип Мандельштам. Он, конечно, знал, что этого стихо о Сталине — “Тараканьи смеются усища / И сияют его голенища.../ Что ни казнь для него, то — малина / И широкая грудь осетина” — писать нельзя, что это — смерть, и, наверное, очень страшная смерть, — и все-таки он эти стихи написал. И не только написал, но еще читал приятелям, среди которых (он и это прекрасно знал) были, конечно же, стукачи. И как только стихо дошло до Сталина, он вовсе не расстрелял Мандельштама, он замучил его голодом, нищетой, тюрьмами, допросами и под самый конец — концлагерем.

Вот и у Юлия в какой-то степени было в характере нечто мандельштамовское: ни с какими фарисеями он за стол садиться не хотел. Почему? Да потому, что не мог. И все тут. Поэтому жизнь его тогда в Израиле, как мне кажется, и не сложилась так, как могла бы и должна бы была сложиться. Он был и образован, и талантлив, владел несколькими европейскими языками. Казалось бы, все есть... но нет, своими взглядами Юлий “не попадал в генеральную линию” и совершенно не хотел в нее попадать, а жил как вечный студент, как богема, как писатель — случайным литературным заработком. Не знаю, но думаю, что после шестидневной войны Юлию стало легче, он, наверное, вышел тогда из своего антисоветского “одиночества”. В последний раз, когда он был в Нью-Йорке, он с восторгом рассказывал мне о молодых евреях, выбравшихся из Совсоюза и живших в каком-то, кажется, киббуце. Вот с ними Юлию не надо было искать общий язык, он был налицо...

В Назарет мы с Юлием ездили с туристической поездкой из Тивериады. Проехали старую деревню Магдалу, откуда родом Мария Магдалина, и через Кану Галилейскую прибыли в Назарет. Назарет тогда был чисто арабским городом, бело-желтые или голубые (от дурного глаза) арабские дома на довольно крутых холмах. Израильское правительство построило на другом холме свои фабрики и новые дома для поселенцев.

Гид, привезший нас в Назарет, сказал: “Я вас должен передать арабскому гиду”. Пришел старый араб, отрекомендовался на семи языках. Он показал нам храм Благовещения, который тогда строили католики на том месте, где, по преданию, жила Дева Мария и где ей явился Архангел Благовещения. В Страстную Субботу я хотел обязательно быть в Иерусалиме и пойти к православной заутрене. Марголин, с которым я поехал в Иерусалим, предложил остановиться в Польском доме, гостинице польской католической миссии.

Чистая комната, все удобства. Нас встретили дружелюбные монашки, сестры Рафаэла и Мельхиора. После завтрака мы отправились на старое русское подворье. Прекрасные здания царских времен, написано: “Российское Палестинское общество при Академии наук”. И дальше — что-то на иврите. “На иврите, — говорит Юлий, — написано: "Посторонним лицам вход строго воспрещен"”.

На храме Александра Невского в Страстную Субботу висел большой замок, а рядом — расписание служб. Служба должна была начаться, согласно расписанию, в два часа. Мы опоздали, может быть, минут на двадцать — и опять замок. Тогда мы решили поехать в Эйн Карем (ныне в границах города), место, где родился Иоанн Креститель и где, по преданию, Дева Мария встретилась с Елисаветой, матерью Иоанна Крестителя. Очень красивое место на склоне холма. Нашли русский храм. На дверях опять замок. Марголин, человек очень энергичный, говорит: “Так не годится, надо кого-нибудь найти”. Отправился по домам. Наконец на один стук вышла женщина. Говорила она по-русски очень плохо: “Я — полька, жена местного священника”. Священник из окна вдруг нам закричал: “Если у вас есть своя машина, то приезжайте вечером”. Я понял, что православные храмы и в Иерусалиме и в Эйн Кареме фактически бездействуют.

Иерусалим тогда был разделен на арабскую и израильскую части. Пройти на арабскую сторону, в Старый город, оказалось совершенно невозможно. Я был так наивен, что думал, будто паломников пускают туда и обратно. Обратился к католическому священнику, отцу Симковскому, очень культурному человеку, историку, долго жившему в Риме.

— Ничего сделать нельзя, — ответил о. Симковский. — Вы можете только попросить американское посольство дать вам бумагу для иорданского поста, может быть, они вас туда пропустят, но тогда уже вернуться на израильскую половину Иерусалима вы не сможете. Вы должны будете лететь через Бейрут...

Мне захотелось взглянуть на “нимандланд”, ничейную полосу между Старым (арабским) и новым городом. Мы вошли в крайние улицы, те, что соприкасались с “нимандланд”. Какой-то мальчишка предложил подняться на крышу дома, посмотреть. Впечатление было очень мрачное: проволка, стена, пустые дома с выбитыми стеклами, искореженные цементные блоки. Польские монашки мне сказали, что их пропускают в Старый город в пять месяцев раз на два-три дня. Стало быть, в Страстную Субботу на православной службе мне быть не суждено.

И тогда я вступил в переговоры с сестрой Рафаэлей, куда нам идти. Она предложила пойти с ними в католический храм на горе Сион. Пошли мы с Марголиным, сестрой Рафаэлей, сестрой Мельхиорой и с пани Ковалик. Пани Ковалик только что приехала. Эта полька во время Варшавского гетто и оккупации сама спасла пять еврейский детей, а с помощью других — спасла массу людей. Пятеро спасенных ею детей жили теперь в Израиле и вызвали ее на Пасху.

До Пасхальной заутрени еще было время, и монашки предложили пройти к гробу царя Давида. Подходя, мы услышали музыку и какой-то шум. Когда мы вошли в небольшое помещение, то увидели, что у гробницы хасиды танцуют танец. Их было человек тридцать. Один играл на гармони, другой на флейте. Я остановился, потрясенный. Сначала танец был необычайно томительный, как бы символизирующий смерть. И вдруг, сразу после заунывного мотива — плясовая, когда человек взвивается и начинается неистовый танец...

Когда на другой день мы вернулись в Тель-Авив, нас уже приглашение от мэра Тель-Авива Намира, бывшего генерального секретаря Гистадрута (израильских профсоюзов). Разговаривали мы с Намиром по-русски, ибо Намир был с Полтавщины. Говорили о многом, причем нас все время со вспышками магния фотографировал придворный фотограф мэра, и под конец я получил от мэра альбом города и значок Тель-Авива.

Намир был так любезен, что дал нам автомобиль и провожатого, который бы показал мне все, что я захочу, в Тель-Авиве. Больше того, Намир предложил оплатить какую-нибудь мою поездку по Израилю по любому маршруту — туда и обратно.

Посоветовавшись с Юлием, мы выбрали пустыню Негев до Эйлата и назад. Кстати сказать, путешествия, перемена мест, вообще движение как таковое всегда были моей страстью. Той же страстью был болен и Юлий. Он, как ребенок, обожал ездить, путешествовать, смотреть неизвестные (и известные!) места, людей, города, природу, показывать свон страну всем приезжающим друзьям и рассказывать о ней. Гид он был — первый сорт! Вот мы и понеслись с ним в автобусе по пустыне Негев.

Из всех впечатлений от Израиля (ветхозаветных) поездка через пустыню Негев была самой потрясающей. Это какая-то трагически-бетховенская пустыня. Юлий мне объяснял все и показывал. И Кириат-Гат, и Бершебу, и горы Трансиордании, где, по преданью, похоронены Моисей и Аарон, и место, где Иисус Навин остановил солнце, и киббуц, где жил Бен Гурион. Мимо летели мрачные скалы — то черные, то желто-красные, то серебряно-песочные, — и все это в вихре песка, поднимаемого ветром. Сквозь этот вихрь автобус несся по единственной довольно узкой асфальтированной дороге, которую проложила израильская армия.

В израильских автобусах часто поют. Первым запевает гид, он начинает петь еврейские песни, ему подтягивает весь автобус. В нашем автобусе вслед за гидом солировала какая-то девица, она пела все что хотите, а потом, конечно, пела “Полюшко-поле” и “Катюшу”, и притом весь автобус тоже подтягивал.

Показывая на горы Трансиордании, Юлий, смеясь, рассказал мне очень милый анекдот о Моисее. “Ты знаешь, как мы, евреи, попали сюда, в землю Канаанскую? Не знаешь? Ну так я тебе расскажу. Моисей ведь, по преданию, был страшный заика и, когда он вывел евреев из Египта, Бог спросил его, какую же страну, Моисей, ты хочешь для твоего народа? Скажи мне, и я тебе ее дам. Моисей начал страшно заикаться: "Ка-ка-ка-ка..." и этим так надоел Богу, что Бог перебил его: "Знаю, знаю, ты хочешь сказать Канаан. Даю эту страну твоему народу". Но дело-то в том, что Моисей хотел выговорить — "Канада" — а вовсе не Канаан. Вот мы и попали сюда вместо Канады...”, — весело смеялся Юлий.

В голубом Эйлате мы переночевали, покатались по прозрачно-голубому заливу на туристском катере со стеклянным дном, сквозь которое была видна вся “флора и фауна” Акабского залива. И вернулись тем же путем назад в Тель-Авив рассказывать Вусе обо всем виденном, пить чай и есть вкусный ужин.

К характеристике Юлия еще скажу, что в так называемом культурном обществе, то есть в обществе воспитанных интеллигентов, всегда немного фальшивом, немного неправдивом, немного неживом и часто даже немного фарисейском, Юлий бывал подчас неудобен. Он не чувствовал иногда обязательности общественной “вежливости и сдержанности”. И вел себя подчас так, как не принято. Помню, он рассказывал мне, как он делал доклад среди каких-то состоятельных людей о том, что нужно собрать деньги на издание еврейского журнала на русском языке для “той стороны” (для засылки в Совсоюз). И вот ему показалось, что эти состоятельные люди не слишком поспешно и не слишком жарко реагируют на его предложения и аргументы. И Юлий наговорил им — вероятно, не совсем справедливо — какие-то неприятные вещи. На другой день он хватался за голову, ругал себя, чувствуя, что “я, кажется, переборщил”. “Переборщить” он порой мог. Потому что, в противоположность многим джентльменам, он считал, что правда лучше вежливости.

Юлий сотрудничал почти во всех русских зарубежных изданиях. В “Новом журнале”, “Воздушных путях”, “Мостах”, в газетах — “Новое русское слово” и “Русская мысль”. В “Новом русском слове” он был постоянным корреспондентом из Израиля, и его “Тель-авивский блокнот” всегда имел успех у читателей, даже во многом с ним не соглашавшихся.

В “Новом журнале” он напечатал отрывки из “Путешествия в страну зека”, печатал отдельные статьи, печатал отрывки из своей биографической повести “Книга жизни”, к сожалению неоконченной. Последней его публикацией в “Новом журнале” была превосходная статья о философе Льве Шестове — “Антифилософ”, в которой он необычно, по-своему, подошел к этому парадоксальному мыслителю.

Когда в “Новом журнале” я напечатал его отрывки о детстве и отрочестве из “Книги жизни”, у некоторых читателей они вызвали неприятные чувства. Мне говорили: “Ну что такое написал Марголин! Это же черт знает что! Как он вывел своего покойного отца? Он написал, что отец брал какие-то взятки за освобождение от воинской повинности... это Бог знает что такое... и как вы могли это напечатать?” Я рассказал об этом Юлию. Он стал хохотать. “Но я же написал сущую правду! — кричал он. — К тому же, если б я стал врать, то есть "лакировать" портрет моего отца, то я прекрасно знаю, что у меня бы просто ничего не получилось. И если что-нибудь получилось неплохое, то только потому, что я не хотел фальшивить!” “Фальшивить” для Юлия было хуже всего. Это было опять нечто мандельштамовское.

Сколько я знал Юлия, он всегда был, так сказать, подчеркнутым евреем (хоть и не был религиозным). Но став убежденным сионистом, он все-таки никогда не мог духовно оторваться от русской культуры. Да и не хотел. Он любил ее. Любил русскую интеллигенцию, русскую мысль, русский характер, русскую литературу, философию, поэзию, музыку. Русскую литературу он знал изумительно. Одна духовная половина его души всегда оставалась русской. Да и прожил он всю жизнь как типичный русский интеллигент старого закала и “великих традиций” — с полным пренебрежением к материальной стороне жизни и с упором на “идейность”, на все доброе в человеке и справедливое для человека.

К вопросу об “автокефалии”'

ПОСЛАНИЕ ПАТРИАРХА АФИНАГОРА ПАТРИАРХУ АЛЕКСИЮ

Блаженнейший и Святейший Алексий, Патриарх Московский и всея Руси, возлюбленный и дражайший брат и со-служитель нашей верности. Мы почтительно и братски

1 Так как все это кегебешное непотребство происходило и на американской земле, я считаю нужным поместить эти материалы в “Россия и Америка”. В “The Orthodox Observer” в номере за октябрь-ноябрь 1971 г., под заглавием “Четыре древних патриарха осуждают русскую авткефалию в Америке” были опубликованы на английском и греческом языках послания четырех патриархов. Я привожу их в переводе с английского с некоторыми сокращениями.

лобзаем Ваше Блаженство во Иисусе Христе и имеем честь обратиться к Вам со следующим:

Некоторое время тому назад мы были осведомлены из кругов Русской Митрополии в Нью-Йорке о переговорах, которые давно ведутся между Вашим Блаженством и Митрополией для установления нормальных отношений между Митрополией и Московской Патриархией.

Наша Константинопольская Церковь, как Мать, всегда ищущая мира в лоне каждой из различных Православных Церквей, равно как соблюдения между ними уз любви, с любовью наблюдала за братскими стараниями, употребляемыми с обеих сторон для восстановления нормальных отношений и соблюдения гармонии и единства в лоне нашей Святой Православной Церкви и всегда в соответствии со Священными Канонами и церковным порядком и практикой, которая издавна стала законом.

Итак, пока мы ожидали, что, в соответствии с глубокой осторожностью Вашего Блаженства, имевшие место переговоры поведут к блаженному и мирному направлению, мы и наш Священный Синод, к нашему удивлению и сожалению, были недавно осведомлены из докладов нашего Высокопреосвященнейшего Архиепископа Северной и Южной Америки Иаковоса, что представители Вашего Блаженства ведут переговоры с представителями Митрополии для объявления этой Церкви автокефальной.

Мы считаем излишним и бесполезным перечислять в подробностях гибельные последствия, к которым могли бы привести такие возможные действия Святой Русской Церкви. Ибо Ваше Блаженство хорошо знаете, какое ниспровержение церковного порядка и какое общее смятение может произойти вследствие такого объявления автокефалии в любой юрисдикции произвольно и односторонне относительно Церкви со стороны одной из автокефальных Церквей.

Обращаясь же теперь к тем Православным Церквам в “рассеянии” в Америке, подчиненным различным отечественным юрисдикциям и зависящим от них до тех пор, пока не состоится общеправославное решение по данному вопросу, ясно, что объявление автокефалии одной из этих Церквей, если оно совершается так, как предусмотрено в отношении Митрополии, составляет акцию, которая не только противоречит священным канонам, которыми руководилась наша Православная Церковь в течение многих столетий, но и акцией, которая вместо способствования установлению нормальных отношений может стать источником проблем для Православия в Америке. Результаты этих проблем неизбежны, и вышеуказанная Митрополия не может избежать того, чтобы стать предметом, нарушающим общеправославные отношения.

В эти дни, когда так много усилий прилагается к тому, чтобы создать священное единство внутри Православия, и списки вопросов, относящихся к Православной Церкви в рассеянии вообще, включая автокефалию, предложены для изучения и 'окончательного решения Священным и Великим Собором, мы без колебаний полагаем, что план, обсуждаемый относительно Митрополии, будучи осуществленным, содержит в себе большие опасности и подорвет совместные и гармонические междуцерковные усилия по подготовке Собора...

Глубоко озабоченные единством наших Православных Церквей и единством, которое проявляет каждая Церковь, твердо направляясь к Великому Собору и будучи убеждены, что Ваше Блаженство, весьма нами возлюбленное, имеете то же мнение и те же намерения, мы пишем Вам по постановлению нашего Священного Синода. И делая это, мы требуем от Вас и Вашей Святейшей Церкви, чтобы, взвесив обстоятельства и проистекающую отсюда ответственность, Вы не позволили бы, во имя общей пользы, чтобы дело это шло дальше, но чтобы намеченные планы были отменены.

Желая со всей ясностью оповестить заранее Ваше Блаженство о том, какова будет позиция нашего Святого Апостольского и Патриаршего Вселенского Престола, если бы мы столкнулись с обсуждаемой проблемой, касающейся Православия, мы поэтому уведомляем Вас в этом братском Патриаршем письме, что, если Святая Российская Церковь, столь возлюбленная, вопреки нашему братскому увещеванию и совету и вопреки всякой надежде, будет продолжать осуществление ныне намеченного предложения объявить автокефалию Русской Православной Митрополии в Америке, то этот Престол не признает этого деяния и не впишет этой Церкви в диптихи Святых Православных Автокефальных Церквей. В соответствии с этим, мы заклеймили бы эту Церковь, которую Вы хотите объявить автокефальной, как неканоничную. В связи с этим наш Престол принял бы и другие меры, необходимые для обеспечения канонического порядка.

Кроме того, мы полагаем, что имеем долг оповестить об этом деле наших Братьев во Христе, Патриархов, Архиепископов и Глав Святых Православных Автокефальных Церквей, каждому из коих мы пошлем копию этого нашего Патриаршего послания для сведения. Копия также посылается Высокопреосвященнейшему Архиепископу Иа-ковосу Северной и Южной Америки.

Мы обращаем к Вашему Блаженству это определение Священного Синода с надеждой, что отныне всякая акция, которая могла бы нарушить спокойствие и мир в Церкви, будет избегнута, и мы вновь лобызаем Вас с братской любовью и с глубочайшим уважением во имя Христа Спасителя, явившегося ныне на реке Иордане.

Ваш брат во Христе

Афинагор Константинопольский, Вселенский Патриарх 8 января 1970 Засвидетельствовано в качестве верной копии Главы. Секретарем Священного Синода Архиепископом Колнским Гавриилом.

ПОСЛАНИЕ ПАТРИАРХА АФИНАГОРА МИТРОПОЛИТУ КРУТИЦКОМУ ПИМЕНУ

Высокопреосвяшеннейший Митрополит Крутицкий и Коломенский, возлюбленный брат в Духе Святом и сослужи-тель нашей верности, Господин Пимен, Местоблюститель Московского Патриаршего Престола: благодать и мир Божий да будут с Вашим Высокопреосвященством.

Мы получили и прочитали со вниманием в заседании нашего Священного Синода послание от 17 марта 1970 г., которое почивший Патриарх Московский и всея Руси Алексий послал нам в качестве ответа на наше братской послание на его имя от 8 января 1970 г., содержащее разбор его собственных суждений и его точки зрения, равно как и Священного Синода Православной Русской Церкви-сестры, по поводу недолжным образом возбужденного вопроса о предоставлении Московским Патриархом автокефалии Русской Православной Митрополии в Нью-Йорке под названием “Православная Автокефальная Церковь Америки”.

Мы положительно удивлены узнать из вышеуказанного письма приснопамятного Патриарха, что он не получил нашего письма от 8 января 1970 г. за № 7 и что он ознакомился с его содержанием из копии, дошедшей до него другим путем. Наше удивление, достигшее степени тревоги, тем более оправданно, что к тому же наше письмо было послано заказным с обратной распиской и, в соответствии с международным порядком, мы получили соответствующую расписку от 17 января, имеющую подпись получателя. Мы прилагаем при сем фотокопию этой расписки для Вашего сведения.

Мы считали необходимым это объяснение для того, чтобы соответствующие инстанции имели возможность выяснить этот вопрос, могущий вызвать большое недоразумение. Мы просим Ваше возлюбленное и почитаемое Высокопреосвященство благоволить об уведомлении нас в свое время о результатах расследования, которое будет предпринято по этому поводу для того, чтобы наше естественное недоумение было разъяснено.

Переходя к точке зрения, изложенной в письме от 17 марта 1970 г., мы не находим возможности для объяснения, удивления и недоумения, которые испытал блаженной памяти Патриарх по поводу содержания нашего предыдущего послания, и мы признаемся, что как раз содержание и форма его ответа причинили глубокое огорчение нам и нашему Синоду.

В нашем послании от 8 января 1970 г. за № 7 мы обратились с горячим братским увещанием, чтобы Святейшая Российская Церковь воздержалась впредь от всяких-шагов, которые могли бы нарушить церковный мир и покой и создать положение, ниспровергающее установленный канонический порядок и вызывающее волнение и еще более глубокое смущение, распространяющееся в ущерб единству и согласию, достигнутому в нашей Святой Церкви после стольких трудов и лишений.

Но вместо того, чтобы найти, как мы этого ожидали, понимание, которое отвечало бы нашей братской просьбе, как раз вопреки всякой надежде и ожиданию мы констатируем, что, увы, Русская Православная Церковь упорствует в своей неправильной позиции и продолжает свои переговоры относительно проекта автокефалии вплоть до ее провозглашения.

Для оправдания своих мероприятий Ваша Церковь ссылается на необходимость устранения существующих непорядков во взаимоотношениях русских общин с Русской Церковью и между собою и на якобы принадлежащее ей право предоставить автокефалию, о которой идет речь, но приведенные аргументы отнюдь не убедительны в смысле справедливости предпринятого мероприятия.

И прежде всего в отношении аномалии во взаимоотношениях русских общин с Русской Православной Церковью и между собою, нет никакой причины или основания, чтобы, устраняя их, создавать другую, еще большую (аномалию), которая может принести ущерб порядку управления всей Православной Церкви, имея в виду, что есть другие формы управления, к которым могла бы обратиться Святая Российская Церковь-сестра. Что касается якобы принадлежащего каждой православной автокефальной Церкви права предоставлять автокефалию, то это не отвечает ни каноническим требованиям, ни практике Церкви.

Конечно, нет сомнения, что по каноническому строю Цервки каноническая власть предоставляет автокефалию. Кто, однако, является законной властью, предоставляющей автокефалию? Каковы, далее, необходимые нормы и условия?

В церковном законодательстве нет канонов, специфически предусматривающих в подробностях вопрос об автокефалии. Но из основных принципов этого законодательства можно вывести соответствующие правила, ясно выраженные в каноническом сознании Церкви, как она высказалась во многих случаях в истории и как это ясно написано в статутах (Томосах) при объявлении автокефалии современных Поместных Церквей.

На основании этих источников закона, а также самого понятия об автокефалии как церковном акте, связанном с изменением церковных границ и появлением новой юрис-дикционной и административной власти и создающим, т. о., новое положение во всей Православной Церкви, — следует, что объявление автокефалии принадлежит компетенции всей Церкви; оно отнюдь не может быть рассматриваемо как право “каждой автокефальной Церкви”, как это значится в письме почившего Патриарха Алексия...

Полное и окончательное объявление входит в компетенцию общего Собора, представляющего полноту поместных Православных Церквей, а именно Вселенского Собора. Поместный Собор Церкви-Матери, от которой зависят просящие автокефалии области, имеет только право принимать их первое прошение о независимости и решить, заслуживают ли представленные ими основания принятия в духе 34 Апостольского правила...

Факторами, признаваемыми как основные и необходимые для объявления автокефалии, являются прежде всего: 1) ясно выраженное мнение христианского народа, т. е. клира и мирян, 2) формулировка всем местным епископатом в официальном соборном акте соответствующего прошения, равно как и мотивов, диктующих отделение; без епископата всякое деяние мирян или правительства, в качестве представляющего их, было бы самочинным актом, 3) мнение Церкви-Матери и, наконец, окончательное решение всей полноты Церкви является, следовательно, необходимым для канонического создания автокефалии, равно как и всякого подобного акта.

