Б.В. Никитин «Роковые годы» (Новые показания участника).

 

1. НА РАЗВАЛИНАХ.

 

7 марта 1917 года мне пришлось по личным делам по­пасть в Петроград. Я был отпущен с фронта на три дня.

Еще в вагоне мне неотступно приходило на мысль, какой простор для немцев открывала в России революция и как упрощались их задачи.

Увы... иронией судьбы именно мне же и выпал жребий быть начальником контрразведки в Округе, возглавившем революцию.

По прибытии в Петроград я отправился являться в Глав­ное управление Генерального штаба и там встретился с князем Тумановым и Туган-Барановским* (Один — товарищ военного министра, другой — начальник Кан­целярии и, как «младотурки»1, были из тех, кто вершили судьбы во­енного министерства. — Прим. автора.

1 Младотурки — участники буржуазно-революционного движе­ния в Турции (Османской империи) в конце XIX — начале XX в., ста­вившие своей задачей замену султанского самодержавия конституци­онной монархией.) .

 Оба стали уговаривать меня остаться в Петрограде, а на мои отказы и уверения, что я дол­жен вернуться на фронт для продолжения интересной задачи, мне неизменно возражали, что все равно оставят меня именем военного министра. Мои споры не привели ни к чему; через три дня я получил приказ о назначении в распоряжение Глав­нокомандующего Петроградского округа генерала Корнилова.

12 марта вечером я явился Корнилову, а последний сра­зу же назначил меня начальником контрразведки. Разговор был в дружеской форме в присутствии начальника Штаба — генерала Рубец-Масальского. Я упорно просил избавить меня от деятельности, не свойственной моему характеру и которой к тому же я никогда не занимался. Корнилов настаивал, обо­дрял приятной для моего самолюбия уверенностью в успехе; а Рубец-Масальский шутил, играя словами, говоря, что разведка, знакомая мне по войне, или контрразведка — почти одно и то же.

Наконец, мне указали, что я должен принять на себя вы­полнение задач, имеющих при новых условиях чрезвычайное государственное значение, и должен пересилить себя для блага Родины. Те же доводы неизменно приводил впоследствии и Туган-Барановский, когда при наших встречах я никогда не упускал случая поблагодарить его за столь дружескую услугу.

А положение было следующее.

Как известно, в дни февральского переворота из тюрем Петрограда было выпущено до 10 тысяч уголовных преступ­ников. Все они были освобождены толпой под видом людей, пострадавших за убеждения при старом режиме. Конечно, на свободу попали и все уличенные в шпионаже.

Февральские события, по большинству их исторических описаний, принято называть стихийными: монархия пала стихийно; так же был сожжен Окружной суд; толпа стихий­но разбила тюрьмы, свергла полицию и т. д. Таковы, как объясняют, размах и поэзия февральских дней. Как выходит просто, как красиво. Стоит лишь сослаться на историческую причинность, чтобы все стало сразу понятным. Здесь я хотел бы привести лишь справку об одном явлении той же катего­рии, разгромившем дотла старую контрразведку и о котором мне пришлось произвести весьма подробное расследование (Я не исследовал участия немцев в других фазах февральской революции за недостатком времени. Приходилось смотреть только вперед. Случайно в главе «Из журнала контрразведки» я привожу подробности дела одного штабного офицера, связанного с немцами и принявшего также заметное участие в февральских событиях.

В этих же рамках читатель сам проследит за Нахамкесом; пря­мых документов для него у меня не было.).

Один из неприятельских агентов — Карл Гибсон, которо­го, кстати, я вновь поймал через полтора месяца и водворил в тюрьму, выскочив на свободу при февральском перевороте, первое же, что сделал, это привел толпу и ворвался с ней в помещение контрразведки под предлогом, что пришел громить «охранку». Начав разгром, он прежде всего разыскал свое до­сье в делах по алфавиту и, конечно, унес его с собою. Толпа, руководимая Гибсоном, переломала шкафы, сожгла и перервала много бумаг, разбросала по полу до 300 тысяч регистраци­онных карточек, хранившихся в алфавитном порядке.

Служащих тут же захватили и поволокли в Государствен­ную Думу, где их намеренно представили как политических агентов охранного отделения и посадили в отдельную ком­нату. А на Знаменской улице к дверям контрразведки был приставлен караул от революционных войск, а само отделе­ние опечатано (Проживающий в Париже старый контрразведчик полковник Соколов мог бы привести детали истории Карла Гибсона.).

Прежде всего, предстояло удалить караул, снять печати. Но проделать это было не так просто: для сего надо иметь ордер из Государственной Думы, а чтобы попасть в послед­нюю, — получить пропуск.

Пропуск я получил 12-го вечером, а 13-го с утра отпра­вился в Таврический дворец.

Тут попадаю во всевозможные толпы и хвосты и несколь­ко раз отсылаюсь обратно.

Сюда на первых порах устремились те, кто хотел сконст­руировать власть. Но революция уже покрыла их новой вол­ной: 13 марта я попадаю прямо в Совдеп. В многочисленных комнатах — секции, комитеты и комиссии, которым надле­жит ведать буквально всеми государственными вопросами.

Но большая их часть завалена бесконечным числом мел­ких частных дел, как-то: арестом, расследованием либо ос­вобождением лиц, причастных к старому режиму.

На разных дверях читаю плакаты с надписями вроде сле­дующих: «Агитаторы для отправки на фронт от такой-то партии» или: «Группа агитаторов-республиканцев», «Запись агитаторов на фронт» и даже «Курсы агитаторов».

В коридорах толпы народа; всё, казалось, перепуталось.

Вдруг, после нескольких часов ожидания, я неожиданно добираюсь до очень важной персоны — нового адъютанта коменданта. Как сейчас помню эту фигуру среднего роста, в морской форме, с серебряными погонами с одной звездочкой.

Узнав, кто я и зачем пришел, он, сразу переменив тон, становится отменно любезным.

Только через три дня, когда мне пришлось поехать в Таврический дворец и арестовать этого адъютанта, только через три дня я понял его желание угодить мне при первой встрече (См. гл. «Петроградская трясина».).

Однако возвращаюсь к этой первой встрече. Адъютант ведет меня к коменданту; последний выдает необходимые бумаги; наконец, адъютант же, расталкивая толпу, провожа­ет до самой улицы, прося, конечно, использовать его в пред­стоящей мне работе.

Прохожу через караул, снимаю печати; нахожу поломан­ные столы, взломанные шкафы и горы обгоревшей и разо­рванной бумаги.

Но если фасад был обращен в обломки, то уже внутрен­няя сеть просто исчезла.

В самом деле, до революции главным источником всяко­го рода осведомлении было вездесущее охранное отделение Министерства внутренних дел. Само же министерство име­ло в своем распоряжении все средства страны — прямые и вспомогательные.

Эта громадная машина добывала всякого рода сведения, поэтому вплоть до революции и в деле осведомления контр­разведки большую роль играла полиция.

Но февральская революция с корнем вырвала не только политическую полицию, но все органы государства, огражда­ющие общество от всякого рода нарушителей закона, деяния которых везде и при любом строе караются суровым судом.

Удары наносились в марте по Министерству внутренних дел с особым злорадством.

В печати шла травля часто по непроверенным подозре­ниям; отдельные шайки (кстати, не могу назвать их иначе) го­нялись за теми, чьи имена кем-нибудь и как-нибудь произ­носились.

Поэтому те, кто служил раньше в полиции, навсегда за­прятались, а секретные агенты, вероятно, сами старались за­быть о своей службе.

