Николай Реден

Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919

Глава 19

Решение покинуть Петроград отнюдь не было продиктовано моим желанием эмигрировать из России. У меня было твердое убеждение в том, что власть большевиков враждебна интересам русского народа и что безоглядная жестокость в конечном счете приведет к падению их режима. Слабость советской административной системы была настолько очевидна, что в способность большевизма выдержать хорошо спланированный удар никто не верил. Я был убежден, что будущее России связано с победой белых армий, и считал своим долгом сражаться в рядах белых.

В январе 1919 года я мог выбраться из Петрограда несколькими путями с целью осуществления своего намерения. Хотя точных сведений у меня не было, я знал, что белые армии действуют на юге, севере и востоке. Но чтобы добраться до них в любом из этих направлений, мне пришлось бы пройти сотни миль по территории красных и затем положиться на удачу в преодолении линий фронта. К западу от города, в Эстонии, действовала еще одна белая армия, и от нее меня отделяло не очень большое расстояние. Простейший путь лежал через Финляндию. Финская граница находилась всего лишь в 40 милях от Петрограда, и, хотя она усиленно охранялась большевиками, ожидавшими тогда нападения со стороны Финляндии, пройти через нее было легче, чем там, где велись боевые действия.

Через неделю после того, как я принял решение, мне устроили встречу с профессиональным контрабандистом. Это был финский крестьянин, говоривший по-русски с акцентом. Мы остались довольны знакомством друг с другом, и, не тратя лишних слов, он сказал:

– Я проведу вас через границу. Дорогу знаю: хожу по ней два раза в месяц. Но надо быть осторожным…

Я спросил, сколько это будет стоить.

– Пятьсот финских марок.

Я произвел в уме оценку своих вещей, зарытых в парке, и спросил:

– Когда вы пойдете?

– Послезавтра, – ответил он спокойным, безучастным голосом, словно мы говорили о погоде.

Я объяснил ему, что готов идти в любой день, но мне нужно реализовать драгоценности, чтобы иметь деньги. Он спросил, чем я располагаю, и, когда я перечислил свои ценности, сказал:

– Я хорошо заплачу вам за них. Взгляну на ваши вещи, когда приду в четверг утром, тогда и предложу свою цену.

Это выглядело как самое простое решение вопроса, и я поинтересовался, что мне еще нужно делать.

– Будьте готовы к выходу в четверг, в шесть утра.

Он дал краткие указания:

– Упакуйте вещи в мешок. Оденьтесь финским крестьянином. Закурите трубку. Не берите с собой газеты или ружье. Ружье я вам дам на границе. Никому не говорите о моем приходе.

Он поднялся.

– Думаю, пора идти. Будьте готовы, когда я приду к вам.

Я проводил его до двери и затем смотрел из окна, как он уходит. Он ничем не отличался от любого финского крестьянина.

Когда стемнело, я наведался в тайник и обнаружил свои сокровища в полной сохранности там, где их оставил восемь месяцев назад. На следующее утро я немного поторговался на рынке подержанной одежды и приобрел необходимый гардероб: полупальто, отороченное кроличьим мехом, пару кожаных сапог, шапку-ушанку, вязаный шарф и варежки. В мешок упаковал оставшуюся одежду: пару туфель, три пары смены нижнего белья, матроску гардемарина и зубную щетку.

Вечером я устроил прощальную вечеринку, пригласив на нее несколько армейских офицеров и двух медсестер. Друзья относились скептически к моему предприятию. Они все еще полагали, что через несколько недель белые будут уже в Петрограде, и не видели разумных оснований лезть под пули пограничника.

Чая не было, мы согревались, потягивая кипяток, и играли в покер. У меня осталось немного русских денег, которые мне не понадобились бы в Финляндии, и я захотел от них избавиться. Как правило, я много не проигрывал, но в этот вечер мне необыкновенно везло. Каждая ставка приносила выигрыш. Наконец в три утра гости утомились, и мы закончили играть. Идти домой было небезопасно, и мы решили ночевать в квартире, где собрались. Я пытался заснуть, но мешало нервное возбуждение, которое не проходило. Через полчаса метаний в постели я поднялся, взял книгу и провел последние часы в Петрограде за чтением «Войны и мира» Толстого.

В шесть утра я оделся и стал нетерпеливо ждать. Через час появился мой проводник. Когда он пришел, все еще спали. Проводник окинул меня придирчивым взглядом и промямлил что-то вроде того, что моя новая одежда его устраивает.

– Где ваши вещи? – спросил он.

Я показал проводнику все, что осталось от моих драгоценностей. Он внимательно осмотрел их и сказал:

– Предлагаю тысячу марок.

Когда я кивнул в знак согласия, он завернул драгоценности в красный носовой платок и сунул их в карман.

– У меня с собой пятьсот марок, остальные пятьсот я вам дам на той стороне. Если Чека схватит вас с финскими деньгами в кармане, то немедленно расстреляет, – произнес он своим спокойным тоном. – Следуйте за мной, но не вступайте в разговоры. Делайте вид, что меня не знаете. Мы идем на станцию Охта. Вот ваш железнодорожный билет, – он вручил мне знакомую карточку, – не упускайте меня из виду, садитесь в тот же вагон, что и я. Ни с кем не разговаривайте. Если остановит красный патруль, говорите, что едете в деревню за хлебом. За вами будет следовать еще один человек. Не беспокойтесь, он идет с той же целью, что и вы. Дайте свои вещи.

Он запихнул мой багаж в свой мешок большего размера, перекинул его через плечо и молча направился к двери. Я подождал, когда он начал спускаться по лестнице, и пошел следом.

Улицы выглядели темными и мрачными. Я едва различал впереди фигуру проводника. Душу томили смутные опасения. Прежде мне не приходилось зависеть до такой степени от постороннего человека. Самым безопасным и выгодным было бы сдать меня в Чека и присвоить мои деньги. Казалось нелепым, что он готов рисковать своей жизнью, в то время как мог получить выгоду, прибегнув к более безопасным средствам. Естественно, никто из моих друзей так и не узнал бы, что со мной случилось. Однако я понимал, что идти на попятную уже поздно. Когда мы вышли на угол, где нужно было ожидать трамвая, я столь увлекся мыслями о своем предприятии, что забыл все страхи.

Мы прождали минуту, когда из темноты материализовалась еще одна фигура и остановилась подле нас. Одежда незнакомца походила на мою. Его лицо было закрыто, только нос выглядывал из щели между натянутой на лоб шапкой-ушанкой и обернутым вокруг шеи шарфом. Мы молчаливо стояли 10–15 минут, не приближаясь друг к другу. Затем вдали, в серой зимней дымке, забрезжил свет. Тишину пустых улиц нарушили звуки приближавшегося трамвая. Я втиснулся внутрь вагона и занял место, позволяющее не терять проводника из виду. Все происходило как на страницах детектива, лишь опасения быть пойманным Чека возвращали меня к реальности.

Когда мы добрались до вокзала, я вновь последовал за проводником на благоразумном расстоянии. Вход на платформу преграждали полдесятка красногвардейцев, проверявших билеты и пассажиров. Настало время первого испытания, и у меня по мере приближения к ним сердце колотилось все сильнее. Однако в моем облике, очевидно, ничто не вызвало подозрений, и они позволили мне беспрепятственно пройти дальше.

Поезд, состоявший из нескольких товарных вагонов и допотопного локомотива, находился уже у платформы. Когда я проходил на платформу, то видел проводника, взбиравшегося на подножку. Я прошелся как бы в нерешительности, пока не остановился у нужного вагона. Боковая дверь была открыта достаточно широко, чтобы позволить мне протиснуться внутрь. В спертом воздухе дышалось тяжело, свет исходил лишь от маленькой, раскаленной докрасна железной печки, стоявшей в центре вагона. Печка отбрасывала на пол вокруг причудливые блики, мелькавшие в бешеной пляске.

Постепенно мои глаза стали привыкать к темноте. Переступая через растянувшихся на полу людей, я нашел свободное место. Помня об указании проводника ни с кем не разговаривать, прислонился спиной к стене и сделал вид, что сплю.

Каждые несколько минут в двери появлялись новые фигуры. Некоторые просто заглядывали, другие, бросив беглый взгляд, проходили внутрь, пробирались на свободные места и располагались поудобнее. Одним из первых был человек, который ожидал вместе с нами уличного трамвая. Случайно он двинулся по направлению ко мне и занял место рядом. По другую сторону от меня сидел молодой финский крестьянин.

Постепенно вагон заполнился людьми. Я насчитал 30–35 пять фигур, одетых в полупальто и меховые шапки, с шарфами вокруг шеи. Разговаривали редко и полушепотом. Недалеко от меня располагалась семья, привлекшая мое внимание: мужчина, женщина и две девочки. Одной было лет двенадцать, другой – не более семи. В их одежде не было ничего примечательного, но облик казался не совсем обычным. Я был убежден, что они не те, за кого себя выдают.

Отправка поезда задержалась более чем на два часа, а когда он наконец тронулся, то двигался черепашьим шагом. Без видимых причин мы через небольшие промежутки времени беспрестанно останавливались. Порой через полуоткрытую дверь я замечал промелькнувшую станцию или деревню, но в основном тянулись сосновые чащи и поля, покрытые снегом. Дорога не превышала 50 миль и обычно преодолевалась не более чем за полтора часа. Но мы ехали очень долго и только к 4 часам после полудня стали приближаться к пункту назначения. Всю дорогу я наблюдал за пассажирами из-под полуопущенных век, пытаясь угадать, кто они. Проводник сидел рядом с печкой, и, когда открывали задвижку, я изучал его сосредоточенное выражение лица в красном отсвете. За долгий путь я испытал тревогу дважды.

Однажды я не мог побороть желание курить. Я сунул руку в карман, достал трубку и набил ее табаком. Когда собирался чиркнуть спичкой, ко мне обратился молодой сосед. Хотя я довольно часто бывал в Финляндии, но по-фински знал всего несколько слов, поэтому медлил с ответом. Сосед повторил свою просьбу, и, к моему большому облегчению, я различил слово «спички» на финском языке. Раскурив трубку, я протянул ему горящую спичку. Вместо того чтобы взять ее у меня из рук, он подался вперед и, прикуривая свою сигарету, пристально взглянул в мое лицо. Мне показалось, что в его серо-зеленых глазах таится какой-то зловещий блеск. Когда спичка погасла, человек продолжал смотреть на меня в полумраке, и меня не покидала уверенность, что он догадался о цели моего путешествия. Возможно, это был агент Чека, в чьи обязанности входило обнаруживать в поезде подозрительных лиц. Моя трубка потухла, и больше я ее зажечь не пытался.

Затем меня снова одолела тревога. Я не прекращал следить за соседним семейством. Неожиданно маленькая девочка повернула голову к женщине и заговорила громким голосом, перекрывшим скрежет и грохот двигавшегося поезда. Я различил не все ее слова, но понял: она говорила по-французски! Женщина всполошилась и прикрыла рукой рот девочки, но было уже поздно. Все повернули голову в их сторону, и мне показалось, что пассажиры вагона, как и я, догадались, кто с ними едет. Теперь присутствие этой семьи в вагоне, без сомнения, свидетельствовало: они пытались бежать из советской России. Но как им удалось пройти в вагон? Как смогла семья из четырех человек пройти контроль на вокзале? И что с ними будет, если они попадутся? Мысли об их беспомощности временно вытеснили из моей головы все остальное.

Поезд двигался все дальше и дальше. Когда он в очередной раз остановился, я не имел представления о том, где мы очутились, но полагал, что пункт назначения был близок. Пассажиры начали застегивать свои полупальто и натягивать на уши шапки. Силуэт проводника вновь замаячил в дверном проеме. Я поднялся и последовал в его направлении. Другой его подопечный двигался вслед за мной. Поезд продолжил движение, судя по всему, по дуге. Проводник высунул голову наружу и, казалось, погрузился в размышления. Вдруг он напрягся и отступил в сторону, жестом предлагая мне выглянуть из вагона. Я уперся в края двери и высунулся.

Рельсы были проложены через узкую долину между двумя горами, покатые склоны которых покрывал толстый слой снега. Далее виднелась станция, на которой выстроились солдаты. Прежде чем я осмыслил увиденное, проводник прошептал в ухо:

– Беда… Красногвардейцы на станции… Прыгайте! Я тоже прыгну… Потом пойдете за мной…

Поезд набирал скорость. Доли секунды я колебался, затем бросился в белую снежную массу, заполнившую боковое углубление вдоль железной дороги. Успел заметить, что в нескольких футах от меня оказался еще кто-то из вагона, за ним – еще один. Взволнованные возгласы оставшихся пассажиров потонули в грохоте проходившего мимо поезда. Затем послышались отдаленные крики и треск ружейных выстрелов.

В поле моего зрения попал проводник, взбиравшийся по снежному склону. Отчаянными усилиями я выбрался из снежной ямы по пояс глубиной. Мои ноги, обутые в валенки, поочередно утопали в сугробах. У меня перехватило дыхание от необходимости взбираться по косогору и от колючего, морозного воздуха после душной атмосферы вагона. Мы карабкались вверх с возможной быстротой, но получалось крайне медленно. Вслед прогромыхали несколько выстрелов, поднявшие фонтанчики снега… Впереди, неподалеку, виднелась спасительная чаща молодых сосен. Меня подгоняло нелепое стремление обогнать пулю. Еще рывок, и нас укрыли деревья.

Тяжело дыша, мы все трое улеглись на снегу. Проводник задвигался первым.

– Глядите! – сказал он, указывая на поезд, втягивавшийся на территорию станции. Красногвардейцы прекратили преследование и переключили внимание на вагоны поезда. Медленное прохождение пассажиров сквозь кордон свидетельствовало о том, что солдаты тщательно проверяли каждого сошедшего с поезда. Должно быть, на это настроил их наш побег, меня беспокоило, как сложится судьба девчушки, говорящей по-французски, и ее семьи…

Следующие несколько часов мы провели на окраине леса. Холод усилился: мои глаза слезились, пальцы на руках и ногах онемели. Когда стемнело, мы поднялись и стали трамбовать снег ногами и махать руками, чтобы восстановить кровообращение. С надеждой смотрели на огни деревни, мелькавшие вдали. Морозное безмолвие временами нарушалось криком или глухим лаем собаки. Мы хранили молчание: ни мой компаньон, ни я не осмеливались задавать вопросы, а наш проводник не испытывал желания информировать нас о чем-либо. Он высказался только раз:

– Скоро солдаты отправятся на границу, тогда мы сходим ко мне домой.

Внизу, в долине, некоторое время продолжалось движение, затем все успокоилось, один за другим погасли огни в деревне. Наконец проводник жестом пригласил нас следовать за ним. Я больше не чувствовал резкого, колючего мороза. Зато мое тело одеревенело, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы заставить себя идти. Нас окружала кромешная тьма. Я скорее чувствовал, чем видел идущие впереди две фигуры. Не раздавалось ни звука, кроме скрипа снега под ногами.

В течение 30–40 минут мы двигались размеренным шагом. Внезапно перед нами выросли неясные очертания дома. Я тихо постучал в дверь и долго ждал отклика. Затем почувствовал поток теплого воздуха, и мы оказались внутри дома.

– Грейтесь! Лошадь будет готова через полчаса, – прошептал проводник, но реакции ни моей, ни моего молчаливого компаньона не последовало.

В комнате стояла раскаленная печь, а все остальное не имело значения. Неряшливо одетая женщина, шаркая ногами по полу, принесла две дымящиеся чашки кофе. Горячая жидкость обжигала язык и губы, казалось, она наполняла нас живительной силой. Постепенно я согревался и начинал интересоваться окружающим. Проводник исчез, осталась одна женщина. Компаньон и я сидели на скамейке рядом с печью и ждали. Вслед за продолжительным молчанием послышались шаги, и проводник вошел в комнату.

– Лошадь готова, – сказал он, – вас повезет другой человек. Я останусь здесь и попробую вывести других людей. Солдаты сняли их с поезда.

Он подошел и протянул мне револьвер. Я ощутил в руке холодную сталь оружия.

– Если повстречаете патруль, не стреляйте, пока не выстрелит мой человек. Подпустите солдат поближе, тогда стреляйте в живот.

Нас вывели через заднюю дверь во двор, окруженный высоким забором. Посреди двора стояла лошадь и низкие деревянные сани без сидений, но заваленные сеном. На козлах сидел возница, державший в руках вожжи. Проводник предложил нам лечь в сено, прошептал вознице последние инструкции и открыл ворота. Лошадь рванулась вперед, и сани заскользили в зимней тьме. Колючий, морозный воздух резал глаза, а в лицо временами били охапки снега, летящие из-под копыт лошади. Мы испытывали восхитительное чувство полета.

Сани неслись дальше и дальше, преодолевая милю за милей, не снижая скорость на поворотах. Вдруг мы круто повернули вправо, проехали сотню ярдов и внезапно остановились.

– Тихо! Красный патруль!

Возница бесшумно соскользнул со своего места, пошел к голове лошади и стал мягко ее поглаживать. Прежде я не замечал никакого шума, но теперь в мертвой тишине послышались голоса. По дороге шли люди. Я сидел с револьвером в правой руке, опасаясь, что лошадь фыркнет и выдаст нас. Размеренный скрип снега под ногами становился ближе и ближе. Через минуту он стал стихать: патруль прошел развилку.

Около 15–20 минут мы сидели неподвижно. Затем возница повернул лошадь, вывел ее на главную дорогу, уселся в сани, и мы снова помчались с бешеной скоростью.

Но на этот раз мы ехали недолго. Темные чащи деревьев по обеим сторонам дороги остались позади, и мы оказались в открытом поле. Когда въехали в деревню, справа и слева нас снова обступили темные силуэты домов. Мы проскользнули в открытые ворота, которые, казалось, закрылись за нами сами. Когда сани остановились, возница сказал:

– Идите в дом. Сидите тихо.

Последовав его указанию, я заметил, как кто-то повел нашу лошадь в хлев, откуда слышалось чавканье животных. Возница открыл дверь, впихнул нас внутрь дома и прошептал:

– Идите прямо… Я остаюсь во дворе.

Внутри дома было темнее, чем снаружи. Медленно продвигаясь на ощупь вдоль стены, я подошел к другой двери. Компаньон шел за мной в непосредственной близости. Я осторожно повернул рукоятку двери и переступил через порог. Вокруг царили полная тишина и темнота, не чувствовалось никаких признаков жизни. Я шагнул вперед и наткнулся коленом на острый угол деревянной скамьи.

– Тс-с-с-с!

Предостерегающее шиканье заставило меня задержать дыхание. Предупреждения поступали с разных сторон. Темнота скрывала минимум полдюжины людей. Пока я стоял, напрягая зрение и не смея двинуться дальше, слух различил новые звуки. На этот раз они шли снаружи, со стороны дома, обращенной к дороге. Шум нарастал и становился все отчетливей: строевой шаг отряда солдат, голоса, знакомое позвякивание металла. Медленно шум снова стих, и воцарилась тишина. Рядом со мной прошептали:

– Еще один патруль!

Я вытянул руку, нащупал скамью и сел, затем подвинулся и освободил место компаньону.

Чувство времени совершенно меня оставило. В напряженной обстановке, в темноте и среди незнакомых людей вокруг минуты казались часами. На то, что здесь находились люди, указывал лишь случайный вздох. В голове роилось множество вопросов без ответа. Кто были эти люди? Сколько их? Чего они ожидают? Где проводник? Как близко мы подошли к границе? Все шло по плану или произошел сбой? Промежутки времени, когда я чувствовал, что нет ничего хуже этого ожидания, сменялись моментами полного отупения.

Как раз в тот момент, когда я уверил себя, что мы обречены ждать до следующей ночи, за дверью неожиданно послышался резкий звук. Поток холодного воздуха ворвался в комнату, и прозвучал голос:

– Скорей! Выходите из дома! Поспешите!

За этими словами сразу же последовало движение. В беспросветной тьме я почувствовал, что все устремились к двери. Толкая друг друга, мы выбрались во двор, где стояло четверо саней. К нам снова присоединился проводник. Он передвигался молчаливо и сосредоточенно, усаживая в сани людей – одного за другим. Когда подошла моя очередь, повел меня к первым саням, усадил меня и снова скрылся. Через минуту проводник вернулся, неся тяжелый сверток, который я обхватил левой рукой.

– Нате! В другой руке держите наготове револьвер… Мы едем…

Лошадь рванулась, и я чуть не потерял равновесие. Сверток в моей руке качнулся и ожил. Я понял, что это был ребенок и что он испугался. Прижав губы к свертку, я зашептал:

– Все будет хорошо… Не тревожься, держись!

Маленькое тельце расслабилось, и дитя прильнуло ко мне. Из одеял послышался тонюсенький приглушенный голосок:

– Уи, месье…

У меня заколотилось сердце: это был голос ребенка, который я слышал в поезде…

Мы снова заскользили в ночи, в морозном воздухе, насыщенном мириадами иголок – снежинок, которые впивались мне в лицо. Я снял свою правую варежку, чтобы быть готовым к неожиданностям, и холодная сталь револьвера прилипла к моей коже. Позади нас, на востоке, небо становилось мрачно-серым.

Лошади остановились, и проводник стал перебегать от саней к саням, веля всем выбираться. В следующую минуту возницы натянули поводья, и сани исчезли во мгле.

– Вы в состоянии ее нести? – услышал я шепот проводника. Он, однако, не стал дожидаться ответа и уже громко сказал: – Пошли! Идите за мной! Все!

Становилось светлее. Я различал 10–12 человек, идущих один за другим. Мы шли через лес, и колючие ветки сосен хлестали меня по лицу. Я ничего не мог с этим поделать, поскольку на левой руке держал девочку, а в правой револьвер. Ноги утопали в глубоком снегу, я старался ступать по дорожке, протоптанной идущими впереди. Постоянно скользил и с трудом удерживал равновесие.

Мы вышли на просеку, пересекли ее и снова вошли в чащу. Проводник остановился и сказал:

– Мы уже в Финляндии… Располагайтесь и ни о чем не беспокойтесь… Я схожу за финскими пограничниками.

Он скрылся за деревьями, а мы в ожидании сели прямо в снег. В призрачной дымке серого зимнего неба все казалось таинственным и нереальным. Мои спутники выглядели замерзшими призраками.

Маленькая девчушка спала в моих объятиях. Ее мать пробралась по снегу ко мне и спросила:

– Она спит?

Я кивнул, и женщина улыбнулась.

