Глава 1

 ДЕТСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

 

Из многочисленных пересказов моей любимой истории с самого раннего детства узнала я о храбром и красивом маль­чике (Автор имеет в виду своего отца, Фредерика Дента Гранта (1850—1912)), который в возрасте двенадцати или тринадцати лет три раза убегал из школы. В первый раз он отправился пря­мо к отцу (Автор имеет в виду своего деда, генерала Улисса С. Гранта (1822—1885)) на поле битвы. Последний тотчас же вернул его к учителям; во второй раз он присоединился к солдатам ар­мии своего отца, где его обнаружил один из штабных офи­церов и отвез в генеральский лагерь. Там мальчика отчита­ли и вновь вернули к занятиям, но он снова бросил их и в третий раз отправился в армию как раз накануне Виксберга. В конце концов отец, покоренный настойчивостью и предан­ностью сына, позволил юному солдату остаться и подверг­нуться всем трудностям лагерной жизни вместе с команду­ющим, быт которого отличался еще большей суровостью, чем у большинства окружающих. Для него нашли пони и походную кровать. По ночам отец и сын спали бок о бок в генеральской палатке, или же мальчик лежал в полусне, смут­но ощущая, как молчаливый мужчина ходит взад-вперед и перебирает карты, планируя предстоящие битвы и кампа­нии, а затем садится писать приказы для завтрашнего боя.

На рассвете отец и сын объезжали с инспекцией войска или поднимались на какое-нибудь возвышение, откуда генерал мог руководить сражением. Они всегда были вместе. По-видимому, этот благородный и преданный мальчик никогда не мешал командующему, и тот впоследствии с удовольствием рассказывал о том, какое мужество проявлял его младший товарищ под огнем и с какой жизнерадостностью переносил неудобства походной жизни во время военных действий.

4 июля 1863 года он рядом с отцом вошел в Виксберг и с тех пор оставался на фронте. Когда в 1865 году насту­пил мир, на счету пятнадцатилетнего мальчика было два года постоянных участий в походах и большой накоплен­ный опыт, сделавший его взрослее и немало послуживший ему в дальнейшей карьере. После войны последовал год подготовительных занятий, и юный ветеран поступил в Уэст-Пойнт. Дисциплина в академии, несомненно, каза­лась суровой для того, кто скитался по полям сражений, а озорство этого кадета нередко доводило его до беды, но его превосходное знание математики и талант ко всему, что касалось лошадей, муштры, стрельбы и прочих военных дисциплин, помогали ему. В итоге он окончил Уэст-Пойнт.

В качестве адъютанта генерала Шермана новоиспечен­ный второй лейтенант осуществил поездку в Европу, где впервые увидел зарубежные страны. Ему удалось побывать во Франции сразу же после Франко-прусской войны, посетить Ближний Восток, а оттуда отправиться на Кавказ. Он оста­новился в Тифлисе у наместника — великого князя Михаи­ла (Михаил Николаевич (1832—1909) — великий князь, наме­стник на Кавказе с 1862 по 1881 год. Его отец, император Николай I (1796— 1855), правил с 1825 года до своей смерти, последовавшей в 1855 году.), сына императора Николая I и младшего брата Алексан­дра II. Из Тифлиса хозяин отправил моего отца на север с одним из своих адъютантов, который должен был доставить какие-то сообщения императору. Два молодых офицера помчались по обширным степям России по направлению к Москве. Мой отец влюбился в таинственную красоту равнин, где раздавались только стук копыт лошадей, запряженных в тройки, и звон колокольчиков. Затем последовала останов­ка в Москве, откуда по единственной в России железной дороге они отправились в Петербург.

Здесь молодой симпатичный офицер снова получил теп­лый прием. Великий князь Михаил предупредил свою жену, и великая княгиня Ольга Федоровна (урожденная принцес­са Баденская) оказала чужестранцу радушный прием, так что он чувствовал себя как дома в ее дворце на набереж­ной. Ее гость никогда не забывал удовольствия, доставлен­ного ему этим посещением, и обаяние тех людей, которые были так добры к нему в юности.

Вернувшись домой в 1872 году, он активно сражался с индейцами на Крайнем Западе, принимал участие в работе созданных правительством инспекционных комиссий в Мон­тане и в засушливых пустынях Аризоны, где наблюдал испол­ненную приключений и поэзии жизнь Дальнего Запада.

Следующим этапом в карьере моего отца стало назначе­ние в штаб генерала Филипа Г. Шеридана (Шеридан Филип Генри (1831 — 1888) — генерал Союза времен Гражданской войны.), расположенный в Чикаго. Там он познакомился с очень красивой молодой девушкой (Оноре Ида Мари (1854—1930) — дочь состоятельного чикагского капиталиста, занимавшегося недвижимостью, Генри Гамильтона Оноре, про­исходившего из Мэриленда.), только что с отличием закончившей учебу в мо­настыре в Джорджтауне. Быстро разгорелся роман. Ему было двадцать четыре года, а ей двадцать, когда они поженились в октябре 1874 года. Загородный дом мистера и миссис Оно­ре стал рамой блестящей сцены. Родители невесты принад­лежали к числу наиболее примечательных жителей Чикаго, а невеста и ее сестра обладали редкой красотой и очарова­нием. На церемонии присутствовали генерал Шеридан и весь его штаб в парадных формах, жених был окружен и членами семьи, включая президента Соединенных Штатов и его вы­дающихся сподвижников и друзей, — все приехали, чтобы присутствовать при заключении счастливого брака офицера.

Новобрачные поселились в Белом доме, откуда молодой полковник Грант, как и прежде, осуществлял свои длитель­ные экспедиции на Запад. В столице, так же как и в Чика­го, молодая жена стала всеобщей любимицей. Две зимы миновало, и в июне 1876 года в тихой комнате президент­ского особняка, окна которой находились в тени огромного портика, родился первый ребенок, необыкновенно крупная девочка, фунтов тринадцать пухлой плоти, — это была я.

Будучи первым ребенком любящих друг друга родите­лей и первой внучкой таких дедушки и бабушки, какими были Улисс С. Грант и его жена, я была обречена стать обласканным ребенком. Мне часто рассказывали о моем крещении, когда меня назвали Юлией в честь моей бабуш­ки Грант. Крестил меня в большой Восточной комнате док­тор Джон П. Ньюман, пастор методистской церкви, кото­рую посещал мой дедушка Грант.

Затем мы поехали на Запад. Помню, как меня внезапно разбудили и одели ночью в поезде, медленно продвигавшем­ся среди кричащих толп. Поезд остановился, кто-то взял меня на руки и перенес из вагона в большой открытый эки­паж. На заднем сиденье уже разместились дедушка и бабуш­ка Гранты, только что вернувшиеся из кругосветного путе­шествия, нас окружало море лиц — мужских и женских. Факелы, огромное их количество, горели, вспыхивали ярким пламенем, коптили и дрожали, отбрасывая переменчивые отблески на лица, которые в моем детском воображении казались дикими от волнения. В сущности, они просто встре­чали национального героя, проявляя весь энтузиазм, на ко­торый только были способны. Все рты были открыты, и крики «ура!» заполняли воздух так же густо, как освещенные лица заполняли мой горизонт. «Грант! Грант! Добро пожа­ловать, Грант!», «Ура Гранту!», «Ура! Грант! Грант!».

Мой дедушка сидел абсолютно спокойно на своем месте среди всего этого бедлама, но я впервые заметила глубину и мощь его взгляда и обратила внимание на то, какими тем­ными казались его глаза, хотя они и сияли. Бабушка, напро­тив, помахивала рукой, раскланивалась и улыбалась. Она радовалась и выражала свою радость мужу, моей матери и всем вокруг. Когда меня, перепуганную шумом, передали матери, огромная толпа качнулась вперед, казалось готовая накрыть нас. Все более и более охваченная паникой, я спря­тала голову в колени матери. Потребовалась изрядная доля усилий, чтобы вернуть мне утраченную смелость.

Почти сорок лет спустя, во времена большевистского переворота в России, я увидела огромные толпы, которые держали всех в напряжении, и была напутана точно так же, как все остальные, но даже в 1917 году я не испытывала такой паники, как в тот день, когда огромная дружелюб­ная американская толпа выкрикивала свои приветствия моему молчаливому дедушке в Колорадо-Спрингс по воз­вращении из триумфальной поездки по всему миру.