Конечно, эти преследования имели свои причины: истори­ческие, бытовые, несомненно, психологические и, может быть, национальные. Я хочу только подчеркнуть этот факт, имевший место в русской революции и внесший впоследствии так много трагичности в деятельность не одной только контрразведки.

В Германии после ноябрьской революции 1918 года вся полиция осталась на своих местах. Новая власть проявила к ней чуткую заботу: обращалась к населению с особыми воз­званиями, приглашала служащих не покидать своих постов. Сохранив таким путем органы, поддерживающие обществен­ный порядок, немецкие правительства имели в дни испыта­ний и аппарат противодействия.

Совсем иначе было в России. Уже в ночь с 1-го на 2 мар­та несколько делегатов от Совета солдатских и рабочих де­путатов, возглавляемых Нахамкесом, предъявили членам Вре­менного правительства ряд условий, на которых они соглас­ны мириться с его существованием. Одним из первых пунктов было требование о замене полиции милицией с выборным началом. Временное правительство, которое еще было в пе­риоде своего формирования, пыталось, в лице своих отдель­ных членов, смягчить ультиматум в отношении других воп­росов, но молча согласилось на учреждение милиции. Тотчас же в провинцию полетели телеграммы о свержении полиции, телеграммы, содержание которых всем нам было хорошо из­вестно из повседневной печати. Это тоже «стихийное» явле­ние, налаженное не без Нахамкеса (Нахамкес (Нахамкис) Овший Моисеевич, псевдоним: Юрий Михайлович Стеклов (1873—1941) — в 1917 г. большевик (до этого был меньшевиком), с марта 1917 г. один из лидеров петроградского Сове­та, член «контактной комиссии», предназначенной для связи Сове­та с Временным правительством.) и его единомышленни­ков, резко ударило по контрразведке, так как лишало ее не только налаженной годами секретной агентуры, но и поддерж­ки административных органов всей страны.

С наружным личным составом было не лучше: мне предстояло освободить его из-под ареста, пересмотреть и часть уволить, так как оставлять на службе лиц, в какой-либо мере причастных к политической полиции, я офици­ально уже не мог.

Приходилось еще посмотреть, что можно еще извлечь из более уцелевшего Военного ведомства.

В Петрограде в ведении Военного министерства было два органа, имевших касательство к контрразведке: центральный, на всю Россию, и мое отделение. Первый состоял в Главном управлении Генерального штаба и не занимался разработкой дел, а только регистрировал подозреваемых лиц по донесе­ниям из всех округов. Он же ведал заграничными агентами, посольствами, и через него же округа получали кредиты. Мое же отделение — активный орган для Петроградского округа.

Я отправляюсь к генерал-квартирмейстеру Главного уп­равления Генерального штаба — генералу Потапову (Потапов Николай Михайлович (1871—1946) — с 13.04.1917 ге­нерал-квартирмейстер ГУГШ. Генерал-лейтенант (1917). После ок­тября 1917г. сразу начал сотрудничать с новой властью.). Тот вы­зывает полковника Генерального штаба Раевского, и вот с этого памятного для меня часа начинается серия наших со­беседований и бесконечных сюрпризов. Эти удивительные люди продолжали жить в прошлом столетии. Они смотрели только на свой письменный стол, на котором лежала старая инструкция.

На вопрос мой, на какой кредит может рассчитывать мое отделение, они ответили буквально: «Пока ничего... но вы будете участвовать в междуведомственной комиссии по со­ставлению новой инструкции. Применительно к этой, то есть будущей инструкции, вы составите план работы и смету. Представите в Главное управление Генерального штаба, ко­торое их предварительно рассмотрит».

—  А потом? — поинтересовался я.

—  Потом, если Главное управление Генерального штаба их одобрит, они поступят в Канцелярию Военного министер­ства, которое их пересмотрит и внесет на рассмотрение Военного совета.

—  Значит, Военный совет и санкционирует кредит? — спросил я.

—  Нет, после Военного совета ваш проект будет отправ­лен в Ставку. Вот уже Ставка по его рассмотрении может от­крыть вам кредит.

—  Позвольте, выходит, что вам предстоит сперва вырабо­тать новую междуведомственную инструкцию, потом план работ, да сверх того на прохождение всех перечисленных эта­пов уйдет не меньше четырех месяцев, и то при удаче, что мой проект будет попадать перед очередными заседаниями.

Мои доводы, что при таком положении вещей я не могу даже нанять служащих, так как им не из чего платить жало­ванье, успеха не имеют. Мне отвечают, что все равно теперь контрразведка работать не может, что сначала надо составить инструкцию и подготовить и обучить новый личный состав.

Тогда я предлагаю такой выход: не ожидая инструкции, я немедленно подаю свой план и смету; но в предвидении открытия новых кредитов пусть мне, по крайней мере, не закрывают старый кредит в 45 тысяч рублей в месяц, кото­рый отпускался на мое отделение при старом режиме и уже вошел в смету Военного ведомства.

— Нет, — отвечают Потапов и Раевский, — ни копейки, никаких исключений.

Перехожу через Дворцовую площадь в Штаб округа; не перестаю твердить про себя все перечисленные инстанции, стараясь заучить их наизусть.

В Штабе округа центральная фигура — помощник на­чальника Штаба, полковник Балабин (Балабин Филипп Иванович (1881-1938) — в 1917 г. помощник начальника штаба Петроградского военного округа, с мая 1917г. на­чальник штаба округа. В июле 1917 г. снят с должности и назначен в резерв Главного управления Генерального штаба.). Умный, энергичный, решительный, со стальными нервами, Балабин прекрасно разбирается в обстановке и уже через несколько дней заслу­женно получает пост начальника Штаба.

В приемной и у дверей его кабинета обычная толпа на­рода. Протискиваюсь не без труда, рассказываю о неудаче с кредитами.

Балабин на первых порах думает, что я шучу: он сухо отвечает, что у него нет времени для составления сборника веселых рассказов. Однако, быстро убедившись, что мне со­всем не до смеха, Балабин берет меня за рукав и ведет к Глав­нокомандующему. Корнилов терпеливо выслушивает весь перечень будущих этапов моей будущей сметы и едва успе­вает пообещать внести вопрос во Временное правительство, как его увлекают на какое-то срочное заседание; а Балабина тоже уводят по неотложным делам.

Очевидно, кредиты придут не скоро.

 

2. ПО-НОВОМУ

 

Деньги на контрразведку ищу в долг у знакомых: друго­го выхода положительно не придумаю.

Частным образом занимаю у Сергея Гавриловича Тарасо­ва (коммерсант из Армавира) 12 тысяч рублей. Выдаю ему расписку на своем официальном бланке с печатью, что зани­маю у него 12 тысяч «для выдачи жалованья служащим и обя­зуюсь вернуть их по получении казенных денег».

Теперь уже запасаться терпением придется не мне одно­му, но и Тарасову.

Корнилов и Балабин сначала недоумевают, а потом при­ходят в восторг, но ненадолго.

Не ожидая выработки новой междуведомственной инст­рукции, 21 марта представляю свой мотивированный план и смету на 60 тысяч рублей в месяц.

Много раз тщетно стараюсь добиться хотя бы аванса; много раз Корнилов требует кредитов Военного ведомства; много раз Балабин предлагает разогнать весь личный состав канцелярии Потапова вместе с ее шефом. Наконец, через полтора месяца, в конце апреля, мне условно выдают 45 ты­сяч с оговоркой Потапова: «Эта единовременная выдача в виде аванса отнюдь не означает, что вам открыт ежемесячный кредит. Что будет дальше — еще посмотрим».