Если, согласно сказанному, объявление автокефалии одной Поместной Церковью части ее, от нее отделенной, является неканоническим, то объявление одною Поместною Церковью церковной территории как автокефальной — территории, которая не только не составляет интегральной части ее, но еще, сверх того, не имела никакого отношения или зависимости от нее, — явно является актом, преступающим юрисдикционные границы в нарушение явных указаний священных канонов. Ибо Святые Апостолы и Отцы Церкви настоятельно призывали к миру Церкви. Апостолы постановили: “Воспрещено одному епископу вторгаться в территорию другого” (каноны Апост. XIV и XXXIV), и Отцы, собравшиеся на 1-й Никейский Вселенский Собор: “Надлежит соблюдать древние обычаи, и пусть каждый престол управляет епархиями, к нему принадлежащими” (каноны VI и VII). И Отцы, собравшиеся на Собор в Антиохии, постановили: “Ни единый епископ да не дерзает из единыя епархии преходити в другую” (правила XIII и XXII). Наконец, согласно Зона-ре, Отцы, собравшиеся на Второй Вселенский Собор в Константинополе, постановили: “Епископы да не простирают своея власти на церкви за пределами своея области”.

Эти священные каноны, на которых искони основывается строй Церкви, коими искони утверждается ее административный порядок и права Церквей защищены, а соблазн устраняется, эти каноны не были приняты во внимание Святейшей Церковью Российской, которая, увы, приступила к ряду действий, выходящих за пределы ее юрисдикции; все то, что она дерзнула сделать в течение последних лет в Польше и в Чехословакии, а теперь в Америке, — служит тому примером.

Русская Православная Церковь игнорировала создание Православной Церкви в Польше покойным Вселенским Патриархом Григорием VII Синодальным и Патриаршим Томосом от 13 ноября 1924 г. Этот акт Вселенского Престола в отношении Польской Церкви был охотно и безоговорочно признан в духе любви и братского общения. Между тем Русская Церковь даровала Польской Церкви новую автокефалию актом своего Священного Синода от 22 июня 1948 г. В этом случае она действовала, нарушая права своей юрисдикции, ибо Православная Польская Церковь, по отрыве после Второй мировой войны от территории Белоруссии и Украины, которые ранее были к ней присоединены, охватывает территорию, простирающуюся к западу до Балтийского моря, которая в древние времена была вне территории Московского Патриархата и под юрисдикцией Вселенского Патриаршего Престола.

Без основания или оправдания и преступая свою юрисдикцию Русская Церковь вмешалась в дела Православной Церкви в Чехословакии, на территории, тоже канонически и исторически принадлежащей Вселенскому Патриаршему Престолу и им организованной. Сначала она произвела давление на ее канонического епископа, блаженной памяти Архиепископа Пражского и всея Чехословакии на территории, которая тоже канонически и исторически принадлежала Вселенскому Патриаршему Престолу и была им организована. Она начала с того, что произвела давление на ее канонического епископа, Блаженной памяти Архиепископа Савватия Пражского и всея Чехословакии, послав туда Экзарха, и, наконец, дошла до того, что пожаловала ему неканоническую и необоснованную автокефалию, нарушив еще раз канонический порядок автономии этого района, которая была дана ему Вселенским Престолом с 1923 г. и была признана Поместными Православными Церквами-Сестрами.

Идя по тому же неканоническому пути, Русская Православная Церковь теперь вторгается в церковные дела в Америке. Ссылаясь на свою якобы материнскую связь с православными в Америке, основанную на факте отправления некогда миссионеров на Алеутские острова и на Аляску, она считает себя единственно имеющей законное право для дел “Греко-Кафолической Православной Церкви Америки” — как она называет русскую Митрополию в Америке под юрисдикцией Е.В. Митрополита Иринея. Следовательно, она признает себя вправе решать церковные дела в Америке по своему усмотрению.

С начала второй половины XIX века, когда русские переселенцы в Америке стали спускаться из северных районов к югу, к промышленным центрам континентальной Америки, преимущественно начиная с первых десятилетий нашего века, православные почти из всех православных стран массами эмигрировали в Новый Мир, создавая таким образом православные юрисдикции, ныне существующие в Америке. Это есть новое явление в истории Православной Церкви, новый вид диаспоры, положение исключительное и необычное, ибо оно допускает существование нескольких Митрополитов на одной территории, иногда действующих с одинаковым титулом церковной юрисдикции над отдельными национальностями. Это находится в противоречии с ясными каноническими требованиями, как, напр., 21 прв. IV Вселенского Халкидонского Собора, которое определяет, что “не бывает двух митрополитов во единой области”.

Хотя это положение противоречит основному догматическому принципу православной экклезиологии, согласно коему в основе церковной организации лежит единство всех верующих, живущих в одном месте, в едином церковном организме, имеющем во главе епископа, который укрепляет единство нового народа Божия, в коем “несть еллин, ни иудей... но всяческая и во всем Христос” (Кол. 3, 11), хотя это положение противоречит самому строю Церкви и ее священному законодательству, тем не менее, поскольку это касается чрезвычайного явления, отдельного и временного, оно рассматривается и принимается нашим Святейшим Апостольским Вселенским Престолом в духе крайней вынужденности, снисхождения и терпимости для того, чтобы служить миру и единству между Церквами-сестрами, защищать его и распространять, пока нельзя будет этот вопрос официально рассмотреть на будущем Святом и Великом Соборе Православной Церкви, коему он передается общеправославным решением. Вот почему мы не можем понять поспешности, проявленной Русской Православной Церковью, объявления автокефальною Церковью сравнительно малой части русской православной диаспоры в Америке, которая только недавно признала ее юрисдикцию, давая ей при том титул, не соответствующий реальности.

Вследствие сего мы находим целесообразным для выполнения нашего долга и нашей ответственности в отношении всей Православной Церкви вновь братски увещевать Святую Православную Русскую Церковь воздержаться впредь от всяких действий в этом вопросе и напомнить ей, что у нее есть определенные границы и также ограниченный круг ее юрисдикции, который не может распространяться за границы компетенции, которая предоставлена ей Патриаршей Грамотой Вселенского Патриарха Иеремии II в 1591 году, коему она обязана своим независимым существованием, равно как и новому Томосу того же Патриарха Иеремии II, от февраля 1593 г.

Мы питаем надежду, что Русская Православная Церковь-сестра, блюдя канонический порядок и имея в виду церковный мир, не только воздержится от действий в этом вопросе, но и сделает все возможное, чтобы устранить происходящее от сего каноническое расстройство. Но если вопреки надеждам она будет настаивать на своих нынешних взглядах, идя против постановлений, принятых на общеправославном совещании, которое отложило рассмотрение этого вопроса до будущего Святого и Великого Собора Православных Восточных Церквей, то мы объявляем, что этот Вселенский Апостольский Патриарший Престол находит себя вынужденным для блага и в интересах всей Церкви считать все эти действия несуществующими, а действительным только всеправославное решение, регулирующее общий вопрос православной диаспоры.

Движимые братским долгом, мы даем этот ответ на письмо от 17 марта 1970 г. Святейшей Русской Церкви, и мы молим Бога, Отца мира, направить в этом случае мысли ее к деяниям, достойным ее славного прошлого и ее почтенных традиций для охранения канонического порядка и священного законодательства наших отцов. Бог да дарует Своей Святой Церкви мир, а Вашему досточтимому Высокопреосвященству многие лета, исполненные здравия и благополучия.

С братской любовью и глубоким уважением

Афинагор, Архиепископ Константинопольский, Вселенский Патриарх 24 июня 1970г.

ПОСЛАНИЕ ИЕРУСАЛИМСКОГО ПАТРИАРХА

ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕННЕЙШЕМУ АРХИЕПИСКОПУ КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОМУ,

НОВОГО РИМА И ВСЕЛЕНСКОМУ ПАТРИАРХУ

Возлюбленный наш брат во Христе и сослужитель нашей верности, досточтимый Афинагор, мы братски обнимаем Ваше Высокопреосвященство и имеем великое удовольствие обратиться к Вам. Мы получили письма, с которыми Ваше Высокопреосвященство обратилось к нам по вопросу о мероприятиях и действиях, на которые дерзостно решилась Святая Русская Церковь-сестра в отношении Русской Православной Митрополии в Америке, возглавляемой Преосвященным Иринеем, а также корреспонденцию между Московским Патриархатом и Апостольским Патриаршим и Вселенским Престолом.

Исчерпывающим образом изучив эти письма как лично, так и совместно с нашим Святейшим Синодом, мы были опечалены и огорчены этими антиканоническими и произвольными действиями Святой Русской Церкви-сестры, которые могут нарушить мир и расстроить единство в православной системе управления, а также привести к смущению в святых Православных Церквах.

К сожалению, статус автокефалии в какой бы то ни было форме, антиканонически провозглашенный Святой Русской Церковью Православной Митрополии Северной Америки или автокефалии Православной Церкви Америки вообще, был принят неосмотрительно не только в нарушение порядка, существующего уже много веков, согласно которому предоставление автокефалии является прерогативой всей Церкви, но также с полным игнорированием обычных норм вежливости, соблюдаемых в отношении остальных Автокефальных Православных Церквей во всем мире, которым Московский Патриархат должен был сообщить об обстоятельствах, якобы требовавших этого предоставления автокефалии.

Согласно канонам, которые Святейшие Вселенские Соборы ввели так, чтобы они могли применяться повсеместно, одно необходимое предварительное условие провозглашения автокефалии было выделено, в особенности 4-м Вселенским Собором, а именно наличие свободно выраженного желания христианского народа, находящегося под руководством должным образом назначенного духовенства соответствующей церковной юрисдикции.

Святая Русская Церковь-сестра явно считает, что для провозглашения автокефалии какой-либо церкви требуется лишь достаточное число епископов для посвящения в сан других епископов и достаточное число верной паствы для обеспечения материальных нужд.

Эта главная и решающая роль народа Господня могла быть правильно оценена, если бы досточтимый Местоблюститель Патриаршего Престола в Москве помнил о том, что сказал покойный Московский Патриарх Тихон в своем протесте от 29 декабря 1917 г. католикосу Грузии, напомнив ему, что автокефалия даруется по просьбе государственных и церковных властей страны, желающей получить автокефалию, но что такая просьба должна действительно отражать “всеобщее и полностью согласованное желание народа”.

Мнение досточтимого Митрополита изменилось бы еще более, если бы он знал о некоторых действиях и решениях 4-го Вселенского Собора. Своим каноном III 2-й Вселенский Собор предоставил Архиепископу Константинопольскому лишь почетный примат, сохранив в то же время своим каноном II полностью права экзархов провинции Фракии, Понта, а также Азии. Всего лишь через два десятилетия Св. Иоанн Хризостом в качестве Константинопольского Патриарха вмешался в дела вышеозначенных юрисдикции, снизив в должности этих экзархов и посвятив в сан на их место других. Эти снижения в должности и посвящения не имели бы ни канонической, ни правовой силы и вообще не было бы никаких изменений в этом отношении, если бы православные конгрегации не обратились к Св. Иоанну Хризостому с просьбой об исправлении совершенных неправильностей. Почти полвека спустя это вмешательство было признано действительным в каноне XXVIII 4-го Вселенского Собора. Согласно 16-му акту этого Святого Собора указанный канон включает Томос, предложенный собранию и имеющий подписи экзархов и большого числа епископов юрисдикции Фракии, Понта и Азии; этот Томос содержит просьбу о включении конгрегации в сферу юрисдикции Константинопольского Престола. И когда власти спросили их, “подписались ли они добровольно или по принуждению”, они заявили о своем свободном согласии...

Совершенно ясно, что в действиях Святой Русской Церкви-сестры основное предварительное условие, выражаясь мягко, было насильственно забыто и признано не имеющим силы, так как мнение наиболее многочисленной конгрегации в Америке, т. е. мнение греко-православной епархии, не было ни запрошено, ни выслушано, как того требовало положение.

Переговоры велись и решения принимались с меньшинственной конгрегацией, составляющей едва одну треть всей православной конгрегации в Америке, большинство же продолжает оставаться вне автокефалии, либо игнорируя ее, либо же осудив ее.

Кроме того, Томос устанавливает парадоксальное и неслыханное в истории Православных Церквей положение: под юрисдикцией недавно назначенного первым заместителем в Московском Патриархате бывшего епископа Уманского Макария в Америке остаются все приходы бывшего экзархата Московского Патриарха. Следовательно, 43 прихода экзархата Соединенных Штатов, включая Свято-Николаевский собор в гор. Нью-Йорке со всем его имуществом, равно как и все приходы в Канаде, по-прежнему находятся под юрисдикцией Московского Патриархата.

Таки образом Томос становится скорее коммерческим соглашением, вопреки любым нормам церковного строя, и этим Святейший Синод в Москве жестоко противоречит сам себе. Предоставляя одной рукой автокефалию Русской Митрополии в Америке, а другой рукой сохраняя свою собственную власть и юрисдикцию над приходами в том же самом церковном районе, что противоречит основным каноническим правилам, — Синод отрицает и делает недействительной им же самим дарованную автокефалию.

Сообщая вышеизложенные соображения, мы желаем заверить Ваше Высокопреосвященство в том, что наша Святая Церковь, будучи полностью согласна с точкой зрения, содержащейся в Ваших письмах, категорически осуждает антиканоническую, новую и самое себя лишающую законной силы автокефалию Русской Митрополии в Америке и считает ее не существующей и никогда не провозглашенной, а также считает означенный Томос никогда не изданным.

Мы принимаем и признаем положение, ранее существовавшее в Америке, впредь до того, как, согласно всепра-вославному обычаю, весь вопрос о Православной Диаспоре, в частности о Диаспоре в Америке, будет рассмотрен и окончательно решен Великим Святейшим Собором нашей Восточной Православной Церкви, созыв которого в настоящее время подготовляется.

Обращаясь с настоящим письмом к Вашему Высокопреосвященству с чувством глубокой братской любви и по решению Святейшего Синода, мы горячо и непрерывно молим Бога, восставшего из Его Святого Гроба, чтобы Он по своей безграничной милости пощадил свою Святую Церковь, возникшую из Его крови, от этой угрожающей ей опасности, а также чтобы Он объединил и направил ее умы и сердца на осознание опасностей, присущих этой односторонне и антиканонично предоставленной автокефалии, и завершил восстановление согласия между церквами-сестрами ради их собственного блага и во славу их Всевышнего Создателя.

Мы обнимаем Ваше Высокопреосвященство во Христе и молим Его даровать Вам многие лета мира и спасения, и остаемся с братской любовью во Христе к Вашему Высокопреосвященству и с глубоким уважением.

Бенедиктос, Патриарх Иерусалимский,

17 марта 1971 г.

ПОСЛАНИЕ АНТИОХИЙСКОГО ПАТРИАРХА

Дорогой брат во Христе!

Я получил Ваше письмо и вполне понял его содержание. Этот случай с так называемой “автокефальной церковью в Америке” представляет собой значительный интерес. Я принял делегацию, состоящую из одного епископа и известного Вам профессора о. Шмемана. Я заявил им, что автокефальная церковь в Америке может существовать только в результате соглашения между автокефальными церквами, главным образом между церквами, сохраняющими за собой юрисдикцию в Америке. Я уверен, что такого же мнения придерживаются и Ваши епископы там...

Мы в Антиохийской Церкви занимаем следующую позицию: только автокефальные церкви, действуя в консультации и согласии друг с другом, могут провозгласить Автокефальную Церковь в Америке. И мы регулируем наши церковные взаимоотношения на этой основе.

С любовью во Христе остаюсь

Элиас IV, Патриарх Антиохийский, Дамаск, 22 июля 1971 г.

ПОСЛАНИЕ ПАТРИАРХА АЛЕКСАНДРИЙСКОГО

НИКОЛАОСА

ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕННЕЙШЕМУ

АРИХЕПИСКОПУ КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОМУ,

НОВОГО РИМА И ВСЕЛЕНСКОМУ ПАТРИАРХУ

Возлюбленный наш брат во Христе и сослужитель нашей верности, досточтимый Афинагор, мы братски обнимаем Ваше Высокопреосвященство и имеем великое удовольствие обратиться к Вам. Настоящим мы доводим до Вашего Высокопреосвященства и Вашего Святейшего Синода о нижеследующем:

Мы со вниманием изучили любезные письма Вашего Высокопреосвященства относительно провозглашения Русским Патриархатом одной из групп православных христиан Русской Диаспоры в Америке в качестве автокефальной Церкви и в ответ мы настоящим уведомляем Вас, что на своем заседании 4 декабря 1970 г. Святейший Синод Александрийского Престола постановил:

Осудить автокефальный статус, предоставленный Русским Патриархатом в какой бы то ни было форме, будь то в форме автокефальной Русской Митрополии Северной Америки или, более широко, Автокефальной Православной Церкви в Америке, как акт, не имеющий исторического и канонического основания. Мы считаем его не имеющим силы и никогда не провозглашенным, а также считаем несуществующим освободительный Томос, изданный Московским Патриархатом, ибо он (Московский Патриархат) обязан соблюдать установленный в Православной Церкви порядок в отношении прав и власти каждой церкви и потому не допускать подобным мероприятием смущения и нарушения гармонии Вселенской Церкви, порядка и надлежащего функционирования, которые мы, епископы, должны уважать и защищать.

И для того, чтобы такое провозглашение русских в Америке в качестве Автокефальной Церкви не стало причиной бедственных последствий, Московский Патриархат должен был ждать того, чтобы вопрос о будущем русских людей в диаспоре был исследован обсужден и решен окончательно всеми православными на ныне подготовляемом Соборе Православной Церкви.

Доводя о вышеизложенном до сведения Вашего Высокопреосвященства и вновь обнимая Вас, мы остаемся с любовью и уважением брата и сослужителя.

Николаос, Патриарх Александрийский Александрия, 16 дек. 1970г.

Подрывная работа в МСЦ

Выражение “чекист в рясе”, приводящее в негодование некоторых сторонников “автокефалии” как “политически вульгарное”, принадлежит человеку, который ни к какой вульгарности не был склонен. Это выражение покойного первоиерарха американской митрополии Феофила. “Не поддавайтесь обману этих лжецов! Никакого общения, дорогие братья и сестры, с чекистами быть не может!” Так еще в 1947 году говорил митрополит Феофил о московских посланцах на Запад.

В 1954 году бежавший на Запад из Вены видный работник КГБ Петр Дерябин в своей книге на английском языке “Тайный мир” (стр. 280) рассказывает, что в Вене он работал с митрополитом Николаем Крутицким (в миру Борисом Дорофеевичем Ярушевичем), который давно состоял “кооптированным сотрудником” КГБ. Причем на совести этого высокопоставленного “чекиста в рясе”, тогда второго лица по рангу в Патриархии, лежит попытка предательства священника о. Арсения, пытавшегося бежать от Советов в Вене.

Другой видный беглец из Совсоюза, Юрий Растворов, в 1956 году в своих показаниях перед подкомиссией Сената США показал, что КГБ не только контролирует всю деятельность Церкви в Совсоюзе, но и засылает в нее своих агентов. Растворов рассказал, что в духовные семинарии Патриархии посылается много агентов госбезопасности. Председательствовавший на заседании сенатор Моррис спросил его: — Посылаются ли они как студенты для слежки за студентами? — Нет, — ответил Растворов, — они посылаются, как офицеры контрразведки в эти семинарии и впоследствии становятся священниками и епископами.

В 1961 году Николай Крутицкий, оказавшийся в оппозиции к Патриархии, умер при загадочных обстоятельствах. Еще раньше его заменил — по подрывной работе на Западе — митрополит Никодим (Ротов). О его работе подлинный христианский мученик, советский гражданин Борис Владимирович Талантов, запытанный кегебистами в тюрьме в Кирове (Вятка) в 1970 году, писал так: “Деятельность Московской Патриархии за границей является сознательным предательством Русской Православной Церкви и христианской веры. Но настанет время разоблачения предательской деятельности Московской Патриархии за границей, час суда над митрополитом Никодимом” (“Вестник РСХД”, № 89—90).

Какую же работу на Западе ведет пресловутый “чекист в рясе”, по рангу второе лицо в Московской Патриархии, митрополит Никодим? К сожалению, работу большого размаха, в мировом масштабе, и, к сожалению, успешную. Об этом недавно рассказал Кларенс В.Холл в двух статьях — “Должны ли наши церкви финансировать революцию?” и “Куда ведет путь Мирового Совета Церквей?”1. Обе эти статьи появились в самом распространенном в Америке журнале “Ридерс дайджест” (октябрь и ноябрь, 1971 г.). В этих статьях приводятся факты, как борется советская агентура (т. е. КГБ) с христианством в мире. Эта борьба главным образом началась через Мировой Совет Церквей и с того момента, когда на конференции МСЦ в 1961 году в Нью-Дели в состав этой мировой христианской организации были приняты Русская (т. е. Московская Патриархия), Румынская, Болгарская и Польская православные церкви. Кстати, на этой же конференции произошла первая встреча между “чекистом в рясе” митрополитом Никодимом и архиепископом Иоанном Сан-Францисским. Американская митрополия уже тогда состояла членом МСЦ.

Интересно отметить, что при приеме этих “чекистов в рясах” в состав МСЦ, дабы ничто не могло омрачить сего “торжественного исторического” события, “речи перед голосованием были запрещены”. После же их приема главы этих церквей заявили, что они представляют семьдесят миллионов верующих, и посему группа представителей восточных церквей оказалась сразу же одной из самых крупных секций, входящих в МСЦ, заняв “ведущее” положение. Безуспешно некоторые органы западной печати высказывали разумное опасение, что прием контролируемых ленинцами церквей “даст международному коммунизму новую международную трибуну, с которой он сможет вести свое наступление на свободный мир”.

“Чекисты в рясах” вошли в МСЦ и заработали. С их вхождением равновесие сил в МСЦ сразу нарушилось, дав сильный крен влево. Активное участие в руководящих комиссиях и комитетах дало возможность “чекистам в рясах” применять право вето в отношении всего, что не шло в политическом “фарватере” коммунистической иностранной политики. “Русские представители фактически стали диктаторами в МСЦ, такой итог подводит один из диссидентов”, — пишет Кларенс Холл. Участие представителей церквей Восточного блока сразу же привело к утрате последних признаков свободомыслия в Совете Церквей. Политическая заостренность политики МСЦ стала полностью направляться на критику западной демократии. “Антиамериканизм как основа христианского единения заменил собой Никейский Символ Веры”, — так сказал Джон П.Рош, бывший председатель общества “Американцы за демократическую акцию”. А редактор либерального протестантского журнала “Крисчэн сенчури” Харолд Фэй писал, что антиамериканские высказывания на конференции МСЦ, происходившей через пять лет после принятия Восточных Церквей (1966 г.), его глубоко потрясли.

Теперешний патриарх Пимен, фактически назначенный на этот пост руководством компартии, как “свой в доску”, уже давно выступал именно в этом политическом антиамериканском стиле. В свое время он писал в “Известиях”: “Мы

 

1 21 февр. с. г. в “Нью-Йорк тайме” была опубликована телеграмма из Тель-Авива о встрече с печатью трех раввинов, не так давно эмигрировавших из Совсоюза. Эта пресс-конференция состоялась по их инициативе в Иерусалиме. На ней выступили секретарь недавно умершего московского главного раввина Иехуды Лейб Левина, раввин Мордехай Ханзин, раввин Израиль Бронфман из Одессы и Яков Элишковский из Москвы. Они рассказали, что КГБ стремилось поставить на пост главного московского раввина своего агента, а именно — Израиля Шварцблатта из Одессы. По их сведениям, Шварцблатт уже давно сотрудничает с КГБ. В течение долгих лет Пимен и Никодим — ив своей церковной политике, и в политических выступлениях — без сучка и задоринки проводят генеральную линию компартии. Зная “основы ленинизма”, мы нисколько не удивимся, если кто-нибудь и их, наконец, разоблачит, как Израиля Шварцблатта.

 

заявляем свой решительный протест против начавшейся агрессии и призываем правительство США к прекращению военных действий и к выводу войск из Южного Вьетнама, Лаоса и Камбоджи”. А на торжестве интронизации этого самого малоуважаемого Пимена — в присутствии представителей автокефальной “Православной Церкви в Америке”, архиепископа Киприана, протоиерея Е.Пьяновича и профессора О.Д.Григорьева — было оглашено Окружное Послание Московского Собора с призывом к христианам (!!!) всего мира “бороться за прекращение американского вооруженного вмешательства во внутренние дела народов Юго-Восточной Азии”. Причем американская политика была названа “реакционной, человеконенавистнической, проводимой империализмом, стремящимся к мировому господству”. В том же стиле говорил и сам патриарх Пимен на торжественном приеме после интронизации.