После недолгого пребывания в Колорадо-Спрингс мы все вместе поехали в Галену (Галена, Иллинойс, там Гранты жили до начала Гражданской войны), и я наконец преодолела страх перед толпами народа, которые встречали нас на каждой станции, выкрикивая приветствия и размахивая руками. Люди обступали мое окно, дарили мне цветы или, напро­тив, просили у меня цветок «на память», как они говори­ли. Они заставляли меня что-то им говорить, смеялись и аплодировали, и я начала ощущать себя важной особой, но понимала, что мой маленький личный прием был частью торжественной встречи Гранта.

В Галене мы поселились у дедушки с бабушкой, вернув­шихся в свой маленький домик, где они жили до войны. Проведя четыре года на полях сражений и восемь лет в Белом доме, посетив различные европейские и азиатские дворцы, они вернулись в свой старый дом и с удовольстви­ем поселились там, что много говорит о выдающейся паре. Вскоре мы покинули их и вернулись в наш дом в Чикаго.

Мой отец, служивший в штабе генерала Шеридана, чаще находился в Чикаго и меньше на Дальнем Западе, а однаж­ды они с мамой уехали в путешествие, оставив меня на по­печение моей прелестной тетушки, сестры матери, миссис Палмер (Миссис Поттер    Палмер (урожденная Берта Оноре)  (1849—1918) — сестра матери автора, Иды. Поттер Палмер принадлежал к числу наиболее состоятельных чикагских бизнесменов в области недвижимости, по­строил знаменитый отель «Палмер-Хаус». Миссис Палмер, игравшая большую роль в жизни американского общества конца XIX века, а также в мире моды и женских изданий, взяла на себя роль покровительницы Юлии, предостав­ляя ей возможность роскошно одеваться и путешествовать, чего не могла пре­доставить ей семья). Это был официальный визит, который мой дедуш­ка нанес президенту Диасу (Д и а с   Порфирио (1830—1915) — президент, фактически диктатор Мексики почти непрерывно с 1877 по 1911 год). Генерал Шеридан сопровождал моего деда, а мой отец поехал как адъютант Шеридана, в их группу входило и несколько важных гражданских лиц. Ба­бушка тоже поехала, как и прочие жены, — веселая умная компания вокруг великой центральной фигуры.

Когда мне исполнилось пять лет, в мою маленькую жизнь вошло нечто новое — в доме появился новорожденный мальчик. Моего малютку брата назвали Улиссом в честь деда, и мне доставляло огромное удовольствие помогать за ним ухаживать. Мать обладала слабым здоровьем, и отец, вышед­ший в отставку, перевез нас всех в Нью-Йорк, где мы пере­ехали в новый дом номер 3 по Восточной Шестьдесят шес­той улице. Мне он казался большим и мрачным. С огромным интересом я услышала, как взрослые говорили, что его по­дарили моему деду жители Филадельфии.

Отец и дедушка решили принять участие в банковском бизнесе, в котором уже состоял один из моих дядюшек. Фирма называлась «Грант и Уорд». Это был процветающий концерн, и отец с дедом решительно вложили в него все свои сбережения, сделанные во время службы в армии. А дедушка даже вложил деньги, предоставленные ему Нью-Йорком, что­бы выразить признательность за его патриотическую службу.

Мама все еще была слаба, и, чтобы укрепить ее силы, мы переехали на зиму в прелестный коттедж в Морристауне в Нью-Джерси. Им с отцом очень понравилось это место, и я прекрасно помню, как увлеченно они обставляли мебелью свой новый дом и каким привлекательным его сделали.

Однажды вечером весной 1884 года, когда отец пришел домой, он выглядел очень усталым, бледным и взволнован­ным. Он, как всегда, обнял меня и поднялся с мамой в гос­тиную. Раздался ее возглас, полный удивления и огорчения, затем до холла, где внизу сидели испуганные дети, стали до­носиться громкие вопросы и тихие ответы. Когда они спус­тились, глаза у мамы были красные, и она велела мне поско­рее отправляться в постель, что я и сделала, размышляя о том, что же произошло.

На следующее утро я узнала: у нас совершенно не оста­лось денег, и нам предстояло переехать к бабушке, которая каким-то образом сохранила достаточно средств, чтобы со­держать свой дом, в то время как нам приходилось отказать­ся от нашего. Для меня возможность поехать к бабушке являлась компенсацией за любые неприятности, но со вре­менем я осознала всю глубину драмы банкротства компании «Грант и Уорд» и увидела, как глубоко переживал ее отец. Он стал уходить из дому раньше обычного и возвращаться позднее. Наших лошадей и экипажи увели в первый же день и продали. Каждый день приходили рабочие, чтобы упако­вывать и вывозить мебель. Ежедневно, возвращаясь домой, отец спрашивал, готовы ли мы. Охваченная лихорадочным волнением и желанием помочь, я упаковывала и снова рас­паковывала свои игрушки и маленькие сокровища. Через несколько дней, возможно через неделю, мы закончили.

Лишь годы спустя я осознала весь героизм, проявленный моими родными в то время. Когда в это ужасное утро отец и дедушка приехали в город, за ними прислал мой дядя Улисс-младший, партнер Уорда по банку. Они узнали страшную весть: Уорд сбежал со всеми деньгами, и фирма обанкротилась. Практически все, что мой отец имел, было вложено в эту фирму, а то немногое, что у него оставалось, он тотчас же вложил в общую собственность, чтобы рас­платиться с инвесторами, вложившими небольшие суммы. Мой дед поступил точно так же. Его дом в городе еще за­долго до этого по его просьбе был переписан на имя ба­бушки, а еще он подарил ей коттедж Элберон во время своего президентства, так что он решил, что она должна сохранить их за собой и принять туда всю семью.

Именно из-за банкротства фирмы «Грант и Уорд» мы пе­реехали в дом деда и стали там жить. Мой отец продолжал работать в Нью-Йорке, а в свободное время помогал деду просматривать старые бумаги, отыскивая военные записи и документы. Они нужны были для статей, которые дедушка намеревался написать для журнала, обещавшего заплатить неслыханную сумму в пятьсот долларов за их серию.

Весной 1884 года дед, выйдя из дому и направляясь по тротуару к экипажу, поскользнулся на апельсиновой или банановой кожуре, упал и сильно повредил бедро и ногу. Ему помогли вернуться домой, несколько дней усиленного ухода позволили избавиться от серьезных последствий, но после этого у него осталась небольшая хромота, и он стал медленней ходить.

Я знаю, какое облегчение и удовлетворение испытывал дедушка от того, что его статьи повсеместно пользовались шумным успехом и приносили ему доходы. Я слышала, что его просили написать мемуары в форме книги и что он получал весьма лестные предложения.

Мой отец, генерал Портер, мистер Дрексел и мистер Чайлдз ('Портер Хорас (1837—1921) долгое время был помощником и близким другом Гранта в его военной и политической деятельности; Антони Дж. Л Р е к с е л (1826—1893) и Джордж у. Чайлдз (1829—1894) — старые друзья Гранта из Филадельфии, банкир и издатель и оба филантропы, они часто давали советы и решали многие финансовые дела Гранта.) всегда говорили по поводу книги. К ней уже соби­рались приступить, и дедушка должен был предоставить свои записи о Гражданской войне.

Таково было положение вещей, когда до меня стали до­носиться отдельные замечания членов нашей семьи или ста­рых слуг о том, что он не очень хорошо себя чувствует. Кое-кто говорил, что он немного простудился и у него слегка поба­ливает горло; прошел слух, будто у него не простуда, а горло заболело, когда он однажды проглотил кусочек кожуры пер­сика; возможно, на персиковой кожуре было что-то, оцара­павшее нежную ткань горла. Приглашенный доктор сказал: «Горло курильщика» — и прописал лекарство для полоскания.

Казалось, дедушка как-то притих, а когда наступила осень, он время от времени упоминал, что горло не стало лучше и его нужно будет подлечить, когда семья переедет в город. К тому же порой члены семьи говорили друг другу, что у дедушки болит голова. Они приписывали это тому си­дячему образу жизни, который он теперь вел, боли в бедре, испытываемой им при ходьбе, и сосредоточенности, необхо­димой ему при написании книги.

Вскоре отец по какой-то причине перестал ездить в го­род на работу и стал постоянно присутствовать в кабинете деда. Я не совсем понимала причину этих перемен, но слы­шала, что пожилому автору с больным бедром трудно пе­редвигаться в поисках нужных документов, карт и книг, а диктовка утомляла его горло и голос.