Сколько времени предполагал смотреть Потапов, и куда именно, — я не знаю; но вопрос разрешился и для него, и для меня совершенно неожиданно.

Проходит еще около месяца, и вот в мае Потапов пригла­шает меня приехать и довольно-таки смущенный заявляет:

— Вновь назначенный начальник Генерального штаба Романовский (Юрий), вступив в должность, сразу же обратил особое внимание на контрразведку. Он сам утвердил ваш план и приказал за своей личной ответственностью немедленно начать выдавать вам 60 тысяч в месяц. Вот видите, вы доби­лись того, чего хотели. Так лучше: теперь, по крайней мере, если дело не пойдет, то виноваты будете вы; в противном случае вы бы сказали, что виноваты мы.

Трудно было усвоить логику Потапова о виноватом при той задаче, которая передо мною вырастала, мне никогда и на мысль не приходило, что я имею право спрятаться за чьей-нибудь спиной.

Смета, утвержденная Романовским, так, кстати, и не ус­пела доехать до Ставки.

Освобождаю служащих из-под ареста. Некоторые из них, затравленные незаслуженными преследованиями, уходят сами. Другая часть постепенно отсеивается; но решительно оставляю около половины старого состава; без него мы не стали бы на ноги.

Предстоит набирать новый личный состав. Но ведь служ­ба в контрразведке весьма деликатное  metier (фр. ремесло.), на которое не только обучают, но воспитывают, и к которому надо иметь призвание; а пользоваться старым ис­точником отнюдь не могу.

Тут мне приходит мысль, которая выручила меня самого и сразу вывела контрразведку на большую дорогу: решаю, что наиболее пригодны будут юристы, особенно лица со след­ственным опытом.

Еду к прокурору Петроградского Окружного суда, наво­жу справки и с большой осторожностью выбираю первого — бывшего секретаря суда Каропачинского. Осматриваемся уже вдвоем. Выбор облегчается тем, что многие испытанные следователи попали в опалу; среди них и Павел Александро­вич Александров — судебный следователь по особо важным делам, имя которого знакомо всей России. Захватываю Алек­сандрова, и нас уже трое.

Дальше набор происходит без усилий с моей стороны: каждый новый, предварительно осмотренный, становится уже своим и старается тоже проверить или подыскать не­скольких и т. д. К концу марта тщательно проверенный лич­ный состав уже готов полностью; он доведен, согласно мое­му новому плану, до 21 юриста и 180 агентов и прочих служа­щих. Но общее явление: все, от первого до последнего, сначала с ужасом отскакивают и отказываются, так как бо­ятся, что втяну их в политику. Даю заклятия, что буду пре­следовать только «немцев», а затем уговариваю в сущности теми же словами, какими убеждал меня самого Корнилов.

Контрразведку превращаю в целый департамент, к пол­ному ужасу Главного управления Генерального штаба. Пота­пов и Раевский с невозмутимой последовательностью пыта­ются мне напомнить, что канцелярия контрразведки Штаба армии на Галицийском фронте состояла из трех человек. Пробую им объяснить разницу положений, но остаюсь при впечатлении, что мое красноречие для них оказывается не­достаточным.

Назначаю себе восемь помощников-следователей; из них шесть превращаются в столоначальников, седьмой помощ­ник — шеф моей канцелярии, а восьмому — Александрову — отдаю всех агентов наружного наблюдения. Выдавая этим агентам задания, ему приходится предварительно знакомить­ся, хотя бы вкратце, со всеми делами, и таким путем предос­тавляется всюду вносить свое столь ценное творчество. Но должен отметить другую, едва ли не еще большую заслугу Александрова: он так натаскал своих агентов, что через два месяца их нельзя было узнать, что мне в один голос свиде­тельствовали все помощники.

Не так просто с насаждением новой секретной агентуры. Здесь нужна абсолютная тайна, невозможно открыто наво­дить даже справки. Сверх того, постоянно остерегаюсь наско­чить на ненадежных людей, которых вдруг стало везде так много, и, наконец, всюду встречаю упорнейшее нежелание, вызванное страхами попасть в беду по недавнему примеру. Медленно разбрасываю сеть, начиная с главных точек.

Каропачинскому поручаю отделить из уцелевших бумаг все дела, которые не относятся к контрразведке; от меня их резко и настойчиво требует памятная Чрезвычайная след­ственная комиссия, которая под председательством Муравь­ева разыскивала преступления главнейших деятелей старого режима. Здесь с полной очевидностью выясняется, что все обвинения на старую контрразведку, будто она занималась не только своим прямым делом, но и политикой, — были не­справедливы и напрасны. Все старые дела имели мотивом преследование неприятельских агентов. Правда, некоторые из них доходили до политических партий, устраивавших за­бастовки на заводах, работающих на войну; но вполне есте­ственно было поискать в этом направлении влияние наших врагов. Что же касается политических расследований, то в этой области охранное отделение слишком ревниво оберега­ло свои права, чтобы уступить их в другие министерства.

Среди досье контрразведки нашлось только одно исклю­чение — дело Манусевича-Мануйлова, совсем не имевшее отношения ни к немцам, ни к политике. Оно было начато по инициативе Ставки, которая не хотела доверить Манусевича полиции, «из опасения, что последняя может свести на нет крупное шантажное дело», в котором к тому же были заме­шаны и банки.

Для своей контрразведки намечаю новую общую линию: она должна затруднять всякого вида вредную деятельность неприятельских агентов, а в частности — быть основана на широком применении административных высылок.

В самом деле, в современном государстве, при нормаль­ных условиях, удается поймать всего только нескольких шпи­онов в год. Но я не могу тянуть дела годами, а с другой сто­роны, если ограничусь этой узкой задачей, то вся деятель­ность контрразведки не принесет никакой пользы, когда революция довела работу немцев в России до чудесной про­стоты; от них всего лишь требуется расшатать остатки госу­дарственности и затруднить новое строительство, а вовсе не кража каких-нибудь секретных планов. Конечно, при новой системе полетят щепки, неизбежны ошибки, но ведь все рав­но и судебные ошибки неминуемы, когда нельзя рассчиты­вать на прямые улики и находить на политическом агенте компрометирующих документов.

Эти соображения, простые, как мне казалось, до очевид­ности, подверглись впоследствии жестокой критике в своем исходном положении в понятии о контрразведке. Корнилов всецело одобрил намеченный мною курс — предупредитель­ных мер и административных высылок. Он всегда искал кру­тых решений.

Но вот в один прекрасный день апреля открыла свои за­седания большая комиссия, собранная под председатель­ством Потапова, для выработки обещанной инструкции. Первым пунктом ставится на обсуждение определение поня­тия о самом слове — контрразведка. После долгих дебатов, к концу второго заседания я ясно почувствовал, что рискую остаться в меньшинстве, что роль контрразведки в ее защите общегосударственных интересов будет сведена лишь к выпол­нению нескольких чисто военных задач: ограничится пресле­дованием фотографов на крепостных верках, подрывателей мостов на стратегических направлениях и т. п. Тогда я спра­шиваю председателя, под какое понятие будет отнесено пре­следование тех немецких агентов, которые разваливают госу­дарство по всем направлениям и на какое именно ведомство этого рода деятельность будет возложена. Присутствовавшие при этом представители других ведомств не замедлили при­знать неделимость контрразведки, а понятие, наконец, полу­чило свое надлежащее толкование: контрразведка ведает все­ми «немцами», но, само собою, не принимает на себя функ­ций политической полиции.

Поверку всей денежной отчетности возлагаю на специаль­ный комитет, выбранный всеми служащими, еще в последних числах февраля. В него вошли старшие юристы, а председате­лем комитета был избран товарищ прокурора Гредингер.