Наконец молчание прервал звук шагов. Возвращался наш проводник, позади него шли три человека в серо-коричневых мундирах с ружьями на плечах. Это были финские солдаты – первое свидетельство, что мы попали в новый мир…

Один из солдат что-то сказал по-фински, а наш проводник перевел:

– Теперь вы в безопасности… Вас отведут к коменданту!

Все бодро устремились за солдатами по тропе. Сбоку от меня шла девочка, держа меня за руку. Я оглянулся.

Позади нас, всего лишь в нескольких шагах, пролегала невидимая линия, которая непостижимым образом защищала нас от всемогущей Чека. А за ней тянулся сумрачный, темный лес. Это была Россия.

Глава 20

Советская Россия и Финляндия – два различных мира. Два народа, жившие рядом, не имели точек соприкосновения и надежных средств сообщения. Контраст был поразительным.

После двух лет лицезрения грязных, неряшливых красноармейцев чистенькая, аккуратная военная форма финнов радовала глаз. Смена опасного, неопрятного, запущенного Петрограда на безупречно чистую финскую деревушку оказывала умиротворяющее воздействие. Простой деревянный дом, в котором размещалась комендантская служба, был безукоризненно опрятным: пол, окна, сосновые скамейки – все сияло чистотой.

Комендант, молодой розовощекий лейтенант, принимал каждого беженца из советской России по одному. Когда я сидел перед дверью его кабинета, ожидая вызова, вошел наш проводник. Все финские солдаты, видимо, были с ним знакомы. Из обрывков разговора, которые удалось услышать, я убедился, что помимо сопровождения людей из России в Финляндию, проводник передавал финской стороне и разведывательные данные.

Проводник подошел, вручил мне пакет и сказал:

– Здесь пятьсот марок… Где мой револьвер?

Я передал ему оружие.

– Если вам захочется вернуться, лейтенант скажет, где меня найти.

– Сомневаюсь, что захочется, но если все же я передумаю, то постараюсь вас отыскать. Никто не поможет в этом деле лучше.

Впервые за наше непродолжительное знакомство на лице проводника появилось нечто вроде улыбки. Очевидно, сказанное польстило его профессиональной гордости. Мы обменялись рукопожатием, и он ушел.

Беседа с комендантом длилась недолго. Он задал мне несколько вопросов и записал ответы в карточку. Его безукоризненная вежливость и возможность откровенного разговора с правительственным чиновником были внове и приятны. Справившись о моем имени и возрасте, он спросил, что я намерен делать в Финляндии.

– Хочу недели на две съездить в Гельсингфорс, а затем присоединюсь к Белой армии в Эстонии.

Во время разговора мне показалось, что мой ответ позабавил коменданта, хотя не понимал почему.

– У вас есть в Финляндии друзья или родственники, готовые поручиться за вас, можете назвать адреса? – спросил он.

Я назвал имя своей тети. Поведение лейтенанта мгновенно изменилось.

– Надеюсь, вы понимаете сложность нашего положения, – сказал он. – Мы избавились от большевиков совсем недавно. Приходится быть осторожными в приеме беженцев из советской России. Обычно мы держим их здесь, пока не закончим проверку. Но ваш случай – особый. Я буду рад телеграфировать баронессе, и в случае положительного ответа вы сможете сегодня выехать в Териоки (ныне Зеленогорск на Карельском перешейке. – Примеч. пер.). Там, в карантине, вам придется побыть неделю или около того. Разрешение жить в Гельсингфорсе получает сравнительно небольшое число русских, но я уверен, что вам нетрудно будет добиться этого.

Я поблагодарил коменданта за разъяснения и вышел за дверь. Через два часа комендант вышел в приемную и позвал меня.

– Сегодня вы поедете в Териоки под охраной, – сказал он, улыбаясь. Бросив взгляд на телеграмму в своей руке, он добавил: – Ваша тетя ожидает встречи с вами, как только освободитесь из карантина.

Остаток дня и половину ночи я провел в поезде, направлявшемся в Териоки. Нас, 8—10 человек, сопровождали два солдата. Здесь была и маленькая девочка, которую я нес на руках прошлой ночью, и ее семья, отец был консулом, представлявшим в Москве одну из южноамериканских стран. Когда большевики отказались гарантировать ему безопасность, он решился на отчаянный шаг – перебраться вместе с семьей через границу.

Финские охранники относились к нам весьма снисходительно. Когда поезд делал достаточно продолжительные остановки, нам позволялось выходить на станциях. Финляндия показалась нам сказочной страной.

Вагоны поезда были безукоризненно чистыми, каждый пассажир сидел на своем месте, никто не боялся говорить, нас окружали здоровые оживленные лица. Отсутствие страха и напряжения успокоило наши нервы. Но более всего обоняло изобилие еды. После недоедания мы жаждали калорийной пищи и сладостей. Вид продуктов, выставленных на прилавках, возбуждал в нас острую потребность восполнить нехватку питательных веществ, которая ощущалась достаточно долго. На первой же остановке я купил фунт масла и съел его без хлеба. Каждая ложка, которую я отправлял в рот, была вкуснее предыдущей, и, когда масло кончилось, я захотел еще. В этот день я не мог думать ни о чем, кроме еды. За десятичасовую поездку, кроме завтрака, обеда и ужина, я съел два фунта масла, два фунта сыра, полтора десятка апельсинов и несколько плиток шоколада. Я не был исключением. Вся наша группа вела себя так, словно состоит из проголодавшихся животных, но некоторым из нас не удавалось насытиться. Ослабленный желудок не мог справиться с таким количеством пищи. Несколько моих спутников серьезно заболели, и, когда мы прибыли в пункт назначения, их отправили в больницу.

Финский карантинный центр располагался в Териоки, который в предвоенные годы служил морским курортом. Это были летние коттеджи и дачи, ныне превращенные финскими властями в бараки. Официально прибывшие из советской России направлялись для медицинского обследования, в действительности же задержка позволяла чиновникам выяснить политическое прошлое каждого новичка. Большая русская колония в городе, руководимая каким-то комитетом, сотрудничала с властями в выяснении биографических данных беженцев.

Неделю, проведенную мною в карантине, ни в коем случае нельзя было считать неприятной. Да, под наблюдением здесь находилась сотня человек, и, хотя мы жили за колючей проволокой и были ограничены в передвижении, наш образ жизни оставался беззаботным и безопасным. Мы проводили время в прогулках по заснеженным паркам или в общении друг с другом. Вскоре после прибытия я наладил связь с русскими флотскими и армейскими офицерами в городе. Среди них нашлись старые знакомые, которые просветили меня относительно обстановки за карантинными воротами.

Разрыв отношений между Финляндией и советской Россией ожидался со дня на день. К югу, за неширокой полосой водного пространства, братские Финляндии республики бились с большевиками за независимость. В этих условиях разумно было ожидать, что русские, стремившиеся влиться в ряды антибольшевистских сил, будут приняты в странах Балтии с распростертыми объятиями. Но, к своему большому разочарованию, я вскоре обнаружил, что политическая ситуация была весьма запутанной.

Большинство русских, проживавших в Териоки, подали заявления с просьбой включить их в ряды Белой армии на территории Эстонии, однако месяц проходил за месяцем, а ответов на просьбы не поступало.

Добровольцы терялись в догадках: то ли против их отъезда возражали финские власти, то ли отказывали им в просьбах эстонские. В отношении непосредственного участия в борьбе русские ограничивались, где бы они ни были. Им не разрешалось передвигаться по Финляндии, и большинство из них были вынуждены селиться в захудалых пограничных поселках с разрешения властей в каждом отдельном случае. Когда в конце недели комендант Териоки уведомил, что я свободен от карантина и могу ехать в Гельсингфорс, мои русские друзья не могли поверить такой удаче. В иной обстановке их единодушное выражение удивления смутило бы меня, но в данный момент я был слишком поглощен открывавшимися перспективами.

Гельсингфорс, столица Финляндии, выглядел привлекательным современным городом, наделенным своеобразным очарованием. До революции он служил базой Балтийского флота, и у русских, прошедших флотскую службу, сохранились к городу теплые чувства. Его знакомые улицы будили приятные воспоминания о прошедших временах. В моем случае эти чувства обострялись еще и благодаря семейным узам.

В Гельсингфорсе жили сестра моей мамы и пятеро ее детей. Наши семьи всегда связывали очень сердечные отношения, и после нескольких лет разлуки встреча с родственниками доставила мне большую радость. За это время случилось многое, накопилось много новостей, мы часами разговаривали и вспоминали былое.

На третий день пребывания в Гельсингфорсе я явился в военный отдел Русского комитета и попросил послать меня в войска белых, дислоцированные в Эстонии, которые официально назывались Северо-западной армией. Подполковник, выслушавший меня, был настроен не очень оптимистично.

– Имеется много заявлений, поданных раньше, пройдет некоторое время, прежде чем очередь дойдет до вас.

– Разве армии не нужны солдаты? – спросил я.

– Да, нужен каждый человек, способный туда добраться, нужно военное снаряжение – нужно все.

– Тогда в чем причина промедления? – Ситуация казалась абсурдной.

– Финские и эстонские власти очень неохотно выдают визы русским белогвардейцам, – сказал подполковник, пожав плечами. – Пока же чем меньше мы об этом говорим, тем лучше. Обещаю, что сделаю все возможное для ускорения вашего отъезда на фронт.

С этого времени я взял за правило наведываться в Русский комитет два раза в неделю, но ничего нового там меня не ожидало. Между тем мои первоначальные благоприятные впечатления о Финляндии угасали, их сменяло растущее раздражение. Финские власти систематически подвергали дискриминации русских, находившихся под их юрисдикцией. Причины такой политики были вполне ясны, но это не делало мелочные придирки менее оскорбительными.

С 1809-го по 1918 год Финляндия входила в Российскую империю. К 1899 году эта провинция получила политическую автономию, но, начиная с этого года, российское правительство проводило интенсивную политику русификации. Экономически новая политика была выгодной для Финляндии, но она возбудила среди финнов националистические настроения и вела к хронической нелояльности. В годы мировой войны Финляндия была насыщена русскими войсками, но признаков открытого протеста не наблюдалось. Исключение составили молодые финны, эмигрировавшие в Германию, где сформировали финский батальон, воевавший против России в составе германской армии. Ситуация не менялась до краха Российской империи, когда Финляндия провозгласила независимость.

Сразу же после этого произошла непродолжительная, но напряженная схватка между красными и белыми финнами. Сначала красные взяли верх, но с высадкой германских войск победа осталась за белыми. Было создано националистическое финское правительство с сильной прогерманской ориентацией. Германский генерал фон дер Гольц стал главнокомандующим финской армией, германскому кронпринцу был предложен финский трон. Однако вскоре после этого Германия потерпела окончательное поражение от союзников, и Финляндия встала перед необходимостью изменить свою ориентацию.

Чтобы сохранить независимость, финны были вынуждены приспосабливаться к идеям победителей. В качестве первого шага в этом направлении Финляндия отвергла монархию и приняла республиканское правление, более соответствовавшее принципам союзников. Однако выработка последовательной политики в отношении России оказалась более трудной проблемой.

Финляндия, испытавшая на себе красную диктатуру, безжалостно искоренила большевизм в своих пределах. В результате финское и советское правительства питали друг к другу ненависть и недоверие. Надежда на примирение становилась еще более призрачной из-за открытой конфронтации между союзниками и Советами. С другой стороны, русские противники большевизма составляли класс, на котором веками держалось военное присутствие России в Финляндии. Среди финнов преобладало убеждение в том, что замена советской власти националистическим русским правительством поставит под угрозу независимость их страны. Вот почему финны оказывали помощь русским белогвардейцам без особого энтузиазма. Национальная неприязнь глубоко укоренилась, и я ощущал ее даже в имении, где остановился.

Тетя вышла замуж за финна по рождению и традициям. После смерти мужа она и все семейство продолжали питать любовь к стране, в которой жили. Финляндия для них значила столь же много, сколько для меня Россия. Во время моего пребывания в имении родственники делали все возможное, чтобы я чувствовал себя как дома, но вопреки нашим искренним симпатиям друг к другу нас разделял невидимый барьер. Они были финны, я русский, интересы наших стран противоречили друг другу. Несмотря на заботу обо мне, родственники избегали разговоров на политические темы в моем присутствии, но это лишь подчеркивало искусственность ситуации.

Как-то кузен напомнил о моем высказывании в первый год войны. В то время он навестил нас в Петрограде и во время одного разговора спросил:

– Что бы ты сказал о финне, который поступил на службу в германскую армию?

С моей стороны родственник мог услышать лишь один ответ:

– Русский подданный, который сражается во время войны против России, является предателем.

Наш разговор перешел на другие темы, а я считал замечание родственника плодом праздных фантазий, пока не посетил Финляндию после революции. К своему удивлению, я обнаружил двух дочерей тети замужем за финнами, служившими в германской армии. Забытый эпизод сразу же стал вновь актуальным. Когда родственник спросил, не изменил ли я своего мнения, я промолчал. Пауза была достаточно красноречива, а он обладал достаточным тактом, чтобы не продолжать тему. Тем не менее мы оба чувствовали себя не очень хорошо.

Каждый день я остро переживал двусмысленность своего положения в их доме. В жизни моих родственников и друзей главную роль играет обретенная свобода их страны. Впервые за более чем вековой период финский патриотизм получил возможность для самовыражения, и финны радовались крушению России. Я не мог разделить их надежд и радостей. Пользуясь гостеприимством тети, я чувствовал неудобство и все более замыкался в себе.

В Гельсингфорсе осталось мало русских семей, и мое общение с соотечественниками сводилось к посещениям раз в две недели кабинетов комитета. В оставшееся время не было никого, с кем бы я мог откровенно поговорить. Пребывая под властью большевиков, я познал голод и страх, но никогда не был так одинок, так изолирован от естественного течения жизни.

Однажды вечером, расстроенный более чем когда-либо, я сел в трамвай и поехал в деловую часть города. Когда я бесцельно бродил по тротуару, ко мне обратилась группа финских солдат. Один из них попросил спички, и, пока он прикуривал, другой солдат заговорил со мной по-фински. Я не понял, что он говорит, и сказал ему об этом. Первый солдат сразу вернул спички и сказал:

– В Финляндии больше не носят русскую военную форму, и нам не нужно понимать русских, когда они говорят на своем языке.

Он не без удовольствия произнес это на чистом русском языке. Его компаньоны встретили замечание громким смехом и пошли дальше. Злоба и неприязнь в словах солдата, его очевидное стремление оскорбить вывели меня из равновесия. Чтобы выбросить это из головы, я заглянул в ближайшее кабаре и сел за столик.

Но в этот вечер мне не суждено было развлечься. Спиртные напитки лишь еще более раздражали, а окружающая обстановка удручала. Заведение было третьесортное. При свете фонарей вульгарно раскрашенные женщины на сцене выглядели дрессированными цирковыми лошадьми. Мятая скатерть на моем столике, вся в пятнах, должно быть, не менялась неделями. Но более всего раздражал человек, сидевший за соседним столиком.

Все в нем выдавало удачливого немецкого коммивояжера: его отутюженный зеленый костюм, прическа, багровое лицо с тяжелой челюстью, короткие толстые руки и толстая сигара. Он стремился оправдать деньги, затраченные на развлечение, среди общего шума постоянно раздавались его пошлые, сальные реплики, адресованные женщинам.

Пока я его разглядывал, на сцене появилась новая певица. Это была хорошенькая, молоденькая блондинка, но у меня сложилось впечатление, что она с трудом справляется со своей ролью. Ее лицо покрывала неестественная бледность, голос дрожал и фальшивил. Я желал, чтобы девушка допела и сумела уйти со сцены, не упав в обморок. Внезапно позади меня послышались свист и топанье ногами – немец выражал свое неудовольствие.

Я сидел между ним и сценой, и он мог хорошо меня видеть. Поймав его взгляд и стараясь, чтобы он услышал меня, я сказал:

– Девушка нездорова… Оставьте ее в покое.

Секунду немец пребывал в замешательстве, затем его лицо исказила гневная гримаса. Он рассердился и произнес размеренным тоном:

– Я плачу деньги за развлечения и не желаю платить за неудавшихся певичек!

Он демонстративно выпятил губы и пронзительно свистнул. У меня от ярости застучало в висках. Я вскочил и пошел к его столику.

– Если вы во время пения девушки только пикнете, я выброшу вас отсюда!

Официанты тотчас окружили нас. Распорядитель медленно, но выразительно сказал:

– Не хочу вызывать полицию, но придется сделать это, если оба господина не покинут заведение.

Я сразу понял, что пьяная ссора забавляет посетителей кабаре; допил свой напиток, оплатил счет и спустился по лестнице к выходу. Когда подошел к двери, официант взял меня за рукав:

– Молодая артистка ждет вас в своей уборной…

Девушка встретила меня у входа на сцену. Она выглядела ослабевшей и усталой, ее рука дрожала.

– Вы были так добры ко мне, – сказала она.

– Надеюсь, это ничем не повредит вам. – Я опасался, что владелец кабаре сочтет ее виноватой за ссору среди публики.

– Это было мое последнее выступление в любом случае, – ответила она. – Вы русский, не так ли?

Прежде чем я смог ответить, она сказала:

– Если вы не спешите, подождите несколько минут и проводите меня.

Бенита проживала в двухкомнатной квартире, где мы просидели до утра, беседуя и выкуривая огромное количество сигарет. Она начала карьеру в 1915 году девушкой по вызову. Говорила, что русские офицеры очень веселы. Она любила петь для них. С революцией пришли тяжелые времена, она постепенно приобрела привычку употреблять кокаин. Решила вылечиться, и врач рекомендовал ей три месяца отдыха и спокойствия. Этим вечером ее появление в кабаре было последним.

С этого времени мы с Бенитой проводили большую часть времени вместе. В светлые солнечные дни мы долго гуляли среди пахнущих хвоей сосен или, найдя уединенное место на скалистом побережье, сидели, глядя на бегущие волны. Вечерами мы говорили о прошлом и будущем, но тщательно избегали настоящего, которое для обоих казалось бессмысленным. Внешне наша жизнь не менялась, но мы чувствовали себя более счастливыми и менее одинокими.

В апреле, наконец, пришли долгожданные вести. Подполковник встретил меня в кабинете Русского комитета с широкой улыбкой и сказал:

– Утром вам выдадут визу, а завтра сможете отплыть. Когда прибудете в Ревель (прежнее название Таллина. – Примеч. пер.), явитесь в морской отдел Северо-западной армии. Вот ваши документы. Удачи!

Я мгновенно забыл месяцы переживаний и неопределенности. Помчался к тете и сообщил ей, что отбываю следующим утром в 11 часов. Остаток дня прошел в прощальных визитах. Родственники один за другим выражали сожаление, но в душе разделяли мой энтузиазм.

Опечалило только расставание с Бенитой. Мы привыкли к постоянному общению друг с другом и знали, что расстаемся навсегда: революция отучила планировать будущее.

…На следующий день, когда финское побережье скрылось из вида, я понял, что период бездействия окончательно завершился. Ушли в прошлое блуждание в темноте, необходимость поиска решений, месяцы беспокойного ожидания. Через несколько часов я стану частицей военной машины, определятся мои обязанности. Я напряженно смотрел вперед, желая скорее увидеть на горизонте полоску земли.

Глава 21

После полудня пароход пришвартовался в Ревеле. Вслед за быстрой проверкой документов и досмотром багажа военными и таможенными чиновниками мне позволили сойти на берег. По пути в комендатуру я с любопытством оглядывался вокруг. В отличие от Гельсингфорса узкие мостовые эстонской столицы казались запущенными. Городская жизнь и люди тоже казались другими. Очевиден был контраст между хорошо одетыми горожанами, прогуливающимися по тротуарам ухоженных улиц Гельсингфорса, и здешней пестрой толпой людей, одетых кое-как. Военные явно преобладали, но уступали финским: одетые в поношенную форму, они выглядели мрачными и неопрятными.

В комендатуре мне дали адрес бараков для временных жильцов, и на следующий день рано утром я явился к капитану из морского отдела. После того как я отрапортовал о прибытии, он предложил мне стул и сообщил следующее.

Особый морской полк из офицеров и матросов находился только в стадии формирования. Он должен был служить ядром более крупного соединения, где были люди, имевшие опыт военной службы и предназначенные для укомплектования кораблей Балтийского флота, как только Петроград перейдет в руки белых. Я рассчитывал на то, что меня включат в одно из боевых подразделений на фронте, и слова капитана подействовали на меня угнетающе. Ведь изложенный им план имел предварительный характер, а мы еще были так далеки от цели. Но я находился не в том положении, чтобы выражать свои сомнения, и на следующий же день оказался в Нарве, расположенной на несколько сотен миль ближе к линии фронта.

Гардемарин не является полноценным младшим офицером, и я готовился служить рядовым. Каково же было мое удивление, когда мой новый командир полка сказал:

– Вы прибыли вовремя. В последние дни нас завалили солдатами, но офицеров не хватает. Ваш командир батальона вот-вот прибудет, он разъяснит ваши функции.

Через несколько минут я уже говорил с высоким капитан-лейтенантом, носившим нашивки подводника.

– Простите за краткость, но сегодня я очень занят, – сказал он. – Хочу, чтобы вы взяли под свою команду третью роту. У вас есть личное оружие?

Он скрылся на минуту в задней комнате и тотчас появился с маузером в руке.

– К счастью, у меня их два, пока вы можете воспользоваться моим. Пойдемте! Я объясню вам ваши функции по дороге к казармам.

Шагая по широким грязным улицам Нарвы, я старался ничего не упустить из инструктажа.

– Три дня назад морской полк существовал только на бумаге, – говорил капитан-лейтенант. – Шестьсот солдат достались нам, можно сказать, даром: их взяли в плен только в последнюю неделю. Из них и состоят три первые роты. Перед вашим приездом у меня в подчинении было два прапорщика – вы их увидите скоро… Этим утром мне сообщили, что временно мой батальон будет использоваться на погрузочно-разгрузочных работах. Первая рота направляется вниз по течению реки, они будут перегружать товар с прибывающих кораблей на баржи. Вторая рота будет грузить товарные вагоны на железнодорожной станции Нарвы. Вы будете командовать третьей ротой, которая разгружает баржи здесь, на речной пристани, и производит погрузку на машины, едущие на станцию. Ваша рота размещается в казармах напротив комендатуры. Выводите их на работы в шесть утра, возвращайте в казармы в пять вечера, затем идите в штаб полка за очередными распоряжениями. Не думаю, что ваши люди доставят вам неприятности, но не забывайте, что всего несколько дней назад они были красноармейцами. Они будут настороженны, пока вы не познакомитесь с ними ближе. Я ухожу с первой ротой и буду отсутствовать три-четыре дня, но прикажу прапорщику второй роты помочь вам в случае необходимости. Еще один совет: помните, что находитесь в Эстонии, поэтому, ради бога, не конфликтуйте с этими чертовыми эстонцами! Старайтесь поддерживать с ними хорошие отношения!