 

Глава 2

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ДЕДУШКИ

 

В том году мы переехали в нью-йоркский дом дедушки ранней осенью. Дедушка, похоже, чувствовал себя не очень хорошо. Следовало ли в этом винить его бедро, горло или головные боли, не знаю.

Не помню, чтобы в ту зиму устраивались вечера. Рано поутру дедушка обычно отправлялся в деловой центр горо­да на лечение горла, затем возвращался и приступал к ра­боте над книгой — то диктовал, то писал. Многие великие люди подолгу проводили в верхней гостиной.

Постоянным гостем был генерал Шерман. Он много го­ворил, был высоким и энергичным, обладал незаурядной внешностью. Часто приходил посидеть и генерал Логан Чер­ный Джек (Логан Джон Александр (1826—1886) — «политический генерал» Союза, перед Гражданской войной был демократическим конгрессменом от Иллинойса. Служил у генерала Гранта при осаде Виксберга. В 1870-х и 1880-х годах был сенатором от Иллинойса); сначала он хранил молчание, затем разражался проникновенной речью, вспоминая военные истории и ка­кие-то случаи, когда гений моего деда проявлялся в наибо­лее полной мере.

С наступлением зимы в гостиной бабушки время от вре­мени стали появляться генерал Букнер (Генерал Симон Боливар Букнер (1823—1914) сдал форт Донелсон в Теннесси бригадному генералу Улиссу С. Гранту 16 февраля 1862 года. После этой удачной операции Грант поднялся из безвестности и произведен Лин­кольном в звание генерал-майора. Впоследствии Букнер в течение одного сро­ка был губернатором Кентукки (1887—1891)) и некоторые другие бывшие противники, они хотели продемонстрировать свою симпатию и побеседовать со своим победителем.

Приходило и много гражданских лиц. Самым интерес­ным из них был сенатор Роско Конклинг (Конклинг Роско (1829 —1888) — американский сенатор и вли­ятельное лицо в республиканской партии, которому Грант поручил должность верховного судьи в 1873 году) — высокий, импозантный, с красивыми седыми вьющимися волосами, седеющей бородой и гордо откинутой головой. Он выглядел настолько значительно, что заставлял своих собеседников ис­пытывать благоговейный трепет. Не помню, о чем он гово­рил — я не очень хорошо понимала, — но, когда он гово­рил, все слушали и, казалось, испытывали огромный интерес.

Один из частых посетителей ужасно меня пугал. Это был Марк Твен, с лохматой гривой длинных белых волос, то ле­жащих волной, то небрежно свисающих на его низкий лоб, а выступающие брови почти скрывали сверкающие из-под них глубоко посаженные глаза. Пожимая руку он чуть не раздавливал мою маленькую пухлую руку и смотрел на меня с несколько причудливым выражением, возможно даже не думая обо мне в этот момент. Затем он медленно, растягивая слова, произносил какое-нибудь замечание странным скучающим, монотонным голосом. Мне почему-то пришла в голову мысль, что он сумасшедший, я никому не осмели­валась сказать об этом, но, когда он приходил, старалась дер­жаться поближе к кому-нибудь из взрослых. Помню, как однажды летом в Маунт-Макгрегор он незамеченным подо­шел ко мне в саду, где я играла, и когда заговорил, я обер­нулась, увидела его и, не ответив, с криком бросилась домой. Впоследствии, прочитав его книги, внесшие большой вклад в американскую литературу, я часто сожалела о том, что вела себя так глупо.

В эти дни в дом моих родителей приходили и другие люди. Помню, деду доставляло огромное удовольствие, ког­да приходил или присылал какие-то сообщения человек по имени Джефферсон Дэвис (Д э в и с Джефферсон (1808 —1889)  — президент Конфедерации южных штатов).

Зима медленно тянулась, и деду становилось все хуже. Он постоянно оставался в своей комнате. Время от времени мне позволяли зайти к нему, строго-настрого запретив шуметь и даже разговаривать. Он постоянно работал, отказываясь сде­лать передышку, как его об этом ни умоляли. В то же вре­мя все говорили о замечательной работе, которую он делал, и о главах, которых накапливалось все больше и больше.

Когда стали обсуждать планы на лето, кто-то предложил Маунт-Макгрегор у подножия Адирондака — доступное, сухое, прохладное, способное придать силы место, все что только можно желать: маленький отель, где можно было поесть, к нему был пристроен крошечный, но вполне дос­таточный по размеру, чтобы вместить семью, коттедж; ду­бовые и сосновые леса; величественный вид на простираю­щуюся вдали долину. Вопрос был решен. Хотя все боялись перевозить инвалида, но путешествие прошло благополучно.

Какое-то время перемены и воздух оказывали благотвор­ное воздействие, хотя он, конечно, как прежде, испытывал боль и ему было трудно глотать. Через день-два стали прибывать силы, и дедушка стал выходить, носить свою одеж­ду, процесс одевания и раздевания уже не так, как преж­де, утомлял его; он снова стал играть большую роль в жиз­ни семьи, организованной таким образом, чтобы он мог иметь общение в достаточной мере.

Вскоре — это произошло день, два или три спустя — мама вышла на балкон и позвала нас, детей. «Быстро, папа хочет, чтобы вы пришли повидать своего дорогого дедуш­ку», — сказала она.

Мы прибежали к ней, и она отвела нас в комнату, где, откинувшись в кресле, сидел дедушка. Бабушка расположи­лась рядом с ним и тихо плакала. Она держала в руках но­совой платок и маленькую бутылочку, наверное с одеколо­ном, и смачивала дедушке лоб. Мне показалось, что волосы у него длиннее, чем обычно, и сильнее вьются, глаза были закрыты, а лицо выглядело немного исказившимся и блед­нее, чем всегда. Капли пота выступили на широком лбу, а когда я подошла поближе, старый Харрисон (Харрисон Тирел был камердинером У.С. Гранта.) осторожно вытер такие же капли с тыльной стороны руки, неподвиж­но лежавшей на подлокотнике кресла. Отец сидел с про­тивоположной стороны от бабушки, а доктор и сиделка стояли за спиной у инвалида. Старик Харрисон стоял на коленях рядом с моим отцом, но встал, и я заняла его мес­то. Мама подошла ко мне сзади и сказала: «Поцелуй де­душку», но я не могла дотянуться до его щеки. Я снова обратила внимание на то, как прекрасна его рука. Я взгля­нула на отца, и тот, кивнув, поддержал меня. Минуту-дру­гую я стояла рядом с ним, затем мама прошептала: «Теперь мы должны уйти». Ощущая комок в горле, я наклонилась и поцеловала прекрасную руку, и меня вывели из комнаты.

Когда няня Луиза разбудила нас на следующий день рано утром, она сказала, что ночь была тяжелой для генерала, и вся семья провела ее рядом с ним.

Когда мы открыли дверь детской и вышли в холл, Хар­рисон бежал по нему от комнаты моих родителей, дверь которой оставил широко распахнутой, к комнате бабушки. И принялся стучать в нее. Мы подошли к лестнице, и я увидела, что отец надевает френч, — похоже, он спал в брюках и рубашке, готовый выйти в случае необходимос­ти. Он выскочил из спальни и бросился к лестнице, совер­шенно нас не замечая, я представить себе не могла, что он может так быстро взбежать по лестнице. Мама, одеваясь на ходу, тоже поспешила мимо. А из бабушкиной комна­ты раздалось рыдание и возглас: «Я иду», прозвучавший в ответ на стук Харрисона.

Детей отвели в отель. Меня посадили на стул и, как все­гда, велели съесть все, что лежало передо мной, но я не могла. Завтрак тянулся ужасно медленно; вдруг кто-то из прислуги сказал: «Там в коттедже все закончено»; а когда Луиза возразила, слуга добавил: «Да, да, только что принесли телеграмму, чтобы отправить ее из конторы оте­ля, и посыльный сказал, что генерал Грант только что умер».

Пожалуй, тогда впервые в жизни я по-настоящему ис­пытала горе. Порой я ощущала его страдания и терпение, так что восхищение и жалость смешивались с другими чув­ствами, и, наконец, они всецело овладели мной, и я рас­плакалась. Буря миновала, я вытерла глаза и подумала, не могу ли я чем-нибудь помочь отцу, который находился в коттедже, «заботясь обо всем», как мне сказали.