21 марта Балабин передает мне с разрешения Корнилова свое факсимиле: «Я так занят, — говорит Балабин, — что у меня никогда не будет времени изучать ваши дела; а при таких ус­ловиях вы всегда будете осведомленнее меня, я же буду под­писывать так, как вы доложите. К чему же эта комедия и по­теря времени для нас обоих? Ставьте сами мое имя, только скрепляйте его своею собственною подписью». Дело заключа­лось в том, что в важных случаях приходилось действовать именем Главнокомандующего, что составляло исключительное право начальника Штаба; Балабин как бы передавал мне свои полномочия по контрразведке. Трудно было сделать иначе: мы виделись урывками, по ночам, всего раз или два в неделю.

22 марта ко мне на Знаменскую вваливается несколько членов Совета солд. и раб. депутатов; они объявляют, что Совет решил подчинить себе непосредственно мою контрраз­ведку и поручить ей борьбу с контрреволюцией. Это заявле­ние, само собой, выражается голосами и жестами, в весьма внушительной форме. Слухи о таком мудром решении до меня уже доходили, когда приходилось бывать в Таврическом дворце для освобождения старых служащих, и наслушиваться разных обещаний разогнать всех, начиная с нового начальника. Что касается сей последней угрозы, то мне трудно уп­рекать Совет в ее необоснованности, так как вряд ли я под­ходил к намеченной им новой роли. Отвечаю, что, пока буду начальником я, контрразведка будет заниматься только нем­цами, а не политикой.

Под впечатлением столь любезного прямого обращения, еду к Балабину, прекрасно понимая, что вмешательство Со­вета может иметь самые пагубные для дела последствия. Балабин так же оценивает положение, но сам бессилен помочь; он советует обратиться к Керенскому, который, состоя мини­стром юстиции, числится одновременно товарищем предсе­дателя Совета солд. и раб. депутатов.

На другой день застаю Керенского утром, до выхода на прием; передаю ему во всех подробностях требование Сове­та. Говорю, что борьба с немцами совершенно самостоятель­ная государственная задача, которую нельзя сейчас ни с чем смешивать; прошу воздействовать на Совет. Керенский впол­не соглашается, обещает свою поддержку; и действительно, через несколько дней пресловутое решение отменяется.

Еду договариваться с прокурором Судебной палаты, ко­торому контрразведка обычно направляет свои законченные расследования. Прокурор Палаты Переверзев (Переверзев Павел Николаевич (1871-1944) — адвокат, присяж­ный поверенный С.-Петербургской Судебной палаты. За ряд докла­дов по настоянию В. К. Плеве выслан на 3 года в Архангельск, в ссыл­ке вступил в партию эсеров, сотрудничал с партией народных соци­алистов. В феврале 1915г. вместе Н. Д. Соколовым и др. защищал членов с.-д. фракции большевиков в Гос. Думе. После февральской рев. — прокурор Петроградской судебной палаты, с 24 апреля — ми­нистр юстиции и ген. прокурор Врем, пр-ва. 7 июля ушел в отставку после опубликования документов о связях большевиков с германским ген. штабом. После октября жил в Крыму, эмигрировал в Тунис, поз­же во Францию.) сразу же, при первой нашей встрече, говорит мне, что для него нет ничего более важного, как контрразведка, которой он готов отдать свои силы; он просит верить в его всемерную поддержку и содействие.

Как-то в апреле он сообщает мне, что назначается мини­стром юстиции. «Ну, теперь прощай контрразведка», — говорю я ему после подобающих случаю поздравлений. «Вот и ошибаетесь, теперь-то я вам и помогу», — энергично проте­стует Переверзев. И он сдержал свое обещание контрразвед­ке, мне же дал бодрость духа, без которой я не мог бы уце­леть от травли Совета солд. и раб. депутатов.

В своем основном плане я допускал развитие нашей дея­тельности только при наличии доверия и поддержки всего русского общества. Со своей стороны, Переверзев стремил­ся привлечь к нашему делу русскую общественность. Нам, прежде всего, необходимо снять с контрразведки тот поли­цейский ярлык, который на нее повесили в феврале не столько за ее прошлую деятельность, как с легкой руки Кар­ла Гибсона и его «не ведающих, что творят», помощников.

Переверзев устраивает несколько заседаний при участии представителей общественности. Он старается показать, что в контрразведке сидят люди, которым можно принести све­дения, можно доверить свои сомнения. Немало интересней­ших дел пришло к нам именно этим путем. Конечно, не об­ходилось и без комического элемента. Однажды мы собрались в Мариинском дворце. Присутствуют Керенский и несколь­ко министров. Совершенно неожиданно для нас появляются несколько членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов, в том числе и социал-демократ Н. Д. Соколов. Прослушав о начинаниях русской общественности, они ви­димо задеты, что не получили приглашения, и сами прика­тили посмотреть, все ли идет в должном порядке. Как все­гда, мне приходится отвечать на всевозможные вопросы. На одном конце стола вижу несколько знакомых фигур, а перед ними толстые портфели, туго набитые, как полагаю, попро­сту газетной бумагой...

Вот эти, по обыкновению, будут загадочно говорить, гла­дя по портфелю, что он полон важнейших разоблачений. Но их никто никогда не откроет. Им хочется денег. Они присмат­риваются, ищут повода со мною познакомиться, так как уве­рены, что у начальника контрразведки — миллионы; они не знают о моей долговой расписке Тарасову.

С другой стороны стола гудит Соколов. Он наивно каса­ется вопроса секретной агентуры, который у нас никогда не подымается; Соколов очень категоричен в своих указаниях, что я ни под каким видом не должен вербовать «осведомите­лей» в социал-демократической партии. Впрочем, через два месяца я убедился, что он имел полное основание беспоко­иться, если не за себя лично, то, во всяком случае, за своих очень близких друзей.

Коротко отвечаю Соколову, что не сомневаюсь, что со­циал-демократическая партия сама мне выдаст немецкого шпиона, если бы таковой оказался среди ее членов. Сидящий рядом со мною Главный военный прокурор генерал Апушкин поспешно наклоняется и говорит: «А если хотите знать мое мнение, так делайте, что хотите, только бы добиться резуль­татов».

После собрания задерживаемся с Апушкиным на не­сколько минут, вспоминаем инцидент, и оба начинаем сме­яться.

Мои помощники стараются оповестить всех, кого толь­ко могут, что в контрразведке нет жандармов; они ревниво следят, чтобы на всех исходящих бумагах отчетливо стоял мой бланк офицера Генерального штаба.

Поручаю молодым юристам Щукину и Данилову открыто набирать студентов для выполнения самых разнообразных, но не сложных поручений. Труды Щукина и Данилова увенчались полным успехом. Студенты, особенно в начале, охотно от­кликнулись на призыв; они помогали нам в первые трудные переходные месяцы. Для их организации мы наняли особое помещение, пригласили на жалованье из их же среды двух секретарей.

Керенский, как генерал-прокурор, обещает поддержать мою программу, но категорично возражает против отдела пропаганды, который я предлагаю открыть в противовес той, что ведется на митингах нашими врагами — немцами. Он считает, что этим отделом не может руководить лицо, состо­ящее на службе; он говорит, что пропаганду поручит Савин­кову. То был вопрос общей политики, так никогда и не полу­чивший своего разрешения.