Как же — слушая всю эту гнусную и для христианина преступную ложь — чувствовали себя американцы, представители автокефальной “Православной церкви в Америке”? Сведений не имеется. Никак. Американские дипломаты в таких случаях иногда хоть “покидают зал заседания”. Ну, а эти? Выслушали и пошли к омерзительно роскошным, гнущимся от жратвы и обутыленным столам — есть икру, запивая московской “белой головкой”. Для “автокефалии”, для американской “независимости” — хорошая иллюстрация.

Кто же вел и ведет эту якобы “церковную” и якобы “христианскую”, а на самом деле чисто политическую антиамериканскую и прокоммунистическую акцию в недрах МСЦ? Ее вел и ведет неутомимый “чекист в рясе” митрополит Никодим по директивам своего непосредственного начальства, председателя Совета по делам религии при Совете Министров СССР В.А.Куроедова, у которого Никодим давно состоит “на тайных послушаниях”.

В статье “Должны ли мы финансировать революцию?” Кларенс Холл приводит — для рядового читателя — потрясающие факты. Разумеется, подрывная московско-ленинская работа, которую в недрах МСЦ ведут “чекисты в рясах”, прикрыта самыми благовидными и даже самыми христианскими заповедями. Например. В сентябре 1970 г. МСЦ принял к исполнению “Программу борьбы с расизмом” и в исполнение этой программы выдал некоторым представителями африканских государств первые 200.000 долларов. Кому же эти деньги были выданы? Оказалось, что четырнадцать представителей из девятнадцати этих организаций известны, как участники партизанских террористических акций, а четыре организации, исключительно щедро поддержанные МСЦ, просто коммунистические. Причем три из этих организаций получают оружие из СССР. За всеми четырьмя организациями числятся кровавые террористические акты.

Кое-какие протесты против этого были. Но что они значат, когда фактическая сила у большинства МСЦ? Лондонский “Тайм” писал, например: “Теперь африканские бунтари будут утверждать, что их деятельность поддерживается и благословляется церковью”. Немецкая газета “Ди Вельт” совершенно справедливо указывала: “Христианская вера и террористические акты несовместимы”. Известный британский комментатор М.Магеридж спрашивал: “Какое отношение имеет все это к утверждению Царства Христова, то есть к главной цели всей деяетльности МСЦ?” Но все такие протесты были гласом вопиющего в пустыне.

В конце прошлого года МСЦ организовал сбор средств на поддержку американских дезертиров, проживающих в Канаде и Швеции. А юношеский отдел МСЦ приступил к изданию журнала “Риск”, где призывал американскую молодежь дезертировать из армии. На возмущение и смятение, которые вызвали все эти действия руководителей МСЦ, они ответили: “Христиане должны заниматься и социальным переустройством общества <...> в прошлом мы обычно это делали мирным путем, а сегодня значительное числа приверженных служителей Христа и их последователей заняли более революционные позиции”. “Революция для церковных лидеров имеет различное значение, — заявил один из представителей МСЦ, — и это значение может меняться в зависимости от того, о какой стране идет речь”.

Первый шаг от политики мирного развития общества к одобрению революционных методов борьбы был сделан на Женевской мирной конференции в 1966 году. А в 1968 году в Лондоне на “консультативном” совещании даже наиболее “умеренный” оратор, священник Ч.Е.Филипс утверждал, что “если церковь действительно хочет атаковать расизм, она должна не только проповедовать любовь, но и поощрять силу. Там, где общество окажет сопротивление, церковь должна, не стесняясь, помогать развитию единственной реальной силы — силы мятежной — и всячески возбуждать ее к действию”. Как показатель атмосферы на этих собраниях МСЦ, за кулисами которого действуют “чекисты в рясах”, одним оратором цитировались даже слова Мао Цзе Дуна: “Политическая сила вырастает из ружейного ствола”. Возмущение этими действиями МСЦ было настолько велико, что даже сам архиепископ Кентерберийский, бывший председатель МСЦ, осудил “боевую программу”.

Надо особенно подчеркнуть, что кегебистская работа в МСЦ легко поддерживается и очень легко проводится благодаря исключительному легкомыслию, преступной наивности и полнейшей невежественной неосведомленности множества “либеральных” католиков и протестантов о положении церкви и верующих в Совсоюзе.

Общая атмосфера в МСЦ сейчас — по статье Кларенса Холла — такова, что теперь не может уже МСЦ и решиться обвинить в чем бы то ни было Совсоюз. Так, в первые двадцать четыре часа после вступления советских войск в Чехословакию в августе 1968 года, почти каждая свободная церковь публично осудила эту варварскую агрессию. Но этого не сделал МСЦ. Только спустя неделю, когда советские танки уже раздавили Чехословакию, генсек МСЦ выступил с “тепленьким”, едва заметным осуждением Москвы. Так работает Никодим со своими подручными в недрах МСЦ.

То, что для нас, русских, особенно важно, так это указание Кларенса Холла на то, что “ни в чем МСЦ не проявил такой преступности, как в отказе от защиты десятков тысяч верующих, подвергающихся жестоким преследованиям в СССР...” Комментируя конференцию МСЦ в Упсале, шведский священник Кнут Норберг говорит: “Проблемы, касающиеся расового вопроса, мятежи и насилия в МСЦ обсуждались свободно и темпераментно. Но как только дело касалось положения за железным занавесом, воцарялась мертвая тишина. Почему же, — спрашивает Норберг, — мировая церковная организация отказывается замечать все усиливающиеся призывы о помощи из лагерей, тюремных камер и штрафных казематов, где мучаются и умирают братья-христиане? Что это? Если все это происходит в результате проведения в жизнь специально разработанной МСЦ тактики, то не является ли такая тактика тотальной капитуляцией перед Советским Союзом и его марксистко-ленинской религией?”

Сейчас одну из забот МСЦ составляет дальнейшее сближение МСЦ с коммунистами. Проявляется это в настойчивом налаживании марксистско-христианских “диалогов”, причем коммунисты горячо приветствуют эту деятельность МСЦ как “начинание огромной важности в деле усиления новых либеральных течений в религиозном мире”. И это несмотря на то, как сказал профессор Чикагского университета Мартин Е.Марти, что “XX век видел многие тысячи христианских мучеников, погибших от рук людей, называющих себя марксистами”.

Что дали два года “Автокефалии”?

В 1970-м я высказал мнение, что “дарование” Американской митрополии так называемой “автокефалии” надо рассматривать политически, “как диверсию в лагерь противника для уничтожения этого лагеря”, то есть, как обычную большевицко-ленинскую “военную хитрость”. Для всякого здравомыслящего человека, знающего “основы ленинизма” и понимающего, что Московская Патриархия для партии только орудие пропаганды и действия, это ясно.

В кн. 101-й “Нового журнала” я дал отзыв о сборнике “Автокефалия” и мельком упомянул о лицах, ведших с Никодимом тайные переговоры о даровании автокефалии. Мне стало известно, что мое мнение — в обеих книгах “НЖ” — вызвало негодование среди приверженцев “автокефалии” и особенно среди иерархов митрополии — партнеров по переговорам с Никодимом.

По правде говоря, негодование это мне непонятно. Ведь обвинял-то я в диверсии КГБ и его агентов в лице так называемого митрополита Никодима, явно состоящего у КГБ “на тайных послушаниях”. Митрополию же я считал всего-навсего жертвой политического легкомыслия и, может быть личного честолюбия некоторых ее высших иерархов, “поверивших” в “правду” Никодима. “Повернуть колесо истории церкви” — для честолюбца, в особенности легкомысленного, — перспектива не без соблазна. Отметим, кстати, что из кругов митрополии нам известно, что митрополит Ириней до последней минуты был противником получения этой “автокефалии” от Куроедова — Никодима. Но под конец он был сломлен своим проникодимовским окружением.

Конечно, вопрос об “автокефалии” окончательно разрешит только время. Оно полностью выявит все. Но думаю, что уже сейчас время поддерживает меня, а не партнеров Никодима. Обратимся к фактам. Со дня “дарования” автокефалии прошло два года. И некоторые итоги, еще не окончательные (окончательные будут, наверное, много хуже) подвести уже можно. Каковы они? Прежде всего, оправдалось ли что-нибудь из того “куроедовского договора” (“Томоса”), который был заключен формально между Американской митрополией и покойным патриархом Алексием (а фактически между Американской митрополией и председателем Совета по делам религии при Совете Министров СССР В.А.Куроедовым). Кстати, в книге Петра Дерябина “Тайный мир” говорится, что предшественник В.А.Куроедова на этом посту, Г.Г.Карпов, имел в КГБ чин генерал-майора. Надо полагать, что и у Куроедова не меньший чин.

О благодатном церковном акте и о последствиях дарования автокефалии наиболее оптимистически высказывался парижский “Вестник РСХД”. С моей точки зрения, это были предельно наивные и необдуманно оптимистические высказывания. Разберем их. Наиболее полно они выражены в статье прот. Г.Беннигсена в № 95—96 “Вестника РСХД”.

Прот. Г.Беннигсен писал: “Совершенно ясно, что в настоящее время Московская Патриархия готова признать Американскую Митрополию автокефальной Православной Церковью в Северной Америке на самых нормальных канонических основаниях, которые можно суммировать в нескольких формулах”. Дальше идут эти самые “формулы”. Прот. Г.Беннигсен пишет: “В качестве автокефальной поместной Церкви Митрополия ожидает признания себя таковой со стороны всех остальных поместных автокефальных церквей”. Оправдались ли эти ожидания? Произошло ли что-нибудь подобное за эти два года? Нет. Произошло как раз обратное. Четыре самых древних православных патриархата резко и категорически отвергли законность “дарования” Москвой автокефалии, несмотря на все усилия и поездки на Ближний Восток, например, епископа Дмитрия и прот. А.Шмемана. Даже находящаяся в коммунистической стране Румынская Православная Церковь не признала “дарования” автокефалии Москвой.

Больше того. Входившая раньше в состав руководства Постоянной конференции православных епископов в Америке (в лице митрополита Иринея), Американская митрополия, после принятия ею “автокефалии” от Москвы, выпала из этой высшей православной организации. На последних выборах в январе с. г. в правление ее оказались избраны: председателем — греческий архиепископ Иаковос, товарищем председателя — карпато-русский епископ Джон Мартин, казначеем — епископ украинской православной церкви Андрей Кущак и генеральным секретарем — греческий протоирей Роберт Стефанопулос. Эти выборы означают изоляцию в Америке так называемой “Православной церкви в Америке”. Поместные православные церкви — вопреки ожиданиям партнеров Никодима — ее не признали.

После Америки диверсия Никодима, направленная на Русскую Православную Церковь во Франции, поддерживаемая теми же его партнерами по тайным переговорам, потерпела тоже неудачу. Возглавляемая архиепископом Георгием Русская Православная Церковь во Франции, объявив свою автономию, перешла в юрисдикцию Константинопольского патриархата.

В другой “формуле” прот. Г.Беннигсен писал: “Московская Патриархия убирает свой Экзархат с территории автокефальной Православной церкви в Америке, оставляющей за Патриархией право на подворье в г. Нью-Йорке, обслуживаемое духовным лицом не в епископском сане”. И эта “формула” оказалась детской наивностью партнеров Никодима. Московская Патриархия, как и раньше, сохранила за собой все сорок три прихода в Северной Америке и все приходы в Канаде. Она попросту “обманула” своих партнеров разговорами “о подворье”, и против этого обмана митрополия не возражает и возражать, наверное, не может. Что же касается “обслуживанья подворья духовным лицом, но не в епископском сане...”, то после подписания договора об автокефалии в Америке появился никодимовский посланец, епископ Уман-ский Макарий, проявляющий кипучую энергию. В Питсбурге, например, он не только сослужил митрополиту Иринею без всякого на то приглашения архиепископа Питсбургского Амвросия1, но и выступил после богослужения с “патриотической” речью о любви “к Родине” (с большой буквы).

Следующая “формула” прот. Г.Беннигсена оказалась не менее фантастичной. Он писал: “Московская Патриархия передает автокефальной церкви

1 В “Новом русском слове” было напечатано письмо архиепископа Амвросия о выходе его из Американской Митрополии. Архиепископ Амвросий пишет: “Давно страдая от последствий получения автокефалии Американской Митрополией от Москвы и от все большего сближения ее с Московской Патриархией, я смущался сердцем от своего невольного участия в этом деле. Вследствие моего принципиального расхождения с курсом Американской Митрополии я теперь нашел для себя невозможным дальнейшее пребывание в ней по принципиальным основаниям. Поэтому я заявил митрополиту Иринею о выходе моем из состава Американской Митрополии”.

все имущественные права, за исключением вышеупомянутого подворья”. Увы, на это “Томос” Московской Патриархии ответил с полной ясностью: “Св. Николаевский собор с его имуществом и находящейся при нем резиденцией, а также имение в Пайн-Буш будут управляться Святейшим Патриархом Московским и всея Руси через посредство представляющего его лица в пресвитерском сане”. Дальнейшая “формула” прот. Г.Беннигсена не поддается ясному осязанию. Он писал: “Все претензии Московской Патриархии на какую бы то ни было зависимость от нее автокефальной церкви в Америке прекращаются”. Но о какой “зависимости” идет речь? Ведь признание митрополией патриархии как “церкви-матери” несомненно воссоздает некую “духовную” связь, а через нее и не только “духовную”, а вероятно, и многие жизненно-практические связи. Это естественно. Вот не так давно в патриаршем св. Николаевском соборе совершали торжественную литургию три высоких иерарха: архиепископ Филадельфийский и Пенсильванский Киприан (тот самый, который представлял митрополию в Москве на интронизации патриарха Пимена и даже фотографировался с ним), архиепископ патриаршей церкви До-сифей и уже упомянутый епископ Макарий. Конечно, сослужение — это действие церковное и духовное. Но ведь после-то сослужения, вероятно, остаются все-таки и простые человеческие отношения и связи?

Читая “формулы” несбывшихся надежд иерархов митрополии, ведших тайные переговоры с Никодимом, невольно вспоминаешь хорошую английскую поговорку: “Садясь есть с чертом, запасись большой ложкой”. В этих тайных переговорах с Никодимом “большая ложка” оказалась, несомненно, в руках Никодима.

В разгар полемики в русской эмиграции по поводу “автокефалии” один видный иерарх митрополии, участник всей этой “тайной” акции с Никодимом, так морально определил свою позицию: “Сила наша в том, что мы наивно принимаем это и как бы говорим Москве: мы верим, что вы поступите так, как говорите. Поэтому если тут обман, то совесть наша чиста: обман падает на Москву, но не на нас, стыдом и позором”. Не знаю, видит ли этот иерарх, что на Москву обман уже “пал стыдом и позором”, только Москва и ухом не ведет. А митрополия вынуждена молчать. Ленинцы обманули митрополию, поставив ее именно в такое положение, какое им нужно: то есть в положение изоляции от других православных поместных церквей.

Вот что на эту тему пишет протопресвитер Александр Шмеман, и пишет, по-моему, очень правильно: “Нет в христианской вере более важного и нужного призыва, чем призыв различия духов — от Бога ли они; нет более губительной опасности, чем подмена, подделка и ложь” (“Зрячая любовь”, “Вестник РСХД” № 100, стр. 147). Но неужели протопресвитер А.Шмеман думает (и нравственно уверен!), что “призывы” Никодима были “призывами от Бога”, а не “подменой, подделкой и ложью” В.А.Куроедова? Неужели с самим Куро-едовым нельзя вести переговоры только потому, что он в штанах и в пиджаке, а с Никодимом можно только потому, что он в рясе?

Тут поднимается невольный и большой вопрос (о благодати): может ли прикрыть ряса прохвоста? Или прохвост остается прохвостом и в рясе? Может быть (с точки зрения некоторых людей), я держусь “еретического” мнения, но искренне говорю, что я не верю в то, что ряса прохвоста покрывает. И думаю, что прав был Владимир Соловьев, когда в письме к Льву Толстому (2 авг. 1894 г.) писал: “Только лицемеры и негодяи могут ссылаться на благодать в ущерб нравственным обязанностям”. То же говорил и св. Василий Великий в учении о благодати: от свободы человека зависит как сохранение и приумножение, так и потеря благодати.

Мы не только не отождествляем Никодима с Русской Православной Церковью в СССР. Мы (согласно с великому-ченником Б.В.Талантовым) противопоставляем Никодима Церкви. Он противостоит ей так же, как Куроедов. И когда иерархи митрополии садятся за один стол с Никодимом вести “тайные переговоры” — они ведут их с чертом.

АВТОКЕФАЛИЯ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ГРЕКО-КАФОЛИЧЕСКОЙ ЦЕРКВИ (МИТРОПОЛИИ) АМЕРИКИ. (ВСЕСЛАВЯНСКОЕ ИЗД-ВО. НЬЮ-ЙОРК. 1970)

Книга начинается с истории вопроса об отношениях большевицкой власти и православной церкви. Даются выдержки из “Посланий” св. Патриарха Тихона, как известно, предавшего большевиков анафеме: “Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело: это дело поистине сатанинское <...> Властью, данной нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас <...> Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение: "Изымите злаго от вас самих..."”

Далее идут документы, освещающие вопрос о том, как была “дарована” Московской Патриархией “автокефалия” и кто вел эти сугубо тайные переговоры с Никодимом почти семь лет. Первый контакт с Никодимом произошел, оказывается, еще в 1961 году. Американский журнал “Ньюсуик” передает репортаж своего корреспондента о том, что происходило в Нью-Дели, в Индии, на Третьей Ассамблее Национального Совета Церквей:

“Желая сгладить отношения, Никодим высказал мысль, что его визит в США мог бы помочь выяснить все вопросы. Эта идея .произвела потрясающее впечатление на архиепископа Иоанна Сан-Францисского, делегата Русск. Прав. Церкви. — "Может быть, — ответил он, — неофициальная встреча могла бы быть устроена через немного лет, но только вне США". — "Почему вне?", — спросили советские. Один из помощников архиепископа ответил: "Американская пресса убила бы нас!" У советских заблестели глаза: "Значит, кто из нас более свободен, вы или мы?"” (“Ньюсу-ик”, 11 дек. 1961).

Эти неофициальные встречи митрополита Никодима и архиепископа Иоанна Сан-Францисского (и других иерархов митрополии) начались с 1963 года, но, действительно, не в Америке, а в Швеции и Швейцарии. Велись они в глубокой (почему бы это?) тайне и от православных прихожан и от православных клириков в США. А закончились в 1970 г. “дарованием автокефалии”, согласно духу которой “митрополия” стала “духовной дочерью” Московской Патриархии.

Как оправдание принятия этой “автокефалии” в книге полностью перепечатана статья профессора А.А.Боголепова “Исторический путь американской митрополии”. В ней знаток канонического права А.Боголепов весьма искусно (комар носа не подточит) защищает принятие автокефалии с канонической точки зрения. Правда, одно место его защиты нам не кажется убедительным. Это когда автор ссылается на исторический факт провозглашения автокефалии Русской Православной Церковью “вследствие подчиненности Константинопольского Патриарха турецкой власти” (т.е. султану. — Р.Г.). Мы осмеливаемся думать, что власть большевиков-ленинцев гораздо хуже власти турецкого султана, ибо в “программе” турецкого султана не было задачи искоренения всех религий, как таковых. Турецкие султаны не называли веру в Бога “труположеством”, как называл Ленин. Эту заповедь его исповедует как вся КПСС (включая, конечно, и фактического управляющего делами Православной Церкви в СССР т. Куроедова).

Никакой турецкий султан не объявлял, как Ленин, что “всякая мысль о Боге есть чудовищная подлость!” Но тем не менее статья А.А.Боголепова была бы убедительна, если б в другом документе в этой же книге не были приведены высказывания о Московской Патриархии того же самого профессора А.А.Боголепова из его книги “Церковь под властью коммунизма” (Мюнхен, 1958). В этой своей книге А.А.Боголепов пишет, что принятая в Москве система “налагает яркий отпечаток на систему подбора личного состава священнослужителей Церкви и является одним из лучших опровержений ходячего утверждения, что Православная Церковь пользуется свободой внутреннего управления” (стр. 42). Далее Боголепов говорит, что Московская Патриархия неизменно “поддерживает основные политические цели коммунизма” (стр. 78). Стало быть, и искоренение религии тоже? И, наконец, А.Боголепов, на наш взгляд совершенно правильно, утверждает, что “преодолев раскол живоцерковников и обновленцев, позднейшие руководители Патриаршей Церкви не могли найти иного выхода для сохранения ее, как, переступив через переходные формулы патриарха Сергия, принять в основе политические воззрения Живой Церкви” (стр. 79). Очень верно. Только читатель удивлен неувязкой этих взглядов профессора А.Боголепова с его теперешней защитой принятия автокефалии из рук именно вот этих “живоцерковников”, “поддерживающих политические цели коммунизма”.

Среди других документов в защиту “автокефалии” напечатано и “Послание” архиепископа Иоанна Сан-Францисского, но о нем мы предпочитаем не говорить, до того это “Послание” написано не только уж “не в духовном плане и не в духовном стиле”, а просто, надо сказать, в бестактном стиле, с личными выпадами против неугодных автору лиц (А.Л.Толстая, С.С.Белосельский) и с такими выдуманными утверждениями, как, например: “Для Америки очень важен факт, что Экзархат Московской Патриархии прекращает свое существование в США”. Откуда же это следует? Неужто только из того, что этот “Экзархат” переименовался в “Управление”? Но ведь в ведении этого “Управления” так и остались все те же патриаршие приходы в США (сорок три!) и все патриаршие приходы в Канаде, которые, согласно “Томосу”, “будут управляться Святейшим Патриархом Московским и всея Руси через посредство одного из его викарных епископов”. Слепому ясно, что перемена тут только в названии. И утверждение архиепископа Иоанна Сан-Францис-ского мы вынуждены признать действительности не соответствующим. Напротив, с “дарованием автокефалии” позиция Московской Патриархии в США чрезвычайно укрепилась и усилилась. Это “дарование” уже использовано и в международной и в американской печати, и в международном и в американском общественном мнении как доказательство коммунистического “либерализма”. А московские епископы уже начали не только сослужать епископам митрополии, но и выступать (в присутствии иерархов митрополии) с проповедями “о миротворческих усилиях нашей дорогой Родины”, как уже выступал епископ Макарий. Это как раз то, что нужно ленинцу Куроедову и компартии.

Прав был покойный первоиерарх митрополит Феофил, когда с амвона он так говорил о московских посланцах: “... Приехал сюда архиерей. Заявляю вам, дорогие, с этого святого места, что этот посланец пожаловал к нам, чтобы нарушить течение нашей жизни, уничтожить мир, внести раздор и смуту. Предупреждаю вас, что он будет рассказывать вам о благоденствии Церкви в России. Все это — неправда! Это — ложь! Не поддавайтесь обману этих лжецов. Никакого общения, дорогие братья и сестры, с чекистами быть не может!” (НРС, 8 авг. 1947 г.).

Так в 1947 году говорил первоиерарх митрополии Феофил. А вот что сейчас говорит о политике Москвы по отношению к свободной русской православной церкви за рубежом мученик, писатель по церковным вопросам, советский гражданин Б.В.Талантов, томящийся теперь не то в мордовских концлагерях, не то во Владимирской тюрьме: “Деятельность Московской Патриархии за границей является сознательным предательством Русской Православной Церкви и христианской веры. Но настанет время разоблачения предательской деятельности Московской Патриархии за границей, час суда над митрополитом Никодимом!” (см. “Вестник РСХД, № 89—90,1969).

И это говорит настоящий мученик за свою веру, в то время как комфортабельно живущие в полной свободе на Западе главные деятели по получению автокефалии из рук Никодима (с разрешения Куроедова — т. е. партии!) получают за “автокефалию” всяческие награды. Отсылаю к стр. 170 отчетной книги:

Митрополит Ириней — титул “блаженнейшего”, прот. А.Шмеман — сан протопресвитера, прот. И.Мейендорф — наперсный крест с украшениями, священник К.Фотиев — сан протоиерея с правом ношения золотого креста с украшениями (этот священник сопровождал митрополита Никоди-ма на Аляску). Архиепископ же Иоанн Сан-Францисский получил “право ношения бриллиантового креста на клобуке”. Было бы хорошо, если б эти “золотые кресты с украшениями” и “бриллиантовые” были бы — от греха — проданы и вырученные деньги переведены для советских политзаключенных (верующих).