Мне казалось, что я не смогу принести никакой пользы, затем я вспомнила, что для умерших делают венки. Может, и мне сделать венок? Мне пришло в голову, что самый кра­сивый венок, какой мне когда-либо удавалось сделать, был плоский венок из дубовых листьев. Я нарвала листьев с ма­леньких побегов высоких деревьев и принялась за дело. Ра­бота продвигалась быстро, и примерно через полчаса венок из широких сверкающих листьев был сплетен и выглядел очень красиво, лежа на плоском камне.

Оставалось только отнести его к дедушке. Я побежала домой и приблизилась к нему с задней стороны, чтобы не идти через сад и не встретить там няню, поднялась на балкон и заглянула в окно комнаты смерти. Отца там не было, но в центре комнаты стоял гроб, вещь, доселе невиданная мною; а вокруг ходили двое незнакомых мне мужчин и расставляли стулья. Старший из них тотчас же увидел меня, подошел к двери и спросил, что я хочу.

«Я принесла дедушке венок; я думала, папа здесь», — ответила я. Немного поколебавшись, он произнес: «Конеч­но, мисс. Ваш папа ушел ненадолго вздремнуть, и я на ва­шем месте не стал бы его беспокоить. Может, вы отдадите венок мне, чтобы я положил его генералу. Это очень хоро­ший венок; и, думаю, не будет вреда, если вы зайдете и поможете мне сами».

Я зашла вместе с гробовщиком, и он аккуратно поло­жил венок на гроб. Затем он позволил мне постоять ря­дом, всматриваясь в знакомое лицо под стеклом, в то вре­мя как он продолжал делать свое дело, приводя все в порядок. У меня разрывалось сердце при виде дедушки, такого неподвижного и мертвого.

Позже с каждым поездом нам привозили множество цветов, и флористы приносили особые большие цветочные композиции, украсившие дом и наполнившие его своим ароматом, но я очень гордилась тем, что мой венок оста­вался единственным, лежавшим на гробе. Со временем он стал увядать, и листья немного загнулись, но отец заверил меня: «Ничего, малышка, венок покроют лаком, и он со­хранится, а потом его похоронят вместе с дедушкой. Уве­рен, что он захотел бы взять его с собой навсегда».

Невозможно подробно описать, как проходила жизнь нашей семьи с 23 июля по 8 августа. Помню огромные тол­пы мужчин с непокрытыми головами и женщин, облачен­ных в черное. Складывались в груды цветы, а также выгра­вированные и заключенные в рамку послания с выражением соболезнования. Корзинами приносили письма. И в то же время не было никакой неразберихи или пустой болтовни. Благодаря организаторским способностям моего отца, его терпению и самоконтролю наилучший результат всегда был обеспечен.

Отец отправился в Нью-Йорк сопровождать гроб с те­лом деда на специальном поезде, задрапированном черным. К нам приехал дядя улисс, чтобы позаботиться о семье и отвезти нас в Нью-Йорк. Приехав в город, мы поселились в старом отеле на Пятой авеню. У нас под окнами по ули­це бродили огромные толпы народа, и мне нравилось на­блюдать за людьми. Принесли черную одежду, и каждый член нашей семьи купил все необходимое для траура, в том числе креповые повязки. Флаги повсюду были приспуще­ны, и бесконечная процессия проходила через двери нью-йоркской ратуши, чтобы отдать долг моему деду. На не­сколько дней его тело было выставлено для прощания, и люди торжественно проходили мимо: мужчины, женщины и дети, медленно передвигаясь на усталых ногах, напряжен­но всматривались последний раз в черты знакомого лица.

Наступило 8 августа, рано утром наша семья заняла свое место в погребальном кортеже, готовом выстроиться в ли­нию и двинуться, как только проедет огромный катафалк. Даже мой детский ум преисполнился благоговением перед размахом огромной демонстрации. С Двадцать третьей по Сто шестнадцатую улицы на пять миль протянулась вере­ница сочувствующих людей, они толпились на тротуарах и изгородях, стояли у окон и в дверях; и все лица выражали печаль, некоторые даже плакали. Я почти ничего не помню об этих часах, проведенных в погребальном экипаже, — только эту толпу. Вместе с родителями и моей тетушкой Нелли мы оказались запертыми в жаркой полутьме. Не­сколько сандвичей, длительное молчание, время от време­ни прерываемое заданным вопросом и ответом на него; порой я ощущала свое усталое тело и влажные глаза, но очень хорошо помню бледное застывшее лицо отца и его хриплый голос.

Наконец мы прибыли в Риверсайд (Риверсайд — местонахождение могилы Гранта в Верхнем Манхэттене, выходящее на Гудзон.) — полуденное сол­нце ярко сияло, освещая временное маленькое кирпичное надгробие. Службы, простые и прекрасные, были проведе­ны быстро и гладко и закончились сигналом горна. Затем мы вернулись назад в отель, испытывая чувство невырази­мой усталости и потери.

С этого времени до весны 1889 года мы жили с моей бабушкой Грант. Отец приступил к работе над книгой, ко­торую дедушка оставил в рукописи своим наследникам, ее нужно было перечитать, исправить корректуру, предстояла и бесконечная детальная работа по тщательной подготовке карт и иллюстраций.

Маленький кабинет на втором этаже вновь превратили в бабушкин будуар, и она вскоре переехала в комнату, недавно бывшую спальней дедушки. Простую скромную мебель перенесли на третий этаж, и там, в комнате, рас­положенной как раз над бывшим кабинетом, отец присту­пил к осуществлению ежедневной работы — встречался с издателями, обсуждал условия договора, воплощал в жизнь инструкции покойного автора. Когда первое издание мему­аров было распродано и получили деньги, он взял на себя вдобавок все бабушкины дела.

Мы испытали чувство глубокого удовлетворения, когда два тома, написанные в страданиях и с таким мужеством в борьбе со смертью, были высоко оценены общественно­стью и достигли той цели, ради которой создавались.

Первый чек, присланный издателями, своим размером побил все рекорды. Он превышал 300 тысяч долларов!

 

Глава 3

В ВЕНЕ И МОЙ ДЕБЮТ ПРИ ДВОРЕ

 

Весной 1889 года, когда мне было почти тринадцать лет и я была тихой высокой девочкой с длинными густыми во­лосами без каких-либо отличительных черт, мама как-то вечером позвала нас к себе в комнату и объявила, что у нее для нас большой сюрприз: мы все поедем надолго в Вену! Президент Гаррисон назначил моего отца чрезвычайным и полномочным послом в Австрию, и мы должны подготовить­ся к скорому отъезду. Меня охватило огромное волнение. Я снова и снова писала название новой должности отца до тех пор, пока не выучила, как правильно ее писать и произ­носить. Прежде я располагала лишь ограниченной и туман­ной информацией об Австрии, но я стала расспрашивать и узнала, что Вена считается одной из самых блистательных столиц Европы, что там жило множество великих династий, прославившихся в веках, включавших и баронов-разбойни­ков, и императоров Священной Римской империи. А также она славилась искусством, музыкой, превосходными наряда­ми, придворными приемами, прекрасными кожаными това­рами, сокровищницами и дворцами.

Мы должны были прибыть в Саутгемптон, провести не­которое время в Лондоне, а затем отправиться в Вену через Францию или Германию, в точности родители долж­ны были решить в последний момент. В любом случае нам предстояло совершить настоящее путешествие, и я пребы­вала в приподнятом настроении в предвкушении этого приключения.

Мы выехали в начале марта. Бабушка с компаньонкой решила поехать с нами и провести лето за границей, так что наша компания состояла из шести человек.

Наконец с помощью книг долгая и довольно унылая по­ездка, продолжавшаяся около десяти дней, подошла к кон­цу. Поездом, согласованным с пароходным расписанием, мы добрались до Лондона, огромного караван-сарая, где нетруд­но потеряться. Плохая еда, комнаты, которые сами забыли, когда были чистыми, изморось, слякоть, темнота — все это вносило свою долю уныния, когда мы знакомились с досто­примечательностями.

Родителей пригласили на прием, и они отправились туда, причем оба выглядели превосходно. Мне позволили помочь маме одеваться. Она, казалось, излучала свет в своей оран­жевой парче, расшитой серебряными бусинами.