Капитан-лейтенант удалился. Я остался один на один с двумя сотнями солдат.

Куда бы ни посмотрел, я видел перед собой испытующие взгляды солдат, большинство из них были утомлены, подозрительность, страх, любопытство – вот что я видел на их лицах. В горле у меня пересохло, мышцы были напряжены. Секунду-другую я молчал, не зная, с чего начать. Меня преследовала неотвязная мысль о том, что всего несколько дней назад эти люди служили в Красной армии. Инстинктивно я прикоснулся локтем к кобуре: там ли маузер?

Я скомандовал роте стоять вольно, пока схожу в комендатуру за бумагой и карандашом. Вернувшись, я прошелся вдоль строя, записывая имя, место рождения и боевой опыт каждого солдата. Когда добрался до крайнего в строю, напряжение спало. Несколько слов, которыми я обменялся с каждым из солдат, способствовали установлению некоторой связи между ротой и мной.

Из тех, что уже повоевали, я назначил старшего сержанта и несколько старшин. Прежде чем солдаты вернулись в казармы, роту поделили на взводы, и на следующее утро во время марша к пристани это уже была реальная воинская единица. Меня поразила та легкость, с которой установились отношения между командирами и солдатами. Сама мысль о неподчинении уже не возникала, и, хотя ежедневная работа по разгрузке барж на реке была тяжелой и утомительной, дисциплина в роте не нарушалась.

По вечерам у меня была только одна обязанность: периодически посещать казармы. Гражданское население Нарвы сторонилось военных, лишь немногие офицеры жили в городе с семьями, общественная жизнь отсутствовала. Имелись роскошные кинотеатры и рестораны, посещение которых было не по карману офицеру. Единственным местом развлечения был морской клуб, помимо этого, мы любовались рекой Нарвой, по набережной которой любили прогуливаться.

Прапорщик, командовавший второй ротой, предложил мне поселиться вдвоем с ним в комнате одного из частных домов. Во время обстрела города за несколько недель до моего прибытия в этот старый кирпичный дом попал снаряд. В одной из стен зияла дыра диаметром около 5 футов, поэтому, сидя в столовой, мы без помех наблюдали за рекой и русским берегом. Дом принадлежал двум девушкам, не достигшим еще 20 лет, которые до революции жили в обычной семье в маленьком городе. Их родители умерли несколько лет назад во время эпидемии гриппа и оставили дочерей сиротами, не подготовленными для борьбы с проблемами такого масштаба. Обе девушки пребывали в состоянии постоянного беспокойства: их пугала возможность очередного вторжения красных, общение с новыми эстонскими чиновниками, к белым они тоже не питали доверия.

Их тревожило наше проживание в доме, на нас они смотрели с подозрением. Но в конце первой же недели, убедившись, что ни я, ни мой сослуживец не имеем на них виды, отношение к нам изменили. Они старались внести уют в нашу жизнь, готовили и штопали одежду. Они нашли ленты и сделали из них трехцветные нарукавные нашивки, какие носят добровольцы. Теперь лица девушек выражали непоколебимую веру в нашу способность защитить их от любой опасности. Эта вера смущала, особенно если иметь в виду, что некоторое неблагополучие Белой армии начинало чувствоваться.

Хотя Эстония была единственным оплотом против большевиков, в отношениях между белыми и эстонцами не хватало дружелюбия. Здесь действовали те же причины их опасений и неприязни, что и в Финляндии, но еще острее. Эстонскому национализму недоставало энтузиазма, свойственного финнам, лишь незначительное число эстонского населения верило в независимое будущее своей страны. Лидеры сепаратистского движения знали об этой слабости и пытались преодолеть ее путем разжигания шовинистических настроений.

Эстония завоевала независимость на год позже, чем Финляндия, новый государственный механизм еще не был отлажен, не были отрегулированы отношения между государством и гражданином. Ситуацию усугубляло отсутствие опыта самоуправления.

Кроме этого, Эстония сталкивалась с другими проблемами. Ее естественные экономические связи с Россией прервались, и население с трудом находило источники обеспечения средствами существования. В стратегическом отношении положение Эстонии также было более уязвимым, чем у Финляндии. Опасения вооруженного вторжения тревожили эстонцев еще больше.

Пока война с большевиками велась на эстонской территории, русских белогвардейцев приветствовали как военных союзников. Но едва красных выдворили за пределы страны, а белые перешли в наступление, настроения в эстонском обществе изменились. Эстонские солдаты не желали рисковать жизнями ради свержения советской власти в России. Они довольствовались завоеванной независимостью, устали от войны и хотели, чтобы их оставили в покое. Постепенно эстонцы начинали верить, что их правительство смогло бы договориться с советской Россией на определенных условиях, если бы не белогвардейцы. Когда подобные настроения укоренились, мы отчетливо ощутили неприкрытую враждебность эстонцев.

Каждый день пребывания в Нарве убеждал меня, что командование белых войск не могло рассчитывать на настоящую поддержку эстонской армии. Постоянно оставалась опасность, что Эстония подпишет сепаратный мир с советской Россией и что Белая армия лишится плацдарма для военных операций. Но еще более удручали проблемы непосредственно в рядах белых войск.

Северо-западная армия была плохо организована, координация внутри военного командования осуществлялась не на должном уровне, недостатки бросались в глаза. Белое движение возглавляли военачальники, не имевшие необходимого опыта и не способные объединить всех своих сторонников во имя единства цели.

В течение нескольких недель, проведенных в Нарве, я был свидетелем прибытия многих добровольцев, но лишь немногие из них присоединились к боевым частям на фронте. Большинство же получали назначение на службу за линией фронта.

Я не мог понять, почему несуществующие части имели столь многочисленные штабы. Странным было и то, что требовалось так много людей в снабженческие органы. Я начинал сомневаться в том, что многие из добровольцев хотят принять непосредственное участие в боях с противником. Снова меня стали одолевать сомнения и дурные предчувствия.

Однажды вечером, совершая обычную прогулку по набережной, я встретил офицера с погонами прапорщика на плечах. Я отдал ему честь и собрался пройти мимо, как вдруг при слабом свете узнал старого знакомого. Мы присели на скамью у реки. По моей просьбе знакомый рассказал, что был на фронте несколько месяцев и что сейчас впервые получил отпуск. Пока приятель говорил, я его осматривал: рука на перевязи, лицо уставшее, в интонациях плохо скрытая горечь.

– Что ты делаешь в Нарве? – спросил приятель.

Я начал рассказывать. Он слушал с отсутствующим видом, а когда я закончил, последовала неловкая пауза.

– Странно, – нарушил он молчание, – на фронте для каждого человека есть работа на десятерых, когда же я прибыл утром в Нарву, то увидел на улицах офицеров больше, чем во всей армии на фронте. Впечатление общего ничегонеделания: военные заняты организационной работой, снабжением, канцелярщиной и бог знает чем, в то время как боевые части сидят в окопах без пищи, обмундирования и боеприпасов. Порой задумываюсь, для чего они вообще приехали сюда.

Его слова показались мне обидными.

– Полагаю, что, как и я, они находятся здесь не по своей вине. Я прибыл, получил назначение и счел, что у меня нет выбора.

Прапорщик молчаливо оглядел меня, тяжело вздохнул и сказал:

– Прости меня, пожалуйста, но я думал, ты знаешь: кто хочет попасть на фронт, может осуществить свое желание. Действует распоряжение, которое позволяет добровольцам, находящимся в тылу, подать заявление о переводе в боевые части. Старшим офицерам предписано удовлетворять подобные запросы без задержки. Уверяю тебя, что каждого нового человека на фронте принимают с распростертыми объятиями. Ну пока! – Он поднялся и скрылся в сумерках.

Под холодным вечерним ветром я почувствовал, как кровь прилила к моим щекам, словно меня ударили по лицу. Я не предполагал, что имею право выбрать место службы, и горько сожалел о том, что был введен в заблуждение старшими офицерами.

В морском клубе я застал капитан-лейтенанта за чтением газеты. Казалось, его удивил вопрос о том, имею ли я право просить об отправке на фронт.

– Разумеется, вы можете отправиться на фронт, когда захотите, – ответил он, – но надеюсь, вы не собираетесь нас покинуть – нам будет вас недоставать.

В течение получаса капитан-лейтенант разубеждал меня. Он считал, что форсировать вопрос об отправке на фронт глупо, что скоро комплектование полка завершится, и тогда его перебросят на фронт. Когда же офицер убедился в моей непреклонности, сразу принял сухой, официальный тон.

– Я завтра доложу о нашем разговоре капитану, – сказал он. – Ваша просьба будет, несомненно, удовлетворена.

Через сутки я передал свое предписание командиру бронепоезда «Адмирал Колчак». Он задал мне несколько вопросов, затем познакомил с четырьмя другими офицерами. Они вели себя приветливо, но я чувствовал некоторую их сдержанность в отношении к себе. У меня сложилось впечатление, что я здесь посторонний. Время от времени я ловил на себе изучающие взгляды офицеров, словно каждый из них пытался составить обо мне определенное мнение.

В течение трех дней бронепоезд ремонтировался, но в тот самый вечер, когда я прибыл, должен был двигаться к линии фронта. Вскоре после полуночи мы отправились от станции Ямбург (прежнее название города Кингисепп. – Примеч. пер.) и перед рассветом остановились в нескольких сотнях футов от фронтовых окопов. Мы оставались невидимыми для противника только благодаря изгибу железнодорожного пути.

Команде приказали занять свои койки, меня же командир вызвал на инструктаж. В предыдущую неделю был ранен в бою младший офицер орудийного расчета. Я должен был временно занять его место в качестве корректировщика. Объяснив мне вкратце суть моих обязанностей, командир отослал меня для продолжения инструктажа к старшему офицеру орудийного расчета.

Мой новый командир оказался высоким, темноволосым лейтенантом, державшимся с большим достоинством. Но в этом не было ничего напускного, и такое поведение о6одряло и успокаивало окружающих. Когда бы он ни останавливал на мне взгляд своих черных глаз, я понимал, что он чувствует некоторую мою неуверенность.

– Не беспокойтесь, – говорил командир, – я знаю, что прежде вы не корректировали артиллерийский огонь. Держите себя в руках, думайте, и все пойдет как надо. Это не так трудно, как кажется…

Перед тем как выпустить из бронепоезда, лейтенант снабдил меня картой и объяснил, что нужно было делать. Когда я собрался уходить, он сунул руку в карман, достал потрепанную книжку в бумажном переплете и вручил ее мне:

– Возьмите это с собой. По окончании стрельбы вам нечего будет делать… Почитайте эту книгу. Она даст вам реальное представление о войне.

Я взглянул на обложку: это был Анри Барбюс, «Под огнем».

Вид окопов привел меня в изумление. Я рассчитывал увидеть сложную систему ходов сообщения и готовился испытать постепенное нарастание напряжения по мере приближения к линии фронта. Вместо этого пришлось идти через редкий лес, а затем пересечь просеку без всякой маскировки. Прежде чем я сообразил, что нахожусь на виду у противника, оказался в длинной неглубокой канаве. Справа и слева от меня находились согбенные фигуры.

После краткого совещания с пехотным командиром я выбрал себе наблюдательный пост и устроился в ожидании телефониста, тянувшего провода для связи с бронепоездом. Впереди простиралось широкое, ровное поле, а за ним стояла типичная русская деревушка. Тщетно я напрягал зрение в надежде увидеть среди крестьянских изб хоть какие-нибудь признаки жизни. Казалось, все заснуло, убаюканное ленивым весенним солнцем. От самой мысли, что я должен принять участие в стрельбе по этой мирной деревушке, становилось не по себе. Мои размышления прервал голос:

– Линия налажена, господин офицер.

Я взял трубку и обменялся несколькими словами с лейтенантом. Минутой позже раздался отдаленный вой и металлический визг пролетевшего над головой снаряда. Первый снаряд разорвался в лесу за деревней. Я передал поправку. Второй снаряд поднял мощный фонтан грязи в поле. Еще одна поправка – и на этот раз черный гейзер взметнулся ввысь между деревенскими избами.

Звук канонады усилился, когда батарея красных открыла ответный огонь. Тридцать – сорок минут воздух сотрясали взрывы, и внезапно все стихло. Солнце продолжало сиять, в отдалении по-прежнему виднелась деревня, ландшафт не изменился ни на йоту. Лишь во мне произошла перемена: я больше не верил в затишье, висящее над полем.

Весь день я просидел в окопах, читая Барбюса. Книга вызвала во мне чувство неопределенности и опустошенность. Когда с наступлением темноты я неожиданно получил приказ вернуться на бронепоезд, то пребывал в скверном состоянии. Моя корректировка не дала осязаемых результатов, и возникло убеждение, что меня отзывают из-за того, что я не справился со своим первым заданием.

Ковыляя в темноте через лес, я пробрался к бронепоезду. Старший офицер ожидал меня на платформе офицерского вагона. Я замедлил шаг, ожидая какой-нибудь колкости, но вместо этого лейтенант улыбнулся и сказал:

– Рад вашему возвращению. Вы хорошо поработали. Входите, мы собираемся почаевничать.

Внутри вагона за грубо сколоченным деревянным столом сидели офицеры. Когда мы вошли, они потеснились на скамейках. Дневальный принес мне ломоть хлеба и оловянную кружку с горячим чаем. Кто-то обратился ко мне с вопросом, и постепенно я втянулся в общий разговор.

Я почувствовал, что отношение офицеров ко мне изменилось. Больше меня не испытывали, приняли как члена боевой семьи. Мрачное настроение оставило меня, и впервые за многие месяцы я почувствовал себя в своей среде и на своем месте.

Глава 22

Шесть месяцев без перерыва я служил на бронепоезде «Адмирал Колчак». В современной войне этот род войск утратил свое значение, поскольку концентрация мощных артиллерийских средств не позволяет бронепоездам действовать на поражающей дистанции. Но в годы Гражданской войны в России артиллерийских орудий имелось сравнительно мало, а линии фронтов были весьма подвижны. В этих условиях бронепоезд, оснащенный батареей из двух полевых орудий и 12 пулеметами, становился грозной силой.

Наш бронепоезд не знал передышки. Мы редко оставляли прифронтовую полосу более чем на один день. Во время наступления, когда позволяло состояние железнодорожных путей, мы двигались вместе с пехотой. Во время отступления вели арьергардные бои, прикрывая передвижения своих войск, разрушая за собой железнодорожные мосты. Мы взаимодействовали буквально с каждой дивизией Северо-западной армии. Где бы ни происходили бои, нам приказывали являться в штабы дивизий для получения заданий. Минимум раз в неделю нам приходилось делать стоянку на своей базе, чтобы пополнить запас боеприпасов. Широкий диапазон действий позволял нам иметь достаточно достоверную картину ситуации.

В качестве корректировщика артиллерийского огня я посещал расположение разных боевых частей и общался с огромным количеством людей. Как и в любой другой, в Белой армии не было двух абсолютно одинаковых людей, но офицеров этой армии можно было условно разделить на четыре категории. Если в полку встречались хотя бы два офицера, принадлежавшие к одной из категорий, им стремился подражать весь личный состав.

Одна категория белых офицеров несла большую ответственность, чем другие, за потерю престижа антибольшевистским движением в массах населения России. Часть офицерства состояла из военных, ожесточившихся в ходе мировой войны, революции и красного террора. Ими двигало стремление к немедленной мести. К сожалению, в результате пятилетнего хаоса и кровопролития эта категория людей численно увеличилась. Они несли основную ответственность за потерю престижа Белой армии. Им были чужды какие-либо угрызения совести. Они не просили и не давали пощады, грабили и терроризировали гражданское население, расстреливали дезертиров и пленных из Красной армии. Перед своими солдатами такие офицеры становились в позу Робин Гудов, не считающихся с законом, разыгрывая из себя справедливых, но беспощадных атаманов. Их отношение к начальству менялось в зависимости от обстоятельств – от безукоризненной корректности до полного неподчинения. Когда я посещал подразделения таких командиров, у меня складывалось впечатление, что вернулся в Средневековье и попал в банду грабителей.

Отношения между регулярными войсками и этими противозаконными бандами обычно переходили в состояние открытой враждебности. Во время одного из отступлений произошел такой, вполне типичный инцидент.

По обеим сторонам железнодорожного полотна действовала пехота нерегулярных формирований. Наш бронепоезд сдерживал наступление противника, чтобы позволить своим войскам отойти. Каждые два или три часа мы совершали десятимильные перегоны за боевые порядки наших войск, чтобы убедиться в том, что какая-нибудь диверсионная группа не повредила пути в нашем тылу. Во время одного из таких перегонов, когда наш бронепоезд подъезжал к пустынной, заброшенной станции, мы заметили недалеко от депо толпу примерно из пятидесяти солдат. Бронепоезд притормаживал, и из наблюдательной будки на паровозе наш командир окликнул их.

От группы отделился человек и пошел по направлению к нам. На нем была фуражка набекрень, погоны капитана, на поясе висели сабля и револьвер в кобуре, в руках – нагайка. Нам были знакомы такие субъекты. Командир, другой офицер и я спрыгнули из вагонов, чтобы его встретить. Незнакомец лихо козырнул, командир отдал честь в ответ и спросил:

– Капитан, что здесь происходит?

– Ничего такого: мы вешаем телеграфиста.

Незнакомца слегка позабавили недоуменные выражения наших лиц.

– Вешаете телеграфиста? Зачем же?

– Мы застали его за демонтажом аппаратуры.

– Он это делал по моему приказу, – голос командира зазвучал раздраженно, – я здесь за старшего и буду признателен, если вы немедленно передадите телеграфиста мне!

Брови незнакомца взметнулись вверх, и он произнес ледяным, наглым тоном:

– Сожалею, но я уже отдал приказ повесить его.

– Здесь я приказываю! – выкрикнул командир.

Последовала напряженная пауза, в течение которой никто не двигался с места, затем командир резко повернулся к нам и громко сказал:

– Держите этого сукина сына на мушке! Если пошевельнется, стреляйте!

Лейтенант и я вынули револьверы и наставили на незнакомца. Командир прокричал офицерам на бронепоезде:

– Видите тех людей? Подготовьте к стрельбе пулеметы и в случае чего открывайте огонь!

Убедившись, что его распоряжения выполнены, командир снова обернулся к незнакомцу:

– Эй, ты! Прикажи своим людям немедленно привести телеграфиста сюда!

Через несколько минут дрожавшего телеграфиста поместили в один из наших вагонов целым и невредимым. Бронепоезд тронулся, оставляя позади пустынную станцию с недовольной бандой.

В этот раз мы прибыли вовремя и спасли невинную душу, но в руках нерегулярных формирований оставались целые участки фронта, где их ничто не могло сдержать. Там, где господствовали нерегулярные формирования, царили беспредельная жестокость и зверство, командование белых ничего не могло с ними поделать. На фронте было слишком мало сил, чтобы выделить для осуществления полицейских функций надежные, дисциплинированные подразделения. Кроме того, несмотря на свои бесчинства, незаконные формирования все-таки представляли собой в целом весьма боеспособные части. Эти соображения заставляли командование белых относиться в общем безучастно к жалобам на мародерство.

Если офицеры, превратившиеся в грабителей и убийц, представляли одну крайность, то другую составляли люди, совершенно деморализованные событиями предшествующих лет. Некоторые из них прибыли на фронт из тыла, но не потому, что повиновались чувству долга или стремились отстоять в борьбе свои убеждения, а из-за того, что не были востребованы в других местах. Большинство из них были принудительно мобилизованы в Красную армию, в рядах которой они воевали спустя рукава. Попав в плен к белым, они воспринимали перемену в своем положении как естественный ход событий. Часто превращение из красного в белого длилось всего несколько часов.

В начале июля наш бронепоезд оказывал поддержку пехоте, отражавшей атаки красных. Эффективность нашей поддержки серьезно ограничило появление батареи противника, укомплектованной шестидюймовыми орудиями. Белая армия остро нуждалась в тяжелой артиллерии, и было трудно удержаться от соблазна захватить батарею. Ночью после короткого совещания генерал, командовавший дивизией, отдал соответствующий приказ. На следующее утро была предпринята внезапная атака на трехмильном фронте. Красную пехоту захватили врасплох, и атакующие подразделения вскоре овладели шестидюймовыми орудиями. Среди первых, кому удалось это сделать, было десантное подразделение с нашего бронепоезда.

Батареей командовали четыре офицера. При них имелись документы, подтверждающие, что офицеров мобилизовали в Красную армию. Они не пытались бежать или защищать орудия батареи, но не проявили также энтузиазма в связи с перспективой службы в Белой армии. За полтора часа, в течение которых мы проверяли их документы, появились признаки того, что красные готовят контратаку. Шестидюймовые орудия были повернуты в их сторону. Командовали ими те же офицеры, огонь батареи в значительной степени способствовал отражению атаки красных.

Меня поражала пассивность этих четырех офицеров. Их апатию нельзя было считать напускной: просто они утратили всякую надежду на будущее. Они приходили в движение, подобно изношенным автоматам, механически следуя командам и выполняя любое задание. Они не жили, а существовали, не воевали, а цеплялись за жизнь. Духовно и эмоционально они стали мертвецами.

Третий тип белого офицера представлял собой разительный контраст двум первым. Эта категория состояла из тех, кто не считаются с реальностью. Они пребывали в относительном спокойствии, внушая себе веру в то, что ничего не изменилось. Многим из них удалось сохранить хоть что-то из былого состояния. Большинство из них служили за линией фронта, предаваясь безопасной игре, в которой больше всего значили соблюдение норм и правил армейской жизни. Очевидно, их нелепое самодовольство могло продолжаться лишь до тех пор, пока другие офицеры и солдаты сохраняли готовность сражаться на фронте, но это соображение не мешало порицать любого человека, который не соблюдал их правила игры.