Заканчивая обзор книги “Автокефалия”, хочу еще привести цитаты из “приветственного адреса” “Великому Вождю СССР генералиссимусу И.В.Сталину, в день его 70-летия”. Подписан этот “незабываемый” по подхалимажу и лести адрес самим патриархом Алексием и семьюдесятью шестью (!)архиереями, что достаточно говорит о той степени низкой сервильности, после которой в людях отмирает человеческое. “Нам особенно дорого то, что в деяниях Ваших, направленных к осуществлению общего блага и справедливости, весь мир видит торжество нравственных начал в противовес злобе, жестокости и угнетению, господствующим в отживающей системе общественных отношений <...> Как и все вообще интересы трудящихся, близки Вам и нужды верующих русских людей”. К этой лжи и мерзости — не поднимается рука делать комментарии. “Приветственный адрес” цитирует А.Л.Толстая в своем письме об автокефалии от 24 декабря 1969.

Светлана Аллилуева

Хочу вспомнить как мы познакомились со Светланой. Это было у наших друзей, профессоров Дато и ути Джапаридзе. Когда мы с Олечкой вошли в гостиную, Светлана сидела в кресле, глядя на нас чуть-чуть исподлобья. И от этого “исподлобья” у меня невольно мелькнуло: “До чего похожа на отца!” Вечер прошел в непринужденном разговоре обо всем. Светлана почувствовалась умной и прекрасно воспитанной.

Когда мы стали уходить и расцеловались с Дато и Утей, Светлана подошла ко мне и мы облобызались, после чего она облобызалась и с Олечкой.

Помню, выйдя на улицу, я сказал:

— Олечка, могло ли бы мне прийти когда-нибудь в голову, что я облобызаюсь с дочерью “отца народов”?!

После этой встречи у нас со Светланой установились дружеские отношения и переписка.

 

“ДВАДЦАТЬ ПИСЕМ К ДРУГУ”

Эту небольшую книгу берешь в руки с волнением. Дочь Сталина о Сталине и Советском Союзе. Судьба автора. Драматический побег. К тому же советское правительство своими протестами, нажимами против ее появления, присылкой за границу каких-то проходимцев, дабы хоть как-нибудь сорвать ее выход, — сделало книге небывалую рекламу. И вот книга в руках. Книга прочтена. И невольно задаю себе вопрос: в чем же дело, почему правительство лилипутов-рабфаковцев так взволновалось? Ведь никаких сенсаций в книге нет. Ничего, как будто, подрывающего основы режима. В этом смысле книгу Светланы нельзя и сравнивать с книгами В.Кравченко, Артура Кёстлера, Виктора Сержа, Бубер-Нейман, А.Орлова, И.Солоневича, А.Бармина, Ю.Марголина, Е.Гинзбург и со многими другими. И уж, конечно, не сравнить с речью Никиты Хрущева на XX съезде партии, опубликованной на Западе на всех языках и нанесшей международному коммунизму сокрушающий удар.

Книга Светланы не ставит себе целью, выражаясь поэтически, — “Рассказать обо всех мировых дураках, / Что судьбу человечества держат в руках. / Рассказать обо всех мертвецах-подлецах, / Что уходят в историю в светлых венцах” (Георгий Иванов). Это — искренне, просто написанная автобиография. Не совсем обычная по форме. Двадцать писем к другу. Лирический репортаж. Семейная хроника — о детстве и отрочестве автора, об ее отце, Иосифе Сталине, о матери, Надежде Аллилуевой, о близких. И тем не менее Косыгины правы. Чем-то подспудным эта книга должна быть им крайне неприятна. Прежде всего, разумеется, тем, что с младых ногтей воспитанная на идеологии Маркса-Ленина-Сталина, член КПСС, дочь самого создателя “социализма в одной стране” — бежит от этого чингисханского социализма. А глаза глядят на свободные страны, и прежде всего на страну “капиталистов, расистов и поджигателей войны” — США.

Ленин хорошо знал Сталина и говорил, что “сей повар любит готовить только острые блюда”. Хорошо знал Сталина и Троцкий, в своих заграничных писаниях давший исчерпывающую характеристику Сталина-партийца и политика. Кое-что он рассказал и о Сталине-человеке. Например, как Сталин, Дзержинский и Каменев где-то сидели, отдыхали, болтали, предаваясь приятельским разговорам. Собеседники задались вопросом: что самое приятное в жизни? Дзержинский и Каменев сказали что-то тривиальное. Сталин же дал сильную формулу. Он сказал: “Самое приятное в жизни это хорошо отомстить и пойти спать”. Многолетний полпред СССР в Берлине Н.Н.Крестинский, старый большевик, тоже хорошо знавший Сталина, говорил о нем: “плохой человек с желтыми глазами”. Вероятно, помимо всего прочего, и за это определение Крестинский заплатил “человеку с желтыми глазами” своим позором на московском процессе, где Сталин заставил его “признаться” в том, что он иностранный шпион и “враг народа”. Но этого мало. В лубянском подвале Крестинский получил еще пулю в затылок. А его жена и дочь пошли куда-то в Сибирь. Сталин же “пошел спать”.

За рубежом России литература о Сталине — громадна. Воспоминания бывших товарищей Сталина по начальной революционной работе на Кавказе, когда он был еще “Кобой”, воспоминания видных советских бывших коммунистов и крупных чекистов, рисующих Сталина, уже стоящего у власти в СССР. Есть много интересного и в книгах и воспоминаниях иностранцев: у Милована Джиласа, у де Голля, у Черчилля, у многих других. Характерную подробность “стиля Сталина” рассказывал своим друзьям первый американский посол в советской Москве Вильям Буллит. Желая обласкать просоветски тогда настроенного Буллита, Сталин пригласил его как-то в свою ложу в Большом театре и там во время балета шепнул ему. “Выберите себе любую, какая вам нравится, и она придет к вам вечером”. Это был циничный “ход конем”. Но Сталин не “допонял”, что это предложение потрясет западника Буллита и станет его начальным отталкиванием от страны “победившего социализма”. Думаю, Буллит все-таки не понимал, что в ложе с ним сидит вовсе не “глава государства”, а — подпольщик, заговорщик, Петр Верховенский (пусть не столь диалектически блестящий). Иностранцы ведь до сих пор “бесовщины” большевизма не понимают. Они думают, что когда Хрущев стучит грязным ботинком по пюпитру в зале Объединенных Наций, это всего-навсего невоспитанность. Нет, это целая программа. Это нормальный жест того низменного, хамского нигилизма, которым пропитана вся эта ленинско-нечаевская КПСС.

Жуткую подробность о жестокости Сталина рассказывает в своей книге бывший видный чекист Александр Орлов (псевдоним). В 1936 году на банкете (Светлана называет эти сталинские “пиры” — застольями и говорит, что они правильно описаны Милованом Джиласом в его “Разговорах со Сталиным”), — так вот, на таком застолье чекистов во главе со Сталиным один из близких к Сталину чекистов, Паукер, когда все пировавшие были уже в сильном подпитии, сымпровизировал перед “отцом народов” сцену, как Григория Зиновьева тащат чекисты на расстрел, в подвал, и как Зиновьев, беспомощно повиснув на руках своих конвоиров, жалостно кричит, призывая на помощь старого еврейского Бога. Над импровизацией Паукера Сталин хохотал до упаду. Но это не помешало ему через два года расстрелять и этого самого (бывшего парикмахера) вельможу-чекиста Паукера, окрестив его “немецким шпионом”.

Характеристика Сталина-тирана, залившего Россию кровью (по пути к “социализму”, конечно!), установившего на Шестой части земли небывалую систему террора (по численности убитых Сталин во много раз превзошел Гитлера!), эта характеристика на Западе давно установлена и неоспорима. Но вот перед нами книга его любимой дочери. Противоречит ли она этому установившемуся облику Сталина?

Нет. Напротив, некоторыми подробностями эта книга даже подчеркивает уже известные нам характерные черты Сталина. Та же — жестокость. Сталин не любил своего сына Якова (от первой, рано умершей жены, Сванидзе) и своим жестоким обращением довел Якова до попытки самоубийства. Яков стрелялся. Но в сердце не попал, остался жив. Как же к этому отнесся его отец? Светлана пишет: “Доведенный до отчаяния отношением отца <...> Яша выстрелил в себя у нас на кухне, на квартире в Кремле. Он, к счастью, только ранил себя — пуля прошла навылет. Но отец нашел в этом повод для насмешек: "Ха, не попал!.." — любил он поиздеваться”. А когда во время войны Яков попал в плен, Сталин приказал арестовать его жену Юлию. Светлана пишет: “У него зародилась мысль, что этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно "выдал" и "подвел" и не причастна ли к этому Юлия?” И Юлия ни с того ни с сего пробыла два года в тюрьме. Кстати, Юлия была еврейка. Светлана пишет, что Сталин был недоволен тем, что его сын женился на еврейке. О некотором антисемитизме Сталина было давно известно. Но Светлана пишет даже о его “ненависти к евреям”. Стало быть, между расистом Гитлером и марксистом Сталиным разница не так уж велика.

Вот еще черта полной бесчеловечности Сталина. В 1937 году известный вельможа-чекист, сподвижник Дзержинского Станислав Реденс подвернулся Сталину “под руку” во время “великой чистки” (Берия подставил Реденсу ножку), и Сталин его безжалостно “шлепнул”. Реденс был свояк Сталина, он был женат на Анне Аллилуевой, сестре Надежды. Светлана весьма нежно описывает эту “святую дурочку” Анну, обожавшую своего Стаха и всегда волновавшуюся по всяким добрым “малым делам”. Эта “христианка” (по мнению Светланы) считала своего мужа-чекиста “самым лучшим, самым справедливым и самым порядочным человеком на земле”. Естественно, что такая Анна раздражала Сталина, он называл ее “дурой”, говорил, что ее “доброта хуже подлости”, и когда Анна никак не могла поверить, что “самый порядочный человек на земле”, ее Стах, расстрелян (в том же подвале, где по его приказам расстреливали тысячи людей), это неверие Анны настолько взбесило Сталина, что он, как говорит Светлана, “сам безжалостно сообщил ей об этом”. А в 1948 году эту самую “юродивую Анну” Сталин приказал арестовать, и она пошла в Сибирь вместе с женой ближайшего сталинского друга Молотова — Жемчужиной. В тюремной одиночке Анна провела шесть лет, кончив шизофренией. После смерти Сталина ее освободили.

Из книги Светланы я беру только два примера жестокости Сталина, которые вполне соответствуют сложившемуся у нас образу этого, конечно — человека-чудовища. Но было бы неумно со стороны читателя ждать от Светланы каких-то “разоблачений” Сталина в стиле Троцкого. Во-первых, Светлана не политик, во-вторых, в самый разгар террора она была ребенком, она многого не знала и не могла знать. А главное, Светлана — родная дочь Сталина, которую он в детстве и отрочестве нежно любил, носил на руках, баловал, целовал. Сталин не переносил Светланиных слез и ее детских огорчений, Сталин был добрым отцом (говорят, что Гиммлер был примерным семьянином). Как же может Светлана выбросить из своего сердца, из воспоминаний детства и отрочества эту любовь отца и свою любовь к нему? Она ее, естественно, и не выбрасывает.

В 1938 году, в разгар страшнейшего террора, когда тюрьмы, изоляторы, концлагеря были переполнены ни в чем не повинными, оговоренными людьми, которых чекисты пытали и убивали, Сталин писал своей дочери “Сетанке” (так он ее ласкательно называл) полные любви и заботы письма: “Здравствуй, моя воробушка! Письмо получил. За рыбу спасибо. Только прошу тебя, хозяюшка, больше не посылать мне рыбы. Если тебе так нравится в Крыму, можешь остаться в Мухолатке все лето. Целую тебя крепко. Твой папочка” (7 июля 1938 года).

“Моей хозяюшке — Сетанке — привет! Все твои письма получил. Спасибо за письмо! Не отвечал на письма, потому что был очень занят. Как проводишь время, как твой английский, хорошо ли себе чувствуешь? Я здоров и весел, как всегда. Скучновато без тебя, но что поделаешь — терплю. Целую мою хозяюшку” (22 июля 1939 года).

Светлана хорошо описывает свои чувства при вечном расставании с отцом, с этим, как она сама пишет, “ужасным человеком”: “Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мной лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни прощания в Колонном зале — я любила отца сильнее и нежнее, чем за всю свою жизнь <...> В те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре и лицо стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от печали и от любви <...> Я смотрела в красивое лицо, спокойное и даже печальное, слушала траурную музыку (старинную грузинскую колыбельную народную песню с выразительной грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я — никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью, что я жила в доме, как чужой человек, что я ничем не помогла этой одинокой душе, этому старому, больному, всеми отринутому на своем Олимпе человеку, который все-таки мой отец, который любил меня — как умел и как мог — и которому я обязана не одним злом, но и добром <...> Принесли носилки и положили на них тело. Впервые я увидела отца нагим — красивое тело, совсем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце странная боль — и я ощутила и поняла, что значит быть "плоть от плоти"...” Эта отринутость одинокого на своем Олимпе человека, эта шекспировская тема одиночества тирана, одиночества Сталина если и не дана полностью в книге Светланы, то очень ярко намечена. В этом смысле характерен даже стиль личной жизни Сталина — он любил жить в очень большой, почти пустой комнате. “Никакой роскоши там не было — только деревянные панели на стенах и хороший ковер на полу были там дорогими”, — пишет Светлана. В мрачной, громадной комнате — обязательный камин (Сталин любил огонь), диван, на котором он спал, и стол, где работал. В таком пуританском стиле, на мой взгляд, больше вкуса, чем в роскоши буржуазных особняков, куда после отъезда настоящих владельцев въехали коммунистические нувориши: Микоян и Ворошилов — в особняки нефтепромышленника Зубалова, Крыленко — в особняк купцов Морозовых и т.д. и т.п. На своей Ближней даче в Кунцеве в полупустых громадных комнатах, в полном душевном одиночестве жил этот тиран, создавший небывалую в истории террористическую систему, в которой, как пишет Светлана, “он сам задыхался от безлюдья, от одиночества, от пустоты”. “Он был предельно ожесточен против всего мира. Он всюду видел врагов. Это было уже патологией, это была мания преследования — от опустошения, от одиночества <...> Отец не выносил вида толпы, рукоплещущей ему и орущей "ура" <...> "Разинут рот и орут, как болваны", — говорил он со злостью”. Такого вполне зловещего облика Сталина никто еще не давал. “Вокруг отца как будто очерчен черный круг — все попадающие в его пределы гибнут, исчезают из жизни”.

Сталин губил не только миллионы неизвестных ему людей, но и самых близких к нему, ибо в предельном одиночестве подозрительность тирана с годами становилась маниакальной. Образ Сталина под пером его дочери — убедителен. Но есть в книге Светланы утверждения, с которыми трудно согласиться. Прежде всего — со “злым влиянием” Берии на Сталина. Светлана пишет, что это злое влияние “не прекращалось до самой смерти. Я говорю о его влиянии на отца, а не наоборот, не случайно. Я считаю, что Берия был хитрее, вероломнее, коварнее, наглее, целеустремленнее, тверже — следовательно, сильнее, чем отец... он знал слабые струны отца — уязвленное самолюбие, опустошенность, душевное одиночество, и он лил масло в огонь и раздувал его сколько мог и тут же льстил с чисто восточным бесстыдством”. Такой портрет “маршала от НКВД” Лаврентия Берии нам кажется правильным. Начавший чекистскую карьеру с двадцатилетнего возраста Берия, конечно, был моральным идиотом, преступником и прохвостом. И Светлана убедительно рассказывает, как Берия боролся со всеми в окружении Сталина, кто ему казался или был ему опасен. Он “устранил” многих из самых близких к Сталину людей. Известна борьба с Ежовым, из которой Берия вышел победителем. Все это так. В борьбе чекистских “пауков в банке” Берия, разумеется, наушничал Сталину, составлял доносы, “легенды”, “признания”, “показания”. Но ведь такой Берия у Сталина был не один. Таких “малют” у Сталина было несколько: Поскребышев, Ягода, Маленков, Микоян, Хрущев и другие. Все это были “мелкие бесы”, выполнявшие грязные и кровавые поручения “отца народов”.

Но на общую политику Сталина никто влиять не мог. Это была его политика. Для такого влияния Берия, как и другие “малюты”, был слишком мелкотравчат, что и доказал его быстрый конец, как только он остался без Сталина. При Сталине, обороняя чужими смертями свою карьеру, Берия, как и Ягода, был всего-навсего — сохраняя все пропорции исторических фигур — Фуше при Наполеоне. Ведь сама же Светлана пишет, что Сталин “был поразительно чуток к лицемерию, перед ним невозможно было лгать”. Уже это одно уничтожает возможность такого влияния Берии, о котором она говорит.

Столь же неубедителен отвод от Сталина вины в убийстве Кирова. “Отец любил Кирова, он был к нему привязан, — пишет Светлана, — в причастность отца к этой гибели я не поверю никогда”. Но “любовь Сталина” — довод крайне зыбкий и неубедительный. Сталин убил многих из тех, кого он “любил”. Светлана и в этом убийстве хочет видеть руку Берии. Но тогда ведь не Берия, а верный пес Сталина — Генрих Ягода — был всесильным начальником НКВД! И все, что мы знаем на Западе об убийстве Кирова, говорит только об одном: Кирова убило НКВД (во главе с Ягодой) — стало быть, по прямой директиве Сталина.

Есть в книге и иные утверждения и мысли, с которыми трудно согласиться. Так, говоря об окружении Сталина — о “высшем свете” Кремля, о старых большевиках, которых в таком количестве перестрелял Сталин, Светлана впадает в чрезмерно (как мне кажется) патетический тон, вполне понятный в СССР, но непонятный свободному человеку, защищающему свою свободу и свободу своих ближних. Об этом “цвете” партии Светлана пишет: “Какие это были люди! Какие цельные, полнокровные характеры, сколько романтического идеализма унесли с собой в могилу эти ранние рыцари Революции — ее трубадуры, ее жертвы, ее ослепленные подвижники и мученики”.

Кто же они, эти “рыцари”, “трубадуры”, “подвижники”, “мученики”? Это та старая гвардия большевиков, которая поддержала Ленина в его каиновом деле — гражданской войны, физического истребления миллионов людей, в искалечении русской духовной культуры. Читая эти страницы книги Светланы, удивляешься. Неужто же она, отрекаясь от марксизма-ленинизма как догмы, от насилия, от террора, не понимает, что именно эти “светлые личности” большевизма, эти “трубадуры”, “рыцари” и “подвижники” наиболее повинны во всей этой человеконенавистнической системе, что существует уже шестьдесят с лишним лет? В том зле, которое принесла всей России (без различия классов и национальностей) эта заговорщическая, антинародная, преступная и похабная октябрьская революция, повинны именно “рыцари” и “трубадуры”. Сталин не вышел из “пены морской”, он — верный сын партии, истый ленинец, совершенно закономерное явление в развитии болыпевицкой террористической диктатуры. И если он оказался не только убийцей миллионов ни в чем не повинных людей, но и неким Возмездием для собственной партии, то в этом есть и своя справедливость.

Когда-то в 1917 году, перед захватом власти большевиками, я был в Пензе на большом митинге рабочих и крестьян (все они тогда были в солдатских шинелях). Митинг ревел. Митинг неистовствовал. И вот на красную трибуну, увитую кумачом, поднялся старенький меньшевичек. Похаживая по этому красному помосту, он в своей речи предупреждал “товарищей слева”, большевиков, от захвата власти. Грозя куда-то в пространство стареньким, сухеньким пальцем, старичок-меньшевичок слабым голосом повторял такой рефрен: “Помните, товарищи, история злая старушка...” Меньшевичок-старичок был, конечно, и умен, и образован, и к тому же с интуицией. Тогда, в Пензе, он был пророком.

Старушка-история в России оказалась особенно зла. Перестреляв видимое-невидимое количество людей, она наконец — “в развитии революции” — подкралась и к самой партии большевиков в лице Сталина, как великое Возмездие. К этому Возмездию ни “теория классовой борьбы”, ни “железные законы экономики” были уже неприложимы. Тут должны были прилагаться какие-то иные, пожалуй, мистические измерения. “Злом злых погублю”. Ведь когда в те же самые чекистские подвалы те же самые большевики-чекисты волокли Зиновьевых, Каменевых, Рыковых, Бухариных, Крестинских, Раковский, Реденсов, Сокольниковых, Ягоду, Ежова и тысячи других, это было справедливое и необходимое Возмездие, осуществляемое полубезумным в своей мании Сталиным. Смерти “трубадуров”, “рыцарей”, “подвижников”, “мучеников” были нужны жизни, ибо были омыты кровью миллионов людей. И вряд ли стоит этих “трубадуров” хотя бы как-то оплакивать.

В своих тюремных воспоминаниях польский писатель Александр Берт рассказывает, как перед смертью в саратовской тюрьме умный, старый большевик Ю.М.Стеклов (Нахамкес) сказал ему: — “У всех у нас руки в крови”. Эти слова были как предсмертная исповедь. И напрасно так патетически (а потому и нехорошо) Светлана написала о Сванидзе, Реденсе, Павле Аллилуеве, Бухарине, Енукидзе. Пусть в частной жизни все они были милые и хорошие люди. Мы это знаем, в это верим. Но ведь именно они делали самую жестокую, самую кровавую в мире революцию, и злая старушка история была права, когда взяла их за горло, ибо их вина — наибольшая, они — “трубадуры” — были мозгом, совестью и моральным капиталом партии. Одни “рукастые” (по выражению Ленина) большевики никогда бы не могли ни захватить, ни удержать власть. К несчастью России (и всего мира!) это сделали “несгибаемые большевики”, интеллигенты, “рыцари” и “подвижники”.

Вспоминаю, как покойный друг, профессор Н.Е.Ефремов, рассказывал мне об одном поразительном случае его тюремных скитаний во время ежовщины. В камере с ним сидел бывший матрос, бывший чекист. Никаких иллюзий относительно своего конца у матроса не было. Он про себя все что-то шептал. “Может быть, молился”, — сказал Ефремов. И этот матрос в своей потребности какого-то покаяния рассказывал Ефремову, как в свое время в Черном море они топили белых офицеров, привязывая их живыми к рельсам, и с этими рельсами выбрасывали в море. Когда час этого чекиста-матроса настал и за ним пришли, вызвав “с вещами”, он встал, перекрестился мелким крестом и, прощаясь с Ефремовым, шепнул ему: “Вот они, рельсы-то, когда выходят...”

“Рельсы выходят”. К сожалению, не всегда вовремя, но все-таки часто “выходят”. И в убийствах Урицкого, Войкова, Воровского, Кирова, Троцкого, Берии, в расстрелах старой большевистской гвардии Сталиным, в самоубийствах Гитлера, Геринга, Геббельса, Гиммлера, в повешении Эйхмана, Риббентропа, Розерберга — это все одни и те же “выходящие рельсы”, которые должны выходить, иначе бы жизнь стала еще страшнее.

А.Орлов, со слов уже упоминавшегося чекиста Паукера, в свое время бывшего начальником личной охраны Сталина, рассказывает об одном остром столкновении Надежды Аллилуевой со своим мужем в Кремле. Мать Светланы будто бы закричала Сталину: “Ты мучитель, вот ты кто! Ты мучишь своего родного сына, ты мучишь жену, ты мучишь весь народ!”

Это очень похоже на Аллилуеву по всему тому, что мы о ней знаем. Не выдержав этого “всеобщего мучения”, она застрелилась. Для честного человека-большевика, осознавшего, во что превратилась их революция, это был естественный выход.