В тот день королева Виктория устраивала прием при дворе и была столь любезна, что припомнила, как мой отец несколько лет назад посетил ее в Виндзорском замке. По словам мамы, принц уэльский Альберт-Эдуард казался бе­зумно скучным, а принцесса — улыбчивой и очень милой. Многие выдающиеся люди, государственные деятели раз­личных стран хотели пообщаться с моим отцом и обсудить интересы Америки и текущие события европейской поли­тики, поэтому родители встретили необычайно любезный прием в официальных кругах.

После недолгого пребывания в Англии мы отправились в Вену через Бельгию и Германию. Отец стремился поскорее занять свой пост и приступить к исполнению обязанностей, чувство долга не позволило ему допускать дальнейших оста­новок в пути. Он сожалел, что ему пришлось разочаровать нас, но пообещал, что когда-нибудь привезет нас туда сно­ва, чтобы осмотреть эти земли, которые мы так быстро про­скочили.

В Вене нас ожидал экипаж дипломатической миссии и лакей, и мы с первого взгляда влюбились в этот город. От поезда до нашего отеля в центре Старого города пролегал долгий путь. В первом квартале, который мы миновали, были широкие открытые улицы. Затем мы добрались до Ринга с его роскошными общественными зданиями и пар­ками, покрывавшими то место, где когда-то стояли укреп­ленные стены старой Вены. Внезапно мы резко повернули направо и оказались на крошечной улице, такой узкой, что, казалось, можно было обменяться рукопожатиями, стоя на противоположных сторонах. А какие тротуары! Они мог­ли вместить только двоих человек, а третьему пришлось бы идти по дороге.

Неожиданно мы остановились. Наш лакей, по имени Франц, сразу же объявил, что давно уже работает в дипло­матической миссии и говорит по-английски свободно, он спустился и открыл дверцу. Мы высадились перед не обе­щающим ничего хорошего зданием и зашли в него. Франц объяснил, что есть еще другой отель, более новый, но не такой элегантный, он не подходит для того, чтобы там «жили превосходительства».

Лифта не было, вверх вела широкая лестница, огорожен­ная стеной с обеих сторон, белая с толстым красным ков­ром. Один марш вверх — и открылась темная лестничная плошадка, тяжелые красные бархатные портьеры и окра­шенная в белый цвет деревянная дверь. Она широко рас­пахнулась, и мы оказались на пороге апартаментов коро­лей, принцев и превосходительств!

Две огромные комнаты, одна отделана коричневой и го­лубой парчой с крупным узором, другая — красным кам­чатным полотном; повсюду множество золота: на рамках, зеркалах, резных спинках стульев; огромные люстры из по­золоченной бронзы или богемского стекла; канделябры, часы и вазы, искусно сделанные из металла, стояли на вы­соких каминах. Даже если бы сто человек зашли в одну из комнат, она не выглядела бы переполненной. Возможно, короли, принцы и превосходительства воспринимали по­добное жилье вполне привычно, но простой американской девочке оно казалось огромным дворцом. Наши спальни были соответствующих размеров, но ванн не было, не было даже туалетных комнат. Отец осведомился о цене, и ему назвали цифру, доказывающую, что такое жилое простран­ство в Вене было неходовым товаром. Так что мы сняли эти комнаты.

Первый месяц мы провели в причудливом отеле «Мунш». Там было удобно, и нам все больше и больше нравился вид на площадь и роскошь обедов, подаваемых в огромном са­лоне. Мы даже привыкли к отсутствию ванн, и вид лохани в комнате стал казаться вполне приемлемым.

Двор был в глубоком трауре по кронпринцу Рудольфу, умершему всего за несколько недель до нашего приезда. Поэтому мои родители почти не вели светской жизни в начале нашего пребывания в Австрии. Отец сразу принял­ся за дипломатическую работу и так управлялся с ней, что клерки и секретари изумлялись, как много успевали сде­лать под его руководством. Нам подыскали квартиру в том же здании, где находились дипломатические службы, куда мы и переехали в начале осени.

Отец вернулся домой чрезвычайно довольный монархом, когда во время первого приема вручил свои верительные грамоты. Его величество проявил безграничную сердечность: он сказал, что чрезвычайно рад тому, что мой отец пред­ставляет Соединенные Штаты в Австрии, припомнил, как принимал моего деда в Шёнбрунне (Шёнбрунн — загородный дворец Габсбургов под Веной.) много лет назад, ког­да тот во время своего кругосветного путешествия ненадол­го остановился в Вене. Император расспрашивал отца о последних годах президента Гранта, спрашивал о бабушке, которую тоже помнил. Он расточал улыбки и дружелюбие, проявлял огромное обаяние — пример того, как человек в его положении должен себя вести, чтобы завоевать сердца тех, кто приближается к нему. Он не говорил по-англий­ски, а мой отец — по-французски, но каждый из них имел некоторое представление о языке другого, так что они вполне обходились без активного участия присутствовавше­го здесь переводчика.

Мы, дети, быстро привыкли к австрийским обычаям, летом с нами занималась австриячка фрау Митци, а осе­нью мой брат поступил в Терезианум — замечательную школу, основанную Марией-Терезией для аристократии.

В дипломатической миссии все шло гладко. Отцу нра­вился штат, особенно морской и военный атташе (после­дний был его старым товарищем по Уэст-Пойнту), у них обоих были очаровательные жены, так что его офици­альная семья представляла собой веселую и счастливую группу.

В нашем доме постоянно бывало много привлекатель­ных людей, и к тому времени, когда я достаточно повзрос­лела, чтобы быть представленной ко двору, у меня появи­лось довольно много благожелательных друзей среди коллег моего отца и среди jeunesse dorée (Золотая молодежь (фр.).), входившей в секрета­риат посольств. Было у меня и немало подруг среди моло­дых девушек-австриячек.

К этому времени мы с родителями чувствовали себя в прекрасной австрийской столице как дома. Я научилась го­ворить по-немецки почти как на родном языке.

Только мне исполнилось шестнадцать лет, как в ноябре 1892 года президентом был избран Кливленд. Вскоре после этого он оказал моему отцу честь, прислав очаровательное личное письмо, в котором сообщал молодому американско­му посланнику о том, с каким удовольствием он узнал о его превосходной работе в течение четырех прошедших лет. Он писал, что будет рад, если мой отец останется на своем по­сту при его демократическом правительстве. Отец был чрез­вычайно польщен и тотчас же написал ответ, где выражал свою признательность, но отклонил предложенную ему честь остаться на посту посланника в Вене. Ему казалось, что эту должность следует занять представителю президентской партии. Тем не менее он заверил мистера Кливленда, что с радостью останется на посту до тех пор, пока тот не подбе­рет ему преемника.

Это означало, что мы останемся в Вене до конца весны, и родители решили, что мне следует выходить в свет или по крайней мере принять участие в большом придворном балу.

Мой предстоящий дебют вызвал у меня огромное вол­нение. Это означало, что те огромные перемены, которые обычно происходят в жизни девушки постепенно, я долж­на была преодолеть одним махом. До нового 1893 года я продолжала посещать уроки, носила короткие юбочки и заплетала волосы в косички, а затем, как по мановению волшебной палочки, я выросла, мои волосы были теперь зачесаны наверх, а платье касалось пола.

Три платья, сделанные для меня самим великим Дреколлом (Дреколл — один из ведущих парижских домов высокой моды.), были закончены и сидели на мне очень красиво. У моей мамы был превосходный вкус, и я очень радова­лась.

Нарядившись для большого бала, я пошла показаться родителям, и мама, в последний раз внимательно осмотрев меня, подправила тут и там прядь волос и добавила кое-где булавку к платью. Затем она надела мне на шею пре­красное старинное ожерелье из мексиканской филиграни.

Мое представление при австрийском дворе произошло в красивом зале в более современной части дворца; его уб­ранство, состоящее из белых с золотом деревянных пане­лей и блестящей парчи, принадлежало к стилю ампир или какому-то более позднему стилю. Мой отец и его секрета­ри выделялись из толпы своей простой вечерней одеждой, в то время как большинство мужчин соперничали с жен­щинами великолепным золотым и серебряным кружевом и многоцветными одеяниями — красными, синими, зеле­ными и белыми.

Вскоре после нашего прихода мне представили несколь­ко мужчин, каждый из них произнес подобающий случаю незначительный банальный комплимент. Те, кто помоложе, просили меня не забыть о них позже в бальном зале.