В конце марта посылаю Корнилову на конфирмацию пер­вый пакет о высылке 33 иностранцев — перенатурализованных немцев, которых много раз разоблачала старая контрразведка. Для высылки за границу требуется собственноручная подпись Главнокомандующего. Балабин передает мне по телефону, что Корнилов с нескрываемым удовольствием утвердил мои поста­новления, смеялся и приказал меня спросить:

— «Почему 33, а не 133?» Но на следующий день его приемная полна народу. На каждого из 33 пришло по край­ней мере два негодующих заступника и ходатая. Корнилов спешно меня вызывает; начинаем вместе рассматривать каж­дого высланного в отдельности.

Дело № 1: коммерсант — Бемме — скупает сычуги, теля­чьи желудки, для выделки питательного экстракта; пересыла­ет их через Данию в Германию. Лучшие желудки — на Волге, но Бемме два года упорно ездит по прифронтовой полосе, все тщетно ищет годовалых телят, четыре раза арестовывается и столько же раз, за недостатком прямых улик, выпускается.

Далее, по делам №№ 2, 3 и 4 проходим через злостную спекуляцию на скандинавские, швейцарские и датские бан­ки с неизбежным немецким оттенком.

Корнилов приходит в ярость, не хочет слушать пятого дела, вызывает адъютанта и лаконически приказывает пере­дать ходатаям, что если бы не современное положение, то он расправился бы с высылаемыми иначе.

 

3. ПЕТРОГРАДСКАЯ ТРЯСИНА

 

Описание городской обстановки начну с неудач моих агентов. Они уходят за справками, но часто возвращаются с пустыми руками и в недоумении докладывают, что в участках милиции сразу же наталкиваются на бежавших арестантов, исполняющих там должностные обязанности.

Нередко старшие чины контрразведки в милиционерах, стоящих на улицах, тоже узнают своих старых клиентов.

При моих поездках в Градоначальство меня обыкновен­но встречает один и тот же вопрос помощника градоначаль­ника, полковника Симеон фон Гимельшерна: «Что, опять приехали нас бранить?..»

Требую, чтобы мне указали хотя бы двух или трех чело­век на участок, к которым мы могли бы обращаться без рис­ка быть спровоцированными. Контрразведке нет дела до это­го преступного мира; но он положительно заградил ей доро­гу. Однако Градоначальство не в силах исполнить столь скромной просьбы. Посылаю студентов обходить участки для регистрации милиции; помогаю выкидывать отдельных лиц, провожу своих кандидатов.

Особенно не давались районы Нарвской и Спасской ча­стей.

Уходит месяца три, и только в июне получаю уверен­ность, что в каждом участке встречу двух-трех надежных людей.

Приблизительно к этому времени значительные отде­лы Градоначальства уже были закрыты, опечатаны и попа­ли под суд.

В эту пору из всех щелей выступили бойкие авантюри­сты, нередко с темным прошлым, и, сообразуясь, подлажи­ваясь к новым настроениям, начали развивать бешеную энергию. Они первые оценили новые возможности. Градо­начальство прежде всего стало жертвой именно этих пара­зитов. В его приемных, в передних высших должностных лиц государства, в кулуарах Совета кишит толпа доброволь­цев, пришедших со всевозможными сенсационными пред­ложениями, открытиями и удивительнейшими разоблачениями. Для успеха они просят выдать им ордера на арест или обыск (А сколько их бегало без ордеров!).

Некоторые представители власти, поддавшись искуше­нию, подписывали надлежащие приказы. Но обыски в таких случаях заканчивались жалобами новых жертв, что у них про­пали драгоценные вещи, деньги и проч. Нередко выдавшие ордера обращались ко мне с просьбою — помочь извлечь их обратно. Бывали и такие курьезы, что, скомпрометировав себя уже в другом месте, новый радетель государственных интересов являлся предлагать мне свои услуги, а из моей приемной попадал в тюрьму.

Еще в марте комендантское управление Таврического дворца просит меня убрать своего адъютанта. По своему про­шлому он оказывается более чем подозрительным проходим­цем, а в настоящем изобличается в кражах и вымогатель­ствах (Морской офицер. Через месяц выяснилось, что состоял под судом за взятки во время плавания по Амуру.). Пробую отклонить от себя эту честь, предлагаю с подобными делами не обращаться в контрразведку. Но Тав­рическое комендантское управление, ослепленное ответ­ственною ролью при перевороте своего нового адъютанта, никак не может прийти в себя, что попало на бандита. В Тав­рическом дворце считают этот случай делом государственной важности и просят их выручить.

А вот и сам комендант петроградской Городской упра­вы К. Этот уже маркой повыше, а потому с ним приходится прибегнуть к старому персидскому способу: Корнилов вызы­вает К. по службе к себе в кабинет, задает ему вопрос, а мы с ротмистром Егиазаровым быстро снимаем с него оружие и растерянного сдаем на гауптвахту. Но тесен мир Божий. В 1919 году встречаю К. в Баку, где он уже под именем венгер­ского графа С. выдает себя за делегата Энвера-паши, послан­ного в Азербейджан для формирования какого-то турецкого корпуса. И удирал же он от меня, когда я подошел к нему и назвал его петроградскую фамилию!

В Градоначальстве, в милиции, в больших учреждени­ях и гостиницах вы неизменно встречаете будто из земли выросших комендантов и им подобных. В февральские дни некоторые из них проявили лихорадочную деятельность, будто бы помогли проделать революцию и отстоять свои учреждения от разгрома толпы. Все они прочно пустили корни, своевременно заручившись сертификатами Таври­ческого дворца. Те, кто проскочил в гостиницы, благоден­ствуют: пользуются помещением, прекрасным столом, вся­чески стараются подобрать в свои руки все предприятие. Только с их разрешения можно получить комнату; они же командуют в погребе и всех терроризируют, начиная с ад­министрации.

Подобным деятелям очень хотелось пристроиться к контр­разведке: они приходили даже с рекомендациями.

Классом ниже других обыкновенно представлялись про­теже Совета. «Посмотрите, какой молодец, — говорит мне мой знакомый Б., — теперь он получает ордера от Совета; но в феврале по собственной инициативе арестовал самого ге­нерала Сухомлинова». Смотрю, — матрос, по внешности по­ложительно Стенька Разин, каким его можно себе предста­вить. Даже жаль тратить такие силы на опального при ста­ром режиме старика.

— Благодарю, но я выдаю ордера только моему личному составу, а принять на службу сейчас не могу.

Мне незачем брать на фильм этот тип, целыми сворами блуждающий по столице. Его гораздо лучше представят по­следователи Максима Горького, придав его героям широкий революционный размах и гарантировав им полную безнака­занность. Не забудем, что они рыскали, драпируясь модным лозунгом «охрана завоеваний революции».

Все вместе взятые, разных калибров, они с десятью ты­сячами зарегистрированных, что выскочили из петроградских тюрем, составили авангард тех главных сил, которые подо­шли из Сибири и других мест ссылок и заключений. По всей России весь старый уголовный мир был выпущен на свободу и фатально сгустил первую революционную накипь.

Я не могу пройти мимо этого коэффициента, взятого из общей формулы разложения России. Как бы он ни был из­вестен, но он гораздо значительнее, чем кажется со стороны, и много виднее тем, кто с ним сталкивался.

В революциях чернь, подняв голову, местами проскаки­вает на поверхность. Здоровые начала с ней борются, только постепенно ее снимают.

Но наш черед пришел в разгар небывалой мировой вой­ны. Немцы повели наступление на слабом внутреннем фронте таким бешеным темпом, что хронометр истории не успел отсчитать своих положенных часов. Более того: немцы под­держали именно русский острог, в котором большевицкая партия вербовала свои кадры, не стесняясь немецкими день­гами. Те, кто был в Петрограде, хорошо помнят, из каких подонков состояли комитеты большевизирующих полков, их ораторы, агитаторы, всевозможные делегаты и вооруженные головные отряды. Мы не встречали среди них служителей идеи равенства или людей, озлобленных тяжелым трудом, а узнавали именно тех, кто до сего не показывался при днев­ном свете из страха перед отдельными статьями уголовного закона.

В хронологическом порядке первыми показались на аван­сцене низы, лишенные моральных норм. Большевики, как партия, начали пристраиваться к ним только в апреле. В свою очередь, выступившие первыми и все, кто быстрее других ос­вободились от «моральных предрассудков», хлынули именно к тем, кто мог навсегда забыть их старый, порочный актив.

В Петроград свободно ехали со всех концов земли и бес­следно в нем проваливались. В первые месяцы Адресный стол не существовал, тогда как в старые годы он выписывал до 30 000 новых карточек в день. Открыть его удалось позднее, и только к июлю довести запись до скромной цифры 7000, столь далекой от систематической регистрации. Бывали случаи, ког­да агенты и студенты контрразведки отбивали подряд целые кварталы, чтобы разыскать один новый адрес. Но столь доро­гой прием можно было применять только в делах большой важ­ности, да и он не всегда давал желанный результат.

Визы для выезда за границу ставило Министерство ино­странных дел, предварительно запрашивая Главное управле­ние Генерального штаба. Последнее давало заключения само­стоятельно, не считаясь с тем, что половина его архива в 1916 году переехала в Ставку, и не запрашивая даже Петро­градскую контрразведку. Отъезжающие добирались до Белоострова, иногда до Торнео; но на каждой из этих станций попадали на пункты, подчиненные Северному фронту и пе­режившие свою довольно бурную революцию. Отсюда их, за малыми исключениями, возвращали обратно в Петроград для какого-то расследования, направляя, конечно, в местный орган — в мое отделение. Так продолжалось довольно долго, пока Потапов, наконец, не согласился, чтобы при нем по утрам ежедневно состоял мой представитель.

Что касается комендантов Торнео и Белоострова, то эти почему-то всегда и даже чересчур ретиво бросались испол­нять мои приказания.

За границу мог ехать только опальный класс; выезд был скорее затруднен. Но зато для въезда в свободную Россию революция разбила все заставы. К нам возвращались поли­тические эмигранты, поэтому Временное правительство, по требованию Совета солд. и раб. депутатов, распорядилось впускать решительно всех. Наши студенты предназначались, прежде всего, для эмигрантов. Казалось бы, нет ничего обид­ного, если вас встретят именно студенты, а не подозритель­ные чиновники или милиционеры, и зададут три самых не­винных вопроса: кто вы? где остановитесь? и кого знаете в Петрограде? Наши противники-немцы заставляли приезжа­ющего проходить длинный ряд экзаменов, сажали его в са­мую настоящую химическую ванну из опасения, что у него на коже могут быть сделаны записи.

Я поставил для начала всего три вопроса, но и они были приняты за орудия пытки. В лучшем случае студентам грубо отвечали по третьему пункту — «кого вы знаете в Петрогра­де?», называя при этом какое-нибудь общеизвестное имя вро­де «Керенский» или «Чхеидзе». Обыкновенно же раздавались истерические вопли: «Мы приехали в свободную Россию, а нас встречает охранка!» И легко себе представить, как наша идейная молодежь рассыпалась в разные стороны под улю­люканье толпы. В те времена лучше было попасть под ору­жейный огонь, чем получить в общественном месте кличку охранника.

Может быть, эмигранты имели право стать нервноболь­ными после всех невзгод, перенесенных за долгие годы изгна­ния. Но из этого не следует, что всякий, кто пожелает поехать в Россию, будь то шпион, не только обязательно получит визу, но может, строго сохранив свое инкогнито, отплыть с Финляндского вокзала в неизвестном направлении. Поэто­му — после нескольких неудач в самом Петрограде, я стал посылать студентов в Белоостров. Там не было толпы; туда никогда не приезжали для встреч именитые члены Совета солд. и раб. депутатов, и дело пошло много лучше. Бывали случаи, когда в Белоострове группы иммигрантов сами про­сили обратить внимание на отдельных лиц, приставших к ним по дороге. Некоторым из таких привелось из вагона прямо попасть под замок. Но надолго ли?.. Петроградская толпа пе­риодически стала разбивать двери всех домов заключения. Каждое отметное шествие по улицам, новый день больших демонстраций приносили свободу немецким избранникам, запертым всего лишь накануне. Теперь двери уже разбивались отнюдь не для освобождения политических заключенных: таких совсем не было, потому что до июльского восстания не допускалось ни одного политического преследования.

По такой системе в делах контрразведки установился своеобразный полный оборот: около месяца на расследова­ние и задержание, не более месяца заключения, затем раз­гром, свобода, старая исходная точка и т. д. И завертелась контрразведка как белка в колесе.

Чувствую, что на этот раз уже окончательно приехали в тупик.

Обращаюсь в Министерство внутренних дел. Директор департамента разводит руками, просит немного подождать. Он говорит, что перевести дома заключения сейчас положи­тельно некуда, что, согласно общей директиве, народу пре­доставлено сконструировать власть на местах; что руководя­щие принципы нового творчества уже разрабатываются ми­нистерством. Часть их, действительно, приводилась в печати в последних числах апреля; но обещаний, даже подкреплен­ных светлыми принципами, нам недостаточно. Провожу не­делю в полной безнадежности, в сознании, что вся деятель­ность контрразведки теряет смысл.

После нового разгрома тюрьмы еду опять в Министер­ство внутренних дел, а оттуда прямо к министру и Главе го­сударства — князю Львову. Прошу его увозить из Петрограда в более спокойное место тех заключенных, дела которых я передаю прокурору Палаты. Князь Львов обещает срочно рассмотреть вопрос и известить меня о принятых мерах. Че­рез два дня директор Департамента общих дел привозит впол­не искренний ответ: «Не спрашивайте с нас: мы бессильны что-либо сделать! Вы не можете себе представить того раз­вала, который идет по всей России! Но мы хотим вам пред­ложить: выберите сами любое место России, где хотите; по­сылайте туда с вашими караулами кого хотите; и устраивай­те их там, как хотите. Мы не будем вам препятствовать».

Вот спасибо! До такой импровизации я бы никогда не додумался. Какие там могут быть споры, что нас не касают­ся функции других министерств!

Денег нет; поднимать вопрос о кредитах — бесполезная трата времени. Выбираю район, далекий от всяких стратегиче­ских направлений; прошу Министерство путей сообщения ука­зать мне какую-нибудь строящуюся ветку на Урале, где нужны рабочие. Со старыми коллегами-путейцами сговариваюсь в один день: ветка налицо, а еще больше желание выручить.

В конце мая провожаю первую партию. Ее везут так на­зываемые солдаты, то есть мужики, зачисленные в полки Пет­роградского гарнизона. Путевые довольствия в общей суматохе выписываются за счет полков. Отношение этих конвойных команд к обличаемым в шпионстве самое брезгливое. От не­которых из них имел сведения о благополучном прибытии; но охотно допускаю, что были и такие случаи, когда изменялись маршруты или с полдороги покупались обратные билеты (Всего уехало четыре партии. С последней закончилась и моя «система» административных высылок!).

Конечно, таким путем нельзя было спрятать от петро­градских демонстраций всех, кого мы преследовали. Но те, кто в ожидании суда испытывали на Урале некоторые неудоб­ства, бесспорно, заслуживали худшей участи. Постановления контрразведки были всегда сугубо мотивированными. Проку­рорский надзор не переставал благодарить моих юристов за обстоятельность расследований и обоснованность обвине­ний. Не было случая, чтобы нашим опытным следователям предложили пересмотреть статью обвинения.

Можно себе представить, какой гул поднял бы Совет солд. и раб. депутатов, если бы узнал о зарождающемся но­вом поселении, и с каким торжеством издалека посмотрел на нас Аракчеев. Но представителям закона мы ответим: у нас отменили во время войны смертную казнь изменникам.

Положение верховного блюстителя закона, генерал-про­курора Переверзева было, в сущности, безнадежное. Его не­удачи начинаются с первых же дней, когда он, как прокурор Судебной палаты, пробует бороться с самоуправством. Его заявления, что он один представитель закона, в лучшем слу­чае обходят молчанием. Но зато иногда приходят ответы, составленные в самых нецензурных выражениях заборной литературы, вроде той телеграммы, которую он получил от первого президента первой Шлиссельбургской республики. Помню, нас обоих даже удивило, как это почта могла пропу­стить подобный текст.

На память приходит его выезд в республику Кронштадт для спасения от линчевания морских офицеров. Троцкий и Луначарский, так много потрудившиеся за независимость Кронштадта, имели здесь своего достойного сподвижника — Рошаля( Рошаль Семен Григорьевич (1896—1917), из буржуазной семьи, исключен из учебного заведения за револ. пропаганду. Член РСДРП с 1914 г. В декабре 1915г. арестован за агитацию среди рабочих и сол­дат на фронте, освобожден в февральские дни. С марта 1917 г. пред­седатель Кронштадтского комитета РСДРП, член Исполкома крон­штадтского Совета. В июльские дни арестован Врем. пр-вом, осво­божден в октябре 1917 г. Участник ликвидации Ставки верховного главнокомандующего и ареста генерала Духонина. В качестве комис­сара участвовал в переговорах с командующим Румынским фронтом в Яссах, в декабре 1917 г. расстрелян офицерами.). Этот поначалу был студентом, украл партийные деньги, а, убегая от суда, искал спасения у большевиков. В красной армии и по сие время сохраняется полк славного имени Рошаля.

Переверзев едет в Кронштадт, требует от комитета выда­чи ему морских офицеров. Переговоры протекают очень ус­пешно; но к вечеру появляется Рошаль, после чего дебаты сразу принимают иное направление. Рошаль обещает подчи­ниться только воле всего народа. Поддержанный комитетом, он требует, чтобы Переверзев вышел на большой митинг, ус­траиваемый на другой день утром на Якорной площади. Там, мол, будут вынесены всенародные решения, которые для всех обязательны. При этом в предложениях Рошаля какая-то не­ясность: будет ли народ обсуждать только офицерский вопрос, или пожелает, чтобы Переверзев разделил судьбу офицеров. Переверзеву ничего не остается, как согласиться. Двери дома, где происходили заседания, как будто случайно занимаются вооруженными матросами, а Рошаль уходит наладить свобод­ное выражение народной воли. Переверзева спасает только находчивость его секретарей, особенно Данчича, которому ночью посчастливилось вытащить его из Кронштадта.

Через несколько дней кронштадтцы все же отпустили небольшую часть — человек 20 офицеров, конечно, под обе­щание самого строгого суда над ними. Они привозят эту партию в истерзанном виде в Петроград, сажают в Комендант­ское управление на Садовой; но здесь возникают новые труд­ности. «Не придумаю, что делать с этими офицерами, — как-то говорит мне Переверзев, — самое лучшее для них было бы под каким-нибудь предлогом исчезнуть из Петрограда. Но кронштадтцы держат круглые сутки свои патрули на Садовой, осматривают всех, выходящих из Комендантского управле­ния. Обещаю им сослать офицеров без суда, например, в Сибирь; но матросы именно этого и боятся, так как вполне осведомлены, что происходит в Сибири». Однако время и штатское платье сглаживают последнее препятствие, и все 20 человек постепенно исчезают.

Получив портфель министра юстиции, Переверзев про­должает искать практических решений. Как-то в моем при­сутствии, едва вступив в должность, он одним росчерком пера заметно сократил сферу деятельности Чрезвычайной комис­сии Муравьева и одновременно выдвинул проект нового за­кона о специальном ускоренном судопроизводстве. «Вот где мне эта комиссия», — говорит новый министр, делая выра­зительные жесты выше головы. Какой вызов тем, чье боль­ное воображение видит везде и во всем контрреволюцию... А вероятнее всего — официальное объявление мира между небольшим «прогрессивным блоком» и теми интеллигентны­ми силами всей страны, что служили старому порядку и без которых не могло строиться повое государство? Нет сомне­ния — крушение монархии ошеломило громадную часть по­следних: потребовалось известное время, чтобы они, перело­мив психологию, вступили на путь своего лояльного творче­ства. В этой среде мы видим и Потаповых, ожидающих новых междуведомственных инструкций; среди нее встречаем и тех, кто с трудом отходил от паники.

Помню свои поездки за справками, когда подбирал лич­ный состав контрразведки. Помню растерянные лица у всех семей и квартирантов, выбегающих на звонки в переднюю, испуганных, дрожащих, встречающих меня — всего-то штаб­ного офицера — уверениями, что главы семьи нет дома. Ухо­дило немало времени, прежде чем показывался сам хозяин и, к общему удовольствию, поняв цель визита, с радостью да­вал мне характеристику одного из своих знакомых.

Наконец, прыжок из абсолютной монархии в бездонную республику требовал времени для приведения в равновесие тех мировоззрений, которые привыкли оставаться в точных границах закона.

Так или иначе, но выступление лояльного и дееспособ­ного большинства, того самого, которое нам оставила исто­рия, слегка задерживается.

Но власть не в состоянии обеспечить ему свободный путь. Она спешит отменить старые законы с теми институ­тами, которые обеспечивали их применение; а дерзкие за­хватчики смеются над тезисами и резолюциями: их может сбросить только штык. В столице штыков, действительно, много; но все они в лучшем случае воткнуты в землю.

Перед глазами проходит наша маленькая драма контрраз­ведки. Из прежней тесной квартиры на Знаменской мы пе­решли в большой дом Императорского Конвоя на Воскресен­ской набережной, где заняли два нижних этажа. Третий этаж предназначался для какого-то второстепенного отдела Шта­ба округа и временно пустовал. В первых числах июня, в одно прекрасное утро приезжаю и глазам не верю: верхний этаж занят «Боевым отделом Литейной части партии большеви­ков». Сюда уже перевезены все доспехи, как флаги, плакаты, брошюры и арсенал; тут блестят и поднятые штыки. Все, что угодно, но не мириться же с присутствием в вашем доме той самой партии, о которой вы уже полным ходом ведете рас­следование. Все мои люди наружного наблюдения попадают под обзор противника, не говоря уже об удобствах общего подъезда, внутренних сообщений и митингов перед домом.

Так и просидели над головой до июльского восстания. Ездил к Главнокомандующему и просил их убрать. Половцов (Половцов Петр Александрович (1874—1964) — с февраля 1916 г. начальник штаба Кавказской Туземной конной дивизии. 22.05.1917 назначен Главнокомандующим Петроградского военного округа. 12.07.1917 отстранен от должности. 02.09.1917 назначен командую­щим Кавказским Туземным конным корпусом, который был передис­лоцирован на Северный Кавказ. Генерал-лейтенант (09.1917). Эмиг­рировал во Францию.) сам уговаривал казаков, а для привлечения пехотных солдат посылал меня к своему помощнику по политическим делам Округа — Козьмину. Оба получили одинаковый отказ: части не пошли; тут и политика, и, в сущности, обязанности судеб­ного пристава, и полиции, которым не место в свободном государстве. Половцов посоветовал мне поехать к Дутову, председателю общеказачьего союза. Обращался к Дутову, наконец, к своим старым приятелям прямо в полки, и искрен­но пожалел, что не успел обучить ружейным приемам чинов контрразведки. Именно этого нам не хватало.

Стоит ли приводить оскорбления, которые получал Переверзев, когда требовал от штаб-квартиры большевиков очище­ния дома Кшесинской? К нему бесцеремонно являлся с отка­зом юрисконсульт партии большевиков, член Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов Козловский (Козловский Мечислав Юльевич (1876-1927) — член РСДРП с 1900г. После февраля 1917г. член Исполкома Петросовета, ВЦИК 1 -го созыва. После июльских событий арестован. После октябрьско­го переворота — председатель Чрезвычайной следств. комиссии, член коллегии Наркомюста, с 1922 г. на дипломатической работе.). «Первый раз вижу его без шапки, — сказал я Переверзеву, встретив Коз­ловского в министерской приемной. — Когда он во главе це­лой банды врывается с наглыми криками и угрозами в мою приемную, он никогда не снимает шляпы».

Но зачем искать примеры среди тех трудных случаев, когда самоуправство прикрывалось левыми лозунгами. Вот передо мной военный агент, румынский полковник. Его дело много проще, и в нем нет никакой политики. Кстати, это и было единственное дело, не имевшее никакого отношения к контр­разведке и которое, в свою очередь, выпало на мою долю.

Крупный биржевой делец Филотти бежал из Румынии с несколькими миллионами чужих денег; само собой, он не мог выбрать более удобного убежища, как Петроград. Румынский полковник имел кое-какие сведения о пребывании Филотти. Он объездил всякого рода милиции, градоначальство, даже министерства, и везде на просьбу помочь ему захватить Фи­лотти получал отказ. Ему отвечали, что заняться поимкой некому (Чтобы представить себе состояние Петрограда, обращаю вни­мание на это показание постороннего лица.).

И действительно, вопрос о формировании уголовной милиции был поднят только 2 июля.

Военный агент едет к Главнокомандующему, объясняет свои бесплодные поиски власти, просит содействия. Корни­лов указывает ему на меня, предупреждая, как говорит мне военный агент, что если я не помогу, то ему не стоит никуда обращаться.

Поручаю дело Данилову. Молодой, увлекающийся, спо­собный юрист, Данилов никогда не мог успокоиться, пока не справится с принятым на себя расследованием. Он берет двух агентов, проваливается на 36 часов и возвращается с Филот­ти, скрывавшимся по подложному паспорту Фроскатти. Да­нилов в пыли, похож на трубочиста; военный агент ликует. «Вот что, — говорю я ему, — вы видите, мы поймали Филот­ти. Так я вам его дарю. Мои люди сейчас доставят его к вам в миссию, и делайте там с ним, что хотите. А пожелаете, так увозите его к себе на родину». «Я даже не смел просить вас о такой любезности», — снова благодарит румынский полков­ник. Какой странный человек! Да тут нет никакой любезно­сти: я просто не хочу каждый месяц терять время на новые розыски Филотти или посылать Данилова сопровождать его до румынской границы.

Как внимательно ни перечитывать страницы первых че­тырех месяцев революции, мы не найдем в них следов о принятии мер защиты против левой политической опасности. Февральским победителям она была невидна. Они долго про­должают с испугом оглядываться только назад, на тех, кто нагнал на них страху за прошлую эпоху. Вот для этого-то направления Совет солд. и раб. депутатов открывает свой отдел по борьбе с контрреволюцией.

И как раз обратно, по другую сторону — свобода мнений и пропаганды зорко охраняются самой верховной властью. Тут отдельные ее представители просто отказываются от са­мых лояльных методов политической борьбы, принятых в Европе, считая их за нарушение объявленных вольностей.

Первый министр юстиции Керенский рассказывает мне, что к нему обратились гимназисты и гимназистки с просьбой разрешить им устроить демонстрацию Ленину против дома Кшесинской. «Я запретил демонстрацию, — говорит Керен­ский, — в свободной стране— свобода слова»... Но почему же, чтобы не мешать Ленину, можно в том же самом отказать русской молодежи?!

Временное правительство вычеркивает все статьи зако­на о ниспровержении существующего строя. Старый строй только что ниспровергнут, и как будто неловко новой власти на первых же шагах искать виновных в нарушении этих ста­тей. Да совсем и недостаточно приказать вернуть закон из архива. Прокурор не имеет вооруженной силы для приведе­ния в исполнение своих постановлений; он не может найти и одной винтовки. В его распоряжении нет организации для охраны существующего порядка, без которой не обходится ни одно государство. Вот когда поистине можно сказать, что охранка отомстила революции после своей смерти. Самое название, даже мысль о политической полиции не допуска­ется к открытому обсуждению, — мы о них толковали толь­ко в тиши кабинета.

Но уже второй министр юстиции Переверзев просит меня показать нескольким из его людей метод поисков и рас­следований контрразведки. «Пусть Министерство внутрен­них дел не решается; я открою политический отдел при Министерстве юстиции». Однако новая постройка не ладит­ся. Через несколько недель собирается конфиденциальное заседание: Переверзев, начальник Генерального штаба Романовский, Половцов, Балабин, я и Миронов. Последний — очи и уши Керенского; я его вижу уже второй раз. Наша первая встреча носила скорее комический характер. Балабин как-то предупредил меня, что ко мне приедет доверенный Керен­ского, которого тот просить принять. И действительно, че­рез несколько дней открывается дверь, входит Миронов и спрашивает: «Скажите, вы занимаетесь провокацией?» Я пре­доставляю каждому привести за меня тот единственный от­вет, который можно услышать на подобный вопрос.

Миронов был переутомлен интересными археологически­ми раскопками, которые производил в недрах Министерства внутренних дел; вероятно, этим можно было объяснить его выступление не на тему на памятном конфиденциальном и коротком заседании. Переверзев сообщает нам, что в его по­литический отдел никто не идет. Вдруг, к общему удивлению, Миронов мрачно и неожиданно нападает на меня: «А все-таки в вашей контрразведке вы оставили охранников...» Резко от­вечаю, что мне уже довольно этих угроз от Совета солд. и раб. депутатов; что личный состав контрразведки — моя гордость и в ней нет ни одного охранника. Затем обращаюсь к Пере-верзеву и говорю, что он никогда не наберет людей в свой по­литический отдел, пока будет продолжаться не только беспо­лезная, но вредная для государства травля лиц, служивших в политической полиции. Переверзев заявляет, что он попыта­ется остановить кампанию прессы, ведущуюся в этом направ­лении. И действительно, на другой день изыскания в архивах Министерства внутренних дел прекращаются, а проскрипци­онные списки исчезают со столбцов газет.

Однако всем нашим начинаниям было суждено повис­нуть в воздухе. Через три недели после июльского восстания все, присутствовавшие на памятном заседании, ушли от вла­сти, кроме Миронова, который так и продолжал до 25 октяб­ря душить «контрреволюцию».

Исполнительный комитет Совета солд. и раб. депутатов с его министрами упорно смотрели на полярную звезду, спо­рили и не отдавали себе отчета в той жуткой действительно­сти, которая видна была тем, кому было приказано спуститься на землю.

 

К оглавлению

 

На главную страницу сайта