После двухмесячного пребывания на фронте мне предоставили однодневный отпуск. Я прибыл в Нарву без денег, в потрепанной одежде и обуви, весь завшивевший, однако день отдыха был слишком коротким, чтобы успеть позаботиться о своем внешнем виде. Со станции я направился в морской клуб в надежде встретить приятеля, который угостил бы меня едой и выпивкой.

Неожиданно позади услышал голос. Повернувшись, я увидел одетого с иголочки лейтенанта, с начищенными до блеска ботинками и посверкивающими серебром погонами на плечах.

– Вы почему не отдаете честь? – спросил лейтенант.

– Я вас не заметил, – ответил я.

Он неприязненно оглядел меня и произнес размеренным тоном:

– Полагаю, вам надлежит носить форму гардемарина, но ваша форма имеет неподобающий вид! Мне следует посадить вас под арест до выяснения вашей личности.

Я вышел из себя:

– К черту! Я иду в морской клуб, вы сможете найти меня там, если надумаете арестовать.

Лейтенант не пытался меня остановить. В клубе я встретил нескольких старых друзей и рассказал им о своем злосчастном приключении. Как раз в то время, когда я заканчивал рассказ, мы увидели через окно, как к двери подходят два офицера и полдесятка солдат. Одним был тот самый лейтенант, очевидно вознамерившийся привести свою угрозу в исполнение. Меня поспешно увели в боковую комнату, в то время как три старших морских офицера остались для встречи с патрулем. Не знаю, что именно они сказали лейтенанту, но их доводы, должно быть, были сочтены убедительными, поскольку инцидент никаких последствий не имел.

В данном случае корпоративный дух морского офицерства защитил меня от наказания за пренебрежение субординацией. Однако те, у кого не было друзей за линией фронта, постоянно подвергались мелочным придиркам со стороны самозваных блюстителей дисциплины.

В качестве особой группы сторонники строгой дисциплины в Белой армии не представляли такую опасность, как отчаянные бандитские элементы, или не были так ненадежны, как пассивные, безропотные офицеры. Но косвенно они немало способствовали возбуждению антагонизма в рядах белых. Сам вид этих чистоплюев приводил в бешенство, особенно в связи с очевидностью того, что они требуют много, а дают мало для успеха Белого дела.

Однако все эти группы были в известном смысле приживалы. Они не могли найти общую платформу для действий и не смогли бы просуществовать достаточно долго в условиях войны, если бы не четвертая категория офицеров, являвшаяся становым хребтом Белого движения.

Людей, составлявших последнюю категорию, классифицировать нелегко. Они представляли широкий спектр социальных слоев и политических убеждений. Среди них встречались аристократы, жизненной философией которых был девиз: «За веру, царя и Отечество»; либералы; представители помещичьего класса, многие поколения которых служили государству; студенты университетов и других высших учебных заведений, чьи идеалы растоптали большевики. Но все эти социальные различия сглаживались двумя их фундаментальными обстоятельствами: любовью к Родине и готовностью идти на жертвы ради своих принципов.

В ходе кровопролитной Гражданской войны офицеры этой категории выработали неписаный строгий кодекс поведения, которого неукоснительно придерживались. Одно из главных требований – самодисциплина, причем весьма суровая. Возможно, это требование явилось непроизвольной реакцией на анархию и беспорядок, которые сопутствовали революции, но эти люди переносили жесточайшие трудности без нытья и жалоб, когда же получали приказы, то стремились сделать невозможное.

Удрученные бессмысленным разрушением, презирая своих менее щепетильных соратников, патриоты Белой армии относились к гражданскому населению почти по-рыцарски.

В августе, когда Северо-западная армия отступала под ударами многочисленных сил противника, батальон слева от нас неожиданно остановился. Бои усилились, и, к нашему ужасу, белая пехота без предупреждения пошла в контратаку. Хотя цель этого маневра нам была неясна, наш бронепоезд принял участие в операции, чтобы не допустить прорыва фронта. Красные повернули назад, и мы отогнали их на целую милю. Затем, также неожиданно, бой затих. Каждый член экипажа бронепоезда недоумевал по поводу неожиданной вылазки и стремился выяснить ее причину.

Секрет открылся тем же вечером. Проходя через деревню, белый солдат вошел в крестьянскую хату и украл пальто. К тому времени, когда офицеры узнали о краже, деревню уже занял наступавший противник, но командир батальона решил преподать своим солдатам урок – наказание за мародерство. Роту, в которой служил провинившийся солдат, послали в контратаку с целью вернуть украденное пальто законному владельцу. Когда приказ был выполнен, атаковавшее подразделение отозвали с занятых позиций, но операция «украденное пальто» оставила неизгладимое впечатление в сознании солдат.

Ничто не внушало солдатам доверия более, чем личная храбрость этой категории офицеров. Молодые или старые, они не думали об опасности. Дни напролет эти военные мужественно выполняли свой долг и были готовы к действиям в любой чрезвычайной ситуации. Я неоднократно был свидетелем высочайшей силы их духа.

С высокого холма, обращенного к реке Луге, я видел, как пехота белых штурмует мост. Неожиданный натиск сбил красных с их позиций на западном берегу, они отступили ко второй линии окопов на другой стороне реки. Несколько минут казалось невозможным представить, что кто-то попытается преследовать их по деревянному настилу под пулеметным и ружейным огнем. Однако из подлеска, окружавшего подступы к мосту, выскочили два человека: морской капитан среднего возраста и семнадцатилетний гардемарин. Когда эти двое двинулись в сторону противника, стрельба стала настолько плотной, что попытка добраться до противоположного берега казалась безнадежной. Через минуту младший из двух храбрецов достиг центра моста, однако пока никто за ним не последовал… Когда показалось, что эти двое обречены на гибель, на мост выбежали вдруг еще три человека, затем еще пять, далее их становилось все больше и больше, пока не образовался сплошной поток. Воодушевленные примером своих офицеров, солдаты бросились в атаку на окопы красных. Мост перешел в руки белых, противник обратился в бегство.

Бесстрашие не было редкостью среди этих людей, которые несли на своих плечах основное бремя вооруженной борьбы в Гражданскую войну, но имена некоторых особенно прославились. В Северо-западной армии один молодой полковник стал почти легендой. В некоторые из подвигов, приписывавшихся ему, было трудно поверить. Я тоже относился скептически к таким рассказам, пока не увидел полковника в деле. Под огнем, когда вокруг него падали солдаты, сраженные пулями, он невозмутимо гарцевал на черном коне.

Но больше всего меня поразило зрелище, когда генерал вел в атаку пехотный полк. Высокий, широкоплечий, сильный, он шагал по полю в своем легком сером кителе, как сказочный великан. Многие солдаты бегом ринулись за ним, стремясь его нагнать. Он же шел, не глядя по сторонам, выкрикивая густым басом ругательства. Трудно было понять, бранил ли он своих солдат за чрезмерную медлительность или адресовал свою брань противнику. Должно быть, он был легкой мишенью для красных, и не верилось, что он уцелеет. Я был почти согласен с солдатом, который после атаки сказал:

– Красные его не убьют. Уж больно он грозен – страшно в него целиться!

Белые офицеры, выполнявшие свой долг с такой самоотдачей, были немногочисленны, но азарт и решительность становились важнейшим фактором на этой войне. Без них Белое движение не смогло бы набрать силу. Только такие люди были способны противостоять смуте, слабому управлению войсками; только они спасали престиж Белого дела среди гражданского населения; только они вносили организованность в ряды разного сброда в Белой армии; только они были препятствием на пути красных к победе.

Глава 23

Гражданская война в России явилась конфликтом непримиримых принципов. Одну сторону конфликта представляли красные, выступавшие за безоговорочную диктатуру пролетариата, другую – белые, считавшие такую диктатуру узурпацией власти и стремившиеся к ее ликвидации. Для тех, кто ясно понимал это, компромисса не существовало, но большинство солдат в обеих армиях не вникали в столь далекие от них проблемы.

Обе стороны прибегали к мобилизации крестьян на военную службу и заставляли сражаться за чуждые простым солдатам цели. Находясь между противоборствующими сторонами, русский крестьянин полагался на судьбу и покорно служил в той армии, которая призвала его первой. Оправдания войны белыми и красными казались одинаково неприемлемыми для него, но выбора у него не было. Как правило, солдаты враждующих армий не питали вражды друг к другу и считали противников такими же жертвами обстоятельств, как и сами.

Когда призывника захватывала противная сторона, он искренне возмущался, если с ним обращались как с военнопленным. Если же ему позволили служить в армии противника, он очень быстро приспосабливался к новым условиям и воевал не хуже, чем остальные солдаты. Обычно захвату в плен сопутствовали нелепые обстоятельства, а пленники отличались невероятной наивностью.

Во время успешной атаки в лесистой местности я однажды наткнулся на раненого красноармейца, лежащего под деревом. Когда я его увидел, солдат принялся кричать:

– Не убивайте! Не убивайте! Сдаюсь! Вступаю в Белую армию по собственной воле и желанию!

Я опустился возле него на колени и осмотрел рану. Пуля задела кость ноги под правым коленом, но в данный момент физическая боль волновала его меньше. Пока я глядел на его ногу, он продолжал причитать:

– Да, да! Я вступаю в Белую армию по собственной воле и желанию!

В это время ко мне подошли несколько белых солдат, и пленник изо всех сил старался произвести наилучшее впечатление. Я не мог отказать себе в желании поддразнить его:

– Все так говорят, когда их берут в плен. Мне кажется, ты хитришь! Ты похож на коммуниста!

– Нет-нет, я мобилизованный. И документы у меня в кармане. Я не хотел служить в проклятой Красной армии, но что я мог сделать? Я вступил в Белую армию по собственной воле и желанию! Когда вы пошли в атаку, наша рота дрогнула и побежала, и я бежал до леса. Затем все повернулись и попытались остановить вас, но ваши солдаты продолжали наступление, и мы снова побежали. Как раз в это время я получил это чертово ранение под коленом. Я просил не бросать меня здесь, но негодяи спасали свою жизнь, и им было не до меня. Двинуться я не мог, поэтому лежал, пока вы не подошли. И теперь я вступаю в Белую армию по собственной воле!

Раненый не замечал противоречий в своих словах и рассчитывал, что я приму их на веру. Его лицо изобразило недоумение, когда я рассмеялся. Позже я увидел его лежащим на соломе вместе с белыми солдатами, ожидавшими транспортировки. Он выглядел довольным, словно находился среди своих.

Здесь, возможно, поведение объяснялось, хотя бы отчасти, его ранением, невозможностью передвигаться. Но встречались случаи и более курьезные.

В последнюю неделю июня десантное подразделение нашего бронепоезда удерживало спокойный участок фронта, непосредственно примыкавший к железнодорожному полотну. От красных нас отделял старый лес, богатый ягодами. Продовольственные пайки были крайне скудными, и солдаты не могли избежать искушения. Один за другим они просили разрешения пособирать ягоды. Единственным человеком, считавшим это ниже своего достоинства, был старший сержант, но на третий день и он сдался и тоже отправился в лес.

Прошло более часа, я стал тревожиться и решил послать двоих человек на поиски. Неожиданно я заметил странную процессию, выходящую из леса. Пятеро человек шли отдельной группой: из них четверо были мне незнакомы, позади них шел «потерявшийся» старший сержант, навесивший на себя несколько ружей и куривший сигарету. Его сопровождали те двое, которых я послал на поиски. С выражением удовлетворенности сержант отрапортовал:

– Старший сержант явился с четырьмя пленными!

Отправив пленных под конвоем на бронепоезд, я полюбопытствовал о подробностях.

– Я собирал ягоды, – начал он, как бы извиняясь за столь «невоенное» занятие, – вдруг услышал голоса. Я оглянулся и увидел четырех солдат, сворачивающих цигарки. Думал, они из соседнего полка, поэтому подошел к ним и попросил: «Ребята, закурить дадите?» Они дали мне кисет, и мы разговорились, пока один из сукиных сынов не назвал меня товарищем. Я посмотрел ему прямо в глаза и спросил: «Ты из какого полка?» – «77-го пехотного советского полка», – ответил он. Я оторопел, но не подал виду. Только сказал: «Вы, мерзавцы, думаете, что еще служите у красных? Да нет же! Вы мои пленники! Ну-ка, пойдемте со мной!» – «Мы должны вам подчиняться?» – осмелился спросить один из них. Я показал ему кулак и ответил: «Молчать, сукин сын! Ты сейчас в настоящей армии и разговариваешь со старшим сержантом! Отдать ружья!» Они, не сопротивляясь, пошли словно овцы…

Позже пленники попросили, чтобы их оставили служить на бронепоезде. У нас не хватало людей, и командир решил воспользоваться неожиданным пополнением. Под командой старшего сержанта, который считал их своими подопечными, все четверо стали полезными нашему экипажу.

Лояльность отдельного призывника была в известной степени относительной – это часто зависело от обстоятельств. Выбор личный и даже коллективный – служить в рядах красных или белых – определялся не столько убеждениями, сколько условиями, в которых они оказались в данный момент.

Тихим летним утром полк, расположенный на правом фланге от нас, был взбудоражен стрельбой в окопах противника. Когда шум утих, из окопов прибыла группа солдат с белым флагом. Они сообщили встретившему их полковнику, что выступают от имени всего красного полка, желающего присоединиться к Белой армии. Условиями перехода на сторону белых они выдвинули лишь сохранение их полка в качестве боевой единицы и гарантию, что с ними не будут обращаться как с военнопленными. Делегации разрешили вернуться в окопы, а через час она уже возглавила колонну солдат, маршировавших в сторону белых. Солдаты привели нескольких комиссаров со связанными за спиной руками. Всю колонну, пересекшую линию фронта белых, встретили бурными приветствиями. Я разговаривал с солдатами этого полка много раз, но так и не смог выявить в их поведении иного мотива, кроме недовольства начальством.

Массовое дезертирство было нередким явлением. Из-за него Белая армия теряла и приобретала солдат. Как-то вечером наш командир вернулся из штаба дивизии с тревогой в глазах. Он немедленно собрал офицеров бронепоезда и сообщил, что контрразведка раскрыла заговор. Два пехотных батальона белых, занимавших участок фронта, примыкавший к железной дороге, задумали расправиться со своими офицерами и перейти к красным. Мятеж планировался на утро, поэтому менее чем через тридцать минут наш бронепоезд мчался к фронту.

Мы провели ночь примерно в миле от линии фронта. Экипаж ничего не знал о сути полученного задания, но все чувствовали, что происходит что-то необычное, и волновались. Офицеры с трудом сохраняли спокойствие. Даже темнота вокруг, казалось, таила в себе неприятные неожиданности.

За два часа до рассвета командир послал меня связаться с другими воинскими частями, призванными разоружить мятежников. После блужданий в течение часа в темноте я прибыл в штаб во главе с полковником, ответственным за проведение операции. Он сообщил, что позади позиций двух вышедших из повиновения батальонов расположилась пехотная рота с семью пулеметами, ожидается подкрепление. Я доложил об этом своему командиру, мы молча стояли в наблюдательной будке, всматриваясь во тьму. В голове мелькали тревожные мысли: меня беспокоило, раскрыла ли контрразведка заговор полностью, не станет ли мятеж сигналом для наступления красных.

Наконец, холодный утренний ветер стал раздвигать завесу темноты, в серой дымке, словно на фотоснимке, проявлялись одна за другой знакомые приметы местности. Командир взглянул на часы и скомандовал:

– Через десять минут начинаем. Сообщите офицерам, что они должны разъяснить солдатам цель операции. Потом примите под свою команду второй пулеметный вагон.

Передав распоряжения каждому из офицеров, я отправился во второй пулеметный вагон и обнаружил, что солдаты дремлют. Однако первые слова, произнесенные мною, стряхнули с них сон. Коротко я рассказал о поставленной задаче. Прежде чем они осознали опасность ситуации, бронепоезд двинулся вперед. Мы остановились лишь в нескольких шагах от окопов. Я взобрался на сцепление между вагонами и, затаив дыхание, стал ждать сигнала о начале боя. Нервы напряглись до предела: я ожидал криков или выстрелов со стороны противника, который мог обнаружить наше присутствие в любую секунду. От прохладного утреннего воздуха и гнетущей тишины по спине побежали мурашки.

В окопах началось движение. Я бросил взгляд внутрь вагона: пулеметчики находились на местах, вцепившись в рукоятки своих «максимов». На расстоянии брошенного камня появилась цепочка солдат, занявших окоп рядом с железнодорожным полотном. Солдаты еле волочили ноги – очевидно, что они и не помышляли о сопротивлении, понимали, что попали в западню, но следовали приказам своих командиров. Медленно передвигаясь по окопу, солдаты этих двух батальонов направлялись к тылу. Наш бронепоезд угрожающе полз рядом, все пулеметы были нацелены на людей, пробиравшихся в нескольких шагах. После километра пути напряжение спало, красные упустили шанс, не прозвучало ни единого выстрела.

Часом позже мы уже были в штабе дивизии. Мятежников разоружили, а четверых главарей быстро повели в соседнюю рощу. Последовала команда – и четыре живых человека стали четырьмя бесформенными телами. Прежде чем остальные пришли в себя, к ним обратился с речью генерал, командир дивизии. Он сказал, что мятеж на фронте карается смертью, что зачинщики поплатились за это, но их смерть не смыла позора с остальных. Его последние слова прозвучали глухо, будто комья земли ударились о крышку гроба:

– …И каждый второй в строю будет расстрелян! Я не мог отвести взгляда от осужденных на смерть.

Их лица стали бесцветными и невыразительными. Они стояли чередой грубо слепленных глиняных фигур. До сих пор они представляли собой вполне определенную грозную силу, но теперь неотвратимое наказание превратило их в сломленных, лишенных жизненной энергии людей.

Затем, словно по волшебству, ветерок надежды оживил эти маски смерти. Два командира батальона заговорили с генералом. Слова было расслышать невозможно, но очевидно, они добивались сохранения жизни своим солдатам. Некоторое время генерал слушал их молча, затем сделал несколько шагов вперед и громко произнес:

– Офицеры, которых вы собирались убить, говорят, что они готовы взять вас на поруки. Воспользуйтесь этим шансом, но, если будет хоть один случай дезертирства из какого-нибудь батальона, ответят за это головой ваши офицеры!

Еще до того, как генерал закончил говорить, солдаты оживились. Пулеметчики в вагоне бронепоезда, которые прежде напряженно следили за происходящим, широко улыбались, не скрывая облегчения. Инцидент был исчерпан, в последующем поведение бывших смутьянов не вызывало ни малейших нареканий.

Как правило, однако, контрразведка действовала не столь успешно. Замышлялось и осуществлялось довольно много массовых дезертирств, срывая планы и расчеты противоборствующих сторон и затягивая их противостояние.

Не все русские солдаты сражались без убеждений. И в Белой, и в Красной армии имелись целые полки, личный состав которых был настроен в отношении противника бескомпромиссно, которые никогда не изменяли своим убеждениям. Вопреки утверждениям большевиков о классовой природе войны, в боевых рядах обеих сторон находились представители всех социальных, национальных и экономических слоев.

Например, большинство промышленных рабочих составляли надежные и преданные части Красной армии, но было немало и примечательных исключений. В рядах белых числилось достаточно железнодорожников и высококвалифицированных рабочих. В двух областях заводские рабочие в связи с наступлением Красной армии бежали вместе с семьями и имуществом в Сибирь. Из них были сформированы впоследствии лучшие дивизии Колчака.

С другой стороны, большинство казаков были настроены явно антибольшевистски, но многие молодые служили у красных. В Красной армии из них были сформированы целые казачьи полки. Каждый из участников Гражданской войны определял свою судьбу сам, и что при этом служило решающим фактором, трудно поддавалось определению.

Личный состав бронепоезда, на котором я служил, состоял из 300 человек, большинство из них доказали свою преданность Белому делу. Большей частью это были крестьяне из разных областей России среднего уровня образования и достатка. Из любопытства я задавал им много вопросов, но лишь в редких случаях получал четкие ответы по поводу их приверженности каким-либо политическим пристрастиям. Их аргументация была весьма путаной, выражали они свои мысли неясно, но их враждебность к большевикам была глубокой и искренней. И было ли это чувством самосохранения или принципиальными соображениями, в них было заложено достаточно жизненной энергии, чтобы в течение долгих месяцев выдерживать жесточайшие бои и невероятные лишения.

Глава 24

Условия, в которых проходила Гражданская война в России, отличались от условий, в которых велась мировая война. Долговременные боевые позиции составляли скорее исключение, чем правило. Солдатам редко приходилось переживать угнетающую монотонность окопной жизни. Сосредоточение артиллерийских средств, плотность огня, интенсивные воздушные бомбардировки – все эти чудовищные технические изобретения, делавшие отдельного солдата крайне беспомощным, не имели широкого распространения. Но в отличие от колоссального нервного напряжения, которому подвергался российский солдат во время Первой мировой войны, Гражданская предъявляла сверхчеловеческие требования к его физической выносливости.

Солдатам, которые служили в Белой и Красной армиях, нужно было быть достаточно крепкими, чтобы передвигаться в быстром темпе. Их жизнь представляла собой беспрерывную смену наступлений и отступлений, атак и контратак, рейдов в глубь территории противника без передышек. Солдаты, хорошо оснащенные и физические крепкие, целиком выкладывались в этих чрезвычайно динамичных операциях. Но выносливость солдата подрывалась суровостью революционного времени: постоянная нехватка самого необходимого исключала возможность восстановления сил.

Наиболее острой проблемой был недостаток продовольствия. Офицеры и солдаты на фронтах постоянно голодали. В первые месяцы Гражданской войны квартирмейстерская служба Северо-западной армии располагала весьма скромными средствами для закупок провизии и фактически не имела источников снабжения. Продовольственный паек составлял полфунта хлеба в день и полфунта сушеной рыбы раз или два в неделю. Если солдаты хотели выжить, они должны были искать дополнительные средства пропитания.

Театр военных действий представлял собой территорию с бедным крестьянским населением, разоренным войной и революцией. Вместо того чтобы жить продуктами своего труда, крестьяне сами зависели от войск, контролировавших их деревню. Случалось, что какой-нибудь предприимчивый солдат обнаруживал мешок червивой муки или корзину гнилой картошки. Как правило же, поварам приходилось изобретать блюда из травы, корней, воды и горстей муки. К середине лета стали поступать значительные количества продовольствия из-за рубежа, и положение в Белой армии существенно улучшилось. И хотя управление снабжением было плохо организовано и действовало неэффективно, хотя на фронте случались дни голодания, в целом хлеб стал более доступен, к нему, бывало, добавлялся бекон, а каша стала постоянным компонентом питания в армии.