В своей книге Светлана рассказывает, как любивший ее в детстве и отрочестве отец позднее стал постепенно от нее отходить, охладевать и наконец отошел вовсе. Почему? Когда Светлана кончила среднюю школу, Сталин настоял, чтобы она пошла на исторический факультет, чтобы стать серьезно образованным марксистом. Естественно, он хотел видеть в дочери свою Светлану, такую же, как он, “несгибаемую большевичку”. Но судьба сулила иное. Светлана пошла не по пути отца, “несгибаемого большевика”, а по пути трагически умершей матери. Сталин с годами это, вероятно, чувствовал. Чувствовал, что любимая им дочь становится, в сущности, таким же “врагом народа”, каким оказалась Надежда Аллилуева. И вот если бы Сталин был жив в дни побега Светланы из страны его чингисханского социализма, построенного на миллионах трупов и миллионах искалеченных жизней, он должен бы был воспринять этот побег как ответ ему мертвой Надежды Аллилуевой.

“ТОЛЬКО ОДИН ГОД”

Это было в самом логове мирового коммунизма, в Москве, в 1962 году. В бедной, маленькой православной церкви дочь Сталина приняла обряд крещения, став христианкой.

“Я никогда не забуду наш первый разговор в пустой церкви после службы”. Я волновалась, потому что никогда в жизни не разговаривала ни с одним священником. От своих друзей я знала, что отец Николай прост, говорить с ним легко и что он всегда беседует, прежде чем крестить... В день крещения он волновался и, присев на скамейку, усадив меня рядом, сказал: "Когда взрослый человек принимает крещение, жизнь его может очень сильно измениться. Иногда в худшую сторону, как в личном плане, так и во всех отношениях. Подумайте еще, чтоб не жалеть после". Я ответила, что думала уже много и что ничего не боюсь. Он взглянул на меня, усмехнувшись: "Ну, знаете, не боятся — только избранные"”.

Светлану крестил отец Николай (в миру Николай Александрович Голубцов), один из неизвестных, незаметных подвижников истинной веры. “Он крестил меня, дал мне молитвенник, научил простейшей молитве <...> он приобщил меня к миллионам верующих”, — пишет Светлана.

Против издания в Америке первой книги Светланы “Двадцать писем к другу” советское правительство ожесточенно боролось, оказывая давление на американцев по всем явным и тайным каналам. Но благодаря твердости Светланы — “но я упряма, благодарение Богу!” — книга все-таки вышла и была прочтена во всем мире при крайнем раздражении советских вождей.

“Только один год” — вторая книга Светланы. Косыгину, Брежневу, Суслову она еще неприятнее, ибо духовно она вся направлена против их тирании. “Только одни год” многим отличается от “Двадцати писем”. Это естественно. Первая книга писалась еще в Москве, и автор, сам того не осознавая, был тогда все-таки под давлением пресса полицейского сверхгосударства, был внутренне несвободен. “Только один год” — книга иная, совершенно свободная, книга человека, давно внутренне сопротивлявшегося тирании и наконец вырвавшегося на свободу.

В смысле литературном “Только один год” прекрасно написан, от чтения не оторвешься, в этой книге мыслям свободно, а словам тесно. У Светланы обширный словарь, гибкий, выразительный язык, там, где она хочет, — хорошая ирония; иногда в двух-трех фразах как бы только намек о том, что она хочет сказать, — и нужная выразительность достигнута. Но кроме литературных достоинств, у этой книги есть и еще одно большое качество. “Только один год” — книга не только искренняя и честная, но и умная. А от этого — от ума — нас, к сожалению, часто пытаются теперь отучать многие современные литераторы-шарлатаны и литераторы-графоманы, заменяющие ум неумными выкрутасами и импотентной претенциозностью.

Светлане особенно удались описание ее крещения в Москве, ее состояние в Дели перед бегством в американское посольство, ее молитва в католическом храме во Фрибурге и вся глава об отце.

Для меня в книге Светланы — две главные темы. Первая — основная — любовь Светланы и Барджеша Сингха. Вторая — Сталин и связанная с ним подтема — сталинцы, “новый класс”. Конечно, все эти темы переплетены в повествовательной ткани. Но первые две — доминантны.

Любовь Светланы и Барджеша дана так психологически ясно и тонко, так духовно глубоко, как нечаянная, но долженствующая быть встреча в мире двух друг другу необходимых существ. Эта любовь оказалась в жизни Светланы той внутренней силой, которая пробила железную броню советской полицейской системы и сквозь все трудности выбросила Светлану в свободный мир. Как хорошо Светлана дает читателю почувствовать свою любовь к Барджешу — иногда в немногих словах внутреннего диалога с ним, уже умершим. Вот она вылетает из холодной Москвы, крепко прижав к себе сумку с урной праха Сингха. “Ну вот мы и летим с тобой в Индию, Барджеш Сингх. Тебе так хотелось этого, ты это мне обещал, и ты всегда выполнял обещания”. Вот она уже в Индии. “Ну вот мы и приехали домой, Барджеш Сингх. Твоя добрая душа победила столько препятствий...” И Светлана летит дальше — бросить прах Сингха в воды священного Ганга. “Мы за 600 миль от Дели, в деревенской глуши, я никого не знаю вокруг и еду в незнакомую семью, но мне кажется, что я еду домой. Я прижимаю к себе, к своему боку сумку. Ты рад, что возвращаешься домой, Барджеш Сингх? Твоя душа радуется — и мы летим как на крыльях. Скоро, скоро уже, подожди... Сколько народа! Смотри, Барджеш, они пришли встретить тебя и проводить... Я отдаю тебя в добрые руки, теперь я спокойна... Мы смотрим на песчаный берег Ганга, куда выходит процессия. Весь берег полон народа, бегут мальчишки, вздымая песчаную пыль. Они удаляются от нас вниз по берегу, дальше, туда, где стоят лодки на глубоком месте, — прощай, Барджеш! Прощай... Я вдруг начинаю плакать, меня всю трясет, я не могу взять себя в руки...”

К этой любви Светланы и Барджеша хорошо подходит одно место из “Доктора Живаго”: “Они любили друг друга не из неизбежности, не “опаленные страстью”, как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотело все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим... Незнакомым на улица, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались. Ах, вот это, это ведь и было главным, что их роднило и объединяло”.

“Только один год” при желании можно рассматривать именно как роман: судьба героя, и в центре ее — большая любовь двух живых людей, мечущихся в поисках духовного и физического выхода из СССР, заселенного тяжелыми, угрюмыми, звероподобными существами — в виде членов КПСС. Причем их портреты — этих неандерталов — Светлана дает бесподобно, без всякого нажима, а так — два штриха и — портрет.

Вот — Косыгин. Этот властитель России, выученик Сталина, малограмотная тупица, “премьер-министр”. Он, конечно, занят высокими государственными делами, он почти вершит судьбы всего мира. Но у этого робота находится время и для того, чтобы вызвать Светлану к себе, в Кремль, в свой, бывший сталинский, кабинет, ибо КГБ доносит о любви Светланы и Барджеша и о желании их зарегистрировать свой брак. Партголовка в волнении.

“Косыгина я никогда не видела раньше и не говорила с ним. Его лицо не внушает оптимизма. Он встал, подал мне вялую, влажную руку и немного скривил рот вместо улыбки. Ему было трудно начать, а я вообще не представляла себе, как этот человек говорит.

— Ну, как вы живете? — наконец мучительно начал он, — как у вас материально?”

Косыгин, конечно, был вполне искренен, начав именно с этого “главного”, с “материально”, он же ведь — “исторический материалист”.

“— Спасибо, у меня все есть, — сказала я, — все хорошо”.

Косыгин и дальше искренне выговаривает, что Светлана “оторвалась от коллектива” и туда ей надо “вернуться”. Но когда Светлана, говоря о Сингхе, естественно называет его “мой муж” — спокойствие изменяет премьеру, и его материалистическое мировоззрение прорывается очень интересно.

“При слове "муж" премьера как бы ударило током, и он вдруг заговорил легко и свободно, с естественным негодованием:

— Что вы надумали? Вы молодая здоровая женщина, спортсменка, неужели вы не могли себе найти здесь, понимаете ли, здорового молодого человека? Зачем вам этот старый, больной индус? Нет, мы все решительно против, решительно против!”

В монологе премьера замечательно все. “Несгибаемый” большевик-ленинец правильно рассматривает “любовную проблему”. Он рассматривает ее животноводчески: молодой бабе нужен здоровый парень. А как же иначе? Это и есть — “любовь пчел трудовых” по формуле “тетки русской проституции генеральши Коллонтай”. Только Александра-то Коллонтай, дочь придворного генерала Мравинского, сея “разумное, вечное”, была, разумеется, значительно тоньше всех этих неандерталов. Но философия любви — от нее, тот же — орвеловский скотный двор. Сложность чувств, духовная и душевная близость людей — не для неандерталов. Жрать, пить, совокупляться, обставлять себя всяческой “роскошью”, а главное — властвовать. Вот философия “наивного материализма” партийцев, это снижение всего до животного, цинического примитива. Любовь каких-то там капиталистических Петрарки и Лауры? Да сам “отец народов”, Сталин — после самоубийства душевно ему не подошедшей жены — прекрасно управлял “всем миром” и жил с своей здоровой, малограмотной, курносой кухаркой “Валечкой”. Конечно, это не Женни фон Вестфален. Никак.

Портреты вельмож, людей “нового класса”, руководителей советского парткапитализма выписаны Светланой с большой изобразительностью. Тут и крупные и поменьше представители этой породы. “Новые баре нового класса — советской аристократии, — выросшей из бывших рабочих и крестьян. У них не было и не могло быть иного эталона власти, чем власть барина, иного идеала, как стать самому барином”. Вот — Суслов, на советской живопырне он самый крупный “марксист”. Бедный Маркс! Светлана идет к нему по тому же делу.

“Я отправилась на Старую площадь, не предвидя ничего хорошего. Суслова я видела при жизни отца несколько раз, но никогда не говорила с ним. Он начал точно так же, как и премьер: "Как живете? Как материально?"” А когда Светлана сразу же заговорила о цели ее прихода — “Суслов нервно задвигался за столом. Бледные руки в толстых склеротических жилах ни минуты не были спокойны. Он был худой, высокий, с лицом желчного фанатика. Толстые стекла очков не смягчали исступленного взгляда, который он вонзил в меня.

— А ведь ваш отец был очень против браков с иностранцами. Даже закон у нас был такой! — сказал он, смакуя каждое слово”.

И Суслов, самый влиятельный тогда в СССР человек, лидер сталинизма, который “пас телят” в юности, объявляет Светлане с предельной ясностью: “За границу мы вас не выпустим! А Сингх пусть едет, если хочет, никто его на задерживает... Да и что вас так тянет за границу?... Вот вся моя семья и мои дети не ездят за рубеж и даже не хотят! Неинтересно! — произнес он с гордостью за патриотизм своих близких <...> Я ушла, унося с собой жуткое впечатление от этого ископаемого коммуниста, живущего прошлым, который сейчас руководит партией”.

Здесь надо отметить одну очень характерную черту в психологии не только высоких “ископаемых коммунистов”, но и всей КПСС. По завету Ильича и трафарету Маркса, все они официально все еще “интернационалисты”. Но это — давно всем известная нелепость, ибо на самом-то деле — от верха до низа — все они живут самым грубым, примитивным, квасным шовинизмом и, в частности, ксенофобией. Они не только чуждаются, но боятся общения с иностранцами. Я думаю, тут немалую роль играют комплекс их неполноценности, прикрываемый манией советской мощи, общая их некультурность, необразованность и некое идеологическое, принципиальное поощрение невежества и всяческого “материалистического” опрощения. Давно бы пора в советском лексиконе заменить слово “иностранцы” древним — “бусурмане”, что вполне выражало бы психологию всех Громык по отношению к внешнему миру.

Это отталкивание от всего “иностранного” и боязнь иностранцев у членов КПСС хорошо даны Светланой и в описании кремлевской больницы, где она впервые встречает Сингха, и потом — в доме отдыха, в Сочи, на Кавказе: “Партийцы, заполнявшие палаты кремлевской больницы <...> недовольные всем происходившим в стране после 1953 года, ожиревшие, апоплексические от водки, обиды и вынужденного без-делия, собирались у телевизоров и "резались в козла" — как они называли игру в домино. Когда эти тяжеловесные туши надвигались на нас, прогуливаясь по коридорам, мне становилось страшно за тщедушного, близорукого Сингха. Он громко говорил по-английски и непринужденно смеялся, не усвоив еще советской привычки разговаривать вполголоса. А они замолкали от негодования, видя "такое безобразие" в этих стенах, построенных специально для них и принадлежащих только им”.

А вот — дом отдыха, где те же “партийные туши” окружали Светлану и Сингха: “Дом отдыха, построенный в начале 50-х годов в ложноклассическом стиле "социалистического реализма", с колоннами, фресками и статуями на каждом шагу, был чудом безвкусицы и помпезности. Отдыхали здесь только члены партии. Они съехались сюда, к теплому морю, со всего СССР, работники райкомов, крайкомов, обкомов <...> Хотя времена были либеральные, но большинство привычных догм продолжало управлять жизнью — особенно в партийной среде. Одна из таких аксиом состоит в том, что всякий иностранец в СССР подозревается в шпионаже, а потому за ним нужен глаз да глаз и доверять нельзя”. Партийные “туши” подходили к Светлане, когда она была одна, и “отведя в сторону, озираясь, вполголоса говорили: "Ваш отец был великий человек! Подождите, придет еще время, его еще вспомнят! — И неизменно добавляли: — Бросьте вы этих индусов!"”

Об этой партэлите — об этих, по существу, отбросах человечества — Светлана пишет иногда с иронией, чаще с презрением, а порой и с ненавистью. Это породу она хорошо знала. В этой линии очень типичен советский посол в Индии Бенедиктов — “высокий, огромный, с неподвижным, как монумент, лицом” и его тяжеловесная мадам. И именно от этих партроботов Светлану невольно тянуло к умному, тонкому, образованному Барджешу Сингху, не способному ни для какой “великой цели” убить не только уж человека, но даже муху (Сингх не позволял убивать мух на окне, в больнице, в его комнате, а просил, чтоб открывали окна и их выпускали). Естественно, что этот коммунист-раджа Сингх (а он действительно был индийский аристократ из старинного рода раджей) был одинок в СССР, как в пробковой камере, как одинока была и Светлана, которую еще до встречи с Сингхом христианство, буддизм, учение Ганди интересовали больше марксизма.

О быте и нравах “нового класса”, уже не “грядущего”, а давно пришедшего “хама”, было много сведений во многих книгах — у Александра Бармина, Вильяма Резуика, А.Орлова, Милована Джиласа, Б.Суварина. Но только в книге Светланы — так полно, без обиняков, и со всем присущим им духовным ничтожеством описана эта мафия, правящая Россией. У Светланы, конечно, был исключительный “пункт наблюдения”. Такого “пункта” ни у кого не было.

Вот хотя бы описание стиля сталинских “застолий”. Все его опричники, как известно, работали “под вождя”, говорили грубым “простонародным языком”, часто употребляя непристойные слова и запуская то соленые мужицкие анекдоты, то пошлые старые анекдоты из партийной жизни. А конец пиршеств всегда был один. “Обычно, — пишет Светлана, — в конце обеда вмешивалась охрана, каждый "прикрепленный" уволакивал своего упившегося "охраняемого". Разгулявшиеся вожди забавлялись грубыми шутками <...> на стул неожиданно подкладывали помидор и громко ржали, когда человек на него садился. Сыпали ложкой соль в бокал с вином, смешивали вино с водкой...” Поскребышева “чаще всего увозили домой в беспробудном состоянии, после того, как он уже валялся где-нибудь в ванной комнате и его рвало. В таком же состоянии часто отправлялся домой и Берия, хотя ему никто не смел подложить помидор...”

Читаешь эти описания пиров, характеристики “вельмож” и с каким-то предельным отчаянием думаешь: “Боже мой, в руки какого же последнего отребья попала великая страна, еще так недавно, так щедро жившая русским гением. А самое страшное, что этому сверхтоталитарному, сверхполицейскому режиму не видно конца, ибо он не подвержен никакой эволюции. Он может либо рухнуть под ударом извне, либо задушить страну на столетия. “Несчастная страна, несчастный народ... — пишет Светлана. — Весь мир живет нормальной общей жизнью, только мы какие-то Уроды <...> Какая тупость! Ах, вы все, как я вас ненавижу!.. Тюремщики, вы не даете людям ни жить нормально, ни дышать...”

Начало всероссийской катастрофы Светлана правильно относит — к Ленину, к его шигалевщине, к его мракобесию. Он – отец всероссийской“кровавой колошматины и человекоубоины” (“Доктор Живаго”).

“Основы однопартийной системы, террора, бесчеловечного подавления инакомыслящих были заложены Лениным. Он является истинным отцом всего того, что впоследствии до предела развил Сталин, — пишет Светлана. — Все попытки обелить Ленина и сделать его святым и гуманистом бесполезны: пятьдесят лет истории страны и партии говорят другое. Сталин не изобрел и не придумал ничего оригинального. Получив в наследство от Ленина коммунистический тоталитарный режим, он стал его идеальным воплощением, наиболее законченно олицетворив собою власть, построенную на угнетении миллионов людей...”

В книге Светланы нет никакой пропаганды, никакой политики, но ее правдивый человеческий рассказ о пережитом в СССР должен быть для Запада неким кассандровым предупреждением.

Переписка Светланы Аллилуевой и Олъги и Романа Гуля

30 октября [19] 67

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо Вам за Ваше милое, теплое письмо. Ваш журнал известен мне с первых дней, как только я приехала в США. Пожалуй, самым интересным для меня было так наз. “обсуждение” Б.Л.Пастернака в Московском Союзе Писателей в связи с его Nobel Priée; мне было интересно читать все это теперь, здесь, летом, — я ведь знала еще в Москве, как “изворачивались” некоторые мои знакомые; как стыдно было им позже, когда поэт умер; и как они же теперь говорят, что “Др. Живаго” необходимо издать в СССР... увы, такова наша жизнь там — каждый врет, как может, “применительно к подлости”. А стыд удален, как некий ненужный аппендикс — А.Вознесенский трижды прав.

Решение поддержать Ваш журнал возникло давно, и, право, Ваши отзывы о моем “творчестве” никак не могли на это повлиять, каковы бы они ни были... Я так счастлива была, что Вы сразу же определили жанр статьи “Б.Пастернаку” — плач. Да, конечно, это именно плач — форма чисто лирическая и абсолютно русская... Поди докажи тем, кто этого не понимает! Я видела рекламу этой статьи где-то, так назвали ее “The Letter of S.Alliluyeva to her children” — как Вам нравится?! Разве лирическое стихотворение нуждается в заголовке?

Ну, Бог с ними, это не так важно. Скорее, важнее мне объяснить Вам нечто иное, — “о 20 письмах”. Я очень огорчаюсь тем, что “московская пропаганда” все-таки сделала свое подлое дело (и здесь некоторые ее, к несчастью, поддержали...) и книга, а также ее автор были “объяснены” всему миру несколько в ложном свете... Я вижу, как одни и те же положения повторяются из отзыва в отзыв — есть они и у Вас. Поэтому позвольте мне немного объяснить:

“20 писем” — не книга о Сталине. Это ее так здесь видят, так ее здесь читают. Но я ее не так писала. Для меня важнее всего была — мама и те люди, которые рядом с ней и вместе с ней противостояли злу — и погибали, не выдержав борьбы. О них книга. Иначе незачем было бы ее и писать. Но это — никому не интересно... Хотят читать лишь о Сталине, и как доходят до его “нежных писем” к ребенку — так начинают негодовать... А что вся архитектура “20 писем” ведет к тому, чтобы осудить его и показать весь ужас и беспомощность борьбы с ним — этого никто не желает видеть... Слава Богу, Вы все-таки не приписали мне “адвокатской” роли. В противном случае, мне надо бы ехать жить в Грузию (и наслаждаться там фимиамом), а уж никак не за границу...

Разве это значит, что я “перекладываю всю историческую ответственность на Берию”, как пишут обо мне теперь, как говорит Москва?

Об исторической ответственности я если говорю, то только следующее: “Мы все за всё ответственны”.

А о Берии я пишу больше, чем о других малютах, только потому, что он многие годы был близок к семье; кстати, отчего он “удержался” и шел “наверх” так успешно в течение 25 лет? Не оттого ли, что был хитер? Почему его не убрали?

Для меня лично — они все равны, и один Берия вовсе не служит для меня “incarnation of evil”. О, нет! Все еще с Ленина и Дзержинского пошло: механизм адский был уже тогда запушен. И для этого механизма, машины, системы отец мой только оказался наилучшим инструментом, наравне с Берией и прочими малютами, которые меня в “20 письмах” не интересовали, поскольку “20 писем” — о семье, а к семье близок и причастен был больше других и дольше других — только Берия.

О Берии. О “влиянии на Сталина” говорил еще Бухарин; он знал лучше других. (Он говорил о “благотворном влиянии” Кирова и Горького на него). А “влияние Берии”, о котором я позволила себе написать, — это хитрое влияние человека, знающего “слабую струну” — подозрительность, неверие в доброе начало в человеке, честолюбие, болезненное самолюбие... Он знал это и когда было нужно — играл на этом. Это было, это все знали.

Дедушка и бабушка интересны мне не потому, что они старые большевики (это мне менее всего было важно), а потому, что они — носители неистребимой человечности и силы (которой у мамы не хватило, потому она и не выстояла), — и сила эта добрая и, в конце-концов, она-то и побеждает, хотя и поздно...

О чем заключение книги? Дл вот об этом самом. А старые большевики как социальный организм мне вовсе не нужны; это пусть Е.Гинзбург делает, которая после всего все еще верит в Ленина и в “светлый коммунизм”. Это не для меня, — извините! Для меня это все — бесовщина, пауки в банке, бесконечное кровопролитие — с самого начала, и в оценке Ленина я целиком согласна с Андреем Синявским.

Кстати, говоря (в конце) о “светильниках разума”, погибших в тюрьмах и лагерях, я вовсе не имела в виду одних старых большевиков. Откуда это видно? Там умы светлые погибали, интеллигенция русская, — я о ней печалюсь: почему же искажать?

Быть может, не все в “20 письмах” ясно. Но я люблю не делать выводы: тогда литература превращается в учебник политграмоты. А учебников этих начиталась я уже довольно, и писать еще один, свой, не собираюсь (хотя от меня этого очень хотят и требуют, особенно мои же соотечественники). Если и напишу, (а надо бы), только не в духе политграмоты — кто плохой кто хороший, и кто виноват, что История пошла не туда... Напишу, как могу, — а там пусть читают и сами делают выводы. Опять будут ругать, но кто-то, глядишь, и поймет — как и Вы поняли, в общем, все главное (а детали не имеют значения).

Простите за длинное письмо. Хорошо бы получать Ваш журнал регулярно! Напечатать что-либо свое — Боже упаси! Пока книга 2-я не сложится в голове, и не сяду даже ее писать; и пока не окончу — никуда не дам; начнут искажать и коверкать все кому не лень, еще до опубликования... Надеюсь, Вы понимаете, что все эти installments в “N.Y. Times” и в “Life” не имеют никакого отношения ко мне. Это все пошло по своим законам, абсолютно без моего участия и даже без моего контроля.

Спасибо Вам еще раз. Желаю Вам здоровья и Вашей супруге также.

Искренне Ваша С.Аллилуева.

 

1 декабря 1967 Bristol, R. 1.

Уважаемый Роман Борисович!

Спасибо Вам за еще одно Ваше теплое письмо. Право, я не чувствую себя здесь одинокой. Очень много милых писем приходит — от русских, от американцев, немцев, англичан. Я изнемогаю от того, что невозможно всем отвечать, кому хотела бы, — так много трогательного и человеческого пишут.

И книжку мою — понимают так, как я хотела бы. Люди неискушенные, которые не в курсе разных “кремлено-логий” и “последних новостей из России”, читающие просто, искренне, без политической предвзятости, — понимают все как надо и не приписывают мне того, чего у меня никогда и не было на уме.

Меня это так радует и утешает.

А Москва все “свирепствует” и разворачивает свою клевету все больше и больше. Не знаю, — я не очень реагирую, я как-то спокойна по натуре, должно быть. Но меня огорчает то, что и в США сейчас начали следовать тому же; очевидно, thé royalties for thé book их раздражают, хотя я сама менее всех была в этом заинтересована.