Вдруг все замолчали, были слышны только три удара в пол, оповещающие о торжественном выходе императора и его свиты. Затем мы повернулись к двери, где стоял импе­ратор, кивая головой и приветливо улыбаясь и держа под руку герцогиню Камберленд. Мы все присели в реверансе, и длинная процессия вошла в комнату.

Император начал со старшего посла и пошел довольно быстро вдоль ряда, при этом не проявляя признаков скуки или спешки. Он оставлял всех мужчин и женщин с убеж­дением, будто ему, императору, было очень приятно обме­няться этими несколькими фразами со своими гостями. Он приблизился к моим родителям и с теплым рукопожатием произнес по-французски: «Как поживаете, полковник Грант? Добрый вечер, мадам. Слышал, что ваша девочка се­годня здесь и что она очень мила. Я непременно должен с ней познакомиться».

Родители тотчас же немного раздвинулись, я вышла впе­ред и сделала глубокий реверанс, его величество сердечно протянул мне руку и на мгновение крепко сжал мою. Он бросил на меня быстрый проницательный взгляд и снова заговорил по-французски: «Рад, что вы пришли ко мне на бал, мадемуазель. Надеюсь, вам здесь понравится и вы хо­рошо повеселитесь. Несомненно, так и будет, если вы го­ворите по-немецки; наши люди любят тех, кто говорит на их языке, и чувствуют себя с ними непринужденно. Вы провели здесь несколько лет со своим отцом, научились ли вы говорить?» Я ответила по-немецки: «Ja, Majestat! (Да, ваше величество! (нем.)) Я го­ворю по-немецки даже лучше, чем по-английски, и чув­ствую себя в Вене как дома».

Император запрокинул голову и искренне рассмеялся: «Но вы говорите на венском наречии, это так очарователь­но! Где вы выучили наш местный говор?» Я ответила, что научилась ему потому, что считаю его намного красивее, чем северогерманское наречие. Эти слова, похоже, очень обрадовали и позабавили его величество, он задал мне еще несколько вопросов и, наконец, произнес: «Уверен, что вы будете иметь большой успех, а я с удовольствием за этим понаблюдаю !»

Наконец мы прошли по сводчатому проходу и очутились в огромном бальном зале Габсбургов, где уже много веков они устраивали свои приемы. Император повернулся и по­клонился герцогине Камберленд, и заиграл оркестр — по­добную музыку нечасто можно было услышать — вальсы Штрауса в исполнении оркестра, не имеющего себе равных в Европе, ибо по приказу императора им дирижировал сам Штраус, и исполнялась его собственная музыка.

Затем наступило время ужина, и к нам присоединилось большое количество мужчин. Я очень хорошо провела вре­мя; как только музыка заиграла, мы снова устремились валь­сировать и танцевали до тех пор, пока по какому-то сигна­лу вечер не окончился, королевские особы поклонились и удалились, а все прочие устремились по направлению к раз­ным дверям.

Наступил день отъезда, и мы отправились на вокзал в старом экипаже в сопровождении все того же Франца, встретившего нас когда-то ранним утром более четырех лет назад. Франц был в слезах, и я была близка к тому, чтобы разрыдаться. Родителям тоже было грустно покидать этот приятный пост. Нам принесли множество цветов и сладо­стей; многие австрийские друзья и почти все сослуживцы отца пришли нас проводить. Царило огромное волнение. Когда мы отъезжали от станции, нас провожали взмахами шляп и пожеланиями счастливого пути.

 

Глава 4

 ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

 

Мы долго ехали до Саутгемптона, а там сели на корабль и отправились домой. Мы увозили с собой в Америку много приятных воспоминаний. Родители часто брали нас, детей, в поездки по Западной Европе. Отец лично планировал каж­дую поездку с тем, чтобы мы могли извлечь как можно боль­ше полезного для своего образования из наших путешествий.

Высадившись на берег в Нью-Йорке, мы сразу же отпра­вились в «Кранстон-отель» на Гудзоне, где остановилась ба­бушка. Она чувствовала себя хорошо и, казалось, была рада видеть нас и тому, что наше длительное пребывание за гра­ницей закончилось. Родители придумали восхитительный план, к осуществлению которого намеревались приступить немед­ленно. Мы собирались поехать в Чикаго и нанести продол­жительный визит семье моей матери. Всемирная выставка (Всемирная выставка открылась в Чикаго в 1893 году.) была в полном разгаре, и моя красавица-тетушка миссис Палмер (Тетя автора, Берта, была назначена председательницей Дамского коми­тета Всемирной колумбийской выставки.) была председательницей Отдела женского труда. В то время, когда женщины еще только начинали присту­пать к гражданской службе, они обрели признание в связи со Всемирной выставкой и рьяно пытались сделать все как можно лучше. Тетя согласилась на роль председательницы после некоторых колебаний. Здание Отдела женского труда выглядело наиболее художественно в Белом городе на озере (Вокруг здания Отдела женского труда возвышались другие белоснежные здания, так что Белый город поднимался, словно мираж, на южном берегу озера. Он занимал площадь в 586 акров в Джексон-парке.), здесь устраивались различные празднования и большие тор­жества, которыми правление могло по праву гордиться.

Когда мы в конце июля приехали в Чикаго, выставка была в полном разгаре, и тетя хотя и была очень занята, но уже привыкла к своей роли и играла ее непринужденно и изящ­но, не проявляя никаких признаков волнения или усталос­ти. Ей было сорок два года, и она, казалось, излучала энер­гию. Доброжелательная, быстрая и умелая, она умудрялась справляться со своими нелегкими обязанностями спокойно, с приятной улыбкой, и это очаровывало ее помощниц и уд­ваивало их старания и энтузиазм. Ей помогало немало выда­ющихся женщин, их было слишком много, чтобы я могла назвать всех по имени, они достойно представляли Чикаго и многие другие города Америки. Там были и женщины, при­ехавшие из-за границы, они привезли экспонаты из своих далеких стран. Такое движение женщин было совершенно новым явлением, и все наблюдали за ним с интересом.

Это лето оставило после себя только приятные воспо­минания и о родственниках, и о волнующих событиях Все­мирной выставки. Когда она закончилась, мы с сожалени­ем покинули Чикаго, и я обнаружила, что жизнь дома была даже лучше, чем в Вене!

В начале октября мы поехали в Нью-Йорк. Мама ска­зала, что мы теперь очень бедны, и будет довольно тяжело после того комфорта, который окружал нас в Вене, обосно­ваться на родине и жить здесь чрезвычайно скромно.

Мы нашли маленький новый трехэтажный домик на За­падной Семьдесят третьей улице, и родители сняли его на зиму; и, хотя он был крошечным, нам каким-то образом удалось втиснуть туда мебель, которую мы привезли из Вены.

Наша бедность не имела для меня большого значения, просто мы не могли устраивать званых вечеров, а вместо экипажей дипломатической миссии пришлось пользоваться трамваями. Но другие устраивали так много развлече­ний, что было бы трудно вместить нечто большее в сезон.

Отец много писал, он готовил новое популярное изда­ние дедушкиной книги со своими примечаниями и с боль­шим количеством карт и иллюстраций, чем было в первом издании. Книга вскоре поступила в широкую продажу.

Мой брат полюбил американский образ жизни и с жа­ром погрузился в школьную жизнь в Катлерсе. Он хорошо учился и становился высоким сильным парнем. Закончив Катлерс в шестнадцать лет, мальчик прозанимался год в Колумбийском колледже, а затем поступил в Уэст-Пойнт.

Месяцы пролетали, и мой отец все глубже погружался в политическую ситуацию как в Нью-Йорке, так и в стране. Он общался со многими выдающимися людьми: вскоре умерший ветеран Роско Конклинг; сенатор Рут (Рут Элихью (1845—1937) — военный секретарь в 1899—1904 годах и государственный секретарь в 1905 — 1909 годах.), чьи талан­ты и личные качества поставили его в первые ряды великих людей; Джозеф Чоут (Ч о у т Джозеф Ходжес (1832—1917) — выдающийся нью-йоркский юрист, позже посол при Сент-Джеймсском дворе.); сенатор Уильям Эвартс (Эвартс Уильям Максуэлл (1818—1901) — бывший государствен­ный секретарь при Хейзе и республиканский сенатор в 1885—1891 годах.); генерал Шерман и генерал Портер; экс-президент Гаррисон; прези­дент Макинли и руководители политических организаций сенатор Плат (Платт Томас Кольер (1833 — 1901) — сенатор-республиканец из Нью-Йорка, сподвижник Роско Конклинга.) и Марк Хана (X а н н а Маркус Алонсо (1837—1904) — кливлендский бизнесмен, «мотор» республиканцев, сенатор с 1897 года.) прошли через наш салон, за­просто обедали с нами или приходили поговорить с отцом об интересах страны, штата или города, о целях и работе республиканской партии.