Даже когда условия складывались из рук вон плохо, командование хотя и с трудом, но ухитрялось накормить солдат, а вот попытка обмундировать их не удавалась. Каждый офицер и солдат носил ту форму, в которой поступил на службу в армию, и обычно не надеялся получить что-то новое. Солдаты противоборствующих армий в основном носили форму защитного цвета установленного образца, но нередко попадались солдаты и в гражданской одежде. Один из моих приятелей-офицеров проносил всю войну коричневый костюм в клетку и серую фуражку. Лишь на плечах его всегда были погоны с обозначением звания.

Пока одежда поддавалась ремонту, владелец усердно чинил ее при наличии свободного времени. Но со временем форма все-таки превращалась в лохмотья. Многие солдаты носили брюки, сшитые из мешковины. Нижнее белье и носки были большой роскошью. Однако в скудном гардеробе солдата самым ценным считались сапоги. Когда подошва изнашивалась, ее подбивали бумагой и крепили при помощи бечевки. Шла изнурительная борьба за сохранение тонкого слоя кожи, который утоньшался день ото дня. Сапоги не выбрасывали до тех пор, пока не оставался один верх, тем не менее процент босоногих солдат и офицеров неуклонно возрастал.

Нехватка одежды, помимо того что влекла за собой незащищенность от непогоды, доставляла и другие неприятности. Красные и белые практически воевали в одинаковых лохмотьях, их трудно было отличить друг от друга. В результате происходили многочисленные трагические инциденты в ходе каждого боя: принимали своих солдат за противника и открывали по ним огонь, что вызывало многочисленные жертвы.

Патрули, высылавшиеся на разведку вновь занятой местности, вследствие подобных ошибок становились легкой добычей противника. Это усиливало нервозность и общую сумятицу. Свою единственную царапину от пули я получил, когда окликнул после атаки солдата, стоявшего на расстоянии 30 шагов от меня. Он выглядел как любой солдат Белой армии. Я понял, что ошибся, когда в ответ на мой оклик он вскинул ружье и выстрелил.

В последние месяцы войны проблема обмундирования армии стала менее острой: его стали поставлять из-за рубежа. Стоит добавить, однако: хотя предполагалось, что фронтовые части получат его в первую очередь, на фронт просочилось небольшое количество военной формы и обуви. Обычно в роту прибывали тюки с обмундированием, которого хватало примерно на десять солдат, обносившихся уже до крайней степени. Но бывали исключения: во время одного наступления я видел четыре наших полка, воевавших в разной форме: один – в светло-коричневых шинелях русской армии, другой – в светло-коричневых шинелях британцев и фуражках с длинными козырьками, третий – в светло-голубых шинелях и мягких беретах французских стрелков, четвертый – в серо-голубых шинелях немцев. Должно быть, зрелище для противника было необычное.

Одним из самых трагичных аспектов Гражданской войны было обращение с ранеными и больными. Квалифицированных медиков не хватало, медучреждения не отвечали необходимым требованиям содержания раненых. Несколько полевых частей без необходимой военной техники и боеприпасов героически сражались с превосходящими силами противника. Целыми неделями в госпиталях отсутствовали медикаменты, раны обрабатывались и операции производились без анестезии и антисептиков. Смертность среди раненых ужасала, но еще больше людей умирало от болезней.

Половина солдат Северо-западной армии умерли от тифа. Без смены одежды, при отсутствии средств санобработки обмундирования остановить распространение эпидемий было невозможно. В армии свирепствовали диарея и другие болезни, от них периодически страдала каждая воинская часть; никто не избежал состояния, когда сильные судороги сменяли припадки слабости; на марше солдаты выходили из строя и ждали, опершись на дерево, когда стихнет боль. Однако страх перед возможностью отстать от своего подразделения и умирать на соломе, кишащей паразитами, без посторонней помощи был сильнее физических страданий. Пока они не уступили болезни, оставался хотя бы луч надежды.

Продовольствие, одежда и медикаменты были вопросом жизни и смерти, но отсутствие других предметов первой необходимости ощущалось столь же остро. Нигде нельзя было найти мыла, а без него невозможно избавиться от глубоко въевшейся грязи. На целую роту не было даже одного лезвия, во время передышки в боевых действиях фронтовики старались побрить друг друга осколком стекла. Но больше всего мучений доставляла нехватка табака.

В армии не позаботились об обеспечении потребностей курильщиков. Ни у кого не было денег, да и в зоне боевых действий ни за какие деньги нельзя было достать табака. Из сена и обрывков старых газет свертывались цигарки, трубки набивали толченой древесиной березы и дубовых листьев. В нашем бронепоезде происходило молчаливое соперничество между офицерами и уборщиками мусора: каждое утро уборщик делал новый веник из веток дерева и после уборки офицерского вагона прятал его в каком-нибудь укромном месте. И каждый вечер офицеры шарили по вагону в поисках метлы, чтобы набить свои курительные трубки ее сухими листьями. Как бы уборщик ни старался подыскать новый тайник, он не мог спасти метлу от порчи.

С оружием в Белой армии дело обстояло тоже скверно. Пока Северо-западная армия сражалась с большевиками на эстонской территории, белые пополняли свое вооружение из арсеналов, сосредоточенных в Эстонии. Но когда война перекинулась на территорию России, требовалось найти новые источники. Не хватало всего: артиллерийских орудий, боеприпасов, ружей.

Наш бронепоезд, например, хотя и именовался таковым, на самом деле был совершенно лишен брони. Двигатель и наблюдательная кабина прикрывались конструкцией из металлолома. В основном поезд состоял из обычных товарных вагонов, стенки которых были укреплены мешками с цементом и песком, были проделаны отверстия для пулеметов. Вагоны, оснащенные артиллерийскими орудиями, представляли собой самую большую проблему: чтобы обеспечить им достаточное пространство для разворота, пришлось демонтировать стены и крыши вагонов. В результате артиллерийские расчеты оказались уязвимыми для огня противника.

До середины лета 1919 года самым быстрым и надежным способом снабжения оставались рейды на территорию, контролируемую противником. Обе стороны пользовались стандартным русским вооружением, проблема состояла просто в захвате оружия и боеприпасов в достаточном количестве. Но начиная с июня начали поступать долгожданные поставки из-за рубежа. В ходе всей мировой войны русские с завистью слушали рассказы о техническом оснащении западных армий. Когда закончилась война с Германией, белые тешили себя радужными надеждами о том, что будут завалены военными поставками союзников, но их ожидания так и не оправдались.

Пехота получила патроны, не пригодные для русских ружей. Британские винтовки сотнями поступали без всяких патронов. Из Франции постоянно доставлялись орудия, которые разрывались после первого выстрела. Артиллерия получала целыми ящиками снаряды с дефектами. Значительная часть их не разрывалась. Новые двигатели для аэропланов не обладали частотой оборотов, нужной для отрыва машин от земли. Вместо улучшения материально-технического обеспечения армии положение лишь усугублялось.

Но хуже неопределенности и физических трудностей были психологические факторы, способствовавшие ожесточению в бою. Жестокость присуща любой войне, но в гражданской войне в России царила невероятная беспощадность. Стороны считали друг друга преступниками и не брали в плен солдат, за исключением призывников. Белые офицеры и добровольцы знали, что с ними будет, если они попадут в плен к красным: я не раз видел страшно обезображенные тела с вырезанными на плечах погонами. С другой стороны, и немногие коммунисты могли избегнуть жестоких мер воздействия белых контрразведчиков. Как только устанавливалась партийная принадлежность коммунистов, их вешали на первом суку.

Глава 25

В августе 1919 года верховное командование красных решило покончить с Северо-западной армией, которая в это время приблизилась на опасное расстояние к Петрограду. На позициях красных за линией фронта наблюдались признаки повышенной активности, пленные сообщали о ежедневном прибытии на фронт свежих красных дивизий. Мы ожидали крупного наступления каждое утро и пытались предотвратить главный удар. Но еще до того, как красные выбрали время для его нанесения, мы получили приказ штаба о всеобщем отступлении.

Большинство железнодорожных путей и шоссе между Петроградом и границей Эстонии тянулись по прямой линии с востока на запад, но по каким-то непонятным причинам было приказано оставить главные пути и отступать в юго-западном направлении. Лишь бронепоезда были вынуждены двигаться на запад по основному пути на Ямбург, нам дали указания обеспечивать их свободное прохождение до тех пор, пока последняя воинская часть не перейдет железнодорожное полотно с севера.

Во время отступления нервозность всегда достигает апогея, все становится возможным, когда войска перемещаются по проселочным дорогам в стороне от известных им ориентиров. Когда белые пехотинцы отступили за железнодорожные пути, противник совершил рывок вперед вдоль прибрежного шоссе, тянувшегося параллельно железной дороге. На другой день мы все еще находились на расстоянии примерно 50 миль к востоку от Ямбурга и стояли перед угрозой быть отрезанными от своей базы. Наступление красных неуклонно набирало темп, линии коммуникаций стали ненадежны, никто не знал, какие участки железной дороги еще оставались под защитой белой пехоты.

Ранним утром я корректировал из окопа артиллерийский огонь, когда получил указание немедленно вернуться на бронепоезд. С учетом того, что телефонисты медленно сворачивали провода, наше возвращение заняло два часа. Как только мы сели на бронепоезд, он тронулся. Я занял свое место в наблюдательной кабине. Командир выглядел усталым и встревоженным.

– Пока вы отсутствовали, к нам доставили важного пленника, – сообщил он. – Он офицер и располагает ценной информацией относительно дислокации красных войск. Нам придется доставить его в штаб в Ямбурге, а затем мы сможем вернуться на фронт. Но на этот раз я расставлю наши посты в самых важных местах железнодорожного пути, с тем чтобы противник не пересек его без нашего ведома.

Примерно в 8 милях к западу мы заметили, как через пути движется полк белых. Наш бронепоезд остановился. Мы узнали от пехотных офицеров, что красные патрули следуют за нами на небольшом расстоянии. После этого бронепоезд ехал несколько миль по лесистой местности без признаков какой-либо активности вокруг. Я невольно перевел взгляд на верхушки деревьев к северу, пытаясь угадать, что за ними скрывается.

Через равные отрезки пути мы высаживали небольшие группы солдат с пулеметом, перед которыми ставилась задача внимательно наблюдать за окружающей местностью и удерживать свои позиции до возвращения бронепоезда. В 12 милях от Ямбурга мы встретили дрезину с двумя железнодорожниками. Командир обрадовался.

– Вот что нам нужно! – воскликнул он и повернулся ко мне: – Пехота нуждается в нашей поддержке, дальше мы не поедем. Я оставлю здесь последний пост и вернусь на фронт. Вы доставите пленника в Ямбург на дрезине. После этого возвращайтесь на этот пост и дожидайтесь нас. Уверен, что комендант Ямбурга обеспечит вас каким-нибудь средством транспорта. Удачи!

Как только мы с пленным взобрались на дрезину, бронепоезд тронулся в обратный путь. Я украдкой следил за своими спутниками. Оба железнодорожника выглядели угрюмыми и хмурыми, между тем пленник – высокий мужчина в длинной кавалерийской шинели до пят – был молчалив и скован. Хотя с каждой милей мы приближались к армейской базе, чувство опасности по мере удаления бронепоезда возрастало. Однако, несмотря на мои дурные предчувствия, мы добрались до пункта назначения без приключений.

Сонный, провинциальный Ямбург теперь пребывал в волнении. На улицах толпились солдаты, длинные вереницы фургонов с ранеными и ящиками боеприпасов медленно двигались к мосту через Лугу. Широкая площадь перед вокзалом напоминала армейский лагерь. Я чувствовал себя взволнованным и потерянным в беспокойном море людей. Понадобилось несколько часов, чтобы найти штаб. К тому времени, когда я передал пленного и вернулся на станцию, стемнело.

После нескольких безуспешных попыток разыскать коменданта я наконец нашел его в кабинете. Это был жилистый нервный полковник, осаждаемый бесконечными запросами и отчаянно стремившийся навести хоть видимость порядка среди общего хаоса. Когда я объяснил ему, зачем пришел, он воздел обе руки к потолку и воскликнул:

– О боже! Это сумасшедший дом… Вам известно, что противник подошел к городу на расстояние 10 миль? А вы просите у меня транспортное средство для поездки в тыл противника!..

– Полковник, мне известно, что наш бронепоезд находится в 40 милях к востоку отсюда, мне приказано вернуться как можно скорее.

– Вы можете добираться до своего бронепоезда любым способом! Я слишком занят наведением порядка в этом бардаке, чтобы еще заниматься вами!

Я выбрался из переполненного кабинета и пошел в восточном направлении. Товарное депо бурлило и шумело. Маневровые паровозы формировали длинные составы товарняка. Я был то ослеплен их огнями, то погружался в кромешную тьму. Оставляя шум и гам позади, я шел по путям, пока не добрался до окраины города. По обеим сторонам железнодорожного полотна на насыпи горели костры, вокруг которых располагались солдаты. Пламя причудливыми красными бликами плясало на их лицах.

Дойдя до последнего поста, за которым начиналось темное безмолвие, я остановился, чтобы расспросить патруль о дальнейшем пути. Молодой лейтенант, лежавший на земле, отвечал на мои вопросы, не меняя положения:

– Мне кажется, вам не удастся дойти до вашего бронепоезда. Насколько мне известно, мы последний патруль. Между нами и противником больше никого нет, но это меня беспокоит меньше всего: мы шли без передышки три дня, и гвозди в этих новых сапогах сделали в моих подошвах такие дыры, что я рад остановке.

Я поколебался долю секунды, затем взобрался на насыпь и продолжил свой путь на восток: казалось, не было ничего хуже той тревожной неопределенности, которую я оставлял позади. Я отошел не так далеко, когда из-за туч показалась луна и осветила окрестности каким-то фантастическим серебристо-зеленым светом. Стальные рельсы словно бежали вдаль, а в противоположность им темные кроны деревьев, нависавшие по обеим сторонам рельсов, выглядели устрашающе.

В одиночестве, лунном свете и тишине мое воображение здорово разыгралось. Мрачные тени возникали то там, то тут среди деревьев, снова и снова мне казалось, что вижу крадущиеся фигуры, которые на самом деле вблизи оказывались кустами. В голове роились мысли о том, какую удобную цель я представляю собой, шагая по насыпи. Я попытался идти по лесу, но одежда цеплялась за ветки деревьев, и это мешало движению. Под ногами трещал хворост, казалось, что каждый мой шаг слышится на километры. Я попробовал спуститься к железнодорожному полотну, но обнаружил, что преодолевать у основания насыпи грязь и высокую траву еще труднее. Тогда я снова вернулся на пути, и меня опять охватила паника.

Но по мере того как я преодолевал километр за километром, нервное напряжение сменялось усталостью. Ружье казалось тяжелее, чем обычно, пояс с боеприпасами впивался в кожу, как я его ни поправлял. Под-ходя к каждому переезду, я пристально вглядывался вперед в надежде увидеть признаки присутствия людей с бронепоезда, но никого не замечал. Меня одолевали дурные предчувствия: может, командиру пришлось изменить свои планы и ликвидировать череду постов. Сомнения ослабляли мою решимость, ночное путешествие казалось бесцельным. Я заставлял себя идти дальше, причем по-ребячески старался перешагивать через шпалу, не теряя равновесия.

Закончилось все неожиданно. Впереди лес подступал к насыпи все ближе, пока не образовалась узкая теснина. Неподалеку находился переезд с просеками между деревьев, выходившими к путям. На одной из них виднелась в полкорпуса фигура человека. На этот раз я не мог ошибиться: человек стоял неподвижно, а дуло его ружья, опиравшегося на ветку дерева, было направлено на меня.

Меня пронзило болезненное ощущение, будто кто-то нанес мне под дых неожиданный удар. Ноги дрожали, но я инстинктивно продолжал движение вперед. Ужасно хотелось быстро спрыгнуть с насыпи или лечь на шпалы и, сняв ружье, приготовиться к ответному удару. Однако здравый смысл подсказывал, что незнакомец успеет выстрелить, как только я двинусь. Единственный шанс давали невозмутимость и спокойствие.

Незнакомец стоял не более чем в ста шагах от меня. Мои ноги отяжелели, стали словно свинцовые, напрягся каждый нерв. Расстояние между нами сократилось уже до пятидесяти шагов… Голос незнакомца заставил меня вздрогнуть, а мое сердце – радостно забиться:

– Это ты, гардемарин?

Солдат с бронепоезда! Наконец-то я добрался до поста. Когда подошел к месту, где стоял солдат, колени просто подгибались. Никогда прежде я не испытывал такого животного страха.

Через несколько минут я овладел собой достаточно для того, чтобы выслушать рапорт сержанта. Одиннадцать солдат с двумя пулеметами провели весь день без эксцессов. Они не встречались с противником, но и ничего не слышали о бронепоезде.

Как только рассвело, я пошел проверить три поста, установленные сержантом к востоку, западу и северу от станции. Места он подобрал хорошо, обзору впереди ничто не мешало.

Я вернулся в депо, но, хотя меня и клонило ко сну, расслабляться было опасно. Предыдущей ночью солдаты съели свои пайки, и еды больше не осталось. Мы сели на траву спиной к деревьям и стали ждать.

Первый тревожный момент наступил, когда солнце поднялось уже высоко. С поста к северу прибежал наблюдатель и сообщил, что заметил кого-то, идущего по лесу. Мы установили на позициях два пулемета и приготовились к бою. Очень скоро среди деревьев показался строй из 70–80 солдат и стал пересекать просеку в нашем направлении. На них была матросская форма, и мы знали, кто они такие. Заработал наш пулемет, и солдаты скрылись за кустами. После нескольких пулеметных очередей снова установилась тишина.

Два-три часа мы лежали прямо на земле, ожидая очередной атаки, затем появился наблюдатель с восточного поста с сообщением, что недалеко от депо железную дорогу пересекают строем люди. Очевидно, противник менял направление атаки, и, чтобы встретить его, мы установили пулеметы на позициях с восточной стороны. На этот раз матросы отказались атаковать открыто, но вели непрерывный ружейный огонь. То ли они переоценили нашу численность, то ли пытались отвлечь наше внимание. Когда солнце стало клониться к западу, оправдались мои худшие опасения. С западного поста поступило сообщение, что дорога на Ямбург перекрыта. К этому времени я был уверен, что с бронепоездом случилась какая-то беда. Чтобы приободрить солдат, которые стали проявлять беспокойство, я сказал им, что под покровом темноты мы оставим свою позицию и уйдем на юг. Но как раз в то время, когда мы приготовились сделать бросок через железную дорогу, до нашего слуха снова донесся шум.

Мы услышали отдаленное громыхание и гудение стальных рельсов – с востока приближался бронепоезд. Когда вагоны поравнялись с вражескими цепями, бронепоезд остановился и стал обстреливать из пулеметов лес по обеим сторонам от дороги. Через десять минут мы благополучно сели в вагон.

Я явился к командиру, который, бросив на меня быстрый взгляд, сказал:

– Мы проведем ночь в Ямбурге. Идите отдыхайте!

Покачивание вагонов в сочетании с неожиданно обретенной безопасностью оказывали на меня успокаивающее воздействие. Я сразу почувствовал, что в течение 48 часов не смыкал глаз и за это время прошел минимум 30 миль без еды. Я проковылял вдоль поезда, нашел хлеб, откусил от него кусок и лег спать в свою койку.

Вернувшись к нормальной жизни, я утратил чувство места и времени. Бронепоезд больше не двигался, но снаружи слышался ужасный шум: строчили пулеметы, кричали солдаты, раздавался звон разбитого стекла. Я пробежал в конец вагона, спрыгнул на землю и мгновенно узнал знакомые очертания вокзала Ямбурга. Когда я добежал до паровоза, бронепоезд пришел в движение. Я взобрался по лестнице в наблюдательную кабину и увидел через плечо сотни людей, бегущих через широкую площадь в нашем направлении. Некоторые из них спотыкались и падали – все пулеметы бронепоезда работали без устали.

В кабине я обнаружил командира, который резко выкрикнул:

– Красные прибыли раньше, чем мы их ждали! Вы спали 24 часа!

Наш бронепоезд был последним воинским подразделением белых, покинувшим Ямбург. Как только мы доехали до западного берега Луги, раздались несколько глухих взрывов: саперы взорвали железнодорожный мост.

Через несколько дней Красная армия форсировала реку, но темп ее наступления был утрачен, и последующие недели боевая активность спала. Бои сменились нудной окопной жизнью. В распоряжении Северо-западной армии осталась лишь узкая полоса земли между линией фронта и эстонской границей: за нашей спиной оставалась Нарва.

Глава 26

Вскоре после отступления Генштаб реорганизовал армию. Были проведены перестановки в командном составе, слияния дивизий и полков, созданы новые воинские части. Во многом претерпел изменения и весь личный состав. Я не удивился, когда получил приказ о переводе с бронепоезда во вновь формируемый танковый батальон. Расставание с приятелями-офицерами и командой бронепоезда, конечно, опечалило, но перспектива службы в танковом подразделении казалась заманчивой. В моем случае на перевод в другую воинскую часть повлияли два фактора: во-первых, желание моих флотских друзей, уже находящихся при танках, чтобы я проходил службу вместе с ними; во-вторых, мое знание английского языка на рабочем уровне.

Три больших тяжелых танка и два легких представляли собой весомый вклад союзников в Северо-западную армию. Будучи новейшим вооружением, еще не использовавшимся в России, танки прибыли в сопровождении 40 британских офицеров и солдат. Идея состояла в том, что, пока русские не научатся управлять машинами, их экипажи будут формироваться наполовину из англичан.

Формирование такого подразделения – сложная проблема, но отношения между русскими и англичанами изначально отличались дружелюбием, уже после первой недели между ними возникла взаимная искренняя симпатия. Большей частью это было заслугой полковника из Южной Африки и русского флотского капитана. Оба олицетворяли лучшие качества боевого офицерства своих стран. Русские отдавали должное мотивам, которые побудили британских офицеров добровольно включиться в борьбу с большевиками, англичане, в свою очередь, относились к русским чутко и тактично. Вскоре я получил конкретное доказательство их дружелюбия.

По прибытии в танковый батальон мой гардероб включал матроску, разорванную во многих местах, в ужасном состоянии черные брюки и пару ботинок без подошв. У меня не было ни фуражки, ни носков, ни нижнего белья. Когда британские офицеры пригласили меня в свою столовую пообедать, я отказался, поскольку имел весьма непрезентабельный вид. Однако они настаивали, и, когда я наконец согласился, их гостеприимство заставило меня забыть о своем внешнем виде.

После роскошного обеда, сопровождавшегося употреблением огромного количества джина, я пошел спать в комнату одного из британских офицеров. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что мои лохмотья исчезли, а вместо них лежит комплект британского обмундирования: китель, бриджи, ботинки, пояс, фуражка, три пары носков и нижнее белье. К рукаву кителя было приколото лаконичное уведомление о том, что это подарок для меня. Накрахмаленное свежее белье позволило мне почувствовать себя другим человеком, я был очень признателен за этот королевский по тем временам дар.

Однако, хотя добрые чувства между русскими и англичанами глубоко укоренились, нормальные отношения между обеими сторонами, к сожалению, не налаживались. Несмотря на то что мы жили и работали бок о бок, обстоятельства не позволяли нам держаться на равных. Русские не получали жалованья, ели лишь хлеб и бекон, обходились без табака. Англичане постоянно расплачивались фунтами стерлингов, ели изысканную пищу, имели в своем распоряжении торговую лавку, изобиловавшую сигаретами и ликером. Это различие в образе жизни создавало некоторое поле напряженности, которое никакие дружественные отношения не могли выдержать.

Общение с англичанами позволяло русским офицерам из танкового батальона сравнивать и осознать, до какой степени мы обнищали после революции. Это осознание глубоко ранило нашу национальную гордость, и горечь усугублялась традиционным британским снисходительным дружелюбием по отношению к иностранцам. Особенно удручали суждения англичан о мировой войне. Они считали, что победителем стала Великобритания. Если от них требовали более убедительных доводов, они признавали, что в войне участвовали и французы, но остальные союзники просто не принимались в расчет.

Мы знали, какую беду принесла война России. Большинство из нас имели родственников и друзей, погибших за три года кровопролитных боев с Германией, – вот почему мы были столь чувствительны к разговорам на эту тему. Мы напоминали англичанам, что без русской армии на востоке немцам не составило бы труда сосредоточить свои войска на западе, что постоянные наступления на Восточном фронте способствовали ослаблению немецкой мощи. Но англичане безоговорочно держались мнения: Россия не принимала участия в заключительной фазе войны и, следовательно, не заслуживала чести быть одной из держав-победительниц.

В продолжение первых двух бесед на эту тему я так рассердился, что наговорил бог знает чего. Но в третий раз я проявил находчивость и заметил:

– Если все, что было до заключительной фазы, не имеет значения, тогда может быть только один вывод: войну выиграла Америка.

К моему большому изумлению, этот наивный довод всполошил англичан. Их покинули обычные невозмутимость и самоуверенность; они пространно разъясняли, что американцы вступили в войну, когда Германия уже потерпела поражение, – то есть англичане воспользовались теми аргументами, которые обычно приводили мы. Я не без удовольствия наблюдал их замешательство. Когда кто-либо из них делал паузу, я просто повторял:

– Все-таки Америка выиграла войну!

В тот вечер, когда я обнаружил, что одно лишь упоминание этой страны выводило самодовольных англичан из себя, впервые почувствовал прилив симпатий к далеким Соединенным Штатам.

Несмотря на ссоры и споры, русские и британские экипажи оставались искренними друзьями. За время обучения танковый батальон только раз совершил пробную вылазку на фронт, где принял участие в одной второстепенной атаке. Остальное время мы проводили в военном лагере на окраине Нарвы, днем занимались изучением и испытаниями танковых двигателей, а по ночам развлекались. После фронтовой жизни наша новая служба казалась отдыхом.

Танковый батальон не представлял исключения: вся Северо-западная армия наслаждалась заслуженным отдыхом. Солдаты получали более приличную экипировку и питание, чем в начале Гражданской войны. На всем фронте бои пошли на убыль, и передышка в бесконечных переходах давала солдатам возможность восстановить силы. Заметно улучшилось настроение, лица светились надеждой. Как раз в то время, когда боевой дух укрепился, армия воодушевилась и признаками подготовки к генеральному наступлению.

Подробности плана наступления и конкретная дата хранились в тайне, но никто не сомневался относительно его конечной цели. Каким-то неизъяснимым способом каждый солдат армии чувствовал, что командование решило более не осторожничать и поставить все на внезапный бросок к Петрограду. Хотя это и выглядело опрометчивым на фоне недавнего отступления, но было продиктовано здравым смыслом. Приближавшаяся осень заставляла действовать энергичнее.

Любой солдат и офицер понимали, что Северо-западная армия не сможет пережить холодный сезон в полевых условиях. Солдаты по-прежнему оставались без необходимой экипировки. Белые стояли перед необходимостью либо замерзать на открытой местности, либо выдворить красных из крупных городов, где можно было укрыться и перезимовать. Кроме того, если населению Петрограда было суждено замерзнуть или умереть от голода, то спасение должно было прийти с первым снегом. Перед лицом такой перспективы Северо-западная армия стала проникаться все большей решимостью.

Если бы наступление на Петроград провалилось, это неизбежно повлекло бы за собой крах надежд Белого движения на севере России и гибель большинства наших солдат. Поэтому по мере приближения решающего испытания офицеры и солдаты проникались желанием действовать, гнали все мысли о поражении и старались укрепить в себе веру в неизбежную победу.

Пока мы ожидали приказа о наступлении, невыносимо медленно тянулись холодные октябрьские дни. Когда наконец был получен приказ о развертывании войск, его встретили взрывом энтузиазма.

Танковый батальон был предназначен для участия во фронтальном наступлении на окопы красных перед Ямбургом. Сразу же после наступления темноты мы разгрузили танки примерно в миле от расположения своих войск и придвинулись ближе. Двигатели оглушающе грохотали, и с этим поделать ничего было невозможно, но по каким-то необъяснимым причинам артиллерия красных молчала. Мы напряженно работали, таская из цистерн поезда бензин и жидкую смазку, проверяя каждый сегмент гусеничной тяги и пулеметы. Когда все было закончено, нам разрешили передохнуть. Не в силах расслабиться, я взобрался на танк и погрузился в размышления. Глаза стремились пронзить взглядом темную завесу, отделявшую нас от противника.

Знают ли красные о наших приготовлениях? Застанет их наше наступление врасплох или успели приготовиться? Их разведка не могла не заметить оживления в наших рядах в последние две недели. Но даже если их штаб не предполагал генерального наступления с нашей стороны, красная пехота все же слышала шум танков. Поняли ли они, что означал этот шум? Что предприняли в целях безопасности?

Постепенно мои мысли приняли иное направление. Ненависть, опасности и лишения, которые принесла революция, довелось испытать каждому. Казалось невероятным, что следующие несколько дней решат ход событий. Я спрашивал себя с болью в душе, неужели я не доживу до победы Белого дела. Мне хотелось бы воочию увидеть, как войска белых вступят в Петроград. Воображение рисовало танки, с грохотом двигающиеся по знакомым петроградским улицам.

Приятные мысли успокоили мои нервы, и я влез внутрь танка поспать. Холодные стальные плиты не давали согреться, не было возможности вытянуться во весь рост.

Проснулся я, когда еще было темно. Со дна кабины тянуло холодом. Ноги и руки затекли и ныли от лежания в неудобном положении. Я дрожал от холода и возбуждения. Британец передал мне консервную банку с горячим дымящимся кофе, отдающим смазочным маслом, но не успел я ее опустошить, как заревели моторы и экипажам было приказано занять свои места внутри танков.

Как только наш танк пересек линию окопов, занимаемых нашей пехотой, и двинулся дальше, бронированную дверцу плотно закрыли. Мы, восьмеро танкистов, оказались в изоляции от внешнего мира.

Сидя впереди, рядом с капитаном, я не мог понять, идет ли за нами пехота. Я напряженно вглядывался сквозь ряд отверстий. Впереди расстилалось широкое, ровное поле, а за ним лес высоких деревьев. Присутствия противника не наблюдалось, но я знал, что красные впереди и ведут по нам огонь. Через каждые несколько секунд на нашем пути вздымались фонтаны черной земли. Артиллерия красных вела заградительный огонь, но внутри танка мы ничего не слышали, кроме шума моторов. Когда же достигли середины поля, пулеметы красных сосредоточили огонь на нас. Прошло несколько минут, прежде чем я понял, что глухое безобидное постукивание производят пули, отскакивающие от бронированной плиты впереди меня. Удары стали о сталь выбивали частички краски и металла во внутренней стенке танка, оставляя порезы на моих руках и щеках. Я взглянул на капитана: его напряженное, застывшее лицо кровоточило в нескольких местах.

Но вот почувствовал, что началось какое-то движение среди деревьев. Пулемет забился в моих руках и затарахтел. Через равные промежутки времени танк сотрясали глухие удары: расчеты 220-миллиметровых орудий противника тоже нащупали цель.

Танк въехал на узкую лесную дорогу и замедлил ход. Пехота белых догнала и оставила нас позади. Маневрируя между деревьями, капитан вывел танк на возвышенность, с которой открывался вид на Ямбург и реку Лугу. Танки взбирались на возвышенность и спускались на открытую местность, ведя огонь в направлении султанчиков пара, которые поднимались от перегретых пулеметов, охлаждаемых водой, на противоположном берегу реки. Затем пехота белых устремилась на понтонный мост, мы прекратили стрельбу. Ямбург перешел в руки белых.

В первый день наступления фронт красных был прорван во многих местах. Войска белых двигались на Петроград, словно волна прилива, но понадобилась почти неделя для того, чтобы танковый батальон возобновил свое движение в рядах наступавших колонн. Понтонный мост через Лугу не вполне годился для прохождения танков, железнодорожный мост еще не отремонтировали, а поиски брода через реку заняли несколько дней. Когда мы, наконец, выбрались на противоположный берег, бои велись уже в 80 милях к востоку.

Танки срочно погрузили на железнодорожные платформы и отправили вдогонку за быстро наступающими войсками. Нашим следующим пунктом выгрузки стала станция Гатчина – один из крупных пригородов Петрограда. Когда я вышел из поезда в Гатчине, даже воздух здесь показался другим. Я ощущал близость волшебного города, мог закрыть глаза и видеть его улицы, чудный шпиль Петропавловской крепости, массивный величественный купол Исаакиевского собора. Когда я отсчитывал оставшиеся километры, то не мог подавить в себе лихорадочное возбуждение. Торжествующая, уверенная в себе Белая армия стояла у ворот Петрограда, и ничто не могло ее остановить.

Рано утром следующего дня танки двигались по шоссе, ведущему в Царское Село. Мы снова прошли все стадии подготовки, снова захлопнулась тяжелая бронированная дверца танка, и мы вновь повели пехоту в наступление. Однако на этот раз красные сражались за каждую пядь земли.

Одной из наших целей был захват деревни, оборонявшейся красными курсантами. Они горели желанием отразить атаку, но были бессильны против наступавших танков. Мы подошли к курсантам так близко, что я мог различить выражения их лиц, фанатичный блеск глаз и движение губ. Они держались на своих позициях в одиночку и группами, стреляя в упор по нашим танкам и пехоте до тех пор, пока не были сражены пулеметными очередями.

Сразу же за первой атакой танки перебросили южнее и послали в бой в тот же день во второй раз. Как только сопротивление противника было подавлено, мы направились на третий участок фронта. К наступлению темноты каждый член экипажа чувствовал себя просто отравленным выхлопными газами двигателя, а внутри танка стояла гарь, было ужасно душно, разогретая броня двигателя обжигала пальцы. Когда дверца танка открылась, я, можно сказать, вывалился наружу, лег и прижался щекой к холодной, сырой земле. Я лежал, измученный рвотой, пока капитан не заставил меня встрепенуться, бесцеремонно пнув меня под ребро башмаком.

Под покровом темноты танки поползли назад для дозаправки и смазки. В воздухе витала плохо скрытая тревога. В течение этого дня наступающие части продвинулись на несколько километров, но пехота понесла большие потери. Было ясно, что без подкреплений Белая армия не сможет сохранять темп наступления.

На следующее утро оно возобновилось, но с продолжением боев становилось все более и более очевидным, что ряды красных пополнялись столь же быстро, сколь убывали силы белых. Вечером этого дня в наши сердца закралось недоброе предчувствие, а на следующее утро улетучилась и последняя надежда. Мы столкнулись с печальной ситуацией: планы белых провалились, резервов не было, осталась лишь треть солдат и офицеров, и те были измотаны непрерывными боями. Вечером каждый уже понимал, что Северо-западная армия прекратила свое существование.

Планы наступления на Петроград были просты. Северо-западной армии следовало наступать тремя колоннами, сходящимися в Гатчине. Оттуда две колонны должны были повернуть на северо-восток и занять город. Третьей колонне следовало продолжать наступление на восток и перерезать железную дорогу Петроград – Москва, чтобы предотвратить прибытие подкреплений красных с юга. Пока Северо-западная армия наступала, эстонцам следовало развернуть свои силы на юге и на севере для предотвращения фланговой контратаки красных. В то же время британский флот должен был подвергнуть бомбардировке важные морские крепости, прикрывавшие подходы к Петрограду с моря.

До занятия Гатчины наступление развивалось согласно плану. Затем неожиданно на море вместо демонстрации силы появились две британские канонерские лодки и поспешно скрылись, как только большевистские форты стали отвечать огнем артиллерии на британские бомбардировки. К югу эстонская армия не сумела организовать оборонительный пояс и оставила линии коммуникаций белых беззащитными для нападения красных. Но фатальную ошибку совершил генерал, командовавший третьей колонной Северо-западной армии. Вопреки приказу он не предпринял никаких попыток перерезать железнодорожную линию Петроград – Москва. Между тем Троцкий взял под свое командование оборону Петрограда и с присущей ему энергией использовал любую ошибку белых. Были укреплены прибрежные форты и оборонительные рубежи на подступах к городу, красные совершили маневр с целью обойти белых с фланга, а из Москвы на фронт бросили лучшие полки Красной армии.

Командованию белых ничего не оставалось, как отвести остатки Северо-западной армии с опасных позиций. Потрепанные полки белых находились в сотне миль от своей базы. С трех сторон белых окружали свежие войска красных, превосходившие их по численности в четыре раза.

После того как угас последний луч надежды, белые несколько дней удерживали территорию вокруг Гатчины, чтобы дать возможность длинным составам поездов вывезти в безопасные места раненых и беженцев. С каждым днем атаки красных становились все настойчивее, но, когда поступил приказ отступить, никаких признаков паники не было. Пехота белых медленно отступила к границе Эстонии, ведя яростные арьергардные бои против наседавших красных.

Менее чем через три недели от ворот Петрограда мы вернулись к фронту под Нарвой. Эстонские власти с нескрываемым раздражением позволили полкам белых пройти за заграждения из колючей проволоки, протянувшиеся вдоль границы.

В серый пасмурный день поезд с танками остановился на станции Нарва. Я и мои товарищи понимали: Северно-западной армии больше не существует. Красные праздновали победу, а вера, которой мы жили в годы хаоса, обратилась в прах. Духовно подавленные и физически истощенные, мы старались не думать о будущем.

Глава 27

Оплоты белых рушились во всех регионах России, их армии терпели поражения. Но было бы ошибкой объяснять победы красных изначальной прочностью советской системы или воздействием идеалов коммунизма на народные массы. Что касается материальных и организационных ресурсов, обе стороны были истощены до предела, обе стороны пользовались незначительной поддержкой масс, но Белому движению было присуще больше слабостей.

С военной точки зрения силы красных оказались значительнее, занимая центральные области страны. Советы контролировали наиболее населенные районы, а также административные и транспортные узлы. Их людские ресурсы были более многочисленны в пропорциональном отношении, а координация войск достигалась легче. Хотя красные сражались на нескольких фронтах, они находились под единым командованием и могли перебрасываться с одного участка фронта на другой, когда в этом возникала необходимость.

Войска же белых были поделены на четыре изолированные группировки: Сибирскую армию под командованием адмирала Колчака с базой снабжения в далеком Владивостоке; Южную под командованием генерала Деникина, контролировавшую Крым, а также Дон и Кубань, населенные казаками; Северо-западную под командованием генерала Юденича с враждебной Эстонией в тылу и Северную армию под командованием генерала Миллера, дислоцированную в необжитых областях и целиком зависящую от помощи союзников. Номинально верховным руководителем Белого движения и главнокомандующим белых войск считался адмирал Колчак, но в силу обстоятельств командующему каждой из армий фактически приходилось полагаться на собственные ресурсы. Не случалось, чтобы какие-нибудь две армии белых могли действовать совместно или координировать свои военные операции.

Едва ли менее важным фактором следует считать изменчивый характер армий белых и красных. На начальных стадиях Гражданской войны войска белых превосходили красных боевым духом и дисциплинированностью. Но большая часть их мощи и энтузиазма была растрачена на разрозненные стычки с местными коммунистическими бандами. Ко времени, когда противоборство приобрело масштабы войны, ряды белых пополнились призывниками сомнительной лояльности.

В то время как уровень боеспособности белых понижался, в армии красных он повышался. Наиболее боеспособную часть Красной армии составляли рабочие индустриальных центров, матросы, политические беженцы из соседних стран: финны, эстонцы и латыши. Этот контингент вошел в ряды красных позднее и резко повысил боеспособность армии.

Специфика Гражданской войны требовала от офицерского состава особых качеств. Среди них гораздо более навыков, полученных от традиционного военного образования, ценились такие качества, как предприимчивость и адаптация к обстоятельствам. Не обремененные традициями, большевики имели большую свободу в выборе командиров, исходя из их профессиональных достоинств и преданности делу коммунизма. С другой стороны, в Белой армии отбор на командные должности проводился менее тщательно: на основаниях знатности, дружеских связей, семейных и корпоративных отношений и т. д. В результате войска белых нередко уступали в искусстве маневра и ведения боевых действий.

Если белые не имели преимуществ в военном отношении, то в сфере политики их положение было еще хуже. Во главе Советов стояла группа решительных деятелей, спаянных узами общей веры и конкретным видением будущего. Белое движение возглавлял альянс профессиональных военных и либералов всех мастей, которых объединяло лишь желание свергнуть большевиков, но которые были неспособны выработать взаимоприемлемую, долговременную и конструктивную программу. И красные и белые управляли из рук вон плохо, но красные были более целеустремленными.

Связь с зарубежными странами и военная поддержка из-за границы составляли главные преимущества белых, но и при этом изолированное положение Советов оказалось для них во многих отношениях благом. Лидеров красных не отягощали соображения дипломатического свойства, в то время как лидеры белых, принимая помощь из-за рубежа, ставили себя в зависимое положение. Красные не ждали помощи и соответственно разрабатывали собственные планы, которые не было нужды с кем-то координировать. Белые же полагались на факторы, которые не могли контролировать, и в результате их расчеты часто не оправдывались.

В действительности военная помощь, оказанная белым союзниками, была незначительной. На севере России произошло несколько боев между красными и союзниками, активные действия чехословацких дивизий доставили большевикам много неприятностей, но военные операции союзников в России проводились эпизодически. В каждом отдельном случае выполнение военных планов осложнялось соперничеством между союзниками, личными предпочтениями и политическими эксцессами на родине. Временами контингента иностранных войск делали больше того, что от них требовалось, но всегда сохраняли свое право неучастия в военных действиях, и командование белых не знало, чего ожидать со дня на день.

В то время как присутствие иностранных войск существенно не меняло положения на фронтах, оно служило на пользу пропагандистской деятельности советских властей. На большевистских плакатах, в воззваниях и газетах солдат Белой армии клеймили как иностранных наемников, и, хотя население относилось сдержанно к таким обвинениям, в конце концов пропаганда делала свое дело. Играя на неприязни ко всему иностранному, красным удалось настроить общественное мнение против белых. Этому мощному психологическому давлению практически нечего было противопоставить. Лидеры белых руководствовались старыми представлениями: они верили, что войны ведутся лишь на полях сражений, и совершенно не принимали в расчет моральное состояние населения в тылу своих войск. Белые никогда не пытались вести широкомасштабную пропаганду, не предпринималось никаких усилий повлиять на сознание масс или скомпрометировать в их глазах советскую власть, систематически используя убедительную аргументацию.

Другой психологический фактор играл еще более важную роль в привлечении симпатий населения. Крестьяне относились к белым и красным с одинаковым недоверием, но больше опасались белых. В бурное революционное время практически каждый крестьянин совершил акт насилия, который угнетал его: в ряде случаев это был небольшой проступок, в других же – более серьезное преступление, такое, как грабеж и даже убийство. Крестьянин не любил красных, но верил, что при их власти его не призовут к ответу за старые преступления. С другой стороны, он связывал победу белых с опасностью ответить перед судом за свои проступки. Чувство вины и страх перед наказанием заставляли его делать выбор в пользу красных как меньшего из двух зол.

В оценке сил противоборствующих сторон одно преимущество красных перевешивало все остальные: калибр их лидеров. Ментальность Ленина в сочетании с пониманием им психологии масс, динамизм и фанатизм Троцкого, целеустремленность и административный талант Сталина обладали сами по себе достаточным весом, чтобы склонить чашу весов в сторону победы красных. Им противостояли Колчак, Деникин и Юденич – трое исключительно способных профессионалов-военных, но не имевших ни подготовки, ни темперамента, чтобы выступать в роли государственных или политических лидеров.

Колчак среди них был наиболее ярким примером деятеля, наделенного как достоинствами, так и недостатками, обусловившими поражение белых. Будучи лично безукоризненно честным, он не пытался поставить под сомнение добрую волю своих помощников или обещания дипломатов и политиков. Как мужественный человек и патриот он не мог допустить, что многие люди склонны манкировать своим долгом и руководствоваться корыстными мотивами. Потомственный военный, Колчак привык командовать и не имел представления об управлении посредством компромиссов, о способах достижения целей привлечением на свою сторону общественного мнения.

Только два лидера белых подавали надежды стать серьезной угрозой большевизму в России. Генерал Корнилов, который, к несчастью своих последователей, погиб в бою в начале Гражданской войны, и генерал, барон Врангель, продемонстрировавший военный талант и политическую проницательность, но призванный к руководству, когда хребет Белой армии был уже перебит. Вопрос о том, могли бы эти два деятеля повернуть ход событий в иную сторону, остается в сфере предположений.

В действительности же дело Белого движения следует считать с самого начала проигрышным. Белые стремились разрешить проблемы России либо путем восстановления прежнего монархического строя, либо посредством создания государства с конституционно-демократической формой правления. Оба решения были невозможны: первое – из-за настроя населения, второе – из-за равнодушия и низкой образованности людей. Только абсолютно новое политическое движение, такое, как позднее возникло в Италии и Германии, могло бы победить большевизм. Но если бы Белое движение в России приняло фашистско-нацистские идеи и победило, то вызывает сомнение, что общая сумма его достижений оказалась бы более значительной, чем у советской власти, или что история России стала бы от этого менее трагичной.

Глава 28

К середине ноября 1919 года офицеры и солдаты Северо-западной армии были интернированы в Эстонии. Хотя недостаток видения перспективы не позволял нам четко представлять истинные причины поражения белых, все понимали, что гражданская война заканчивается. Естественным следствием этого было наше полное физическое, духовное и эмоциональное истощение. Не осталось ничего, кроме острого чувства одиночества и отчаяния.

Солдаты Белой армии не надеялись больше увидеть свои дома и семьи. Они превратились в пленников на чужой, враждебной территории без всяких перспектив обрести более приемлемые условия, поскольку не имели ни транспортных, ни денежных средств и нигде не были желанными гостями. Свое новое положение особенно отчетливо мы осознали в день отбытия англичан.

Оставаться им не было никакого смысла: война закончилась. Они стремились домой и получили приказ отбыть на родину. Когда же мы собрались на вокзале, чтобы проводить их, от дружелюбия, взаимопонимания, сложившегося в течение нескольких месяцев нашего сотрудничества, не осталось и следа. Расставание проходило в атмосфере неловкости и сдержанности. Сознание того, что они нас бросают, заставляло англичан чувствовать себя весьма неловко, мы же безмолвно стояли и смотрели, как они садятся на поезд, увозящий их в нормальную жизнь. Когда поезд скрывался в отдалении, мы бросили прощальный взгляд на громоздкие силуэты танков, высившиеся на фоне западного небосклона.

Обида жгла наши души, когда мы вернулись к своей убогой неопределенной жизни в казармах. Люди пали духом. У нас не было никаких дел, нечем было занять и свой мозг. Постепенно вызревало убеждение, что в наших несчастьях виновно командование, что союзники нас обманули, а эстонцы предали. Это убеждение еще более окрепло, когда советская Россия и Эстония начали мирные переговоры.

В начале ноября делегации вновь образовавшихся республик Балтии и Советов встретились в Юрьеве, чтобы обсудить условия мира. Советские дипломаты более всего обращали свою критику в сторону Эстонии, однако, несмотря на многие препятствия, было подписано соглашение о перемирии, что само по себе явилось признанием независимости Эстонии. В ходе дальнейших переговоров вопрос о присутствии на их территории белых стал головной болью для эстонцев. Советская Россия решительно потребовала от Эстонии освободиться от белых и исключить присутствие всякой антисоветской военной организации в пределах эстонской территории.

В то время как проходили переговоры в Юрьеве, в лагерях белых вокруг Нарвы распространялись тревожные слухи. Один из них, казавшийся наиболее достоверным, состоял в том, что эстонские власти согласились передать остатки личного состава Северо-западной армии в руки красных. Солдаты спали с оружием в руках и поклялись, что без боя не сдадутся.

Эстонцы, со своей стороны, усматривали в русских белогвардейцах единственное препятствие к постоянному миру и выказывали свое раздражение в мелочных придирках. Русским офицерам и солдатам на улицах Нарвы приходилось постоянно держаться настороже. Слонявшиеся по городу эстонские солдаты не упускали возможности послать в адрес любого русского военного какую-нибудь колкость, а то и проклятие или оскорбление. Компании эстонцев обступали одиноких русских прохожих, сталкивали их с тротуара и избивали, если те пытались сопротивляться. Однако белогвардейцы, прошедшие испытания революцией и гражданской войной, не собирались сносить это молча. Они ходили в Нарве группами в 10–15 человек с ружьями и ручными гранатами, готовые применить их в случае провокации. Бывало, уличные ссоры превращались в настоящие бои с участием сотен людей и применением пулеметов и бронемашин. Для русских нервное напряжение спорадических стычек сменялось периодами глубокого уныния.

В каждом русском жило одно горячее стремление: покинуть ненавистную Нарву. Белые офицеры задумали пробиться через страны Балтии в Польшу, а оттуда в Крым. Сколь бы ни казался такой план фантастическим, это была единственная возможность вырваться из заточения.

В этот период общего уныния неожиданно вышел приказ, сильно взбудораживший танковый батальон: нас переводили в другое место с определением нового задания. Британские офицеры отбыли морем, оставив танки эстонской армии. Нам дали задание обучать эстонские экипажи. Оно не вызывало энтузиазма по многим причинам, но ничто не могло испортить нам настроение, когда мы, наконец, сели в поезд и покинули Нарву, которая для всех нас стала символом рухнувших надежд.

Пунктом нашего назначения был порт Балтийский, расположенный на морском побережье примерно в 20 милях западнее Ревеля. До революции это была база подводных лодок с приличным армейским гарнизоном, но с обретением Эстонией независимости город утратил свое стратегическое значение, его население сократилось. Выйдя из поезда, мы очутились в сонной, продуваемой ветрами деревне с широкими пустынными улицами. В разных местах высились большие пустые здания, служившие напоминанием того, что порт Балтийский когда-то знавал лучшие дни.

Вскоре после нашего прибытия пошел снег. Я ежедневно совершал прогулки по пляжу, вдыхая морозный зимний воздух, прислушиваясь к завыванию холодного морского ветра, прикрывая глаза ладонью от слепящей белизны льда. Огромное белое пространство вокруг наполняло мою душу чувством одиночества. Казалось, нас высадили на необитаемый остров, окруженный океаном снега.

После беспокойной, враждебной Нарвы порт Балтийский выглядел обителью спокойствия. Сильный мороз мешал нашим занятиям по подготовке танковых экипажей, за исключением одного-двух часов в день, остальное время мы использовали по своему усмотрению. Вынужденный отдых давал возможность вспомнить о прошлом и подумать о будущем.

Не одним долгим вечером я тщетно пытался найти ответ на вопрос о том, что же делать мне самому. Инструктаж эстонцев мог продлиться лишь до лета. После этого каждый военнослужащий должен выбрать место проживания и искать средства существования. Попытка белогвардейца вернуться в Россию была равносильна самоубийству, но никому из нас не хотелось жить в другом месте. Мысль остаться в Эстонии, где ненавидели все русское, казалась непереносимой. Не более привлекательной казалась идея воспользоваться гостеприимством моих финских родственников. С другой стороны, я не имел возможности эмигрировать в какую-либо из стран Запада, преодолеть барьеры, воздвигнутые на пути русских белоэмигрантов.

Чем больше я размышлял, тем больше отдалялся от решения своей проблемы. Ничего не оставалось, как принять ситуацию такой, какой она была. Мои товарищи пришли к такому же выводу, мы жили, не планируя будущего.

Большинство офицеров танкового батальона жили в казармах, некоторые снимали комнаты в частных домах. Мне хотелось найти свой угол, и, осмотревшись, я решил снять комнату на втором этаже одного частного дома. Хозяйка – вдова с двумя детьми – согласилась предоставить мне жилище скорее из соображения не оставлять комнату свободной, предупредить действия эстонских властей, которые, видимо, были вправе использовать незанятую жилую площадь в своих целях.

Мебель включала кровать, стол, два убогих стула и шаткий металлический умывальник в углу. Второй этаж не обогревался, и морозными ночами вода в мойке замерзала. Однако здесь имелось два бесспорных достоинства: уединенность и чистое постельное белье.

Когда мне хотелось побыть одному, я запирал дверь на ключ и лежал в кровати, устремив взгляд в темноту. Вскоре, однако, мне это надоело, и я стал искать общения. Как правило, всегда можно было развлечься игрой в бридж или покер в казармах. Порой мы предавались более изысканным развлечениям.

31 декабря 1919 года было решено отпраздновать наступление Нового года. Когда же мы собрались в темной, холодной, прокуренной комнате, праздничное настроение покинуло нас. Невольно мысли всех присутствующих обратились к покинутым семьям. Воспоминания перенесли нас в то время, когда новогодний праздник отмечался дома в веселой дружеской компании. Нынешнее же празднество выглядело жалким и унылым. С приближением Нового года каждый молчаливо признавал, что его сокровенные пожелания никогда не исполнятся.

Даже старые милые песни звучали натужно и искусственно. В отчаянии мы обратились к строю бутылок, помеченных этикетками с черепом и костями, а также надписями: «Яд – древесный спирт». Это пойло, а также ряд бутылок с плохо очищенной водкой составляли единственно доступные напитки. Мы доводили их до уровня пригодности к употреблению путем фильтрации через вату и разбавления водой, но это не улучшало их вкус и не ослабляло их действие.

После первых двух стаканов в голове у меня все перемешалось, очертания предметов стали двоиться и троиться. В полночь мы встрепенулись и под произнесенный тост опрокинули в себя новые порции спиртного. Я тотчас почувствовал, что больше не выдержу присутствия в этой комнате. Нетвердой походкой я двинулся на улицу и глотнул свежего зимнего воздуха. Холод на удивление быстро прочистил мне мозги, но когда я попытался идти, то начал скользить, упал и не смог подняться на ноги. Инстинкт подсказывал, что я замерзну, если останусь снаружи. Мобилизовав силы, я пополз по снегу, работая руками и коленями. Жесткий ледяной наст царапал запястья над рукавицами, и это подгоняло меня.

Не имею представления, сколько потребовалось времени, чтобы доползти до своего дома, но когда я открыл глаза в первый день Нового года, то обнаружил себя в кровати под одеялом, дрожащего от холода. Руки и ноги не гнулись, я чувствовал боль в каждом суставе. Я не смог явиться на службу, и навестить меня зашла батальонная медсестра. Я попытался убедить ее, что подвергся внезапному приступу ревматизма, но она, негодующе фыркнув, сказала:

– Ваш ревматизм подозрительно пахнет древесным спиртом!

Болезненная скованность удерживала меня в кровати два-три дня, но затем все признаки болезни исчезли. В первый же раз, когда я вышел на прогулку, состоялось знакомство, положившее конец моему уединению. Поздно вечером, проходя мимо вокзала, я увидел девушку с чемоданом в руке, стоявшую на углу. Я остановился и спросил, могу ли быть ей чем-нибудь полезен. Она сказала, что ожидает поезд на Ревель. Зная, что до утра поезда не будет, я предложил девушке провести это время в моей комнате. Она согласилась, и мы провели там три дня.

У девушки был певучий голос и экзотическая, запоминающаяся внешность. Своего имени она мне не сообщила, я узнал от нее только о том, что ее мать владела ателье в Ревеле. Я назвал ее Трилби, а когда по ее просьбе коротко пересказал ей роман Дюморье (Джордж Луи Палмелла Бюссон (1834–1896) – английский писатель, автор романа «Трилби» о натурщице-ирландке. – Примеч. пер.), она пришла в восторг.

После первого визита Трилби часто меня навещала. Это происходило всегда неожиданно. Порой проходило три-четыре дня без какой бы то ни было весточки, затем она появлялась вновь. Я оставлял девушку в своей комнате утром и заставал ее на месте по вечерам.

Трилби неизменно привозила с собой запас виски или джина. После нескольких глотков она гасила керосиновую лампу и просила, чтобы я подробнейшим образом рассказывал о самых жутких сценах, которые я наблюдал во время войны. Ее не интересовали какие-либо истории о жизни на войне – она хотела услышать подробности того, как истекают кровью раненые, как разрывается на куски человеческая плоть, как выглядят окровавленные обезображенные тела.

Моя память сохранила массу таких жутких впечатлений, которые до поры я не осмеливался вспоминать даже про себя, но Трилби вытягивала их из меня. Она сидела на кровати, положив подбородок на колени, беспрерывно дымя сигаретой и глядя на меня золотисто-красными глазами. Когда я вспоминал о чудовищных сценах, силясь заставить Трилби почувствовать их ужасную суть, мне казалось, что я погружаюсь в кровавую атмосферу и не выберусь оттуда никогда.

После посещений Трилби ежедневная рутина служила средством успокоения. Работа занимала не все наше время, но контактов с посторонними людьми у нас не было. Отношения с эстонскими офицерами, которые служили в этом уединенном месте, носили сдержанный и официальный характер, но на время мы утратили ощущение, что являемся незваными гостями в чужой стране.

Жестокая реальность неожиданно напомнила о себе, когда в порт из Ревеля прибыли на шумный пикник эстонские матросы. Вспыльчивые, а порой откровенно буйные, они сошли с поезда, сквернословя и покачиваясь от выпитого. Вид русских белогвардейцев, мирно устроившихся в заштатном эстонском городке, привел их в ярость. Через полчаса после прибытия матросов на улице уже бушевала драка, но налетчики оказались в невыгодном положении. Они сильно уступали нам в численности, и местной полиции не стоило труда их утихомирить. Некоторые из них были заперты в караульном помещении, другие посажены в следующий поезд и отправлены обратно в Ревель. Когда паровоз отъезжал от станции, матросы грозили кулаками и ругались: они обещали вернуться с подкреплением и отомстить за все.

Больше о них никто не вспоминал, об инциденте скоро забыли. Мы с головой окунулись в подготовку к важному событию – благотворительному концерту и балу, которые устраивали эстонцы из танкового батальона. Все русские офицеры получили официальные приглашения, и большинство решилось их принять. Многие из нас забыли о существовании музыки и танцев. Мы мечтали о возможности снова закружиться в вальсе под звуки военного оркестра. Каждый мечтал о предстоящем удовольствии, но по мере приближения бала до нас стали доходить тревожные слухи.

Поговаривали, что эстонские матросы решили использовать вечер танцев для выполнения своей угрозы. Сначала мы сочли это выдумкой, но слухи упорно продолжали циркулировать, и, когда наступил долгожданный день, сомнений в их подлинности не осталось. В полдень на улицах города появились толпы эстонских матросов, в воздухе запахло грозой.

Двое моих друзей и я решили проводить на бал племянницу одного из офицеров. Я чувствовал себя элегантным в свежеотутюженном мундире, однако оказался настолько наивен, что оставил маузер дома. По пути к дому девушки я по привычке заглянул в казарму. Солдаты сидели на койках, усердно прочищая стволы винтовок. В ответ на мой вопрос о причине этого один из солдат сказал с улыбкой:

– Эстонские матросы обещают неприятности, мы хотим быть во всеоружии.

Я постарался успокоить их, но, как только направился к двери, один юный солдат подошел ко мне со словами:

– Надеюсь, вы хорошо развлечетесь, но, если понадобится, зовите нас. А еще лучше – возьмите с собой это.

Незаметно он сунул в карман моего кителя пару яйцевидных ручных гранат. Несмотря на то что во время революции я был свидетелем и более комичных ситуаций, идея посещения танцев с револьвером и гранатами показалась мне абсурдной. Однако солдат был так серьезен, что спорить я не стал.

До дома девушки я дошел без приключений, и отсюда мы вчетвером прибыли в зал ратуши как раз в то время, когда начался концерт. Кроме большого числа военных моряков в голубых мундирах, ничего необычного я не заметил. Испытав облегчение оттого, что обстановка спокойна, мы настроились получить удовольствие от представления. Когда в конце первой части перед антрактом зажегся свет, мы стали изучать лица людей, которые оставались в зале. Эстонские офицеры, капельдинеры, ходили взад и вперед по проходам между рядами; казалось, что ситуация полностью ими контролировалась.

Неожиданно огромный коренастый матрос, сидевший близ центрального прохода, выругался и без всякого повода схватил за погон русского офицера, занимавшего место перед ним. Кто-то стал кричать, эстонские офицеры бросились к буяну, и в зале началась суматоха.

В десятке мест возникли стычки, но матросам не удалось захватить нас врасплох. Еще до осуществления планов мести они были выдворены из зала совместными усилиями эстонских и русских офицеров. Посреди всеобщего возбуждения распорядитель зала встал со своего кресла и объявил, что ввиду непредвиденных обстоятельств оставшаяся часть концертной программы откладывается и немедленно начинаются танцы.

Пока половина офицеров участвовала в драке с матросами на широкой лестнице, ведшей на нижний этаж, другая половина освобождала зал от переносных стульев. Музыканты заняли свои места; шум и ругательства потонули в чудной мелодии вальса. Матросы вновь и вновь пытались оттеснить людей, охранявших дверь в зал, но каждый раз их попытки терпели неудачу. Под пронзительные вопли матросов их спускали по ступенькам каменной лестницы вниз. В танцевальном зале пары скользили и кружились, будто ничего необычного не происходило. Обернувшись, я заметил через плечо, как эстонский офицер методично бил рукояткой револьвера по голове разбушевавшегося матроса. Я постарался избавить девушку от неприятной сцены.

Когда матросы убедились, что лобовые атаки обходятся им дорого, то прекратили драку. Зловещее затишье, установившееся в здании, было нарушено глухими щелчками выстрелов и звоном бьющегося стекла – толпа стреляла с улицы по освещенным окнам. С минуту участники танцев паниковали, но вскоре выяснилось, что стрельба под таким углом не причинит вреда. Серьезную опасность представляли разлетавшиеся осколки стекла. Стараясь не обращать внимания на шум, танцующие пары переместились ближе к внутренней стене зала и возобновили прерванное кружение в вальсе. Беспорядочная стрельба продолжалась три четверти часа, но лишить участников праздничного настроения не удалось. В перерывах между танцами люди менялись местами: те, кто дежурил на лестнице, входили внутрь зала, а те, кто раньше танцевали, выходили покурить и подежурить с пистолетами в руках.

С приближением полуночи шум на улице явился предупреждением, что следует ждать нового нападения. Лестницу заставили столами и креслами, и все приготовились к предстоящему штурму. Вдруг воздух прорезала пулеметная очередь, за которой последовали дикие вопли и разрывы ручных гранат. Во тьме под окнами шел бой. Постепенно шум затих, входная дверь в здание распахнулась, и у подножия лестницы показались знакомые лица: русские солдаты покинули казармы и рассеяли толпу матросов с помощью небольшого подразделения эстонской военной полиции. Когда через час мы шли по пустынным, заснеженным улицам, вокруг стояла тишина, городок погрузился в сон.

С окончанием этого происшествия наша жизнь пошла по-прежнему. После бала между русскими и эстонскими офицерами танкового батальона возникло некоторое взаимопонимание, но в остальном никаких перемен не произошло.

В феврале дни значительно удлинились. Яркое, теплое полуденное солнце возвестило о наступлении весны и напомнило о том, что пора подумать о будущем. Через несколько недель танки надлежало передать эстонцам, и каждый русский в батальоне попадал в неопределенное положение. У многих из нас решение созрело само собой, когда мы неожиданно узнали о содержании конфиденциального сообщения из Ревеля.

Один из кораблей готовился отплыть на Запад. Русские морские офицеры из Эстонии приглашались на службу. О порте назначения и дате отплытия не упоминалось, всех предупредили, что о миссии корабля не должна знать ни одна живая душа. Несколько моих друзей из танкового батальона немедленно приняли приглашение, но текст записки содержал такие неопределенные и озадачивающие формулировки, что у меня не было к ней доверия. Я остался в порту Балтийский. Не хотелось позволить ложным надеждам снова нарушить мою ставшую уже привычной апатию.

Через два дня я сидел в своей комнате, угрюмо вглядываясь во тьму за окном. Хотя я был убежден, что вряд ли кто-то озаботится предоставлением нам транспортного средства для отъезда из Эстонии, эта мысль прочно засела в моем сознании. Комната казалась еще более холодной, а голые стены – еще более убогими, чем обычно. Я опасался нового визита Трилби и очередной ночи на грани умопомешательства. Перспектива провести остаток своей жизни в забытом богом эстонском поселке обратила мое беспокойство в слепую ярость. Я запаниковал, когда понял, что лишаю себя единственного шанса на бегство отсюда.

Взяв фуражку, я сбежал по ступенькам лестницы и бросился на поиски командира. Его несколько озадачило изменение моих планов, но он дал разрешение на отъезд, свое благословение и три с половиной сотни марок из специального фонда. Очередной поезд отбывал из порта Балтийский в пять утра. Я провел остаток ночи в нанесении прощальных визитов. В 4 часа я вернулся в свою комнату для сбора своих скудных пожитков. Собравшись уходить, я сообщил хозяйке дома, что уезжаю, и выслушал в ответ ее пожелания удачи, высказанные дрожавшим, испуганным голосом. Через несколько часов я явился к капитану тральщика «Китобой», пришвартованного к пристани в Ревеле.

У «Китобоя» было славное прошлое. Списанный командованием Императорского российского флота, он всю войну прослужил минным тральщиком Балтийского флота. «Китобой» был свидетелем революции и вместе с другими кораблями оставил Гельсингфорс, чтобы избежать захвата немцами и финнами. Под властью большевиков корабль, один из немногих, оставался в строю. Весной 1919 года командование красных послало его патрулировать один из квадратов акватории Финского залива. Офицеры искусно подготовили мятеж и увели корабль в порт. Во время Гражданской войны он представлял всю военно-морскую мощь Северо-западной армии. В холодное февральское утро, когда я обнажил голову в традиционном русском приветствии и шагнул на борт «Китобоя», в голову пришло осознание того, что это был последний корабль, несущий в балтийских водах боевой стяг Андрея Первозванного.

Команда «Китобоя» состояла из 27 русских морских офицеров. С ними я прежде встречался и потому чувствовал себя вполне комфортно. Через полчаса мне объяснили причины секретности, сопровождавшей наши приготовления, я осознал в полной мере трудность задачи, стоявшей перед капитаном.

Эстонские власти считали себя законными наследниками имущества России в пределах границ республики и стремились завладеть «Китобоем». Но они не хотели произвести неблагоприятное впечатление на представителей союзников в Ревеле и поэтому не предпринимали до сих пор попыток захватить корабль и освободиться от русской команды. Кроме того, они, очевидно, не видели оснований спешить. Артиллерийские батареи острова, сторожившие подходы к порту, а также два современных эсминца, способные легко догнать тихоходный тральщик, служили гарантией невозможности увести «Китобой». В качестве последней меры предосторожности у сходней поставили эстонского солдата следить за малейшими признаками подозрительных действий на борту корабля.

Через день после моего прибытия капитан «Китобоя» получил важные вести. Оба эстонских эсминца приступили к чистке котлов и не могли выйти в море в течение 12 часов. Капитан решил воспользоваться благоприятным случаем.

До захода солнца мы готовились к побегу. Чтобы не привлекать внимания эстонского часового, на палубе не разрешалось появляться более чем пяти членам команды одновременно. С наступлением темноты всей команде было приказано спуститься в трюм, поэтому посторонний наблюдатель не заподозрил бы, что корабль готовится к отплытию.

В двенадцать ночи на пристани появился человек в плаще. Прогуливаясь, он задержался у сходней. Казалось, это был капитан британской армии, вышедший на прогулку в вечерние часы. Эстонский солдат переключил все свое внимание на него. Британец ответил на приветствие эстонца и вступил с ним в дружеский разговор. С полчаса собеседники стояли у неподвижного корабля, общаясь на смеси английского и русского языков. Затем британский капитан зевнул, потянулся и попросил указать дорогу к ближайшему ресторану. Эстонец объяснил, что не должен покидать свой пост, но нарушит приказ, чтобы помочь офицеру-союзнику. Они удалялись, и их голоса звучали все глуше. «Спящий» корабль мгновенно ожил. С десяток фигур-призраков выскочило на палубу, корабль отдал швартовы и направился в море.

Без единого сигнального огня судно бесшумно заскользило по чернильной поверхности моря. Пока «Китобой» медленно продвигался по узкому проливу под жерлами орудий на острове, я сидел на палубе за люком. Затаив дыхание, мы ждали, что в любую минуту артиллерийский грохот взорвет тишину. Между тем мрачные громады волн одна за другой отступали за корму.

Наконец Эстония осталась позади, лишь как череда мерцающих огней на горизонте. «Китобой» вышел в открытое море, и, хотя непосредственная угроза отступила, мы продолжали поглядывать на корму, опасаясь погони. Ночью пришвартовались в Либаве (до 1917 года название латышского порта Лиепая. – Примеч. пер.).

Мы сокрушенно оглядывали панораму русского города, оказавшегося в руках новых хозяев. Латвийские власти питали острую враждебность ко всему русскому. На главной улице города моряки британского эсминца играли в футбол, не беспокоясь о безопасности пешеходов.

Капитан «Китобоя» рассчитывал постоять в Либаве несколько дней, но на следующее утро, когда мы закончили погрузку угля на корабль, дружески настроенный офицер-француз предостерег его: латвийские власти, одержимые желанием владеть собственным флотом и настроенные в отношении российской собственности так же, как и эстонцы, приказали захватить корабль.

С «Китобоя» направили посыльных, чтобы собрать членов экипажа, сошедших на берег. Через час напряженного ожидания, как раз когда последний член экипажа вернулся на борт корабля, мы услышали топот сапог: это многочисленный отряд латышских солдат с ружьями наперевес направлялся к нашему судну.

Капитан находился в каюте, но вахтенный взял ситуацию под контроль. Раздались отрывистые звуки команды, несколько человек бросились к орудию на корме, сдернули чехол и приготовились к стрельбе, другие выкатили на капитанский мостик с правого борта два пулемета. Латышские солдаты отступили за гору ящиков и мешков на пристани. Очевидно, они не ожидали сопротивления, но, когда пришли в себя от изумления, от «Китобоя» их уже отделяли три сотни футов сверкающей водной поверхности. Снова мы избежали захвата корабля без единого выстрела.

Рано утром следующего дня мы подошли в густом тумане к побережью Швеции. Весь день двигались на юго-запад. Когда на морскую поверхность спустилась тьма, мы увидели яркие огни Копенгагена.

Глава 29

Впервые за шесть лет мы оказались в городе, не изувеченном обезображивающими шрамами. Обильная зеленая листва парков и веселая суета на улицах превращали Копенгаген в волшебную сказку.

После нескольких лет, проведенных среди людей, которые постоянно испытывали голод и неопределенность, датчане показались нам фантастическими существами из другого мира. Мы с изумлением смотрели на ухоженных мужчин, праздно прогуливающихся вдоль тротуаров, глазели на беззаботных элегантных женщин и на детей, оглашавших улицы громким смехом. Мы не верили своим глазам и чувствам.

Но еще удивительнее было их отношение к нам. Несколько лет нас преследовали так долго и неотступно, что каждого постороннего человека мы невольно воспринимали с опаской, как потенциального противника.

Уже наутро все датские газеты отвели целые колонки рассказам о нас и нашем корабле. Сначала нас обеспокоили толпы людей, собравшиеся у перил набережной и наблюдавшие, как мы драили палубу и наводили чистоту на корабле. Но не было нужды знакомиться с датчанами близко, чтобы сразу же почувствовать их расположение, и эта атмосфера дружественности оказывала на нас ошеломляющее впечатление.

На другой день мы не имели отбоя от посетителей и приглашений. В Копенгагене было много русских – большей частью семьи, которые во время революции находились за рубежом. Они распахнули для нас двери своих домов и буквально состязались друг с другом в гостеприимности. Но русские составляли лишь небольшую часть расположенных к нам людей.

Добрососедские отношения между Россией и Данией были традицией, но мы не представляли их искренности и глубины, пока не оказались среди датчан в положении беженцев без гроша в кармане. Дружественность этого народа оказалась беспредельной, как, впрочем, и такт.

Члены благотворительного общества Копенгагена устраивали для нас балы, обеды и посещения театров. Армейские и флотские офицеры постоянно присылали нам приглашения в свои клубы. Люди скромного достатка посещали корабль и деликатно, но настойчиво приглашали в свои дома. Иной раз мы даже попадали в затруднительное положение: ответить на все приглашения было невозможно. Но больше всего мы ценили искренние симпатии к нам как к россиянам.

В то время, когда мы жили в Копенгагене, проводился плебисцит в древней датской провинции Шлезвиг, аннексированной Германией в 1864 году. Возможность выразить свои пожелания открылась перед населением Шлезвига вследствие победы союзников. Хотя России не было среди держав, подписавших Версальский договор, датчане не забывали о той роли, которую она сыграла в мировой войне. По мере того как предвыборное возбуждение достигало кульминации, появление нас, русских, в своих мундирах на улицах Копенгагена послужило сигналом к бурному проявлению чувств. Незнакомые люди часто останавливали нас, обменивались с нами рукопожатиями и зазывали в ближайший бар. Одна компания сменяла другую, пока мы не отчаивались добраться до корабля. На «Китобой» же возвращались в сопровождении ликующей толпы.

Внезапная перемена в нашей жизни захватила нас полностью. В первые несколько недель пребывания в Копенгагене мы ни о чем всерьез не задумывались. Нас заразило всеобщее веселье, а мы радовались еще и тому, что остались в живых. Однако эйфория спала, и ситуация представилась нам в более трезвом восприятии. Как ни приятна была нормальная жизнь, мы еще не стали ее частью, рано или поздно каждому из нас предстояло вернуться на исходный рубеж. Я остро почувствовал это в день, когда мы присутствовали на приеме в королевском дворце.

Мария Федоровна, вдовствующая русская императрица (перед замужеством за Александром Третьим датская принцесса Дагмара), проживала в Копенгагене. Прибыв в Россию, она стала любимицей императорской семьи, даже самые откровенные враги старого режима находили ее безупречной. Уравновешенная, спокойная и грациозная, она органично вошла в русскую жизнь во время правления трех царей подряд. Она застала еще тот период, когда либеральные реформы завершились трагической гибелью Александра Второго. Она находилась рядом с супругом, когда он правил империей. Мария Федоровна стала свидетельницей постепенного распада державы со времен правления ее сына.

После революции императрицу отправили в заключение в один из крымских дворцов, но царицу-мать спас человек, назначенный советскими властями ее тюремщиком. Вскоре после побега она вернулась на свою родину, в Данию, вела тихую, уединенную жизнь в окружении преданных друзей.

Когда императрица узнала о прибытии «Китобоя», она выразила желание повидаться с нами. Была назначена аудиенция. Нас предупредили, что ввиду возраста прием будет длиться совсем недолго. Особенно просили учесть: ни при каких обстоятельствах не следовало упоминать о судьбе императора и его семьи. Вести об их трагической гибели держали от нее в тайне.

В назначенный час нас проводили в одну из комнат дворца. Открылась дверь, и вошла Мария Федоровна. Ее хрупкая, грациозная фигура, казалось, появилась из далекого прошлого. Когда нас назвали по именам, она каждому задала вопросы о его семье. В течение нескольких секунд она молча смотрела на нас, затем произнесла значительно и уверенно:

– Сожалею, что принимаю вас при столь необычных обстоятельствах. Надеюсь, в будущем наша встреча пройдет при обстоятельствах, более счастливых для всех нас.

Во взгляде императрицы промелькнуло что-то чрезвычайно трогательное. После того как она раскланялась, двери за ней закрылись.

На обратном пути к «Китобою» воображение будоражила сцена встречи с царственной особой. Все радости и самые значительные события в жизни императрицы остались позади. Будущее не рисовало, очевидно, радужных перспектив, однако чувствовалось, что от отчаяния ее спасла только безотчетная вера.

Я подумал, что в течение последних нескольких лет я избегал реального взгляда на будущее. Я понял, что, пока цепляюсь за прошлое, не смогу жить настоящим. Если суждено жить дальше, следует забыть о прошлом и обосноваться в новой действительности, во всяком случае, попытаться следует. Смутная потребность начать новую жизнь получила еще один импульс.

Среди русских, осевших в Копенгагене, имелась семья, которую я посещал особенно часто. Хозяином дома был бывший генерал русской армии, но более всего меня интересовала его дочь – Елизавета Владимировна. Изящная жизнерадостная блондинка, она сочетала в себе веселую беспечность с поразительно здравым взглядом на жизнь. Я старался как можно чаще общаться с ней, и это вселяло в меня решимость обрести твердую почву под ногами.

Однако с чего начать, я не знал. В Дании оставалось слишком много болезненных напоминаний о прошлом. Опыт участия в Гражданской войне сделал невозможным для меня проживание в Англии или во Франции. Мысли о переселении в Германию не могло и возникнуть. У меня было смутное ощущение, что какая-нибудь молодая страна, вроде Соединенных Штатов, станет наилучшим полем для начала моей деятельности.

Я навел справки в американском консульстве, однако получил не слишком ободряющий ответ. Все запросы на получение визы адресовались непосредственно в госдепартамент в Вашингтоне. Американский консул прямо заявил, что если я не располагаю в Америке родственниками или влиятельными друзьями, то зря потрачу время на оформление визы. Единственным реальным шансом для меня была служба во французском Иностранном легионе.

В этот период раздумий о своей будущей судьбе меня пригласила на обед одна пожилая датчанка, которая не раз устраивала приемы для офицеров «Китобоя». Придя в ее дом, я был удивлен отсутствием гостей. За обедом мы поговорили на разные темы, но, когда подали кофе, а слуги удалились, хозяйка дома вдруг спросила:

– Вы помните графа и графиню К.?

Тон насторожил меня.

– Да, хорошо их помню, – ответил я, – в прошлый визит к Вам мы с графом провели вместе весь вечер.

– Это упрощает дело, – сказала дама с явным облегчением. – Граф поручил мне деликатное дело. Постарайтесь, пожалуйста, понять меня правильно. Но сначала позвольте рассказать кое-что о его семье. Граф чрезвычайно интересный человек, его жена – милейшая женщина. У них дом в Копенгагене, но живут они большую часть времени за городом, в своем замечательном поместье. Они представители старинной датской фамилии. Они располагают немалыми средствами, у них много друзей, но они бездетны и, в сущности, одиноки…

Дама сделала паузу, быстро взглянула на меня и продолжила:

– Вы очень молоды. Вам надо начинать жизнь сначала. Вероятнее всего, вы не сможете вернуться домой, впереди у вас трудный путь. Граф и графиня несколько раз вас видели и прониклись к вам симпатией. Они хотят, чтобы вы жили с ними вместе. Граф объяснился вполне определенно: он надеется, что вам понравится его семья, но жить вы сможете, где захотите, сможете выбрать любую карьеру. Они хотят вас усыновить.

Она умолкла, а затем быстро добавила:

– Давайте переберемся в гостиную. Я присоединюсь к вам через минуту.

Я был слишком ошеломлен и, не скрою, растроган, чтобы немедленно дать ответ, но, взяв сигареты, прошел в гостиную. Пока я сидел в одиночестве, я вспоминал этих людей: графа с хорошими манерами, доброе, ласковое лицо графини. Но понимали ли они, до какой степени беспокойная и неупорядоченная жизнь отучила меня от нормального, устоявшегося быта, от прочных отношений с другими людьми.

Когда хозяйка дома вернулась, я объяснил ей причины, по которым я должен отказаться от предложения. Она внимательно выслушала мои разъяснения, и, когда я закончил, ее глаза увлажнились.

– Думаю, я вас поняла, – сказала она. – Весьма сожалею, но за вас никто не проживет вашу жизнь. Подумайте об этом еще, а затем дайте окончательный ответ.

Больше эта тема не обсуждалась, и я возобновил поиски выхода для себя.

Через день или два я играл в бридж с полковником Холидеем, американским военным атташе в Копенгагене. Как правило, представители союзников в Дании старались держаться на дистанции в отношении офицеров «Китобоя». Мы не имели представления, диктовалось ли это их собственным выбором или официальными указаниями и было частным случаем отношений с Россией вообще. Но каковы бы ни были причины, стремление сотрудников посольств избегать непосредственного общения с нами было несомненным. Полковник Холидей был единственным исключением.

В тот примечательный день, когда мы закончили последнюю партию бриджа и потягивали напитки, полковник спросил:

– Сколько времени вы предполагаете оставаться в Копенгагене?

– У нас нет ни малейшего представления, – ответил я, – может, мы отправимся завтра, а возможно, останемся здесь на целый год.

– У вас есть планы на будущее?

– Ничего определенного. Некоторые из нас подумывают о поездке в Америку.

Полковник Холидей улыбнулся:

– Почему не вы? Полагаю, вам там понравится.

Я пересказал ему сведения, полученные в американском консульстве. Полковник нетерпеливо передернул головой:

– Это не так важно! У вас достаточно денег, чтобы оплатить дорогу?

– Нет. Поездку придется отрабатывать.

Полковник еще более внимательно посмотрел на меня:

– Но вы поедете, если предоставится возможность?

Я ответил утвердительно.

– Хорошо, я подумаю, что можно сделать.

Через двое суток нас уведомили, что каждому члену команды «Китобоя» выдана американская виза. На следующей неделе мы снова увиделись с полковником Холидеем.

– Корабль отбывает в Нью-Йорк через несколько дней, – сообщил он. – Девять человек из вас могут занять там койки. Сходите в консульство, я предупредил их, что вы придете.

В один чудесный майский полдень мы перенесли свои пожитки с «Китобоя» на американское грузовое судно «Губернатор Джон Линд». Я нанялся работником камбуза и в тот вечер, когда занялся мытьем грязной посуды, вдруг понял, что корабль плывет. С полотенцем в одной руке и тарелкой – в другой я выбежал на палубу и встал у перил.

Ярко освещенный город, раскинувшийся по берегам бухты, медленно удалялся. Я думал о веселых, гостеприимных датчанах, об одинокой русской императрице в ее дворце, о благородных людях, великодушно предложивших мне войти в их семью, о своих товарищах с «Китобоя» и о карих, смеющихся глазах Елизаветы Владимировны… Впервые с того времени, как покинул свой дом, я ощутил горечь расставания.

Глава 30

5 июня 1920 года «Губернатор Джон Линд» пришвартовался к пристани недалеко от 127-й улицы Нью-Йорка. После обычных формальностей команда получила свое жалованье, и я сошел на берег. Обстановка вокруг меня изменилась, но внутри я не почувствовал почти никаких перемен: русские традиции, русский образ мышления – все это оставалось по-прежнему частью моего существа.

Америку я увидел глазами чужестранца, но постепенно мое отношение к стране и людям претерпевало изменения. Прожив в Америке несколько лет, я обнаружил, что больше не являюсь русским.

Перемена во мне произошла задолго до того, как я оказался готовым признать ее. Весьма вероятно, что поворотным моментом послужило пересечение мною в последний раз эстонской границы в составе Северо-западной армии. С этого времени моя жизнь была отделена от жизни русских людей, и, хотя я вместе с другими эмигрантами отстаивал честь своей нации, мои усилия оказались напрасными и разочаровывающими. С самого начала деятельность русских организаций за рубежом вызывала во мне неприятие.

Среди русских эмигрантов существует немало благотворительных обществ, которые ведут большую работу с целью помочь своим соотечественникам приспособиться к новым условиям жизни. Общественные организации другого типа, например клубы, заняты лишь тем, что поддерживают прежние связи. Такие организации выполняют естественные гуманитарные функции.

Однако имеются и другие организации с более амбициозными целями. Русские политические организации продолжают существовать в Париже, Берлине и других крупных городах Запада. Они представлены людьми всех политических убеждений: монархистами, которые объединяются вокруг претендента на несуществующий русский трон и которые получают по почте награды за поддержку его претензий; либералами, которые протестуют против методов насилия в советской России без какой-либо надежды на успех; социалистами, которые тоже утратили чувство реальности и которые ругают коммунистов за предательство. Каковы бы ни были особенности их политических взглядов, все они стремятся к новому насильственному перевороту в России и строят совершенно фантастические планы свержения Советов на безопасном расстоянии.

Нескольких контактов с ними было достаточно, чтобы вникнуть в ход этой активной, но бессмысленной деятельности. Я был убежден, что единственный честный выход для тех, кто думал о своей стране и хотел что-либо сделать, заключался в немедленном возвращении в Россию. Долгое время я всерьез вынашивал подобные планы.

Репатриация могла осуществиться одним из трех способов. Самый простой и легкий из них состоял в возвращении в роли раскаявшегося блудного сына, безоговорочно принявшего символ коммунистической веры. Но хотя мой разум примирился с фактом власти красных, чувства восставали против этого. Я не мог забыть периода красного террора, и, хотя коммунисты проделали большую работу по чистке своей партии от жестоких, фанатичных элементов, которые превратили первые годы правления Советов в кошмар, во многом они оставались прежними. Жестокая, беспричинная ненависть все еще владеет ими, они продолжают говорить напыщенные, бессмысленные банальности и требовать от последователей слепой веры в торжество своих идей. Любой сомневающийся в конечном успехе коммунистического эксперимента не может надеяться на то, что ему удастся сохранить честность, душу и даже жизнь среди коммунистов.

Второй способ заключался в нелегальном проникновении в Россию и ведении подпольной борьбы с коммунистами – предприятии совершенно бессмысленном и безрезультатном; да и желания участвовать в очередном заговоре против режима у меня не было. Революция доказала, что русский народ не готов к демократической форме правления, что в интересах предупреждения анархии ему, вероятно, нужна твердая рука. Пока монархия выполняла свои функции должным образом, левые идеи благополучно сдерживались в рамках идеологии, революция не грозила обществу. Но раз преемственность нарушилась, реставрация царской власти могла означать лишь одно из двух: установление режима, похожего на напыщенную, обреченную на гибель Вторую империю во Франции, или прогрессирующую диктатуру, отличающуюся от советской лишь по названию. Следовательно, дело не стоило крови и страданий, которыми был чреват новый переворот. Коммунисты продемонстрировали способность действовать в любой ситуации. Они завершили разрушительный период революции и начали выполнение конструктивной программы общенационального масштаба. Интересы России требовали, чтобы большевикам дали возможность осуществить их планы. Это было для меня совершенно ясным, я не хотел оказывать услуги какой-либо организации, замыслившей остановить движение России по пути прогресса.

Оставался третий способ: отдаться на милость советских властей. Но из-за своего прошлого я не мог рассчитывать на активное участие в восстановлении России. Советские органы милиции постоянно держали бы меня под наблюдением, и в лучшем случае мне пришлось бы обречь себя на продолжительный период духовного застоя.

Анализируя ситуацию, я зашел в тупик. Я понимал, что не могу остаться русским и в то же время проживать остаток своей жизни за границей. С другой стороны, я не видел возможности вернуться в Россию в ближайшем будущем. Больше всего меня смущало то, что я не ощущал настоятельной потребности возвращения. Внезапно мне открылась правда: в своем мировоззрении, привычках и привязанностях я стал американцем.

Процесс моей американизации проходил медленно и абсолютно бессознательно. Первые впечатления от страны носили хаотичный характер: Америка представлялась лабиринтом непримиримых противоречий, бурлящей человеческой массой, лишенной национального единства. Я сталкивался с представителями всех слоев общества: фермерами, рабочими, служащими, профессорами, бизнесменами, студентами, министрами, политиками – все мыслили по-разному, не ставили во главу угла социальное происхождение, не ссылались на свой богатый опыт. Постепенно я стал интересоваться историей Америки.

Месяцами я жадно поглощал том за томом Дж. Банкрофта, Ф. Паркмена, Г. Адамса, Э. Ченнинга и Дж. Б. Макмастера. Я заинтересовался первоисточниками и прочитал письма Дж. Вашингтона, Дж. Адамса, Т. Джефферсона и Дж. Мэдисона.

Я понял, что Америка во многих отношениях сохранила и идеализм, и беспощадность своих основателей, хотя и не оставалась одинаковой на протяжении даже двух сменяющих друг друга поколений. Представители нового растворялись в предшествующем, но в свою очередь вносили новые оттенки, постоянно обновляя общество.

Я также бросил все нажитое в этот плавильный котел и таким образом упрочил свою связь с Америкой. Где бы я ни был и что бы ни делал – спешил ли среди толпы в нью-йоркском метро, шагал ли по улице Черч в Чарльстоне, Южная Каролина, отдыхал ли на песчаных берегах озера Мичиган, заседал ли присяжным в Сент-Луисе, потягивал ли прохладительные напитки в Вирджинии – я ощущал себя органичной частью окружающего мира, я стал американцем.

Но, думая и чувствуя, как американец, я не терял ощущения родственной связи с Россией. Оба чувства легко совмещались, потому что Америка и Россия имеют поразительно много общего. Для обеих стран свойствен энтузиазм, который часто выглядит забавным, но порой помогает им достичь поразительных высот; обеим чужда софистика, оправдывающая несправедливость; народы обеих обладают чувством юмора.

Возможно, это сходство объясняется величиной их территорий и богатством ресурсов. Возможно, это следствие многонационального населения, создававшего эти страны. Каковы бы ни были причины, я знаю, что народы России и Америки в одинаковой степени наделены качествами, которые позволяют мне гордиться, когда случается упомянуть, что я американец, бывший русский.