“N.Y. Times” тоже тут не совсем благородно себя ведет, — да разве приходится удивляться?

Хочу ответить на одну деталь Вашего письма: писатели московские — самые большие сплетники на земле и самые неосведомленные люди. Если бы отец мой хоть раз побывал на могиле мамы — это было бы известно в нашей семье, поверьте мне!

Слухи об этом я слышала в Москве сама и рассказы, “как приходил, и сидел, и стоял” и т.п. Повторю — это неправда все. Не было этого никогда. Не знаете Вы натуру моего отца — он не мог простить этого удара в спину. А Федин просто желал приукрасить жизнь — это называют в Москве “лакировка действительности” •— и он этим профессионально занимается вот уже столько лет! Его и ненавидят.

Фактам, которые я сообщаю в своей книге, здесь не хотят верить настолько, что даже A.Shlezinger написал в своей рецензии в “Atlantic”: “Хотя все авторитетные источники утверждают, что Светлана Аллилуева родилась в 1925 году, она все-таки продолжает утверждать в своей книге, что ее год рождения 1926-й!” Вот как! Даже этого я, оказывается, не знаю толком!

Скоро я переезжаю в Пристон. Мой адрес будет: 85 Elm Road, Princeton. N.J. 08540. Могу я надеяться на Ваш журнал на 1968 год? Я буду приезжать в Нью-Йорк и надеюсь повидать Вас и супругу Вашу — передайте ей мой большой привет. Ваша Светлана Аллилуева.

7 декабря 1967 года

Дорогая Светлана Иосифовна,

Спасибо за Ваше письмо. Понимаю, как велика у Вас корреспонденция и как трудно Вам отвечать на письма. Будем рады увидеть Вас в Нью-Йорке, если когда-нибудь приедете. “Новый журнал” пойдет к Вам по этому Вашему адресу. Кстати, скажу все-таки: я считаю, что так, совершенно не “конспиративно”, Вам жить все-таки опасно. Хочу думать, что, незаметно от Вас, Вас все же охраняют. Вы лучше меня знаете, как длинны руки КГБ. Что ж Вы думаете, они Вами не интересуются, не собирают о Вас сведения и — если им это подойдет — не попытаются что-нибудь сделать? Тем более, что тут очень легко “совершить какое-нибудь нападение хулиганов”, грабителей — и тогда уже обрушиться на США как на страну совершенно разложившуюся, полную гангстеров, хулиганов, грабителей, которая не “смогла защитить нашу советскую гражданку”. Я думаю, что все эти генералы Грибановы и прочая мразь отнюдь не без фантазии. Они уже производили серьезные операции среди эмигрантов. Знаю, какая шла охота за Кравченко, о чем Вы можете прочесть в одном из номеров “НЖ” статью Далина. Правда, тогда было несколько другое время, но и сейчас время не такое уж здоровое. Кстати, Кравченко 8 месяцев скрывался у нашей близкой знакомой, миссис Э.Рейнольдс Хапгуд, когда дело обстояло для него довольно серьезно. Миссис Хапгуд — известная переводчица (все, кроме одной, книги Станиславского, книга АЛ.Толстой и мн. др. книг не только с русского, но и со многих языков). Если Вы хотите, я могу распорядиться выслать Вам ранее вышедшие номера “НЖ” — там много ценного и интересного материала. К слову сказать, когда миссис Хапгуд прочла Вашу книгу и по-русски и по-английски, она мне сказала, что англ, перевод — неточный (и в серьезных местах неточный) и неудачный.

Пересылаю Вам письмо Анны Александровны Еврей-новой и копию ее письма в редакцию “Р.М.” Эту ошибку в Вашей книге я заметил сразу, когда читал (есть у Вас и другие мелкие ошибки, но в своей статье я не считал нужным это отмечать). Н.Н.Евреинова и А.А. я хорошо знал в Париже, детей у них не было. А.А. приезжает (иногда) в США, она ведет большую работу в “Сайентистской” церкви, так что Н.Н. говорил: “Вы знаете, Анна ведь у меня архиепископ!” Итак, желаю Вам всего хорошего.

Искренне Ваш Роман Гуль

Жена шлет сердечный привет.

Пишу Вам по этому адресу и даже не пишу полностью Ваше имя, ведь Вас каждый почтальон знает; почему Вы не поселились под каким-нибудь изобретенным именем? Было бы, на мой взгляд, правильней. Читали ли Вы совершенно гнусное и глупое письмо в редакцию “Возрождения” о Вас — Ольги Керенской? Это разведенная жена А.Ф.Керенского, которая за всю свою жизнь в эмиграции никогда нигде в печати не выступала. И вот — разразилась на 84 году — глупым и по существу жалким письмом. Знаю, что А.Ф. очень хотел с Вами встретиться, но он в госпитале и очень серьезно болен.

11 декабря [1967]

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо за письмо. Я ответила г-же А.Евреиновой, которая, помимо справки о моей ошибке, прислала мне совершенно неожиданную (и очень для меня приятную и важную!) весточку от одной нашей с ней общей московской знакомой, с которой она недавно виделась в Париже.

Как тесен мир и как все в нем “сталкиваются лбами”!

Ради Бога, не беспокойтесь по поводу моей безопасности. Во-первых, я совершенно не страдаю манией преследования, — жить я буду далеко за 70 (как обе мои бабки, от которых я унаследовала гораздо больше, чем от своих родителей). Думаю также, что сейчас никому не нужно, незачем устраивать что-то такое со мной, как преследовали в свое время Кравченко. То была совсем другая фигура и другие обстоятельства. Поэтому я, наоборот, считаю, что вести мне нужно самый нормальный образ жизни. Никаких “незаметных” телохранителей я вокруг себя не вижу, а уж, поверьте мне, глаз у меня наметанный и опыт по этой части очень, очень большой!

Я познакомилась с четой Джапаридзе — такие прелестные оба! Приеду к ним как-нибудь в N.Y., и увидимся тогда с Вами непременно.

Перевод английский “20 писем” — весьма неудачен. Я это, к сожалению, знала. Было слишком много в это лето разных привходящих обстоятельств, затруднивших контакт с переводчицей, а главное — она и не профессиональный переводчик, это ее первая работа, и она очень слабо знает русский язык; мне остается только пожалеть, что пока я была еще в Швейцарии, она была выбрана на эту работу. Самый хороший и точный перевод книги — немецкий (Vienna, Ferlag Fritz Molden), хотя мне, конечно, так хотелось иметь отличный английский перевод — такой, как было переведено “К Пастернаку” для “Atlantic'a”. увы, все было в суматохе, и вот и результаты. Никакого “тесного сотрудничества” с переводчицей у меня, конечно, не было, так как она мне очень не нравилась.

Письмо (или рецензию) О.Керенской я читала и не очень удивилась ему. Вообще, меня мало трогают подобные вопли, особенно — издаваемые женщинами. Вот когда Arthur Koestler не понимает, что я хотела сказать, — то мне очень досадно. Очень обрадовала меня статья Edmund Wilson'a в “New Yorker”. A “Esquire” даже ничуть не задел — мне как-то безразличны эти штуки.

С А.Фед.Керенским я говорила как-то по телефону и мы хотели непременно встретиться. Надеюсь очень, что это произойдет. Я о нем все знаю от моей большой приятельницы Ф.Бенисен, которая часто у него бывает в больнице.

Ошибок всяких мелких в моей книжке может быть немало: я ведь не мемуары писала, и источниками моими были не история, а семейные предания, разговоры и рассказы. Я ведь и не претендовала на то, что книга — мемуары.

Желаю Вам и Вашей супруге здоровья и надеюсь на встречу.

Ваша Светлана.

P.S. Пришлите мне, пожалуйста, счет за журнал.

13 марта 1968 г.

Дорогой Роман Борисович, большое спасибо за журнал, очень все интересно. На ту же тему, что и Б.Суварин, написал Роберт Мак Нил в “The Russian Review” (Vol.27, №1, January 1968), издаваемом в Стенфорде, Калифорния. По-моему, у него тон спокойнее и лучше.

Мне, по-видимому, трудно тягаться с источниками вроде Лермоло-Трушиной, бывшим чекистом Александром Орловым, а также с моим “псевдокузеном” Буду Сванидзе, никогда в действительности не существовавшим. Даже его книга (написанная не то Беседовским, не то кем-то вроде) считалась долго “ценным источником”. Все дело в том, что мои факты отрицают уже сложившуюся, традицию и расходятся с пустившим прочные корни психологическим портретом моего отца: грубиян, монстр, моральный и физический, воплощение грубой силы. Что делать, в союзники могу призвать только Льва Давидовича Троцкого, чью биографию “Сталин” смогла прочесть, конечно, только здесь. Не касаясь истории политической внутрипартийной борьбы, о которой не мне судить, не могу не отметить удивительной точности психологических характеристик в этой биографии. А на стр. 18 главы 1-й прямо читаем, что: “тот же биограф говорит о "тяжелых кулаках", с помощью которых Иосиф Джугашвили якобы достигал победы в тех случаях, когда мирных способов было недостаточно. В это слишком трудно поверить. "Прямое действие", связанное с риском, никогда не было присуще характеру Сталина, по всей вероятности даже в те давние годы. Он предпочитал и знал, как найти других, чтобы вести действительный бой, оставаясь в тени или же совсем за сценой”.

У меня в первоначальном варианте рукописи, вывезенном из Индии (еще не отредактированном в процессе издания) была фраза в главе о маминой смерти: “Дело в том, что сам, своими руками никого не убивал, кроме ястребов да зайцев”. Я ее выбросила, так как она мне показалась неуместной и фальшивой именно здесь, где говорилось о мамином самоубийстве: ведь если довел до этого, то значит, в конце концов, и убил.

“Версия” эта не “нянина”, как думает Б.Суварин. Мне говорили то же самое и мои тетки, возвратившиеся из тюрьмы в 1954 году. Все уже давно прошло, отец умер, я была взрослой, им нечего было бы скрывать. Но и их “версия” была такой же, как у няни и Полины Жемчужиной: пистолет, привезенный Павлушей, предсмертное письмо и все остальные детали. Они обе утверждали, что отец никогда не ходил на кладбище, хотя его все уговаривали сделать это хотя бы как “жест”.

Я могу только предположить, что если та самая Наталия Константиновна, которая учила меня немецкому языку, и была Трушиной (никто не говорил мне никогда ее фамилии) и если она действительно попала позже в тюрьму, что вполне вероятно, то она (т.е. та Наталия Константиновна, которую я помню), вполне могла бы рассказать известную версию с чьих-то слов, а возможно, и просто “по собственному предположению”. Все гувернантки в нашем доме обожали маму и имели с ней общий язык и взаимопонимание, отец же был где-то “наверху” и отдельно, и я не думаю, что хоть одна из многих учительниц, работавших у нас в доме, могла питать симпатию к нему. Скорее, наоборот. И, попав в тюрьму ни за что, вряд ли станешь говорить доброе о человеке в подобных обстоятельствах.

Опять скажут обо мне, как Суварин: “Dans son zèle naif à vouloir quelque peu disculper son père!” Я не собираюсь “disculper”. Это невозможно сделать. Я только хочу, чтобы психологические характеристики и мотивации были точными и соответствовали данному характеру. А что хуже — я не знаю. Может быть, чем доводить многих до самоубийства, уж лучше действовать своими руками, как Отелло, а потом раскаиваться. Отцу никогда не было свойственно раскаяние. Он был для этого слишком холоднокровен. Он всегда считал себя правым, как и в случае маминой смерти, когда хотел найти кого-то, кто был бы в этом повинен, но только не он сам.

Я не знаю, что хуже. Я не вижу, где тут “disculper”...

Жан-Жак Мари, французский переводчик, считается одним из лучших. Стихи И.Бродского он перевел прекрасно. Мою книжку он просто, как видно, переводил “левой ногой”. Он — друг Эммануэля д'Астье, с которым я разругалась прошлым летом, когда он без моего разрешения опубликовал мои частные письма к его жене (она — русская, Любовь Леонидовна Красина, я ей писала из Индии по-русски просто в силу того, что никого больше тогда не знала во всем Западном мире, и еще потому, что в детстве она знала мою маму). Д'Астье эти письма перевел, напечатал как мои письма к нему и снабдил довольно произвольным комментарием. И вообще писал обо мне всякую чушь. Может быть, под его влиянием Жан-Жак Мари “охладел” к работе и сделал ее кое-как. Кстати, он перевирает русские имена в полном соответствии с тем, как их переврал сам д'Астье в своей книжке “О Сталине”.

Как глупо, как непростительно глупо было предоставить все тогда на самотек! Какая была паника, какая суета и какие глупости на каждом шагу. Я так хотела быть ближе к Нью-Йорку, ближе ко всему, но меня ото всего отодвинули и задвинули на ферму в Пенсильвании. Может быть, так боялись приезда Косыгина? Я уж и не знаю. Еще говорят, что “могло все быть намного хуже”. Но в смысле литературно-профессиональном ничего худшего, чем то, как книгу переводили и издавали, нельзя и вообразить.

Получила вчера книгу Александра Бармина “One who sur-vived”, без единого словечка. Следует ли это понимать так, что он мне ее посылает читать, или дарит, или что? Обратный адрес его, но я с ним незнакома и, по правде говоря, только раз слышала его имя. Заглянув в книжку, я увидела сразу же неточности: 1 ) Бармин не мог быть вместе с маминым братом на банкете в честь 15-летия революции в 1932 г. в Кремле: Павлуша был тогда в Берлине. 2) История о “третьей женитьбе” моего отца на некой Розе Каганович — выдумка, неизвестно чья. Уже это позвольте мне знать. Так что не знаю, стоит ли книжку читать... Как-то сразу скучно стало. И никакой “сухой руки” я никогда у отца на видела. Очевидно, автор пользовался “источниками”, утверждавшими это. Вы читали его книгу? Вы находите ее интересной? Я ведь не биограф своего отца и не собираюсь им становиться. Свою точку зрения я никому не навязываю. Но фактические ошибки раздражают всегда. Извините за длинное письмо и большое вам спасибо за помощь и дружбу. С уважением

Светлана

3 апреля 1968 года

Дорогая Светлана,

Спасибо за Ваше письмо. Хотел ответить раньше, но владыка Иоанн, которого я видел в Нью-Йорке, сказал мне, что Вы на время выехали из Принстона. Он жалел очень, что не повидался с Вами в Нью-Йорке. Но может быть, он встретился с Вами в Принстоне, куда отсюда его отвезли Джапаридзе.

Ваши “комментарии” к статье и к книгам — очень интересны. Насчет книги Лермолова, я, по правде сказать и между нами, этой книге не очень верю, хотя и Суварин, и в свое время Николаевский ее показаниям и ее рассказам вполне верили. Дело в том, что русского текста книги нет. А это всегда плохо и наводит на всякие размышления, ибо всем известно, как иностранные редактора обрабатывают книгу (сырой материал). И уж очень много у нее “встреч” и с тем, и с другим. О Сванидзе (Беседовский) говорить не приходится. Троцкий, конечно, источник достоверный, но и кроме него были воспоминания абсолютной достоверности, напр., Арсенидзе (чудесный был человек, да он, кажется, и сейчас жив). Его воспоминания были опубликованы в “НЖ”.

История с изданием Вашей книги — это мрачная страница, Вы попали в самый водоворот дельцов и бизнесменов, для которых все дело в том, чтобы сорвать какие-то деньги (и даже очень большие — для себя). О Жан-Жак Мари: боюсь, что тут тоже была какая-то небрежность, ибо он из окружения “какой-то Триолешки” (как называла Ахматова малопочтенную Эльзу), и тут небрежность могла идти рука об руку с некоторой даже злонамеренностью. Увы, за свою литературную жизнь на Западе я знаю и не такие случаи, я знаю даже случаи, когда издавали книги только для того, чтобы их похоронить, а не распространять. Тут на многое можно налететь, причем с виду все будет обстоять как будто совершенно “по-джентльменски”. Ну, ничего не поделаешь, это серьезный урок —• и если Вы напишете новую вещь, то будете уже “ученой”.

Бармин Вам прислал книгу в подарок. Он говорил со мной как-то по телефону, и я спросил его. Он очень хочет, чтобы Вы ее прочли и сказали о ней Ваше откровенное мнение. Ничего не написал на ней, ибо не хотел быть навязчивым, тем более, что о Сталине, как он сказал, он пишет очень резко в своей книге. О замеченных Вами ошибках я ему ничего не говорил. Если прочтете всю книгу и дадите Ваш отзыв, то тогда могу при случае (я с ним иногда переговариваюсь по телефону) сказать ему, если Вы захотите.

Кстати, выдумка про Розу Каганович ведь ходила по всему миру. Скажите, но вообще-то в мире существовала такая Роза? Или нет? Вы ее не знавали? Я читал книгу Бармина очень давно и плохо помню.

Ну вот, по пунктам ответил на Ваше письмо. Теперь вот о чем. Получили ли Вы кн. 90 “НЖ”? Там есть очень интересное письмо Ю.В.Мальцева к У. Тану и к Подгорному. Я это получил из СССР, от верного человека, бывшего там. Отправил У Тану заказным с обратной распиской — и русский текст и английский перевод. “Обратная расписка” пришла назад, но он мне на письмо, конечно, не ответил, да я и не надеялся. Но в советскую делегацию — передаст. В “НЖ” сразу же звонила какая-то личность, когда журнал еще не вышел, и по всему разговору было ясно, что это кто-то из советских, вероятно из ООН.

Читал как-то в газетах, что Вашего знакомого Л.Копелева как-то “репрессировали” (пока что, кажется, только исключили из партии) за выступление в защиту Галанскова, Гинзбурга и др.

Ну вот, “закругляюсь”. Кончаю. Жена моя поправилась настолько, что уже ходит, делает покупки и пр. Так что если Вы приедете в Нью-Йорк, то будем очень рады видеть Вас у нас.

Всего Вам хорошего,

искренне Ваш

Роман Гуль

6 сентября 1969

Дорогой Роман Борисович,

Простите за книжку “with thé compliments” — я просто хотела ускорить процесс пересылки по почте и дала в Harper&Row список, кому послать. Сама тоже занимаюсь рассылкой по почте своих экземпляров, каждый день краснея оттого, что... ну, это я уже высказала в письме в “Н.Р.С.”.

Я Вам пошлю экземпляр книги от себя (а не от моих издателей!), как только получу еще здесь, в Принстоне; а пока что, надеюсь, Вы прочтете (и тогда, м.б., в самом деле перешлете книжку А.Кузнецову?) Было бы хорошо. Я с ним незнакома, его истерики мне не очень нравятся — все-таки он мужчина, а не “баба”, но я знаю и понимаю, что он на пределе нервного переутомления.

Несчастные, в общем, и А.Белинков и А.Кузнецов, я не знаю, как они приживутся здесь. Дело не в знании иностранных языков, а в какой-то закрытости души, в ее бескрылости — при довольно яркой изощренности ума. Оба они — искалеченные советские интеллигенты, и это не вина их, а беда, и свидетельство всему миру о том, как советская жизнь превращает людей в духовных калек. Очень жаль безногих и бескрылых, нестерпимо больно, неизвестно — чем и как помочь, но ясно, что калека есть калека и жить полной жизнью не может. В “Н.Р.С.” было вчера интервью с А.Кузнецовым, и прочтя об его страхах, я подумала, что он, бедняжка, может погибнуть от мании преследования, если его кто-то не освободит от нее сразу же, но как?!

Безбожники, без веры, потому и бескрылые и бессильные. А скажи им о вере — начнут брыкаться, несчастные в пустыне, а источника не видят.

Простите — это у меня особый спор, мой собственный, поэтому я так отвлеклась.

Роман Борисович, я очень хотела, чтобы книжку Вы прочли, а захотите ли Вы о ней написать — это как Вам угодно. У меня такой задней мысли не было, я только одного хочу: чтобы читали и кое-что поняли бы в том процессе, долгом и трудном, который меня сюда привел. Поэтому я считаю, что Harper&Row, назначив цену книги в 15 долларов, сделал огромное удовольствие для Москвы: угодить лучше было бы невозможно. Но они этого, надеюсь, не осознают.

Для того, чтобы послать сердечный привет Ольге Александровне (?), я пошла сейчас проверить, верно ли я помню ее отчество (но не нашла); но в Ваших прежних письмах, которые я сейчас просмотрела, нашла Ваше доброе предупреждение насчет того, чтобы “не попасть в кабалу к издателям со следующей книгой”. Ну, а я как раз и попала.

Знаете, Роман Борисович, очень трудно было мне, человеку с Другой Планеты, сразу во всем разобраться. А кроме того, я, в отличие от Белинкова и Кузнецова, люблю верить и доверять, и мне нужно много раз больно ушибиться, чтобы поверить, что предполагаемый друг есть, по существу, друг не мне, а самому себе. Это берет у меня много времени, и всегда так было, и в России тоже... Зато опыт, приобретенный ценой синяков на собственной физиономии, очень и очень полезен.

И потом, я не люблю скандалов, сцен, взаимных обвинений и сведения счетов. Со своими адвокатами (Green-baum Firm) и издателями (Harper&Row) я мечтаю мирно разойтись, но без взаимных плевков в лицо. А мирный, полюбовный развод (divorce) — дело очень трудное и медленное. Но не невозможное. И вообще — quod nocet, docet.

Ваша Светлана

15 сентября 1969

Дорогая Светлана, спасибо за Ваше письмо. Книгу Вашу я прочел давно, не мог написать, ибо очень закрутился с выпуском кн. 96. Сейчас пишу — книга Ваша прекрасная, очень сильная, эта книга Вам удалась полностью. Она читается с напряженным интересом, трудно от нее оторваться. Есть места особо удавшиеся, напр., крещение и все разговоры с о. Николаем (превосходно!), потом — как Вы пошли в ам. посольство (очень хорошо написано, как будто и просто совсем, но я знаю, что это не так просто передать это Ваше состояние). Вообще — простота (высокая простота) это одно из качеств Вашей книги. Потом, конечно, вся глава “Бумеранг” — очень сильная и тоже очень искренняя. Ну, и вся любовь к Сингху (и его любовь), это тоже очень сильно и очень хорошо. А эти “десять семейств”?! А зарисовки Суслова, Косыгина и др. — пусть сделаны штрихами, но читатель их так и видит — и внешне и внутренне. Читаешь книгу и невольно думаешь (с тоской, с большой тоской): Боже мой, в руки какой последней сволочи попала Россия!

Конечно, эти мысли приходили не только при чтении Вашей книги, но тут эта тема дана — остро (и совсем без подчеркиваний, а как бы между строк). И все это дело этого пресловутого Ильича, которого я всегда ненавидел и ненавижу до последней возможности. Но на Западе сколько “либералов” все еще относятся с “пиететом” к этой “гениальной горилле” (как его назвал как-то давно уже В.В.Шульгин, попавший в СССР после войны и “восславивший” этот строй... после долгого концлагеря). Курц унд гут — поздравляю с “Только одним годом”. И, Бог даст, за ним пойдут и другие. Вы пишете мне: “Если Вам будет угодно”. Я прекрасно знаю Ваш гордый и независимый характер и прекрасно знаю, что Вы прислали мне книгу не для моей рецензии или статьи. Да и статья в “НЖ” — что она даст? Разве что пройдет книга в СССР и там прочтут. Это единственный возможный плюс и приятность. Но если прочтут — то узкий круг: ну, Чуковские, Копелев, Солженицын, м. б. (когда придет к Чуковским). Во всяком случае, я писать о Вашей книге хочу и буду (для декабрьской книги).