Деятельность отца принимала все более и более серьез­ный характер, и ему приходилось оставаться в городе даже летом. Мама не покидала его, старалась, чтобы в доме было всегда удобно и уютно даже в жаркую погоду. Я посещала друзей за городом, по их приглашению, где проводила вме­сте с другими гостями по нескольку дней. Мои тетя и дядя  Палмеры два лета снимали коттедж в Бар-Харбор и брали меня с собой. После этих сезонов те же родственники при­гласили меня в Ньюпорт, тогда я впервые появилась на этом модном курорте, где у меня уже было немало друзей среди нью-йоркских весельчаков. Обычаи в Ньюпорте были тогда проще, чем теперь, а мы представляли собой толпу беззабот­ной молодежи. Мы скакали на лошадях, ездили на пикни­ки, отправлялись на ловлю крабов, танцевали и вместе обе­дали — в общем, поступали так, как душе заблагорассудится.

Только один год был омрачен Испано-американской вой­ной. Уже весной в предчувствии войны отец поступил доб­ровольцем на военную службу. Первоначально он не знал, в каких войсках будет служить. За несколько недель ожидания он подготовил форму и снаряжение. Наш дом заполнился различными принадлежностями: седлами и упряжью, фор­менной одеждой, оружием и прочим. Постоянно приходи­ли и уходили группы каких-то мужчин, которые хотели, что­бы отец присоединился к той или иной группе волонтеров, отправлявшихся на фронт. Он отказался от всех этих пред­ложений, хотя и помог многим в организации, используя свой старый армейский опыт.

Наконец поступило приглашение, которое привлекло его. Достаточно известный пехотный полк национальной гвар­дии, довольно бедный и скромный в своих притязаниях, при­слал к нему свою делегацию. Его члены предлагали свое под­разделение правительству для службы на месте боевых действий. На собрании, состоявшемся накануне, они выбра­ли отца своим командиром и теперь спрашивали, согласится ли он принять этот пост. Он сразу же согласился, и несколь­ко дней мы жили в огромном волнении, ибо, как только они поступили добровольцами на службу, правительство отдало им приказ расположиться лагерем на Лонг-Айленде для того, чтобы в скором времени отправить их на фронт.

Две недели отец провел с этими людьми, затем военный департамент отозвал его и направил в учебный лагерь на юг, где, невзирая на испепеляющую летнюю жару, он сражался с малярией и дизентерией и обучал молодых неопытных рекрутов. Он перенес короткий острый приступ распрост­раненного здесь заболевания, но продолжал выполнять свои обязанности до тех пор, пока не ослабел и пока доктора не сказали, что он почти умирает. Прислали телеграмму мате­ри. После недели хорошего ухода его великолепное физичес­кое состояние откликнулось на ее заботу, и он снова вернул­ся в лагерь. Наконец в конце лета пришел долгожданный приказ, посылающий его на фронт. Ему присвоили звание бригадного генерала, перевели в том же звании в регулярную армию и назначили комендантом острова Пуэрто-Рико.

Время между июлем 1893 года и сентябрем 1898-го про­шло чрезвычайно быстро, мое детство было беззаботным. Я была единственной девочкой в нашей семье, и меня очень баловали. Мой дядя и милая тетушка тоже радовали меня как могли и предоставили мне многое из того, что оказыва­лось не по средствам нашей семье. Моя стройная и изящная тетя, чьи волосы стали серебристо-белыми, сохранила све­жесть и казалась еще более красивой, чем всегда. У нее не было своих дочерей, и она дарила мне привязанность, кото­рая предназначалась бы дочери.

Когда бы ни вставал вопрос о моем замужестве, я все­гда находила в ней истинного друга, совету которого было легко следовать, так как он совпадал с моими собственны­ми представлениями о том, что правильно. Я благодарна своим родным за то, что, несмотря на наши ограниченные средства, на меня никто не нажимал и не подталкивал сде­лать «блестящую партию».

 

Глава 5

 МЕСЯЦЫ ПУТЕШЕСТВИЯ

 

Ранней осенью 1898 года мама должна была присоеди­ниться к отцу в Пуэрто-Рико, где он занимал пост военно­го коменданта. Ей не хотелось брать меня с собой из-за климата и из опасения проявлений жестокости со стороны жителей недавно завоеванной страны. Дядюшка Палмер плохо провел лето в Ньюпорте, и ему посоветовали на вре­мя холодов отправиться на Нил. Тетя брала с собой также и двоих своих сыновей в годичное путешествие, прежде чем они приобщатся к какому-то делу. Семья Палмер предло­жила взять и меня с собой за границу. Я пришла в восторг, когда мама от моего имени приняла это предложение.

Лондон показался мне удобным и приятным. Мы сде­лали там кое-какие покупки, в основном для мужчин, и переехали в Париж, где остановились очень ненадолго, — так жаждали добраться поскорее до южного солнца, кото­рое должно было помочь моему дяде. В Риме мы задержа­лись подольше. Нашему инвалиду настолько понравился Рим, что мы с тетей оставались там с ним до того самого дня, когда наш пароход отплывал из Неаполя.

В Каире мы как следует развлеклись: посетили пирами­ды при лунном свете и предприняли много других разно­образных изумительных экскурсий, побывали в прелестных деревушках и на базарах, увидели внушительные руины, но особый интерес у нас вызывали величавые и грациозные местные жители. Наша компания проявляла редкое едино­душие, путешествие доставляло всем нам наслаждение, за исключением моего бедного дядюшки, которому станови­лось все хуже и хуже.

Наконец по возвращении в Каир после классического путешествия в первый Катаракт и обратно мы с грустью вынуждены были отказаться от остальной части предпола­гаемого путешествия и поспешили в Рим, где дядя чувство­вал себя лучше и где ему понравились врачи. Мы приехали туда как раз вовремя, ибо тотчас же по прибытии наш инвалид слег в постель, и пришлось призвать ему на по­мощь немало различных медицинских светил. Тетя почти все время проводила с ним.

Веселый римский карнавальный сезон был в полном раз­гаре, и по прошествии небольшого периода времени нас разыскали старые друзья моих родителей и тети.

Я подружилась с некоторыми молодыми людьми, среди них были почти все представители той золотой молодежи, которых я видела обедающими в «Гранд-отеле» в декабре. Ланчи, обеды, вечеринки и балы следовали один за другим. Мы даже были приглашены на небольшой дневной прием и чай королевой-матерью, красивой, изящной женщиной с восхитительными манерами, она уже знала мою тетю и родителей. Мы также посетили придворный бал, хорошо организованный и чрезвычайно приятный, хотя и лишен­ный причудливых исторических и колоритных качеств при­дворных приемов Габсбургов.

Среди дипломатов, с которыми я познакомилась, было три или четыре особенно любезных молодых человека, со­провождавших нас на пикники и считавших своей обязан­ностью устраивать для нас осмотры достопримечательнос­тей, посещая вместе с нами дворцы и музеи. Один из них, русский, был только временно прикомандирован к посоль­ству. Князь Михаил Кантакузин, профессиональный военный и спортсмен, приобрел известность среди итальянской эли­ты сноровкой в верховой езде и умением править четверкой быстрых лошадей. Он лечился на юге от травмы, полученной им на скачках. У него было не слишком много обязаннос­тей в посольстве, и он, казалось, был рад, несмотря на свою репутацию человека, ненавидевшего общество, посещать вместе с нами балы и участвовать в других развлечениях.

Дяде стало лучше, и мы должны были вскоре переехать в Канн, перемена климата ранней весной, по мнению вра­чей, должна была благотворно отразиться на его здоровье.