Теперь о том, что мне не очень понравилось. Одна глава (где Вы пишете о Ваших друзьях в Москве, не помню названия, а книги у меня сейчас нет) — эта глава, конечно, нужна, и каждый отрывок интересен, но почему-то при чтении это была единственная глава, где читательский интерес падает, м. 6. потому, что она из отдельных отрывков, не знаю. Потом мне не нравятся частые слова “ситуация” (это по-советски, и я никак не пойму, почему эта “ситуация” так к людям привязалась, когда в 99 % лучше сказать просто “положение”; это как “специфика” изуродовала “особенность”. И совсем нехорошо, когда Вы о себе пишете — “свободный индивидуум”. Почему не человек? Индивидуум на месте в учебнике энциклопедии права, в философских трудах, но в такой книге, как Ваша, — я бы гнал этого индивидуума бесшадно отовсюду. К чему он? Он портит язык, портит мысль, слог, стиль. И последнее — на последней странице Вы поднимаете бокал за свободу с.. Луи Фишером. Простите мне, я знаю, что он Ваш друг, но я все же скажу то, что думаю. Если б Вы подняли бокал с Дж.Кеннаном, со стариком Джонсоном, с Вашей чудной полковницей — все было бы прекрасно. Но Фишер? Ведь в течение лет, долгих лет он предавал и продавал эту (именно эту) свободу тем же чекистам (а кому же, как не им, ведь они же — твердь режима). Он писал в “Нэйшэн” такие корреспонденции из Москвы, за которые он должен бы краснеть всю свою жизнь. Но я думаю, что он принадлежит именно к тем людям, которые краснеть не спешат. Да и расхождение его с Сов.Союзом произошло ведь вовсе, кажется, не по идеалистическим соображениям, а по каким-то совсем, совсем другим. Простите, если это Вам неприятно. Но уверяю Вас, что для концовки книги Вы выбрали неподходящий персонаж. <...>

О книге для Кузнецова. Я жду вторую книгу. И вот почему. Когда я читаю, я делаю всякие заметки на книге, без этого у меня книга — “не прочтена”. И на этой я их делал. Теперь я жду второй экз., чтоб перенести свои заметки, а с той стереть (карандаш легко стирается) и отправить ее Кузнецову. А пока суть да дело, у меня взял ее Ярров и вернет мне ее сегодня-завтра. Он очень хотел прочесть. Итак, как только получу от Вас — этот экз. улетит к Кузнецову (кстати, переменил он себя довольно безвкусно на какого-то Анатоля, это для Франции было бы хорошо, но не вообще же — взял бы “Васильев” — по своему отчеству, а то какая-то смесь французского с нижегородским получилась). Я думаю, что он не похож на Белинкова по характеру. Он ведь всему рад — орет от свободы, от свободных людей, от возможности свободно писать и не предъявляет ни к кому претензий. Мне говорили на радиостанции “Либерти” — слушали ленту записи, интервью с ним, Виктор Франк (сын философа) разговаривал с ним. И, говорят, совершенно иное впечатление, чем на телевидении. Говорил свободно, крепко, смело. И на вопрос: что бы Вы сейчас сказали, обращаясь к Вашим товарищам-писателям в СССР, Кузнецов так искренне ответил: “Я бы им закричал: братцы, как я счастлив, что я свободен, что я говорю, что хочу, что я пишу, что хочу” и т.д. Я порадовался. Думаю, он крепче как-то Белинкова.

Белинков — странный человек (больной, по-моему). Он предъявляет сразу Западу требование — о признании его авансом замечательным писателем, мыслителем и пр., — ничего решительно в подтверждение сего не предъявляя. Ведь в то время, как Кузнецов сделал большое дело, обратив внимание всей межд. интеллигенции на положение сов. писателей и интеллигентов вообще, Белинков решительно ничего в этом смысле сделать не мог. То, что он писал, было совершенно беспомощно и никому не нужно. К тому же у него какая-то патологическая русофобия. Он прислал мне статью “Декабристы”, в которой доказывается, что декабристы были прохвосты и трусы, что Пушкин, Некрасов, Тютчев и др. были тоже прохвосты, что русская интеллигенция всегда состояла из прохвостов и только и делала, что помогала полиции (так и написано) хватать людей и сажать их в тюрьмы, что все, как он пишет, “народонаселение России” состоит из прохвостов, рабов, негодяев и др. Я развел руками, вернул ему статью.

Переходим к Ольге Андреевне. Отчество ее запомнить легко: у Льва Николаевича была Софья Андреевна, а у Романа Борисовича — Ольга Андреевна. Вот как! И, конечно, если бы Лев Николаич женился именно на Ольге Андреевне, а не на Софье, то, я думаю, он был бы много счастливее. Во-первых, Ольга Андреевна была очень интересна (внешне) — лучше, чем Софья Андреевна, мне кажется. Потом, внутренне •— с Ольгой Андреевной Лев Николаич очень легко бы размотал все свои имения, все свои деньги — все бы “роздал Влас свое имение”, — и они бы вместе отправились странниками по России — нищие и счастливые. И тайно убегать из буржуазного дома никак не пришлось бы. И все бы повернулось иначе. Видите, как я рекламирую О. А.

Нет, правда, жена моя к благам мира никак не прикреплена, она все кого-то устраивает, кому-то помогает, все ищет какого-то добра. После войны в Париже своими усилиями вытащила из тюрьмы несчастную молоденькую новую эмигрантку, ставшую в этом “городе-светоче” просто проституткой (а что же ей было делать, так все сложилось для нее страшно), сделала ей операцию, тогда как всякие дамы-патронессы от этой женщины отказались. И что же в конце концов? А в конце концов О.А. привезла эту женщину с двумя детьми и мужем в Америку (простая женщина, неграмотная даже), и теперь у этой семьи — автомобиль, хорошая квартира в пять комнат, сын в армии, дочь замужем (за негром, отчего мать была попервоначалу в отчаянии), все работают, счастливы. И мою жену еще с Парижа эта женщина называет “мама”, а меня, во славу моей жены, — “дядя Рома”. Вуаля. Это об О.А.

Она Вас очень благодарит за Вашу книгу, почувствовала в ней добро, любовь к людям и стойкость. А О.А. (скажу от себя) при всей своей женственности — может быть стойка, как сталь (это русский характер, таких интеллигенток было много, у меня была такая же мать).

Ну, что-то я расписался ни к чему. И это при моей чудовищной занятости по журналу. Просто — преступление. Обрываю.

От души желаем — оба — Вам всего хорошего. Будете в Нью-Йорке, будет желание встретиться — будем рады.

Искренне Ваш

Роман Гуль

17 сентября] 1969

Дорогой Роман Борисович,

Прежде всего пусть Ольга Андреевна меня простит за перемену ее отчества. Как-нибудь при случае, в Нью-Йорке, я ей сама “докажу”, что помню его теперь правильно. Я думаю, что как-нибудь в октябре — когда пройдет вся эта лихорадка с выходом книги — я к Вам забегу — если можно. (Я Вам дала мой телефон?)

Пожалуйста, не извиняйтесь предо мной, когда говорите о Луи Фишере то, что думаете. Я уже давно с ним не разговариваю и в числе своих друзей его не держу. Но так как такие были отношения в декабре 1968 года (когда мы вполне еще нормально встречались и беседовали), то теперь менять концовку, “выкидывать Фишера” мне показалось неудобным и неприличным, хотя бы перед лицом редакторов из Harper&Row, так как они все там отлично знают, в чем дело.

А дело вот в чем. В своей книге “Russia's Road from Реасе to War” Фишер “использовал” мою историю о гибели С.Михоэлса. Просто взял — переписал из моей рукописи и не сделал сноски на источник. Его книга вышла в мае 69 г. (с тех пор мы и не разговариваем), моя выходит в сентябре, и я ему сказала, что по-русски это называется Schweinerei. Он обиделся, — султан такой. А я его просила несколько раз: укажите источник или выбросьте совсем. Даже его редактору (Canfield Jr.) это говорила. И вот — история там у него в книге, а сноски нет.

Второе. Когда я читала page-proofs своей книги в Harper&Row с редакторами в июне с. г., то совершенно случайно узнала (просто из болтовни с редакторами), что “Louis Fisher was paid $ 1.000 for the editing of my book”. Я очень удивилась, так как редактировать русскую рукопись он никак не в состоянии. Спросила у Canfield'a. Он говорит: “We knew, that he helped you, we offered him money and he gladly accepted it”. Так-с. Звоню Фишеру и, с трудом сдерживаясь, задаю вопрос. Он говорит: “Nonsense. Никакого редактирования я не делал (святая правда!), а мне заплатили за то, что я помог Harper&Row подписать с Вами копирайт на 2-ю книгу, когда она еще не была закончена”. — “Так-с, а почему же Canfield говорит другое? Почему же в ведомости издательства значится, что уплачено “for editing”? — “Ну, — говорит он, — это уж их дело, почему...” А в результате кто дура? Я дура.

После этого мы не разговариваем — и не будем. Но ведь Harper&Row знает о копирайте, и они ожидали, что я Фишера из книжки уберу. Поэтому я и не убрала.

К сожалению, за столом в Prinston Inn 19 декабря 1967 года сидел именно он. У меня все факты, имена, разговоры и прочее в книге — реальны, я ничего не выдумывала и не меняла. Поэтому — из песни слов не выкинешь... Я бы так хотела, чтобы это был Дж.Кеннан, но, увы! Это был не он.

Теперь добавлю, что мне многие говорили, что с Фишером дружить не стоит. Но я как-то очень люблю, просто обожаю учиться на собственных ошибках, которых сделала немало; мне так интереснее. Теперь уж я сама знаю, что такое Louis Fisher, но это опыт на собственных синяках. Так лучше. Хватит об этом. Но очень хотелось сделать необходимые разъяснения.

Аркадий Белинков, по-моему, — человек с болезненной психикой. Я очень не люблю вешать на людей этот ярлык, но тут уж очень это бросается в глаза. Мне с ним трудно даже по телефону говорить, у меня сразу делается нервная чесотка, вроде крапивницы. Несчастный он. Говорит: “Мы — европейцы. Америка не для нас с Наташей”. Мечтает в Европу поехать. Боюсь, что и там ему будет худо. Ему нигде не будет хорошо. Это все — несчастные, смятенные души, которые еще не знают (или не хотят знать!), что Царство Божие — внутри нас. Оттого им нигде покоя нет.

Дай Бог, чтобы А.Кузнецову пришлось легче и чтобы он нашел свое место в здешней жизни. Все претендуют на талант и гениальность, думают, что на Западе “развернутся”, и забывают, что на Западе люди живут лучше, чем в СССР, намного, но и работают несравнимо больше. И знают больше. И умеют больше.

Все — куда ни посмотри — мужчины, женщины, дети, все работают куда больше, чем там, в этом полуказарменном социализме, где только “ать-два”, и командир скажет, что делать дальше. А тут эта самая Свобода, с которой неведомо что делать, и никто не бежит предлагать бесплатные льготы за гениальность. Очень трудно.

Простите меня. Я не издеваюсь, мне их жалко. Я просто объясняю Вам исковерканную душу советского человека. Дай им Бог переделать и как-то починить эту самую поломанную душу. Но они ведь даже и не верят в существование этой самой души! Вот что ужасно.

С Вашими замечаниями насчет моего “советского” жаргона я согласна. Что делать! Столько лет там прожито, все словечки оттуда.

Будьте здоровы. Обнимаю Ольгу Андреевну.

Ваша Светлана

 

19 сентября 1969 года

Дорогая Светлана, получил Ваше письмо. Обстоятельства разные складываются так, что хочу тут же Вам ответить. Прежде всего: когда я прочел в НРС заголовок о том, что Вы “заступаетесь” за Сталина, я пришел в такую ярость, что тут же написал в редакцию письмо, довольно резкое (копию которого прилагаю). Ярость моя заключалась не только в том, что появилась такая заметка (заголовок был очень плох), но и в том, что я узнал, кто это сделал. Вейнбаума не было, он в отпуске. Это прошло и мимо Седых. Сделал это (что я знаю стороной) один мер..., которому давно, как говорится, “отказали от дома”. <...> Добавлю Вам и “беллетристику”. Я написал письмо смаху, и, т.к. жены не было дома (она ушла к друзьям в этом же доме), мне хотелось послать его возможно скорее, а на дворе были дождь, молния, гром, — то я все равно — благо жены не было, набросил пальто и, как безумный король Лир, — в грозу и молнию — побежал к почтовому ящику, чтобы опустить свое “спешиал деливери”.

Читал письмо Белинкова в Пен Клуб. Первые два отрывка были, на мой взгляд, просто ужасны (неумно, с выкрутасами, с самолюбованием, ни к чему). А вот третий, конец, — здесь есть правильные и хорошие мысли — об исключении Сартра, например, и о невозможности для партии какой-то бы ни было либерализации. То, что Белинковы недовольны Америкой — это что-то дикое. Лучшего приема, чем получили они — трудно придумать. В Европе они просто бы пропали. И если они туда отправятся, то в этом убедятся очень скоро. Посылаю Вам запись передачи беседы с Кузнецовым. В ней есть кое-что интересное. Верните ее мне, пожалуйста, у меня не осталось копии. Если хотите, сделайте с нее копию для себя. Ну, кончаю. Искренно Ваш

Роман Гуль

Олечка сердечно кланяется.

Звонил мне сегодня Ярров: и ему и его жене (она читала по-английски) Ваша книга очень понравилась. Сильвия говорит (Яррова), что книга должна иметь успех среди американцев. А она, так сказать, американский барометр. Ярров ей для этого и давал.

18 октября 1969 года

Дорогая Светлана, не знаю, в Принстоне ли Вы, но пишу. Я получил письмо (и главы из “Бабьего Яра”, в новой редакции для НЖ) от Кузнецова, он пишет, что книгу Вашу от меня своевременно получил и “написал восторженную рецензию” в “Сандэй Телеграф” и что послал Вам эту рецензию и поздравления. “Спасибо ей, она написала здорово'” Так как на следующей неделе я должен написать и сдать в набор отзыв о Вашей книге (все никак еще не могу дойти), то я бы хотел прочесть, что написал Кузнецов, м.б., из его статьи что-нибудь стоит процитировать. Будьте так ласковы, снимите зирокс и пришлите мне копию этой рецензии. От радиостанции “Свобода” я получаю копии отзывов о Вашей книге (некоторые). Как-нибудь Вам пришлю список отзывов, которые они публикуют в своем бюллетене.

Искренне Ваш

Роман Гуль

Олечка шлет Вам сердечный привет.

Краем уха слышали о Вашем путешествии в Вашингтон.

 

Октября 22, 1969, Принсгпон

Милый Роман Борисович, вот статья А.Кузнецова (у меня есть еще, прислали многие из Лондона). Я очень была тронута и написала ему.

Не знаю, что Вы слышали о моем путешествии в Вашингтон, но могу только сказать, что беспокоюсь за владыку, который взял меня под свое крыло с каким-то упрямством и упорством — сколько я ему не говорила, что это только ему повредит. Вот и в Вашингтоне, в церкви, где он служил (и я пошла послушать), был “эксцесс”. Я говорила — не надо раздражать человеческие раны напрасно... А владыке будут одни неприятности за его же доброту. Это так всегда.

Мне, конечно, очень приятно, что владыка так добр ко мне и так все прекрасно понимает. Но камни-то полетят в него — от тех самых, кому он пытается доказать, что книжка моя хорошая и что я — не злодейка.

Ах, хоть бы Вы его остановили, Роман Борисович! Ведь он не слушает меня. А я чую беду издалека, когда она еще совсем далеко. Мало ли было владыке неприятностей? Вас и Ольгу Андреевну он, быть может, послушает.

Спасибо Вам за Ваши добрые усилия и за дружбу.

Звонил Белинков, стонал.

Будьте здоровы. Целую Ольгу Андреевну.

Ваша Светлана

Декабря 22, 1969

Милый Роман Борисович,

Спасибо за остроумное бичевание недочеловеков в Вашей статье. По-моему, еще никто до Вас не называл Кремль “живопырней” — смотрите, будет Вам “оттуда”! И насчет бланманже и кислой капусты — тоже здорово! А эта самая Светлана Аллилуева мне совсем осточертела, слышать не могу.

Прилагаю при сем записочку от Теймураза Багратиона насчет “Нового журнала”. Вы знаете этих Тумаркиных? (У меня в Москве были хорошие друзья с такой фамилией, на Арбате, в Староконюшенном переулке. И жили они там еще с до-революции).

Ведь если “Н. журналу” что надо, то Вы ведь можете всегда сами мне сказать, а “печатать” книгу в журнале теперь уже поздно, это надо было год тому назад думать. Что ж я буду ему звонить? Или он еще что-нибудь хочет сказать?

Итак, скоро Рождество американское, а затем и наше. Новый год приближается — поздравляю Вас и желаю, чтобы год грядущий оказался бы лучше предыдущего.

Владыка Иоанн был на наших Восточных берегах, я его видела; опять на него будут вешать всяких собак из-за автокефалии церковной. Он объяснял мне, но я по дурости и по серости своей никак в толк не возьму, за что же собак вешать?! уж понятно, когда на меня вешают их, но на достойных представителей Русской Церкви и русской аристократии — зачем же? Как-то очень делается уныло от человеческой тупости. Или — это тоже “оттуда” кто-нибудь мутит воду и в этом случае?

В январе буду в Нью-Йорке специально несколько дней, чтобы всех повидать. Прямо обход сделаю. Где Вы на Рождество? Ходите ли Вы к о. А.Киселеву или куда-нибудь еще?

Будьте здоровы. Будьте спокойны и величественно плюйте на всех “четвероногих”.

Ваша Светлана

28 декабря 1969 г.

Дорогая Светлана, спасибо за Ваше письмо, за добрые слова о “живопырне” (мне самому это слово очень нравится, причем даже у Даля его нет, к моему огорчению). У меня сначала была банальная “живодерня”. И вот утром проснулся, в кровати, и мне почему-то безо всякого поиска пришла эта самая “живопырня”. Я возрадовался страшно: вот, думаю, обрадую Косыгина и Суслова. Ну и обрадовал. К их режиму подходит именно слово “живопырня”.

Записка от Багратиона — очень смешная. Я прекрасно знаю P.C. И, мне кажется, чувствую, что под сим кроется. Т.к. теперь жизнь дала мне, наконец, право “предупреждать” Вас об опасных персонажах, то я этим правом и воспользуюсь. P.C. — очень милый человек, москвич, был бонвиван, ловелас, красавец (“смерть дамам”), но сейчас он все же в годах, ему примерно 87. Как-то говорил со мной по телефону, и я понял, что в нем уже “родился пупсик” (выражение Андрея Белого). Он что-то путал, что-то плел не то. Надо сказать, что он всегда был похож ну, на Репетилова, что ли. Но человек добрый, доброжелательный. Конечно, к НЖ он не имеет никакого отношения (подписчик, и только). Но я не удивлюсь, если в один прекрасный день он расскажет, что римский папа его просил об одной услуге и он не мог ему в этом отказать. Он любит рассказывать что-нибудь небывалое. Вот он что-то и рассказал Багратиону о НЖ, но дело тут, конечно, не в НЖ, а в том, что он, так я думаю, просто очень хочет с Вами познакомиться. Видел Вас по телевизии, и Вы, вероятно, его “ушибли”. Теперь он ищет какой-нибудь повод с Вами познакомиться.

Расскажу уже Вам — но по секрету — одну смешную историю. Одна русская дама попросила его продать ей брошку (P.C. занимается такими делами, он работал все время в Нью-Йорке на бриллиантовой бирже и понимает толк в драгоценных камнях). Он взял брошку, но, придя к этой даме, вдруг ни с того ни с сего начал предлагать ей свою любовь, причем уверял, что он ее будет целовать так, как никто в мире ее не целовал, что ей откроются врата Эдема. Дама, в понятном ужасе от “врат Эдема”, категорически отказалась и попросила вернуть ей брошку. Тем новелла и кончилась. Но, повторяю, он милый человек, только не очень умный. А НЖ тут, конечно, не при чем.

Кстати, в Москве — это наверное его родственники. Он жил в Москве в превосходной квартире, очень богато и именно на Арбате. В 1918 г. скрывал у себя Савинкова, когда тот приехал работать в подполье в Москву. P.C. был близок к партии эсеров. Его сестра, Мария Самойловна Цетлина, которой 89 лет, и она уже давно в полном рамо-лисменте, была женой М.О.Цетлина, который основал в 1942 г. “Новый журнал” на свои деньги. Они были богатые люди — Цетлины, Гавронские, Фондаминские, Гоцы, это все — чайная фирма “Высоцкий и сыновья”, причем отцы делали миллионы, а сыновья — революцию. Все были эсерами. Мария Сам. была издательницей “Нового журнала” и после смерти мужа, до 25-й книги, а потом Фордовский фонд дал деньги на это дело, но немного, и вскоре дело это совсем оборвалось, и мы остались без гроша. Но, благодарение Богу, выжили и теперь, видимо, будем жить, ибо сейчас американцы мне уже говорят: “Мр. Гуль, вы не знаете, какое вы дело делаете для Америки!” Вуаля л'аффэр! А еще не так давно надо было просить поддержки, и было трудно. Думаю, сейчас будет легче, ибо и Кочетов меня рекламирует, не покладая рук, а сейчас выступил на пленуме С.Михалков и назвал на весь Союз “Новый журнал” “белогвардейским вертепом”. Это уже нечто вроде ордена Красной Звезды. Надеюсь, что после “живопырни” дело дойдет до ордена Ленина.

Мы будем очень рады повидать Вас в Нью-Йорке. На днях были у Джапаридзе. С о. А.Киселевым я хорошо знаком, но у него мы никогда не были. Владыка Иоанн и мне говорил много об автокефалии, но я очень боюсь, что Москва их обыграет. Черчилль говорил: “Когда садишься обедать с чертом, запасись длинной ложкой”. У Никодима и его компаньонов ложки, конечно, очень длинные, а у его контрагентов, увы, очень коротенькие. Ну разве могут о. А.Шмеман, о. И.Мейендорф, владыка Иоанн и другие “обыграть” Никодима — прожженнейшую сволочь? Боюсь я этого дела. А смуту в эмиграции Москва раздует большую и ей довольно выгодную.

Ну, кончаю. Всего Вам хорошего от меня и жены.

Искренне Ваш Роман Гуль

June 10, 1970

Дорогой Роман Борисович, как приятно было получить от Вас весточку! Спасибо за поздравление; William Wesley Peters — очень хороший человек и будет мне большой подмогой в жизни, как и я для него. Что касается хозяйки, Ольги Ивановны Wright, то тут мои чувства в некотором смятении после проведенных здесь почти что 3-х месяцев: дело в том, что в 20-е годы она провела несколько лет в “заведении” Гурджиева в Фонтенбло под Парижем (ритмы, танцы, мистика, псевдовосточная “мудрость” и прочее) и продолжает считать этого мракобеса своим духовным учителем. Ну, а чему он мог научить, Вы сами знаете — это все “бесовщина”, как говорит наш владыка Иоанн. Тут этот налет очень чувствуется. Но — к счастью — большинство архитекторов и мой муж не разделяют всей этой хилосо-фии, а просто работают не покладая рук целый день. Они — милые люди, простые и работящие. Но мне и мужу приходится иногда трудно с “хозяйкой”, которая привыкла править единовластно всеми и вся. Я же от этого устала еще в России и более не приемлю никаких диктаторов (особенно — в юбке). Поживем — увидим, что получится из всего этого.

После всех эмоциональных потрясений и перемен все как будто улеглось. Книжка Malcolm Muggeridge "Jesus Rediscovered" у меня здесь; если смогу, пришлю рецензию. Если во второй половине июня fine — то хорошо, так как моя русская машинка уехала (с вещами) в Wisconsin и мы переедем туда в начале июня, и я тогда смогу перепечатать.

Мнение об этой книге у меня очень “субъективное”, т.е. мое собственное — хорошее. В журнале "Look" какой-то либеральный профессор сделал из автора котлету, мелко рубленую. Мое мнение будет диаметрально противоположным, хотя, с другой стороны, ученые теологи тоже, может быть, найдут недостатки и ошибки в том, что говорит Muggeridge о Христе, которого он “вновь открыл” для себя на старости лет; после долгой бесплодной жизни интеллигента-циника вдруг увидел Свет Живой. И об этом он пишет так хорошо и так убедительно, что я считаю, что книжка очень хороша. Тем более, если учесть, что Muggeridge — один из ведущих комментаторов ВВС и лондонского TV, т. е. живет и подвизается в самой что ни на есть клоаке. Когда для такого прожженного и прокуренного “подонка” вдруг начинает звучать живое слово Христа — после того, как он делал TV программу из Святой Земли, следуя с камерой по всем дорогам, где учил Христос, — и когда он пишет об этом горячо и хорошо, то я не знаю, право, чего еще пожелать читателю. Книга издана здесь тоже, у Doubleday. Вы можете найти ее. Это Вам не Коряков, — книга без позы и без притворства и очень самокритична. Нежный привет Ольге Андреевне.

Ваша Светлана.

15 июня 1970 года

Дорогая Светлана,

Получил Ваше письмо, большое спасибо. Рад за Вас, а все прочее, я думаю, обойдется. Очень прошу Вас, пишите этот отзыв, видимо интересная и стоюшая книга. Время у Вас есть. Если Вы мне пришлете в июле — будет не поздно, даже в конце июля. Но, увы, Ваш манускрипт надо переписать на машинке Вам самим, ибо почерк Ваш неразборчив и если я отдам его переписать, то будет большая морока. Итак, буду ждать.

Во вторник 23 мая мы уедем в Питерсхем, как всегда, где пробудем до Лэбор Дэй. Вот адрес. Короткий, но верный. Там каждый сам ходит на почту получать свою почту, и нас там знают лет 20. Почта верная.

Искренне Ваш

Роман Гуль

Жена шлет Вам самый сердечный привет и самые лучшие пожелания спокойствия и счастья (и работы!). Наш вла-дыко меня очень огорчил своими действиями по “приобретению” автокефалии (думаю, что и тут не без бесовщины, ибо она ведь всегда живет в легкомыслии и в тщеславии). Напишу ему наупрямь обо всем этом (из Питерсхема, тут нет времени). Кн. 99 “НЖ” пойдет к Вам в Висконсин, а сентябрьская — увидим — куда, наверное туда же?

June 24, 1970

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо за Ваше письмо и за “Сеятеля”. Я это издание знаю, кто-то мне уже раньше присылал в Принстон.

Напомните мне, будьте так добры, сколько надо страничек на машинке — размер рецензии?

Видели ли Вы книжку Абрама Ярмолинского “The Russian Literary Immigration” — Abraham Yarmolinsky? Считаете ли Вы ее хорошей (она — о русских классиках) и что Вы знаете о нем самом? На фотографии он похож на бывшего троцкиста (прошу меня извинить).

Я очень рада, что Вы собрались написать владыке Иоанну — или уже написали? Эта самая растреклятая автокефалия наделала много бед и зла. А каково то добро, ради которого ее вообще затеяли, это еще неясно. Судя по фотографии в "Time", митрополит Ленинградский Никодим смахивает на Гришку Распутина — что-то такое черное, огромное, волосатое и устрашающее. Да и вообще — участие правительства, посольств, State Dept's и тому подобных вещей в жизни духовной мало полезно и для паствы и для пастырей, которые начинают мыслить себя министрами.

Ох, какая это все суета и ерунда. Простите меня. Так сколько страничек на машинке?

Ваша Светлана

Июня 28, 1970

Дорогой Роман Борисович,

Рецензию придется отставить. Malcolm Muggeridge показал мое частное письмо к нему (написанное по поводу книги еще зимой) ряду лиц в Англии, в том числе издателям, связанным с Harper&Row. Мои совершенно частные мысли, вызванные его же книгой, могут — по его мнению — служить “основой для новой книги о религии”, которую он советует мне написать, и Canfield, который ничего не понимает в религии, вере и Христе вообще, уже прислал мне письмо о том, как он рад, что я буду такую книгу писать. Canfield это president of Harper&Row.

Ничего такого я не планировала, не говорила и не собираюсь делать! Но подобный поворот дела и подобное обращение с частными письмами мне очень не нравятся. Я собиралась M.Muggeridg'a очень похвалить, а теперь я этого сделать не могу. Конечно, он узнает о рецензии в “Нов. журнале”, — он следит за “русскими делами” и использует это для саморекламы, или, еще чего хуже, извратит и переврет все опять. Или — другие это сделают. А вопрос о понимании Христа — очень тонкое дело, и я не хочу быть misunderstood again.1

Так что, простите, — статья и тема веры и все, что с этим связано, — очень для меня самой глубокая тема. Я не могу никому позволить влезать в нее нечистыми руками.

Мы все сидим в жаре (116°) и не знаю, когда выберемся отсюда в Wisconsin! Большой привет О.А.

Ваша. Светлана

8 июля 1970г.

Дорогая Светлана, получил Ваши оба письма и “загоревал”.

Но понимаю, Ваши доводы правильные. Ну, конечно, же, Кэсс Кенфилд будет в восторге, если именно Вы напишете книгу на религиозную тему — для них же это верный бизнес, и как просто и легко делать такому бизнесу рекламу! “Люди гибнут за металл”, ничего не поделаешь.

Но мне очень и очень хочется, чтоб Вы участвовали в 100 кн. “НЖ”. Она будет явно хорошая (я уже очень много сдал материала), и было бы хорошо, если 6 Вы что-нибудь дали. Кстати, напишите отзыв о книге Ярмолинского, это будет подходящее — тема нейтральная, и есть что сказать. Вы правы, в нем есть что-то “бывше-троцкистское”. Я с ним встречался, когда он был заведующим Славянским Отделом в Н.И. Паблик Лайбрери, но мало — несколько разговоров.

Он как-то напечатал в “НЖ” статью о Есенине в Америке. Есть у него жена-литераторша (и поэтесса, кажется, и переводчица — Бабетт Дейч). Но больше всего прославился его сын — он был у воен. министра МакНамары не то личный секретарь, не то помощник, и о нем в Конгрессе поднялся шум — “секюрити риск”, ибо сей молодой человек был американским комсомольцем и пр. И удалили его с этою поста, но тут же назначили на какой-то другой (не хуже, наверное). Папа Ярмолинский имеет заслуженное имя в американской печати, его знают как спеца по русской литературе, так что о нем стоит написать. М.б. эта книжка и компилятивная (что тоже не грех, в конце концов), но почему ее не разобрать, не отозваться. Напишите. А если б Вам о ней не захотелось все-таки писать (неинтересно), то о чем-нибудь другом. Одним словом: хочу Светлану в 100-м номере.

Между нами говоря, я чрезмерно устаю от этой работы — все один и один тяну журнал — со всех сторон комплименты — но чувствую, что пора мне кончать. Пусть кто-нибудь еще потащит. А я хочу написать “Предсмертные воспоминания” (немного похоже на Шатобриана (“Мемур д'утр томб”, но это ничего, старик не обидится, да и “Предсмертные” мне больше нравятся, чем “д'утр томб”). А рассказать есть что. Итак, Светлана, я жду, и никаких гвоздей — от Вас к.н. обстоятельный отзыв о любой книге по Вашему выбору.

Искренне Ваш.

Жена Вам кланяется. Приветствуем Вашего мужа ун-беканнтервайзе.

4 июля 1971

Дорогой Роман Борисович и Ольга Андреевна!

Спасибо большое за Ваши теплые поздравления. Вот, прибавилась еще одна Олечка и к Вашим Ольгам. Муж очень хотел русские имена для детей; мальчик был бы Николай, а для девочки никак не могли согласиться. Ни Анна, ни Елена, ни Софья ему не нравились. Кое-как согласились на Ольге. Моя бабушка Аллилуева (мамина мать) была Ольга, и две моих лучших подруги в Москве — Ольги, со школьной скамьи.

Бабушка Ольга была характеру порченого, никого не боялась, работала всю жизнь, жила почти 80 лет. Дай-то Бог Оленьке что-нибудь от нее перенять (о бабушке Ольге Евгеньевне есть неск. страниц в “20-ти письмах”). Ну, а наша Olga Peters — вылитый папа, вся в Peters'oe; будет высокая, темноволосая. Пока что здоровенькая и сильная девочка. Будем крестить в Greek Orthodox (так муж хочет тоже). От владыки Иоанна С-Фр. отбиваюсь успешно, а то он уже был бы тут как тут со св. дарами. А потом начал бы давать интервью направо и налево. Ох, много у меня претензий к этому иерарху, лучше не будем входить в детали. Противный Раскоряков как раз ему пара. Не огорчайтесь, Вам его благословения не нужны. Благодать дает Господь, а не поп.

Хочу поздним числом оправдаться за то, что подвела Вас с рецензией. У меня была очень тяжелая пора. Я почти что решила оставить Taliesiu и уехать —• нет сил жить в этом ашраме a là Гурджиев (знаете, наверное, о его достославной “школе” в Фонтенбло). Наша madame тут насаждает его “принсипы”. Долго объяснять, почему мне все это так противно и невыносимо; муж предан идее Архитектуры-с-Большой Буквы, которую (как он думает) они там создают. Не знаю об архитектуре, но с человеческой и социальной тт. зрения, Taliesiu просто бесовщина. Я собрала чемоданы в феврале и перебралась в Scottsdale в motel. Муж метался между мной и madame, оба мы были в слезах, потому что расставаться не хотелось совсем. К тому же — ребенок.

Кое-как утрясли все это, и истериками (madame обожает это), со всякими лицемерными раскаяниями и обещаниями. А что еще я могла?.. Расставаться с мужем мне совсем неохота: я надеюсь на долгую, хорошую жизнь с ним после того, как madame отбудет в лучший мир.

Писать Вам обо всем этом не хотелось. Искать причин иных, т. е. врать — тоже не хотелось. Так все вышло нехорошо. Вы правы — теперь я погрузилась в пеленки по самые уши, и надолго. Простите великодушно — одно могу просить.

Владыка Иоанн в самом деле считает, что я к нему так переменилась из-за Вас. Хотя я ему все свои причины довольно ясно изложила, но он ведь не может согласиться, что он может быть в чем-нибудь неправ или виноват. Гордыни много, смирения же никакого.

Ну, Господь с ним. Может, приобретет когда-нибудь с Божьей помощью. Обнимаю Ольгу Андреевну и Вас.

Светлана

P.S. До июня мы здесь, а потом в Висконсине.

6.9.71

Дорогая Светлана,

Большое спасибо за Ваше письмо. Понимаю Вас по всем линиям. Думаю, что теперь вы не скоро сможете взяться за к. н. литературу — Олечка важнее всякой литературы. Хотя темы у Вас могли бы быть очень интересные — но, вероятно, “несказанные”.

Посылаю Вам копию своего письма нашему архиепископу. Написал его просто с отвращением, как будто попал ногой во что-то очень неживописное. Но думал-думал и решил все-таки, что написать, увы, надо.

Видимся часто с Утей. Она и Людка скоро уезжают в свое местоимение. А мы 28 июня уедем (до 1 сент.) в Mass, к друзьям — к Ms.Hapgood, куда всегда ездим. Адрес будет очень прост: R.Goul, Petersham. И все. Но и этот адрес будет хорош — всегда перешлют.

Искренне и дружески Ваш Роман Гуль

Жена очень Вас сердечно приветствует. Она все прихварывает, и это плохо.

1 апреля 1972

Милый Роман Борисович!

Не подумайте, что я осталась неблагодарной свиньей и забыла Вас. Ваша статья о Солженицыне — просто наслаждение читать. Беда только, что надо быть истинно русским, как Вы, чтобы понять последнюю книгу А.С. Вот я уже “разведенный водой” космополит, и меня иногда славянофильство А.С. просто раздражает. А новое славянофильство — начала XX века — было в России, конечно, обещающим движением и заглохло на корню. Это у Вас очень хорошо показано, но ведь кто на Западе знает — или понимает — историю России? Никто. Дж.Кеннан лучше других, он как-то улавливает дух и смысл — иногда — но и то не очень. А Солженицына только так и возможно понять. Иначе — он представляется какой-то туманной глыбой, неопределенного цвета.

О самоубийстве Самсонова Вы так хорошо и глубоко сказали. Но ведь это опять — русская религиозность, от Достоевского (литературно, от Алеши Карамазова), но сильнее и чище, ибо Достоевский был пророк и не дожил до тех жутких дней, через которые Россия прошла позже. А дух и смысл — те же.

Посылаю Вам нечто очень интересное — м.б. Вы пропустили это. Солженицын клеймит главарей “советской” русской церкви. И как! “Церковь, которой правят диктаторствующие атеисты”. Вот сила слова А.С. Ведь как скажет, так в самую точку.

Вот это его письмо раздобыть бы и дать знать здесь и в Европе, чтобы перестали кланяться Никодиму и Пимену. Я так рада, что А.С. “отозвался” на это явление. Между прочим, Андрюша Синявский еще в “Мыслях врасплох” писал о “раболепствующей церкви”. Но у него, конечно, нет той силы, как у А.С., а только правильные догадки.

Простите, что пишу с таким опозданием. У меня — плохие времена. Грустно, обидно, несправедливо. Оба страдаем — муж и я (Утя видела его в N.Y.), но ничего поделать нельзя. Он порабощен ведьмой полностью. А мне вся его “идеология”, весь этот эксцентрик Ф.Л.Райт и т.п. просто невмоготу. Вот так. А пострадает дитя, Олечка. Простите меня еще раз и поцелуйте от меня милую Ольгу Андреевну. Ваша Светлана.

Февр. 10, 1973

Милая Ольга Андреевна!

Спасибо Вам и Роману Борисовичу за теплое письмо, за подарок Олечке и за Ваше милое приглашение в New York. утя, должно быть, что-то неверно Вам объяснила, потому что у меня никогда не возникало мысли о возможности пробыть в N.Y. так долго. Я N.Y. не люблю, он меня угнетает, как и всякий большой город. Я люблю маленькие городишки и зелень, без которой я не могу дышать.

О N.Y. я только думала в связи с Пасхой, чтобы приехать и пойти на службу к о. Киселеву. Он — хороший и честный, я его очень люблю, хотя он об этом, должно быть, не знает.

С русской церковью дела мои плохи, я не люблю о. Туркевича, этого химика-физика, да и мадам его тоже. Так что в Принстоне я хожу просто-напросто в Американскую церковь (епископальную). Очень спокойно и славно. Священник хороший и умный, и никто ничего от меня не требует.

Но на Пасху хотелось бы побывать у о. Киселева. М. быть как-нибудь устроюсь, просто с приездом на день-два. А дольше оставаться в N. Y. я не могу, да и не хочу.

Передайте мой самый нежный привет Роману Борисовичу. Обоим Вам желаю здоровья и меньше треволнений. Какие Вы оба молодцы — просто прелесть. Я так рада, что утя Вас часто видает. Людочка что-то грустный какой-то, как старичок. Ужасно его жалко. Целую Вас обоих нежно.

Ваши Светлана + Оля

12 января 1977 года

Дорогая Светлана,

Вчера к Вам ушла — по воздуху — книга Авторханова. В Нью-Йорке я не нашел ее, что было (в огранич. количестве), разошлось. Жду нового присыла. Поэтому я послал Вам свой экземпляр. Он исчерчен мной при чтении (как всегда). Не стесняйтесь — чертите и Вы, тем ценнее будет этот экземпляр. На днях мне все-таки обещали прислать новую книгу Авторханова (т. е. новый экземпляр), и тогда я Вам его вышлю. А мой экземпляр по прочтении очень Вас буду просить мне вернуть, ибо я тоже м. б. напишу об этой книге. Ничего не значит, что в “НЖ” будет два-три отзыва о книге, она того стоит, по-моему. Тем более, что Ваш отзыв (напишите, пожалуйста, как Вы хотели, мне просто письмо о книге, это лучше всего!) — отзыв исключительно важный (будь он положительный или отрицательный, все равно). Только когда будете возвращать мне мой экземпляр, то, пожалуйста, пошлите его “ферст класс”, ибо книги идут целую вечность, а иногда и вовсе не доходят (знаю по грустному опыту). А так “ферст класс” — дойдет наверное.

Искренне и дружески Ваш Роман Гуль

Желаю от души Вам и Оленьке всего самого хорошего в Новом Году!

28 января 1977

Дорогой Роман Борисович!

Я написала Вам тотчас же по прочтении и книгу отправила к Вам — но мое письмо вернулось — я напутала адрес... Это к лучшему, так как я могу сказать сейчас то же самое, но короче.

From making any comments to the research of Mr. Ав-торхановувольте. Армия кремленологов и сталиноведов достаточно активна — будут отзывы и pro и con. Я в историки событий никогда не лезла. Для истории требуется холодный ум — таковым не обладаю.

Мои книги дают обильный материал для всех, кто интересуется. Я очень польщена и обрадована тем, что вот, почти через 10 лет, наконец обратились к моим писаниям как к фактам. На большее я и не претендовала. Обобщения — не моя специальность.

По существу вопроса хотела бы заметить следующее — • только для Вас, как личное письмо. Г-ну Авторханову, если желаете, покажите; однако не хочу, чтобы меня опять цитировали. Тем более, что ничего нового сказать я не имею.

Из моих 2-х книг ясно, во-первых: 73-летнему старику с повышенным кровяным давлением безусловно помогли помереть тем, что оставили его, в состоянии удара, без врачебной помощи в течение 12 (или больше...) часов. Да еще волокли в другую комнату.

Что взрослые люди не поняли простого факта, что это был удар — никогда не поверю. Признаки были налицо: паралич, потеря речи и сознания [“он спит!..”].

Во-вторых: Промешкав и начав “лечить” с таким опозданием, да корявыми методами (описанными в “20-ти письмах”, безусловно обнаружили полное свое смятение чувств; с одной стороны, надо было соблюсти декор, с другой стороны — не могли опомниться от нечаянной радости. (Это у меня также описано — и Авторханов цитирует обильно).

В-третьих, что Радость была Великая и Нечаянная, тоже было очевидно. Никакого заговора — или приведения такового в злодейское исполнение — я не видела и не вижу. Гн. А. ничего тут мне не доказал. Мою ссылку на факт болезни (последнее свидание с отцом 21-го декабря 1952, “красное лицо”, “бросил курить” и т.д.) он не приводит. Вместо этого — ссылается на индийского посла, который-де замечает, что Сталин “был здоров” при их последней встрече в феврале. (Замечу здесь: индийцы народ хилый, для них 73-летний активный деятель выглядит здоровым. К тому же посол, кажется, вообще впервые видел Сталина. Как ему и судить? Как можно вообще судить о здоровье лица, с которым абсолютно незнаком? Не понимаю).

Однако г-ну Авторханову сей отзыв важнее моего, так как подтверждает его спекуляцию. При всем моем личном (человеческом) отношении к Берии, я не могу согласиться с версией преднамеренного умервщления. Это — версия и спекуляция.

Что Берия чуть не прыгал от радости, когда естественная смерть наступила, — все видели. Так он ли один прыгал от радости? Таковых — в тот момент — были тысячи и тысячи. Что ж: всех их обвиним теперь в “заговоре на жизнь”?

Это есть эмоциональное перехлестывание через факты, которыми мы располагаем. Принятие желаемого за действительное. Солженицыну куда как хочется, чтобы тугана убили, — он и пускает полунамек-полусплетню, что “возмездие состоялось”. Что ж, и Берии памятник за это ставить будем? Или — помянем в молитвах?

В четвертых: Я же пишу в “Одном годе”, что в тот момент “... каждый хотел — и мог стать Великим Освободителем. В том числе и Берия”. Хотел — и мог. Однако знамя Великого Освобождения вырвал у всех из рук Никитушка, хитрый мужичок-дурачок. Как в сказке — обскакал всех! Только без юмора возможно принять этого “деятеля” всерьез — и все его мемуары... Господи, белиберда какая. Удачливый мужичок-дурачок Никитушка (чем не Иванушка?..) всех обхитрил — даже коварного Берию. Ну чем не волшебная сказка?

Однако и сказке бывает конец — и Никитушке напомнили, что он не деятель, а персонаж фольклорный, как Петрушка. И — убрали веселого Петрушку в его соответствующий ящичек. Finita la comedia. Заметим здесь: надо подождать, пока пройдет время и опубликуют мемуары (истинные!) Анастаса Микояна: вот кто имел холодный ум всегда: он и напишет историю. Однако не будем и его подозревать в объективности.

Объективная история сов. режима может быть написана только извне СССР — и не г-ном Авторхановым (эмоционален тоже, к сожалению!), а каким-нибудь профессором Harvard' или Oxford'a. Абсолютно необходимо англосаксонское рациональное fair play и объективность, чего у русских (прошу меня простить!) нет.

Солженицын с его “историей” — ничего, кроме эпилепсии и одержимости, не откроет миру. И никакие исследования с позиции одержимости, ненависти и истерической склонности всюду видеть убийства, не помогут раскопать истинное положение вещей.

Ленина не отравили (сам вогнал свой мозг в необратимый склероз). Горького не отравили! Подхватил грипп от своих малых, обожаемых внучек (свидетельство известного педиатра Г.Н.Сперанского). Жданова не убивали: помер своей смертью, больное сердце (каждый раз, как звонил телефон, наступал припадок — свидетельство близких).

Маму мою никто не умерщвлял! Сама решилась на это. (Были до нее — Маяковский, Есенин, многие другие. Это было в воздухе). Отец помер от удара — оставив себя без врачебного надзора (Виноградова посадил) — и его оставили без врачебной помощи, когда удар случился.

Возложим сие на плечи всех тех, кто правил (и правит) Россией и посейчас. Философия этих людей жизнь во внимание не принимает. Что все они способны переубивать друг друга — прямо или косвенно, — я не сомневаюсь и не сомневалась (когда убегала оттуда).

Что оппозиция Сталину была наверху в 1952—53 — весьма вероятно. Да и он сам •— под воздействием высокого давления — не помнил, что творил. Безусловно — думал о скорой смерти и думал, как и кому передать власть. В этом — и вся штука.

Жданов был слаб и труслив, повторял без конца: “Только бы не пережить!” — (близким), что означало, что он никак не претендовал в наследники престола. Он этого страшился. Лечил его преданный семейный врач, Гаврила Иванович Майоров (уж никак не сионист!); и вскрытие делали в ванной комнате, на Валдае — в той даче, которую построили как правительственную резиденцию для отца; он там никогда и не побывал. Семья Ждановых боялась, что Гаврилу-лекаря обвинят в “злодейском лечении”. Все возможное делали, чтобы выразить Гавриле полное доверие и сочувствие. Однако — час настал — и Гаврила Иванович попал не то в сионисты, не то в шпионы. “Молодую NN” я видела где-то на вечеринке. Ничего особенного в этом факте нет. Никакой тайны, как это кажется г-ну А.

Надо сказать, что гн. А. обладает исключительным знанием деталей жизни сов. верхушки. Напомню опять версию Ольги Шатуновской: “не было у Берии большего врага, чем Киров”, который арестовал Берию на Кавказе и велел расстрелять (1919—1920 гг.?), да началось отступление и позабыли привести в исполнение.

Шатуновская говорила (мне): “Если бы Орджоникидзе и Киров остались в живых, то для Берии не могло быть дороги наверх”. Безусловно, Берия вел большую и опасную игру. В такой игре — входить в опасность прямого заговора на жизнь отца было бы безумной глупостью. Берия был умен как бес — ждал и знал, что власть к нему и так перейдет. В силу течения времени. Однако народную смекалку Никитушки-мужичка во внимание не принял! Плохо знал русский фольклор.

Брата моего Василия я бы очень хотела видеть таким бравым, храбрым генералом, каким видит его гн. А. К сожалению, брат был разрушен алкоголем физически и умственно уже к 1950-му году — вполне. Он был отстранен отцом после скандала на авиапараде в мае 1952 — это я помню и знаю лучше, чем гн. А.

После этого — сидел дома и пил пуще прежнего. Лаврентия Павловича и Абакумова — обожал: “сильные личности”; и в политике не понимал ничего. Потому увязал то и дело в распри наверху — поддерживал то того, то другого — и сделал себе огромное количество врагов. Когда отец помер, все эти издавна озлобленные лица обратились против Василия. Он кричал — “убивают!”, потому что он всегда кричал и шумел. Что происходило, ему было столь же мало известно, как и мне. Голову он потерял в 1953 году оттого, что знал, что без отца его уже никто не защитит. Он тоже — ускорил и приблизил свою смерть в 1962 году (41 год) — не будем и здесь подозревать убийства...

Простите за длинноты и за эмоции. Я очень настаиваю, милый Р.Б., что все это — только entre nous. Мои 2 книги содержат все, что я знала: надо лишь уметь читать внимательно. Спасибо за это Авторханову, однако — по comments.

Как всегда — Ваша Светлана