Несколько человек из нашей компании поговаривали о том, чтобы поехать с нами в Канн на каникулы, все они обещали написать мне поподробнее о своих планах и лю­безно сдержали обещания, предоставив мне возможность привести в порядок дела, чтобы не было никаких недора­зумений. Все, за исключением одного, сделали это, но не прошло еще и недели после нашего приезда на Ривьеру, как, войдя в холл нашего отеля, держа в руках целую охап­ку свертков и открытую коробку конфет, я вдруг увидела сидящего в кресле и читающего Кантакузина. Он опустил книгу и подошел ко мне. Я только что получила от него письмо, где он сообщал, что уезжает из Рима в Париж, отказавшись от прежнего намерения заехать на Ривьеру. Его внезапное появление так изумило меня, что руки мои опустились, конфеты и свертки рассыпались по всему полу. Когда моя тетя и кузены присоединились к нам, Кантаку-зин все еще собирал эти злосчастные вещицы. Все члены семьи были очень рады видеть его, поскольку он был чрез­вычайно приятным молодым человеком. Он уверенно объ­яснил, что уже собирался выехать в Париж, как вдруг по­лучил телеграмму от великого князя Кирилла ('Кирилл Владимирович (1876—1938) — великий князь, двоюродный брат императора Николая II (сын брата Александра III); про­фессиональный морской офицер.) с приглаше­нием на несколько дней в Канн, сегодняшний же вечер он проводит со своим старым товарищем. Мы тоже обедали в гостях, так что назначили встречу на следующий день.

За обедом я по счастливой случайности оказалась рядом с самим великим князем, и в ходе разговора я заметила, как мило с его стороны, что он пригласил Кантакузина на Ривьеру.

—      Но я не приглашал его, — возразил великий князь Кирилл. — Я, безусловно, обрадовался, когда он явился ко мне сегодня вечером, но и удивился. Всю зиму он протор­чал в Риме, не знаю почему, а теперь, когда я отказался от мысли увидеть его, он вдруг явился. Мне пришлось его ото­слать, так как я был уже приглашен на сегодня. Он кажется мне необычайно непостоянным!

Рассказ великого князя Кирилла явно не совпадал с вер­сией Кантакузина, какая-то тайна окружала действия пос­леднего. Я получила пищу для дальнейших размышлений и погрузилась в них, а через день или два старый приятель моего кузена по колледжу вдруг заявил, что я совершу боль­шую ошибку, если свяжу свою жизнь с иностранцем, ка­ким бы хорошим он ни был.

—      Место Грантов в Америке, и я готов серьезно поспо­рить с вами по этому поводу. — Произнося эти слова, он бросил взгляд через стол, туда, где сидел русский.

— Полагаю, вам известно, что ни один иностранец не хочет жениться на мне. Все девушки, которые выходят за­муж за англичан, французов или итальянцев, имеют при­даное. Я слишком бедна, чтобы подвергаться такой опас­ности. Помимо того, меня не слишком привлекает жизнь за границей, разве что ненадолго, как, например, во время этого путешествия. С уверенностью могу обещать вам со­хранить свободу для американца, который мне может ког­да-нибудь понравиться.

Не знаю, что тут сыграло решающую роль: прекрасная погода и красота Канна или сила красноречия, проявлен­ная князем Кантакузиным, и его равнодушие к наличию приданого, столь необходимого в Европе, — но через пару дней после того ланча я вопреки собственным намерени­ям оказалась с ним помолвленной. Мы оказались в доволь­но сложном положении, поскольку оба находились вдале­ке от своих семей, и в последующие дни нам так часто пришлось пользоваться телеграфом, что телеграфные линии раскалились докрасна. Наконец мы получили официальное согласие с обеих сторон и смогли с помощью тети строить дальнейшие планы. Апрель нам предстояло провести на юге из-за состояния здоровья дяди; затем мы должны были от­правиться в сопровождении моего жениха в Париж, где и совершится официальное объявление о помолвке и где я закажу приданое. 1 июня мы должны были отплыть в Со­единенные Штаты, в то время как Кантакузин вернется на родину и примет участие в военных маневрах в составе своего полка. Он должен был снова присоединиться к нам только осенью перед свадьбой. Мы познакомились всего за две-три недели до помолвки и с тех пор пробыли еще ме­сяц вместе. Лето приносило с собой длительную разлуку, а встретиться мы должны были только накануне свадьбы.

В то время многие мои друзья стали называть меня аван­тюристкой, хотя обычно я была довольно осторожной и не торопилась принимать решения, но на этот раз я не испы­тывала ни сомнений, ни колебаний по поводу того, что дру­гим, возможно, казалось рискованным предприятием.

Я ничего не знала о России, даже о ее истории и гео­графическом положении имела лишь смутное представле­ние и не имела ни малейшего понятия ни об обществе, ни о семье, в которую мне предстояло вступить. Те русские, которых встречала здесь, мне нравились, и я находила, что их взгляды схожи с моими. Мой жених знал заранее, что я довольно бедна, но это не остановило его.

В первых числах сентября приехал мой жених, и с это­го дня начался ряд обедов, которые любезно давали в нашу честь мои друзья. Обсуждались и улаживались последние детали, связанные со свадебными церемониями. Их пред­стояло две: русская православная и в маленькой еписко­пальной часовне в Ньюпорте.

Сначала должна была состояться русская церемония, по особому разрешению ее устроили дома. Проводили ее свя­щенники, приехавшие из Нью-Йорка и привезшие с собой все необходимые принадлежности. Это была очень краси­вая служба: иконы и свечи, запах ладана и монотонные пес­нопения производили чарующий эффект в тихой комнате. Гостей не пригласили, присутствовали только шаферы и члены семьи.

В американской часовне церемония тоже была краси­вой и, согласно нашим пожеланиям, по возможности про­стой. Нам с Кантакузиным претила идея о чем-то преуве­личенном и показном. Церковные скамьи были украшены осенними цветами и листьями, а у алтаря —• экран легкой пушистой зелени. Службу проводили епископ Поттер, ста­рый друг моих родителей, и доктор Невин, ставший сви­детелем рождения и развития нашего романа.

Платье мое было самым простым; на вуали из тюля — ни цветов, ни драгоценностей. Единственной деталью, вне­сшей ноту великолепия во всю церемонию, была форма моего мужа — полковой белый мундир с красной с золо­том отделкой, высокие черные сапоги и серебряная каска, увенчанная серебряным императорским орлом, отражаю­щим свет и сверкающим. На всех произвела впечатление превосходная одежда жениха, а его породистое лицо и фигура, а также хорошие манеры вызвали благосклон­ные отзывы у всех тех, кто увидел его в тот день в первый раз.

Моим посаженым отцом был брат в мундире Уэст-Пойнта. Ранней весной отца послали на Филиппины. Вернувшись из-за границы, я не застала его дома, но он написал, что надеется вернуться к нашей свадьбе. Лето прошло, но его работа в Лусоне и Самоа становилась все более напряжен­ной, а постоянные беспокойства, причиняемые местными вождями, заставили его прийти к выводу, что он обязан ос­таться там, а не просить отпуска, как предполагал первона­чально.

В результате он написал, что не хочет, чтобы свадьбу от­кладывали, и предложил нам попросить президента дать брату позволение покинуть Уэст-Пойнт, чтобы он смог за­менить отца на этой церемонии. Мистер Макинли любезно согласился.

В ту неделю, когда состоялась моя свадьба, отец участво­вал в четырех сражениях, но с передовой из пустынной ме­стности передал с посыльным телеграмму, чтобы отправить ее из штаба, так что ее вручили мне сразу же по возвра­щении из церкви. Это послание любви от моего отца с бла­гословением и поздравлениями было первым из получен­ных мною.

На свадьбе было много интересных людей, они собра­лись из любви к моим родителям и из интереса ко мне, их ребенку, но я плохо помню отдельные лица. Из Чикаго приехал мой дед с четырьмя сыновьями, в свои восемьде­сят лет он был еще крепким и сильным, хотя на обоих его глазах развилась катаракта и ему приходилось ходить с палочкой. Он составил хорошую компанию бабушке Грант, они часто гуляли под руку и о чем-то весело разговарива­ли. Они возвращались в своих воспоминаниях на двадцать пять лет назад, ко времени свадьбы моих родителей, и все общество с удовольствием слушало их воспоминания. Мы о них беспокоились, поскольку бабушка тоже состарилась, располнела и зрение ее резко ухудшилось. Однако наши опасения не подтвердились, и они с легкостью перенесли обильный обед и прочие удовольствия дня, и их сфото­графировали с нашей свадебной компанией, стоящими рядом.

В тот же день мы покинули Ньюпорт на яхте, которую предоставил нам добрейший из друзей мистер Уолтерз, а на следующее утро отплыли во Францию. Несколько дней в Париже, чтобы собрать все сундуки с приданым, а затем мы сели на Северный экспресс, направляющийся в Россию.

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта