4. ВОЙСКА

 

Революция пришла в Армию с тыла.

Возьмем начало военной катастрофы так, как его запи­сала телеграфная лента разговора 3 марта между новым воен­ным министром Гучковым и начальником штаба Верховного Главнокомандующего генералом Алексеевым. Подлинная лента этого разговора из Петрограда с Могилевом лежит у меня на столе перед глазами. Ее прислал Гучков Великому Князю Михаилу Александровичу.

Вот она:

«здесь у апп. военный министр александр Иванович гучков. просит начальника штаба верховн. главноком. подойти к аппарату, здравия желаю александр Иванович у аппарата алексеев. не имея возможности говорить с предсе­дателем государственной думы я очень прошу взять на себя передачу ему серьезнейшего для армии вопроса сегодня в 6 часов утра м. в. Родзянко  просил меня задержать обнародование манифеста 2-го марта точка хотя манифест этот дошел только до высших начальствующих лиц но этим вопрос в отношении армии совершенно не решен скрыть акт столь великой важности в жизни россии немыслимо он дол­жен быть безотлагательно обнародован в установленном порядке точка слух о нем просочился уже в войсковую среду и в население губерний фронта точка главнокомандующие в течение всего дня настоятельно указывают что дальнейшее промедление объявления войскам содержания этого акта может теперь же повлечь за собою сначала недоумение а по­том последствия весьма грозные — этот голос всех старших начальствующих лиц должен быть услышан в петрограде они доносят о том что стало болезненным вопросом для всей дей­ствующей армии точка выход должен быть найден путем со­глашения с лицом долженствующим вступить на престол — совершенно не исключена возможность выработки по успо­коению страны всех подробностей того или иного государ­ственного устройства точка нужно памятовать что борьба с внешним врагом в данное время все же остается главнейшею обязанностью каждого русского человека точка расшатав же действующую армию скрывая от нее истину и действитель­ные намерения правительства мы подготовим себе печальную участь точка главнокомандующие единогласно свидетель­ствуют, что сегодня или завтра крайний срок осведомления войск о чем я донес и великому князю Николаю Николаевичу ожидая его указаний точка второй вопрос до настоящего вре­мени правительство приняв власть в свои руки не желает об­ратиться к действующей армии с горячим воззванием выпол­нять свой святой долг заключающийся в упорной борьбе с внешним врагом — желательно также воззвание к народу что­бы он спокойно продолжал свою деятельность напрягая все силы к той же общей великой цели точка третий вопрос счи­таю себя обязанным настоятельно просить чтобы все сноше­ния с армиями все распоряжения органов правительства ве­лись только через вверенный мне штаб и по второстепенным вопросам через главнокомандующих точка только при этом условии мы сохраним столь важные для армии устои подчи­ненности и порядка без каких нет вооруженной силы точка возвращаясь к первому вопросу полагаю вполне возможным в первом манифесте нового царствования объявить о том, что окончательное решение вопросов государственного управле­ния будет выполнено в согласии с народным представитель­ством хотя бы по окончании войны или наступления успоко­ения точка для прочности нравственной и боевой наших войск это вопрос исключительной важности и не допускаю­щий никакого отлагательства — пять миллионов вооружен­ных людей ждут объяснения совершившегося — пока кончил алексеев».

«3 марта 18/2 минут

здравствуйте михаил Васильевич отвечаю вам* по пунк­там первое манифест 2-го марта был передан мне государем вчера вечером во Пскове — обнародование его петрограде встретило препятствие в том, что великий князь михаил алек-сандрович посоветовавшись с составом совета министров вопреки моему мнению и мнению Милюкова решил отказать­ся от престола точка предполагается одновременное обнаро­дование как манифеста 2-го марта так и манифеста 3-го марта об отказе со стороны Михаила александровича точка обнаро­дование обоих манифестов произойдет в течение предстоя­щей ночи точка у власти остается временное правительство с князем Львовым во главе и в составе вам известном до со­зыва учредительного собрания которому надлежит разрешить окончательно вопрос о государственном устройстве точка срок созыва собрания не определен точка пункт второй воз­звание к армии будет безотлагательно составлено точка пункт третий ваше совершенно справедливое желание чтобы сно­шения действующей армией производились исключительно через ставку или через главнокомандующего с допуском ис­ключения только по мелочным вопросам будет принято к ис­полнению кончаю не имеете ли что-либо мне сказать».

«имею александр Иванович — неужели нельзя было убе­дить великого князя принять временно до своего избрания власть это сразу внесло бы определенность в положение россии вообще в серьезные для данной минуты отношения к союзникам а главное явилось бы отличным способом влиять на настроение армии хорошим примером служит ревель где при получении первых сведений о манифесте наступило ус­покоение среди флотских частей и соприкасающихся с ними сухопутных а когда появился там текст манифеста то обра­зовалось хорошее приподнятое настроение точка трудно предусмотреть как примет стоящая в окопах масса манифест третьего марта разве не может она признать его вынужден­ным со стороны теперешнюю действующую армию нужно беречь и беречь от всяких страстей в вопросах внутренних ведь теперешний петроградский гарнизон разложившийся нравственно бесполезен для армии — вреден для государ­ства — опасен для петрограда от этого нам нужно сохранить все части действующей армии ибо жестокая борьба еще да­леко не закончена и каждый боец необходим отечеству — хотя бы непродолжительное вступление на престол велико­го князя сразу внесло бы...* и уважение к воле бывшего госу­даря и готовность великого князя послужить своему отече­ству в тяжелые переживаемые им дни уверен что на армию это произвело бы наилучшее бодрящее впечатление а в этом ведь теперь залог успешного решения важнейшей государ­ственной задачи — через полгода же все выяснится ближе лучше и всякие изменения протекут не столь болезненно как теперь — вот что я считаю своим священным долгом добавить к ранее высказанному — слишком тяжелая ответственная за­дача лежит на армии и ее начальниках и нужно облегчить им возможность иметь все мысли и силы направленными против врага внешнего и спасти их от всяких колебаний точка алек­сеев 3 марта 18 часов 35 минут».

«отвечаю вполне разделяю ваши опасения а также мне­ние что в интересах быстрого успокоения страны возвра­щения ее к нормальной жизни а также в интересах армии являлось бы крайне важным чтобы престол был безотлага­тельно замещен кем-либо хотя бы временно до санкции уч­редительного собрания точка однако мои доводы никого не убедили и решение великого князя было принято свободно и бесповоротно точка приходится подчиниться совершив­шемуся факту столь громадной исторической важности и попытаться честно и добросовестно упрочить новый строй и не допустить серьезного ущерба для армии точка с этим намерением принял я предложенный пост и приложу все мои силы выполнению этой задачи кончаю гучков 6 часов 33 минуты.

еще одно слово могу ли официально сообщить сейчас же главнокомандующим что предстоящей ночью манифест вто­рого марта будет обнародован.

повторяю оба манифеста будут обнародованы одновре­менно об этом можете сообщить официально кончил гучков очень благодарен будьте здоровы алексеев».

Аппарат умолк. Он точно записал, что еще в 6 часов утра Родзянко просил Алексеева задержать обнародование мани­феста Государя об отречении.

Великий Князь Михаил Александрович отрекся только после полудня (Совещание Великого Князя с министрами началось после 10 часов утра.).

Гучков, отвечая в 6 часов вечера, объясняет, что обнаро­дование манифеста Государя встретило препятствие в том, что Великий Князь решил отказаться от престола. Но теле­графная лента не дает ответа, почему же Родзянко просил задержать манифест Царя еще в 6 часов утра, то есть до от­каза Великого Князя вступить на престол? Из нее же мы до­стоверно узнаем, что генералы согласились — указывали край­ний срок молчания.

Из всех противоречий вытекает неоспоримый факт за­держания обнародования манифеста об отречении Импера­тора в пользу брата — популярного в стране, имевшего за собой преданные ему воинские части, среди которых он про­вел войну. В Петрограде предпочли объявить России одно­временно два манифеста — два отречения.

Если бы промедления не было, то Великий Князь до принятия решения узнал бы по многим, многим проводам, в том числе и от молчавших генералов, подлинное к нему от­ношение всей России, которого он не мог знать по своей уди­вительной скромности в момент решительного разговора с министрами, не желавшими, кроме двух, с ним работать.

Та же телеграфная лента приводит точную оценку Пет­роградского гарнизона; но в ней не найти следов, какие во­енные силы должны обезвредить петроградские войска и спасти от них тыл, фронт, Верховную Власть, всю страну.

На фронте — на позициях не говорили об усталости от войны. За все время до катастрофы ни в частях, ни среди близких друзей мне никогда не приходилось услышать во­проса: «Скоро ли кончится война?..»

В печати иногда приводят несколько примеров отказа ча­стей идти в атаку, принимая их за признаки революционных настроений. Подобные случаи отказа бывали во второочеред­ных частях, и в самом начале войны всегда будут повторяться. Все эти примеры обыкновенно начинаются с ошибочного ука­зания на ненадежное состояние 7-го Сибирского корпуса. За­пишем, что за последние месяцы, предшествующие револю­ции, позиции его под Бржезанами были труднейшие: до про­тивника по всему фронту 25—50 шагов; упорная минная война в нескольких пунктах; бомбометы, бомбочки не прекращались; наши тыловые подступы под ружейным обстрелом. Едва ли не каждые две недели специальные штурмовые батальоны про­тивника атаковывали отдельные участки. Начальник Штаба 7-й армии генерал Н. Н. Головин поручал объезжать каждому из своих офицеров Генерального штаба какой-нибудь корпус, а мне как раз выпало специально близко наблюдать за 7-м Си­бирским. Командовал корпусом герой войны — старый сибир­ский стрелок генерал Ступин. Тяжелее обстановку в позици­онной войне трудно придумать. И все же полки не дрогнули: дух героя-командира, дух старого русского солдата был с ними.

Если глубокому тылу — всей стране тяжелы были долгие годы испытаний и 2 миллиона 400 тысяч убитых, то зато славные традиции полков Великой Армии жили с ними в боевой линии. Особенности этих традиций и быта войсковых соединений внесли у себя корректив в общие явления, общей революции.

Молча переносит психологический перелом класс воен­ной интеллигенции. Идеалы офицера Императорской Армии сожжены; но воинская честь и любовь к России оставляют его в окопах. Расстреливаемый с фронта и с тыла, он не допус­кает мысли, что можно покинуть поле чести, и везде на длин­ном русском фронте появляются новые могилы, вырытые ре­волюцией.

Первые дни русские войска продолжают выполнять свои боевые задания. На фронте уже нет Императорской Армии, но это так трудно понять тем, кто привык считать войска за последнюю преграду к выполнению своих планов. Они спе­шат по-своему переломить Армию; да их идеология и конеч­ные цели так далеки от военной мысли!

Агитаторы Совета солдатских и рабочих депутатов несут­ся на фронт разъяснять войскам значение происшедших со­бытий; они отъезжают ежедневно пачками, вагонами и экст­ренными поездами со всех петроградских вокзалов.

Помню безвыходное положение петроградского Главно­командующего Корнилова, когда он говорил мне и Балабину об этом для него самом больном вопросе, которому он с пер­вого же дня придавал первостепенное значение.

Разъяснители идут из Таврического дворца. Совет и слы­шать не желает о каких-либо ограничениях в этом направле­нии. Все караулы, в том числе те, что на вокзалах, ставятся Советом и ему подчиняются. Даже мне, чтобы снять часовых с контрразведки, потребовался ордер Таврического дворца; а отдел нарядов караулов удалось перетащить в Штаб округа уже Половцову, только три месяца спустя.

Среди туч совсем ненужных и вредных наставников, что двигались на фронт, следовало поискать и тех, кто был снаб­жен немецкими инструкциями.

Для этого мы составляем маленькую стратегему: Главно­командующий постарается добиться, чтобы все отъезжающие хотя бы являлись ему, а адъютанты будут составлять спис­ки представляющихся, затягивать прием и вызывать чинов контрразведки. После долгих настояний Корнилову удается вырвать от Совета обещание направлять к нему всех едущих в Армию. Но обещание это фактически не выполняется; за все время явилось всего-то несколько, и то официальных де­легаций.

Руководители из революционного центра в большинстве случаев осаживаются в тылу армий, где встречают своих кол­лег, с беспокойством смотрящих на запад в сторону фронта. Здесь уже дело налаживается в большом масштабе. Запасные батальоны превращаются в школы, где читается и проходит­ся на практике полный курс развала армии. Идейное руко­водство центра торопится отменить начала дисциплины; для этого отдельные его представители выпускают из комнаты Таврического дворца военный приказ № 1 (Приказ № 1 петроградского Совета солдатских и рабочих депу­татов от 1 марта 1917г., отменявший титулование офицеров, лишав­ший их дисциплинарной власти и ставивший воинские части под контроль солдатских комитетов.) — в старой, загра­ничной редакции; его проводит председатель собрания — убогий Н. Д. Соколов, близкий друг и официальный покровитель зарегистрированного шпиона — очень неубогого, хит­рого Козловского.

Запасные батальоны посылают из провинции в боевую линию сотни тысяч пополнений, только что прошедших курс разрушения и принимающих на себя роль инструкторов.

Мнимая опасность у одних, реальная угроза левому крылу и, наконец, настойчивые требования свобод — все вместе двигает революционную мысль в одном направлении.

Временное правительство, любуясь светлыми идеалами, отменяет смертную казнь: в его составе нет военного. Не все, но большинство министров грозят уходом «в отставку», если прольется хоть одна капля крови (Чтобы избежать острого угла, я не называю фамилий тех и других).

После первых потрясений появляются большевики, ко­торые на немецкие деньги заостряют агитацию о захвате зе­мель и прекращении войны.

Несколько так называемых младотурок, ведомых горным инженером Пальчинским, задумывают спасти положение, поставив во главе Военного ведомства самого популярного в то время оратора, и едут к Керенскому. Один из них мне рас­сказывал впоследствии, что им пришлось поехать несколько раз, так как при первом визите Керенский был буквально ошеломлен столь неожиданным предложением.

Представители социалистических партий стоят за про­должение войны; но причиненное зло уже не исправить уго­вариванием.

Однажды, проходя по залам Мариинского дворца, я ос­тановился посмотреть, как Керенский принимал одну из мно­гочисленных делегаций солдат с фронта. Правая рука воен­ного министра забинтована; он раздает рукопожатия левой рукой и произносит речь, в которой говорит, что русская ар­мия получила столько свобод, каких не имеет ни одна армия в мире, и что теперь пора вернуться к боевым действиям.

Переход в наступление вызывает Тарнопольские, Калушские и другие катастрофы. Они были необходимы, чтобы доказать очень многим в Петрограде и за границей, что ско­пища вооруженных людей, наделенных всеми свободами, не надо рассматривать как армию.

Невольно вспоминаю, как еще в марте на меня едва не набросились с кулаками три наших «младотурка», когда я имел неосторожность сказать, что война кончена.

16 июля восстанавливается закон о введении смертной казни на фронте. Обсуждение боевых приказов в митинговом порядке затихает; большая часть солдат начинает вспоминать о дисциплине; а солдатская накипь без особого сопротивле­ния переливается в тыл, для которого страшный закон оста­ется отмененным.

Но все усилия по возрождению только одной военной зоны совершенно бесполезны, если не привести в порядок и тыл. Они не могут спасти ни фронта, ни тем более всей страны.

Верховный Главнокомандующий Корнилов получает се­рию обещаний и отказов Верховной Власти о восстановлении закона о смертной казни для тыла армии и проведении твер­дых реформ на фронте.

Из всей львиной группы социалистов поднимается в за­щиту закона только Церетели. На бурном собрании при об­суждении этого вопроса он один против нескольких сот го­лосует за смертную казнь в столице; только ему одному как будто не страшны воспоминания о других революциях, ког­да построившие эшафот сами восходили на него впослед­ствии.

Наконец Корнилов, с согласия Временного правитель­ства и Управляющего Военным министерством, двигает ка­валерийские части к Петрограду для проведения в столице военного положения, но в последнюю минуту становится жертвой великой провокации и направляет войска против Временного правительства. Два кавалерийских корпуса оста­навливает у самой окраины Петрограда только старый пре­стиж Верховной Власти, сохранившийся в провинции.

 «Да если бы мы только знали, что у вас здесь делается!» — говорили мне на другой день старые друзья — командиры головных полков Кавказской Туземной конной дивизии.

Неудача кавалерийского рейда вызывает новое потрясе­ние, упрощает последний ход противника.

Совсем иначе проходят восемь месяцев Временного пра­вительства для войск Петроградского округа. Тут прежде все­го в ночь с 1 на 2 марта правительство, опять-таки молча, принимает пункт ультиматума, предъявленного Нахамкесом, Чхеидзе (Чхеидзе Николай Семенович (1864—1926) — один из лидеров меньшевиков, депутат 3-й и 4-й Гос. Дум. В 1917г. председатель Петросовета, ВЦИК. С 1918г. предс. Закавказского сейма, Учредит, со­брания Грузии. С 1921 г. в эмиграции.) и другими от имени Совета солд. и раб. депутатов и в силу которого оно давало обязательство о «неразооружении и невыводе на фронт воинских частей, принимавших участие в революционном движении».

Всякого рода делегаты не замедлили разъяснить войскам в полках и на митингах, что они предназначаются для «охра­ны революции»; эти основные положения были твердо усво­ены всеми частями округа: охраняя революцию, солдат спа­сал самого себя от отправки на фронт.

Трудно придумать более удачное постановление об охра­не, чтобы именно погубить февральскую революцию. В Пет­рограде и его окрестностях расквартировывалось около 300 тысяч войск. Они были представлены: 16-ю гвардейски­ми запасными батальонами, по 5—8 тысяч каждый; четырь­мя запасными пехотными полками по 15 тысяч; технически­ми войсками и двумя казачьими полками. Около двух третей, то есть примерно 200 тысяч солдат было сосредоточено в самом Петрограде и его ближайших окрестностях.

Итак, решением Совета солд. и раб. депутатов для войск Петроградского округа мировая война была закончена уже 2 марта.

Эти войска заведомо не предназначались к отправке на внешний фронт, а привлекались к участию в политике, как бы на случай междоусобной войны. Но какой войны, на ка­ких внутренних фронтах и за какие политические программы они узнали только через восемь месяцев. Для них, преж­де всего, исчезла идея самого формирования военных частей. Полки превратились в отряды специального назначения. Но и эти отряды так и остались без конкретно выраженной цели своего существования.

Почти одновременно, 2 марта, выпускается приказ № 1, а вслед за тем 14 марта выходит полуофициальное издание декларации прав солдата. Оба вместе отменяют власть на­чальников, вводят комитеты, уничтожают дисциплину.

Без идеи, без дисциплины перед нами были не войска, а вооруженная толпа, для всех одинаково опасная. Она была одета в шинели, получала от казны продовольствие, пользо­валась казенными квартирами. Среди нее, приблизительно один на четыреста, виднелись офицеры, которым пришлось взять на себя неблагодарную задачу уговаривать не увлекаться модными и приятными лозунгами. Им кричали: «контрреволю­ция!» Среди тыловых офицеров, в некоторых местах пригорода и столичных командах, сразу появляются революционные коменданты из старых и убежденных противников дисцип­лины. Нельзя также обойти молчанием другой тип, правда — немногочисленный, но знакомый армии. Обыкновенно — это поручик, обязательно со скверной боевой репутацией, митин­гующий, посылающий делегации и добивающийся выборным порядком должности командира полка.

Сами по себе отдельные случаи не были опасны, но зато подавали дурные примеры, которые толкали к быстрому раз­рушению.

Уже в конце марта в Петрограде трудно было найти сто­ящих на часах солдат: все часовые сидели на стульях и табу­ретах, а около них стояли прислоненные к стене винтовки. К этому надо добавить, что, идя на пост, солдат никогда не забывал запастись семечками и папиросами.

О занятиях в частях можно сказать очень немного. Преж­де всего, солдаты поняли, что на войну их не пошлют, а по­тому самое обучение военному делу считали для себя беспо­лезным. Они не имели представления о внутреннем фронте гражданской войны; а для охраны революции их собирали на митинги, выводили на демонстрации, и все кончалось общим торжеством и удовольствием. Кроме того, помещения в казармах часто были заняты большими собраниями и митинга­ми. Да, наконец, не было и дисциплинарной власти, которая бы имела право и могла вернуть солдата в строй.

Праздное и бесцельное проживание естественно приве­ло к тяге в город. И вот улицы заполняются гуляющими; а более практичные отправляются на вольные работы, прода­ют газеты, семечки, заводят свои маленькие, переносные тор­говые лотки, подметают улицы, преобразовываются в но­сильщиков и даже зачисляются в милицию.

Для усиления офицерского состава, его авторитета и еди­нения с солдатами, Корнилов стал производить унтер-офи­церов в прапорщики по 20 на батальон. Новые офицеры сра­зу прониклись идеей порядка; они прилагали все усилия, чтобы воздействовать на солдат, обращались с ними по-сво­ему, не останавливаясь перед рукоприкладством.

Балабин назначал для разрешения всевозможных личных вопросов смешанные комиссии из солдат и офицеров. В боль­шинстве случаев офицерам удавалось удерживать за собою руководство расследований, доводить их до благополучного конца.

Вопрос о реорганизации многочисленных запасных бата­льонов в полки нормального состава был поднят Корниловым и проведен в приказе. Военное министерство согласилось на него в принципе, но приступить к переформированию не раз­решило.

Власть Главнокомандующего была номинальна. Петроград официально узнал об этом 21 апреля. В этот день Корнилов вызывает батарею и батальон для защиты Верховной Власти против вооруженной «манифестации», устроенной перед Мариинским дворцом. Выступление было организовано большевиками при участии немцев, как выяснилось по делам публициста К. и Степина (См. главы «Прямые улики» и «Немецкие деньги».). Председатель Совета солд. и раб. депутатов Чхе­идзе телеграммой отменяет наряд: вызванные части остаются в казармах. «Только Исполнительному комитету принадлежит право располагать вами», — пишет Чхеидзе в своем обращении ко всем частям гарнизона. Войска послушались Чхеидзе. Права Главнокомандующего упраздняются. Корнилов уходит.

Новому Главнокомандующему Половцову с трудом уда­ется добиться компромисса, в силу которого приказы будут все же подписываться Главнокомандующим, но обязательно контрассигноваться двумя из шести и точно поименованны­ми членами Исполнительного комитета Совета.

Чтобы стать ближе к солдатам и в противовес разлагаю­щему влиянию Таврического дворца, Половцов заводит так называемое «Совещание при Главнокомандующем», состав­ленное из выборных всего гарнизона. Здесь на собраниях, руководимых Балабиным, делегаты полков охотно следовали сдерживающему призыву разумных указаний. Совещание при Главнокомандующем состояло только из призывных солдат и нескольких офицеров, а потому гораздо вернее представля­ло полки, чем военная секция Совета. В последней отдель­ные члены ее нередко одевали в первый раз военные гимна­стерки под крышей Таврического дворца, где украшали их своими старыми университетскими значками. Переодеться было совсем нетрудно, так как некоторые полки, особенно большевизирующие: 1-й пулеметный, 2-й запасный, Москов­ский, Гренадерский, разные команды свободно зачисляли в свои списки людей со стороны; они даже проводили их в свои полковые комитеты, как то было, например, в 1-м пулемет­ном полку. Полковые собрания зачастую переходили в мно­голюдные митинги, на которые приваливали из города одни и те же летучие резервы, приводимые большевиками. Солдат полка брали измором: часть их постепенно расходилась, а митинги все затягивались и заканчивались революциями, обязательными для полковых комитетов.

Меры, принимаемые Военным командованием, не мог­ли остановить разрушительного действия пропаганды.

Обыкновенно, возвращаясь домой около 3 часов ночи, я проезжал мимо штаба большевиков, занимавшего дом Кше-синской, и всегда видел на площади немного поредевшую за день, но все еще большую толпу солдат. Иногда, сойдя с ав­томобиля, я пробивался к балкону, с которого говорил оче­редной оратор. Мои разведчики шли своими путями. Меня просто интересовал вопрос: о чем можно говорить каждые сутки, с утра до такого позднего часа, чтобы иметь столь многочисленную аудиторию. Но выходило так, что здесь не говорили, а систематически повторяли, а значит, можно ду­мать, сюжет был настолько интересен, что его хотелось про­слушать много раз. Речь каждого оратора продолжалась в среднем полчаса. Его без задержки сменял другой. Органи­зованные станции Т. S. F. (Т. S. F. (фр. Telegraphie sans fil) — беспроводной телеграф. — Прим. ред) могли бы позавидовать такой пун­ктуальности, особенно при работе, рассчитанной без малого на круглые сутки. Содержание речей было одинаково и дав­но нам знакомо из любого митингового выступления. Оно только дополнялось измененными рассказами, цинизм кото­рых не уступал фантазии; но зато неизменно заканчивалось непосредственным призывом, обращенным к солдатам, сто­ящим под балконом, идти, идти именно им и взять то, что принадлежит другим (Ленинское «разрешение аграрной проблемы» путем организо­ванного захвата земель). Солдат стоял, молчал и слушал. Рабо­чие митинговали, возвращались к станкам; они так или ина­че были заняты заботами о куске хлеба. Напротив, солдаты жили на всем готовом, гуляли по улицам и выслушивали преудивительные рассказы.

Уже на четвертом месяце революции гарнизон шел зна­чительно впереди рабочей массы, если не считать несколь­ких заводских очагов, большевицко-немецких.

Солдаты, составлявшие подавляющую часть всех высту­павших в разные дни, все больше и больше отрывались вле­во по мере подхода к октябрю.

Действие пропаганды в городе поражало своей быстро­той. После июльского восстания дом Кшесинской был очи­щен от большевиков; там был поставлен 1-й самокатный (ве­лосипедный. — Ред.) батальон, только что пришедший с фронта. При своем прибытии в столицу солдаты этого бата­льона обращали на себя внимание своей дисциплинирован­ностью. Их можно было принять за юнкеров. Мы даже не представляли, что на пятом месяце революции можно было увидеть таких отчетливых и выправленных людей.

Командир батальона мне с гордостью говорил, что его солдаты хватают без разговора и приводят к нему всякого проповедника, появлявшегося в расположении батальона. Через три месяца, в октябре, этот самокатный батальон штурмовал Зимний дворец, в котором закончило свое существование Временное правительство.

Наша удачная экспедиция 18 июня на дачу Дурново лиш­ний раз подтвердила во всех своих подробностях об отсут­ствии власти Главнокомандующего. В обществе составилось и отчасти сохранилось до сих пор представление, что петро­градские войска подчинялись не Главнокомандующему, а Со­вету солд. и раб. депутатов. Это — большое заблуждение. День 4 июля была та дата, когда Совет мог воочию убедить­ся, что у него уже нет ни одного солдата: в Петрограде не было войск, а была солдатская толпа, и она никому не под­чинялась (Таким образом, Петроградский гарнизон нельзя ни подсчиты­вать общепринятыми приемами, ни противопоставлять числу штыков.).

Мысль о том, что мы не выскочим из этого хаоса без сво­ей собственной организации, ясно сознавалась некоторыми из нас с первых же дней.

Потерпев фиаско со своим предложением открыть отдел пропаганды, но ободренный удачным набором личного соста­ва контрразведки, я сейчас же поехал к Балабину и предло­жил ему приступить к новому специальному и поименному формированию. Мы составили небольшой проект о «культурно-просветительном отделе при Штабе округа», и Балабин начал хлопоты об отпуске соответственных кредитов. Мы вовсе не хотели мафии, но имели в виду положить начало организации, которая могла бы вывести в нужный момент дисциплинированных людей для поддержки Временного пра­вительства. Судьба ходатайств Балабина была та же, что и дру­гих подобных.

В уговариваниях проходят три месяца, и вот в разгар июльского восстания, когда на улицах заговорили пулеметы, Балабин неожиданно, не без иронии приносит приятное из­вестие: «Поздравляю. Временное правительство решило от­крыть тебе кредит в 250 тысяч рублей на «Культурно-просве­тительный отдел Штаба округа». О таких суммах мы и не мечтали. Был ли кредит открыт в действительности — мне неизвестно.

В сущности, только путем индивидуального набора кад­ров в тылу и были сформированы впоследствии все русские армии от белых до красных включительно.

Перестроить громадную Императорскую Армию в окопах под лозунгом «спасения революции» оказалось невозможным.

 

 

(В своих «Воспоминаниях» А. И. Гучков сообщает о «боль­ших кредитах», открытых им, как военным министром, Кор­нилову, на пропаганду в Петроградском округе.

Должен сказать, что узнал об этом через 20 лет. О каких кредитах может быть речь, если Корнилов с таким трудом добился ассигнований на мой шестой стол пропаганды и на необходимую ему контрразведку. По следующей главе мож­но убедиться, как письменные требования Корнилова пере­давались военным министром (Гучковым) в Главное управле­ние Генерального штаба, где их «клонило ко дну».)

 

5. СОЮЗНИКИ

 

Конечно, контрразведка не могла обойтись без загранич­ных агентов. Дополнительные сведения из заграницы были особенно необходимы ввиду упрощенного въезда в Россию, а также состояния самого Петрограда. Я уже не говорю о том, насколько было бы важно без моих запросов получать от на­ших заграничных агентов необходимые предупреждения. При своих первых шагах на обращение по этому вопросу в Глав­ное управление Генерального штаба я получил от Потапова такой ответ, который положительно затмил по своей неожи­данности все сюрпризы, когда-либо мне поднесенные этим удивительным человеком.

Он сказал мне, что у Главного управления Генерального штаба нет не только в центральных европейских державах, но даже в Стокгольме, ни одного секретного агента. Ответ был необычный; я невольно усомнился в его правдивости, но сво­им недоверием только задел Потапова. К сожалению, то был факт, и на получение от Главного управления Генерального штаба столь необходимых сведений раз навсегда следовало поставить большой крест.

Выхожу от Потапова. Чувствую, что опять провалился; но вдруг вспоминаю о союзниках, спускаюсь этажом ниже, вхожу в комнату английской делегации. Меня сейчас же провели к майору А11еу (Аллеем. — Ред.), которому я сказал, что хотел бы «координировать» нашу работу. Высокий, симпатичный, с от­крытым лицом англичанин выразил полную готовность идти навстречу моему предложению. Я высказал пожелание о сов­местной работе, которая могла бы выразиться в дополнении моих сведений данными английской контрразведки за границей.

С майором Alley мы скоро подружились. Он стал, не те­ряя времени, расширять круг моих связей среди иностранцев.

Английский военный агент генерал Кnох (Нокс Альфред Уильям (1870-1964), Sir Alfred William Knoxанглийский генерал и политический деятель. В 1911 — 1918 гг. — бри­танский военный атташе в России, во время Первой мировой войны — глава английской военной миссии при Ставке, в 1917 г. военный агент в Петрограде. В 1918—1920 гг. возглавлял английские союзные войска в Сибири, активно поддерживал А. В. Колчака. В 1924-1945 гг. являл­ся членом Палаты общин Британского парламента. Способствовал изданию книги Б. В. Никитина на английском языке в 1938 г..) поддерживает его инициативу, предлагает свое содействие. Alley  устраивает мне свидание с представителем французской делегации Commandant Guibert (Жибером. — Ред.); таким образом я получаю возможность пользоваться сведениями и из французских источников.

Наконец, министр иностранных дел Терещенко знакомит меня немного позднее с энергичным офицером французской службы — капитаном Laurent (Лораном. — Ред.), который впоследствии передал мне особенно ценные сведения о боль­шевиках (См. гл. «Немецкие деньги».).

Только через союзников я и получал из-за границы те дан­ные, без которых не может обойтись ни одна контрразведка (По старому положению, эти сведения должно было мне пе­редавать Главное управление Генерального штаба).

Нередко они сами привозили интересные разоблачения, но иногда я просил их о наведении какой-нибудь конкретной справки. В этом случае меня никогда не спрашивали о цели задания и обыкновенно через несколько дней привозили са­мые исчерпывающие телеграфные ответы.

Из острых мер особенно остро чувствовалась необходи­мость в строгом контроле на границах России, так как лиц, приехавших из-за границы, не было возможности регистри­ровать в самом Петрограде.

Разобрав подробно с майорами Alley и Guibert постановку дела в Англии и Франции, я обратился с просьбою в Главное управление Генерального штаба ввести новый метод контро­ля на границах; но Потапов ответил, что ни ему, ни Раевско­му сейчас некогда заниматься подобными вопросами.

Как раз после столь неудачного разговора, еду на завт­рак к майору Guibert, где застаю кроме самого хозяина, а так­же его шефа — генерала Lavergne (Лавернь. — Ред.) и майора Alley. Напомнив собравшимся, что для въезда в Россию от­крыты всего четыре пункта: Торнео, Мурман, Кяхта и Вла­дивосток, я спрашиваю, согласны ли они прикомандировать на каждый из них по офицеру от английской и французской контрразведки. Наличие таких офицеров дало бы возмож­ность непосредственно использовать их заграничную агенту­ру. Кроме того, присутствие иностранных офицеров при на­ших комендантах подняло бы престиж последних, что было положительно необходимо. С полной готовностью и к обще­му удовольствию, тут же за столом получаю формальное со­гласие союзников.

К вечеру составляю проект на двух страницах о погранич­ных пунктах с прикомандированными французским и англий­ским офицерами и применении для въезжающих системы, аналогичной английской, — по трем фотографическим кар­точкам.

Придавая этому проекту громадное значение именно для округа столицы и боясь, что он может попасть под сукно, решаю провести его прямым путем — через Главнокоманду­ющего во Временное правительство.

Корнилов приписывает свое убедительное заключение, везет мой рапорт в Мариинский дворец, где лично в апреле вносит его на заседание Временного правительства и приво­зит благоприятный ответ.

Alley, Guibert и я уже празднуем победу. Мысленно уко­ряю себя, что раньше не придумал такого прямого пути воз­действия; несколько дней хожу полный гордости своим но­вым изобретением. Но... я упустил из виду, что «все дороги ведут в Рим».

Через несколько дней меня срочно вызывает Потапов. К полному ужасу, узнаю у него в руках мою записку; выслуши­ваю вопли о том, что я наделал, что Главному управлению Генерального штаба предложено свыше дать заключение, а ему положительно нет времени созывать новую комиссию для рассмотрения моих писаний. Тщетно стараюсь объяснить, что мой шеф — Главнокомандующий, вправе подавать свое мнение туда, куда он находит нужным, что никакой комис­сии не требуется, а надо только подтвердить состоявшееся уже соглашение с союзниками и дать приказание соответ­ствующему отделению утверждать визы на въезд в Россию только по получении дополнительных сведений из-за грани­цы; что раз он заведомо не может получать таких сведений из русских источников, то их следует взять у иностранцев.

Но раз моему рапорту было предопределено пройти все этапы большой «потаповской дороги», то становилось совер­шенно безнадежным ожидать осуществления намеченного плана. Корнилов несколько раз настаивал перед Временным правительством, — столько раз Потапов заверял меня, что рапорт будет рассмотрен подлежащими инстанциями; а те­перь мне жаль потерянного времени на составление проек­та. Но тогда, в 1917 году, мне было еще неловко перед свои­ми новыми знакомыми, что не сумел провести в жизнь столь необходимой общей меры.

Однако наша первая неудача не смутила Alley и Guibert. Они, видимо, знали о моих затруднениях гораздо больше, чем показывали, и твердо решили поддерживать своего союзни­ка — русского офицера.

В последних числах марта ко мне приезжает сильно оза­боченный Alley. Он привозит список предателей в 30 человек, во главе которых стоит Ленин, предупреждает, что их пропу­стила Германия и что они примерно дней через пять прибу­дут к нашей границе. Он хорошо знает, что вопросы о визах меня не касаются, а проходят только через Главное управле­ние Генерального штаба, но выражает сомнение, что послед­нее в силах воспрепятствовать въезду этих 30 эмигрантов.

Беру список, обхожу три инстанции. Подаю рапорт с протестом Главнокомандующему. Корнилов сам увозит его Временному правительству. Затем в Главном управлении Гене­рального штаба с удовольствием констатирую, что Потапов совершенно разделяет наше мнение, обещает протестовать, но предупреждает, что визы ставит не он, а Министерство иност­ранных дел. От Потапова иду к министру иностранных дел. Милюкова не застаю, меня принимает товарищ министра Нератов. Говорю ему, что формально меня эти вопросы не ка­саются, но никак не могу допустить, чтобы именно на меня, а не на кого другого свалился целый пломбированный вагон. Нератов обещает протестовать, сделать все возможное.

Дня через два из всех инстанций получаю всем хорошо известный, одинаковый ответ: по требованию Исполнитель­ного комитета Совета солд. и раб. депутатов, приказано и этим 30 эмигрантам не препятствовать к свободному въезду в Россию. Вызываю телеграммой коменданта Белоострова, есаула Савицкого, подчиненного Северному фронту.

— «Вот вы, — говорю ему, — все просите у меня живого дела. Вам так хочется вынуть шашку и пройти лавой весь Белоостров. Так я Вам даю задачу много проще: силой или как хотите, но не пропустите их через границу».

Казак выражает полную готовность, много обещает, уез­жает. Но, как рассказывал потом, «люди не вышли».

Чем дальше обнаруживалось отсутствие власти, тем боль­шую смелость проявляли наши враги — немцы.

В конце июня капитан Laurent сообщает мне о весьма характерном случае беззастенчивости их наемников.

В Петрограде 18 июня состоялась демонстрация больше­виков (См. гл. «Дача Дурново»). Laurent меня извещает, что за два дня, еще 16 июня, в берлинской прессе приводились подробная программа и все лозунги этой подготовляемой демонстрации, а 20 июня об­стоятельный отчет о ней уже появился на страницах «Local Anzeiger». Laurent сообщает, что этот отчет был передан в Берлин по телеграфу через Стокгольм со станции петроград­ского Совета солд. и раб. депутатов. Эти срочные и заблаго­временные донесения уже указывали на существование сво­его рода «прямого провода» между двумя враждующими сто­лицами.

Приступаю к расследованию. Ехать на станцию Таври­ческого дворца или посылать агентов контрразведки — бес­полезно, так как до шкафов с лентами и документами нас Совет солд. и раб. депутатов все равно не допустит, а наше появление лишь вызовет сенсацию, которая повредит рассле­дованию.

Еду к Главному начальнику почт и телеграфов — Похвисневу, своему старому знакомому; запираюсь с ним в его каби­нете; объясняю, в чем дело, спрашиваю, есть ли у него вер­ный человек, которого он мог бы послать по службе на со­ветскую станцию, как бы по какому-либо другому делу и чтобы тот извлек мне подлинный текст упомянутой телеграм­мы и узнал, кто именно ее отправил.

Похвиснев горячо берется за выполнение моей просьбы. На другой день он, смущенный, привозит мне ленту этой телеграммы, которую действительно отправили из Тавриче­ского дворца в Стокгольм по адресу Ганецкого. Но говорит, что подлинный текст пропал, а телеграфисты, конечно, точ­но не помнят, кто был отправитель, но, по-видимому, ее при­нес из редакции «Правды» Бронислав Веселовский (См. гл. «Немецкие деньги»).

21 июня Laurent передал мне первую пачку иносказатель­ных телеграмм, которыми обменивались лидеры большеви­ков с заграничными немецкими агентами в Стокгольме (Читатель найдет подробный текст этих телеграмм в главе «Не­мецкие деньги»). Дня через два министр иностранных дел Терещенко, переговорив предварительно с Laurent по телефону, привез его вечером к Председателю Временного правительства князю Львову, на квартире которого собрались еще несколько министров, в том числе Некрасов.

Laurent прочел министрам телеграммы и на вопрос кня­зя Львова пояснил, что такой живой обмен телеграммами, сам по себе, независимо от их содержания, является прямой ули­кой против большевиков, обличающей их в тесной связи с немцами. Князь Львов слушал, но не высказывался. Терещен­ко склонялся к мнению Laurent. Против выступил Некрасов. Он заявил, что иносказательный характер телеграмм лишает их всякого значения. Laurent настаивал, что именно иноска­зательный текст заслуживает специального внимания, указы­вал на фактическую связь, доказанную документально; нако­нец, сказал министрам, что во Франции таких телеграмм, рас­сылаемых немцам и получаемых от немцев, во время войны было бы совершенно достаточно, чтобы их отправители были арестованы и преданы суду. Резкое различие мнений Laurent и Некрасова только заострялось.

Некрасов продолжал разъяснять, что телеграммы не мо­гут служить поводом для ареста. Остальные министры ко­лебались. Спорящие стороны остались при своих мнениях; участники совещания разъехались, а колебания все продол­жались...

 

Приложение к главе «Союзники».

 

1 марта 1935 г. Commandant Pierre Laurent скончался.

В 1918г. в Москве он продолжал свою работу против большевиков, его преследовавших. Скрываясь от них, он за­болел в тяжелых условиях дифтеритом, последствия которо­го и свели его преждевременно в могилу. По описаниям в главе «Немецкие деньги» особенно очевидно, как многим обязана ему русская разведка 1917 года, как много ясности внесли его труды в наше общее дело. Говорю наше, так как Pierre Laurent от своего большого сердца до последних минут любил Национальную Россию.

Я надеюсь, что читатель поймет и разделит со мной те чувства восхищения и грусти, которые мне диктуют настоя­щие строки у свежей могилы нашего друга и союзника.

 

6. ГЕНЕРАЛ BRANDSTROM

 

Главнокомандующий посылает меня к шведскому послу договориться об обмене пятнадцати военнопленных.

— Я знаю, — говорит Корнилов, — что этот вопрос нас не касается, а подлежит ведению Главного управления Гене­рального штаба; но шведский посол генерал Brandstrôm (Брандстрём. — Ред.) обратился ко мне лично; мне было не­удобно отказать и направить его в другое учреждение.

Самый факт обращения генерала Brandstrôm к Главноко­мандующему не заключал в себе ничего особенного, так как после объявления войны Швеция официально приняла на себя защиту интересов немецких подданных, оставшихся в России.

Новое поручение как нельзя лучше совпадало с рассле­дованиями, занимавшими контрразведку.

Среди выпущенных из тюрем и бежавших из концентра­ционных лагерей при февральском перевороте, по нашим сведениям, десятка полтора засели сразу в бест (карточная игра. — Ред.) в шведское посольство, чем поставили посла в неудобное положение. Он хотел от них избавиться.

Некоторые из этих незваных гостей, особенно один по­жилой врач, настолько осмелели, что выходили погулять по городу. Я не торопился нарушать их мирного режима: за гу­ляющими ходили мои агенты, выясняли их маршруты и за­писывали новые адреса.

Еду к генералу Brandstrôm вечером; не называя своей долж­ности, прошу доложить, что к нему приехал офицер от Глав­нокомандующего.

Посол принимает меня. Начав с обычных приветствий, переходим на длинный дипломатический разговор на фран­цузском языке.

Brandstrôm говорит, что у него в Посольстве живет 15 «несчастных», сильно перепуганных революцией, которых он с удовольствием отправил бы в Германию.

Он делает мне первое предложение — вместо названных 15-ти человек, отпустить из Германии только 7 русских воен­нопленных. При этом сам же улыбается. Я тоже. Стараюсь отвечать ему в том же духе дипломатической непроницаемости, без упоминания о прогулках доктора. Говорю, что те не­счастные, о которых он заботится, очевидно, так прекрасно устроены в его доме, что другие могли бы им позавидовать. Затем благодарю за столь высокое мнение о русских, которое я всецело разделяю и усматриваю в его оценке, вытекающей из предложения дать двух немцев за одного русского. Но при этом выражаю опасение, что при соблюдении формальнос­тей Главное управление Генерального штаба может не согла­ситься с нашими расчетами и оказать препятствие.

По существу, я ничего не имел против того, чтобы отпу­стить спрятавшихся шпионов и других к себе на родину, тем более что их связи были уже достаточно выяснены. Какая тюрьма могла их сохранить до суда и где, наконец, по каким законам они будут отбывать наказание?

В разбираемом частном случае шведский посол весьма кстати не только брался сам их вывезти, но еще являлась воз­можность вернуть кого-нибудь из концентрационных лагерей Германии. Конечно, я не мог согласиться с его первой ариф­метической формулой. Brandstrôm осторожно настаивает, ссы­лается на несогласие германского Главного командования, очевидно готовясь к моему контрпредложению с цифрами, переставленными в обратном порядке. Я не заставляю себя ждать — высказываю предположение, что было бы правиль­но разобрать оба списка поименно, так как легко может ока­заться, что следует выписать как раз обратно — 30 русских за 15 немцев.

Свидание затягивается. Посол предполагает запрашивать Берлин через Стокгольм. Встаю уходить, говорю на проща­ние, что для этих «несчастных», может быть, лучше всего остаться в посольстве, и прошу, на всякий случай, записать адрес и мою должность — «Начальник контрразведки».

Едва успел я произнести эти фатальные слова, как мне пришлось, уступая выразительным жестам Brandstrôm, снова занять свое место.

Он долго молчал. Мы сидели друг против друга, не про­износя ни слова, как долго — не знаю; мне казалось, беско­нечную минуту, пока я не заговорил первый. Я сказал, что дело военнопленных не может у нас вызвать разногласий, тем более что я со своей стороны всецело поддерживаю желание Главнокомандующего оказать любезность лично шведскому послу, а потому полагаю, что вопрос можно по­кончить теперь же, обменяв 15 на 15, но, конечно, против тех, находящихся в Германии, кого выберет Главное управ­ление Генерального штаба. Заканчиваю свое предложение уверенностью, что Главное немецкое командование, очевид­но, тоже пожелает сделать любезность послу Швеции и не замедлит изменить свои инструкции. Brandstrôm соглашает­ся. Поблагодарив друг друга, мы расстаемся после долгого рукопожатия.

На другой день утром мне докладывают, что ко мне при­ехал шведский посол. Принимаю его в своем кабинете. Он входит в сопровождении свиты из трех старших чинов по­сольства; говорит, что приехал с визитом, представляет мне своих спутников. Рассаживаю гостей. Об обмене пленных — ни полслова.

Brandstrôm высказывает пожелание, чтобы наше знаком­ство не прекращалось. Наши «длинные дипломатические фразы» исчезают. Он любезно просит меня обращаться к нему лично по всем вопросам, которые будут относиться к его ведению. Мы расстаемся в наилучшем настроении, в прекрас­ных отношениях. Я несколько раз заезжал к Brandstrôm, по делам одного госпиталя, где самоуправство военнопленных доставляло много хлопот контрразведке, а главным образом, по вопросам о полчищах военнопленных, которые, пользуясь режимом свободы передвижения, начали показываться на митингах. В провинции бывали случаи массового участия немецких солдат в большевицких демонстрациях. Большеви­ки трубили по этому поводу о торжестве интернационала; но Brandstrôm, не разделяя их точки зрения, соглашался со мною, что интернационал пока что выходит однобоким. В Петрограде не доходило до массового выступления военно­пленных. Но отдельных из них, называющих себя больными, здоровых, переодетых и всяких, мои агенты часто вылавли­вали и на улицах, и на митингах, особенно в районе Финлянд­ского вокзала. Brandstrôm всегда очень охотно помогал мне брать их на учет. Положение его, как посла нейтральной дер­жавы, принявшей защиту интересов подданных нашего про­тивника, было, конечно, крайне трудным.

Падкая на дешевые сенсации молва сплетала кругом по­сольства всевозможные простейшие легенды о шпионаже. Их авторы не давали себе отчета, что шпионы ищут скрытых путей, а не открытой вывески. Вероятно, эти необоснован­ные слухи задевали Brandstrôm, побудили его со мною ближе познакомиться, демонстративно представить мне своих стар­ших подчиненных.

В наших встречах он всегда строго соблюдал нейтралитет, я оставался в официальных рамках. Только мы не вели игры, как при первом свидании. Я видел его всегда таким, каким он был у меня с ответным визитом — приветливо настроенным, как мне казалось, — ко мне расположенным и всегда лояль­ным. Именно таким сохраняется он в моей памяти.

 

7. ПРЯМЫЕ УЛИКИ

 

В начале апреля появляется в Петрограде известный пуб­лицист К. (Под этой криптограммой автор скрыл имя И. И. Колышко.). Он прямо из Стокгольма и, остановившись в го­стинице «Европейской», начинает вести свой обычный ши­рокий трэн (от фр. traîne — ловля рыбы бреднем. — Ред.). Но не проходит и несколько дней, как до меня доходят сведения, что К. будто бы послан в Россию немецким Главным штабом для выполнения каких-то важных поручений. Наблюдение контрразведки на первых же шагах усиливает первое неясное подозрение. К. трактует (то есть ведет переговоры, от фр. tractation— переговоры. — Ред.) с несколькими членами Со­вета солд. и раб. депутатов о заключении сепаратного мира Германии с Россией (Этот факт был также известен Г. Эрлиш.). Одновременно выясняется, что К. хо­чет приобрести контрольный пакет русской газеты с большим тиражом; но его первые поиски в этом направлении не име­ют успеха. Конечно, он не открывает источников кредитов, но тем не менее ему отказывают. Наблюдение за К. усилива­ется, и скоро одна за другой открываются все немецкие кар­ты его преступной игры.

Нам становится известным, что он привез с собой проект договора о сепаратном мире, составленный немецкой Главной квартирой. Мы уже знаем, что в первом пункте этого догово­ра, перед перечислением условий оставлено место в кавычках для проставления даты, а за этим местом стояли слова: «меся­ца мая сего года», когда должно начаться перемирие. У нас начинает слагаться впечатление, что ему через скандинавские страны открыты кредиты до 3 миллионов рублей на приобре­тение газеты для пропаганды германофильских идей.

Следить за ним среди общего развала, особенно за его корреспонденцией, было очень трудно.

Но как ни был хитер К., но наклонность к широкой жизни заставила его делать промахи; некоторыми из них и удалось воспользоваться. Я не мог утверждать, что вся его корреспон­денция попала на мой письменный стол; я не мог рассчитывать собрать о нем исчерпывающие данные. Но и того, что удалось получить, оказалось достаточно, чтобы на основании докумен­тов выделить его в группу лиц, продавших Россию немцам.

Среди телеграмм, отправленных К. в Стокгольм, из тех, что попали мне в руки, обращали на себя внимание сообще­ния о трениях в каком-то «бюро» и о «Богданове», служив­шем в этом бюро. Большая часть телеграмм шла в Стокгольм по адресу госпожи Брейденбейд, а некоторые из них — на имя Гуревича. Все они были на французском языке. Содер­жание нескольких в переводе дословно такое: «Из-за несо­гласий в бюро ожидаются скорые перемены его состава», — «Богданов, по всей вероятности, скоро покинет бюро», — «Богданов покидает бюро», — «Переведите полмашины в Стокгольм, полмашины в Христианию» (Христиания — столица Норвегии, с 1925 г. — Осло). Эти телеграммы обыкновенно были зашифрованы довольно примитивным шрифтом — вставкой лишних слов в известном порядке. Чи­тать их стало совсем просто после того, как удалось скопи­ровать шифр, которым пользовался К.

Приурочивая содержание телеграмм к известным полити­ческим событиям, талантливый судебный следователь В. уже через 2 недели высказал мне гипотезу, что если в телеграммах К. заменить слово «бюро» словами «Временное правитель­ство», а «Богданов» — «Милюковым», то по датам эти теле­граммы приобретают значение точных донесений о несогла­сиях среди членов Временного правительства и удаления ми­нистра иностранных дел Милюкова. Как известно, Милюков стоял за безоговорочное продолжение войны и в этом вопросе поддерживался политикой английского посла Бьюкенена.

Эти предположения мы считали уже весьма обоснован­ными после получения мною двух телеграмм, отправленных К. одновременно: одной, зашифрованной, на имя Брейден­бейд, а другой, официальной, своему частному знакомому, русскому послу в Швеции Н., телеграмм, посланных вслед за уходом Милюкова. Первая гласила: «После разногласий Бог­данов удален из бюро». Вторая — «Ожидается назначение Терещенко. Искренне поздравляю» (Милюкова сменил Терещенко).

Чтобы проникнуть в дело К., мне необходим был Сток­гольм, и майор английской миссии Alley с неизменной готов­ностью точно выполнял по телеграфу мои многочисленные просьбы. На исполнение каждой из них уходило всего 2— 3 дня. Этим путем мне и были доставлены почти все перечис­ленные телеграммы, которые я отчаялся разыскать в Петро­граде. Майор Аllеу установил через английскую разведку в Стокгольме, что Брейденбейд интимно связана с К.; уже че­рез неделю он привез мне ее фотографические карточки и доказал, что она постоянно сносится с немецким Главным штабом.

Тем временем К. продолжал объезжать редакции больших газет. После неудачных попыток в Петрограде он задумывает поехать на несколько дней в Москву постучаться в «Русское Слово». С ним в вагон, будто случайно, усаживаются неизвест­ные ему спутники, возглавляемые Каропачинским.

Тут, при отходе поезда, происходит небольшое приклю­чение с двумя дежурным агентами, тоже приехавшими на вокзал по следам К. Второпях снаряжая Каропачинского, мы не успеваем послать им приказание не ехать по железной дороге. Эти двое доходят до станции, но здесь их останавли­вают советские рогатки, для прохода которых надо иметь пропуск на выезд из Петрограда, а достать его мог далеко не всякий. Они спешат в комиссариат станции; но милиция относится к их объяснениям с недоверием, а также к их до­кументам, усматривая в наших двух агентах скрывающихся контрреволюционеров, желающих бежать от суда народного. Время уходит в разговорах, а на платформе один за другим раздаются звонки, уже слышится свисток паровоза. Тут один из двух, выдающийся старший агент Касаткин, не выдержи­вает: не желая расстаться с К., он, к удивлению бдительной стражи, бросается в дверь, выскакивает на платформу, бежит к отходящему поезду, вскакивает на подножку и уносится, как был, — без билета и без денег — в неизвестное для него на­правление. Уже в вагоне он, к удивлению своему и радости, попадает на Каропачинского.

После бегства Касаткина положение его оставшегося коллеги становится совсем незавидным. Его арестовывают, допрашивают, передопрашивают, препровождают в Таврический дворец и уже оттуда, внимая просьбам самого потерпев­шего, под конвоем доставляют в контрразведку.

Поездка в Москву нам представлялась как путешествие в неизвестное государство. Мне было неясно, что происхо­дит в Округе моего соседа, а о сношениях шифрованными телеграммами нельзя было и подумать. Снабжаю Каропачинского на всякий случай письмом от Переверзева к прокурору Московской Судебной палаты об оказании ему всяческого содействия.

В «Русском Слове» К. также постигает неудача. Каропачинский едет в редакцию узнавать подробности и на вопрос, почему газета так категорически отвергает сотрудничество К., один из редакторов ответил, что еще перед революцией, при­мерно в 1916 году, К. прислал несколько статей, но их редак­ция не пропустила. «Внешним образом статьи эти, — говорит редактор, — удовлетворяли всем условиям для напечатания: темы интересны и в высшей степени патриотичны, а форма изложения не оставляла желать лучшего. Однако после про­чтения у вас остается какой-то неприятный осадок — arrière goût (фр. привкус. — Ред.); вы лишены возможности обличить автора, ибо его выводы одинаково патриотичны, как и все со­держание. Но на его статью у вас самого вывод напрашива­ется совершенно иной, а в результате мысли, им затронутые, оказываются для вас отравлены».

В Москве мои агенты переусердствовали: К. замечает, что за ним следят, старается замести следы, проходит через дома с двойными выходами, через общественные места, фойе те­атров и т. п.

Через несколько дней он возвращается Петроград, где продолжает вести переговоры и главным образом через своих старых знакомых публицистов. Убедившись, что большая прес­са не склонна воспользоваться предлагаемой ей поддержкой, К. начинает обращаться в небольшие газеты, которые «держал до сих пор в резерве». Так, по крайней мере, выражался он в разговоре с некоторыми из окружавших его друзей.

Из лиц, посещавших К. в этот период, к нам в первый раз попадает на учет некий Степин. Наблюдение сразу подтвер­ждает его активную роль среди большевиков, а самостоятель­ное расследование, законченное уже после дела К., обнаруживает, что Степин был агентом Ленина по найму солдат и рабочих для участия за деньги в демонстрациях большевиков.

К Степину мы вернемся еще несколько раз. С К., по моим сведениям, он часто виделся. О том, что К. мог пере­дать какие-нибудь деньги Степину, не могло быть и речи: небольшие авансы, полученные им в Стокгольме, иссякли; он сам уже начинал испытывать денежные затруднения. У меня составилось тогда впечатление, что через этих двух людей связывались две различные немецкие сети.

Наконец, 18 мая секретные агенты сообщают, что в 5 ча­сов дня К. окончательно заключил договор с какой-то газе­той, а наружное наблюдение доносит, что он провел эти часы у Нотовича, в редакции «Петроградского Курьера». Отсюда нетрудно было сопоставить, с кем состоялась сделка.

Расследование продолжалось месяц; затягивать дальше я уже не хотел, тем более что по тексту договора о сепаратном перемирии оно должно было начаться в мае, а май подходил к концу. Но, с другой стороны, в те времена для ареста кого-нибудь из тех, кто имел заступников в Совете солд. и раб. депутатов, надо было вооружиться прямыми исчерпывающи­ми уликами по обличению в шпионаже. Да и в таких случаях в контрразведку вваливалась банда с криками «охранка!» и обещаниями стереть нас «в порошок»; а заключенного выпус­кали на свободу в день демонстрации.

Так или иначе, найти Степина с деньгами было недоста­точно; за ним следовало последить, чтобы точно доказать происхождение денег и представить юридические доказатель­ства. Эти соображения привели меня к решению закончить дело К. по приобретению газеты и заключению сепаратного перемирия. Но до поры до времени отмежевать от него Сте­пина и компанию.

Таким образом, я не показывал большевикам, что мне известен один из путей расходования денег, и тем получал возможность не повредить новому расследованию.

Министр юстиции Переверзев был в курсе всех подроб­ностей. Он одобрил мое решение и сам предложил заключить К. прямо в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, так как собранные данные уже приводили к ясным выводам. Как генерал-прокурор, он выдал мне на это специальный ордер.

Главный вопрос, который меня заботил, было обязатель­но найти текст договора о сепаратном перемирии и осторож­но осветить связи Степина. Для сего являлось необходимым широкое производство обысков. Того же требовали и финан­совые связи К. Поэтому пришлось мобилизовать всех юрис­тов контрразведки, а также пригласить двух финансовых эк­спертов. Но так как и этих сил оказалось недостаточно, то Переверзев прислал судебного следователя, которому пред­стояло передать следствие в Министерство юстиции.

В ночь с 22-го на 23 мая я произвел в Петрограде 19 обыс­ков и 5 арестов, а одновременно же в Москве моим личным составом — 6 обысков.

В гостиницу «Европейская» пришлось выехать самому, чтобы по ходу дела тут же решить еще 2 обыска: мне было известно, что в финансовой комбинации К. принимали уча­стие два датчанина из живущих в гостинице; но кто именно — я не знал; там же их проживало пять.

Все прошло в полной тишине, если не считать одного маленького происшествия.

Дело в том, что во время своих разъездов по Петрограду К. несколько раз виделся с так называемым «королем бир­жи» — Манусом (Манус Игнатий Порфирьевич — мещанин из Бердичева, раз­богатевший на биржевых спекуляциях в Петербурге. В годы 1-й ми­ровой войны был обвинен в шпионаже в пользу Германии. Франц. посол М. Палеолог считал его «главным распределителем германских субсидий». В 1918 г. арестован большевиками, 30 октября приговорен к расстрелу за предложение взятки комиссару.). Предвидя, что для реализации крупных кре­дитов, открытых К., ему придется провести ряд финансовых операций, я не мог оставить без внимания эти визиты к Манусу, тем более что комбинации были направлены на сканди­навские банки, а контрразведка подготовляла именно по этим путям на Германию свое самостоятельное выступление.

Учитывая все обстоятельства, я подписал ордер на обыск у Мануса, хотя не имел против него никаких улик. Около 2-х часов ночи мне в «Европейскую» позвонил по телефону де­журный по контрразведке, товарищ прокурора Гредингер, и доложил, что молодой юрист, посланный к Манусу, не был впущен последним в его квартиру, а на предложение открыть дверь именем Главнокомандующего, Манус открыл стрельбу из револьвера.

Я приказал Гредингеру поехать лично, выломать дверь и привести Мануса в контрразведку, что и было исполнено. Манус объяснил свое сопротивление тем, что думал, будто к нему явились не представители власти, а шайка, прикрывав­шаяся именем Главнокомандующего.

Заключительный акт не только подтвердил предвари­тельные выводы, но, не скрою, по ценности улик то, что мы получили на обысках, превзошло наши ожидания.

Проект сепаратного договора Германии с Россией был найден в чемодане самого К. Он состоял из 12 печатных ли­стов большого формата. По одному из печатных приложений к договору можно было заключить, что при его передаче в Стокгольме К. должен был получить авансом в два приема 20 тысяч рублей; при этом тут же оговаривалось, что означен­ная сумма должна быть увеличена, но не указывалось, до ка­кой цифры, и было неясно, к какому именно времени.

В самом тексте бросалось в глаза требование самостоятель­ности Финляндии и Украины; о других народностях ни слова. Меня тогда же поразило совпадение, что Ленин в своей пропа­ганде также не переставал призывать к отделению только Фин­ляндии и Украины; я даже решил приобщить к делам Ленина и этот договор в немецкой редакции, как косвенную улику (Уже много позднее я узнал, что отношение Ленина к финлянд­скому и украинскому вопросам удивило не меня одного, но даже... Дзержинского. Ученик Розы Люксембург, Дзержинский выступал против права наций на самоопределение. На конференции большевицкой партии 24—29 апреля 1917 г. Дзержинский обвинял Ленина в покровительстве сепаратистским тенденциям, ослабляющим проле­тариат России, он сказал: «Я могу упрекнуть его (Ленина) в том, что он стоит на точке зрения польских, украинских и других шовинис­тов». (См. Троцкий. Февральская революция, с. 364.) Очевидно, ин­тернационалист Ленин провозглашал самоопределение Финляндии и Украины согласно обязательств, принятых им перед немцами.).

Нотович сразу же подтвердил, что продал К. свою газе­ту «Петроградский Курьер». Он говорил, что не знал о про­исхождении денег. Уступая просьбе моих следователей, я его отпустил.

Но самое главное было привезено на другой день из Москвы, это — собственноручное письмо К., написанное им, когда он был в Москве, но не отправленное по почте, а пе­реданное «шведу» Дитрихсу для провоза через границу в Стокгольм, письмо, адресованное Брейденбейд.

Дитрихс не успел выехать в Стокгольм: он был обыскан, как близкое к К. лицо, с которым последний часто виделся, когда ездил закупать «Русское Слово».

Письмо на 8 страницах на французском языке. Его чита­ли в оригинале все юристы контрразведки, а также Перевер-зев. Оно было сфотографировано в нашей лаборатории. Одну из фотографий я поднес на память Переверзеву. Оригинал был, конечно, передан следователю.

На первой странице, после обычных приветствий, — ал­легория — сравнение России с густым лесом, сквозь чащу которого с трудом пробирается К. Со второй страницы до­словно: «Мы много работали, чтобы «chasser» (фр. — про­гнать) Милюкова и Гучкова. Теперь почва подготовлена: «а bon entendeur salut» (Галлицизм, трудно переводимый буквально, но смысл таков: «Имеющие уши да слышат».).

Гучков, военный министр, вышел из состава Правитель­ства 28 апреля, почти в один день с Милюковым.

Далее следует очень красноречиво изложенная просьба — скорей передать партии центра Рейхстага, чтобы она пере­стала бряцать оружием, и доказать этой партии, что ее не­примиримые требования аннексий и контрибуций губят Гер­манию. Тут же указывается, что Ленин не соглашается поддерживать эти требования. Эти, сказал бы, настойчивые указания и советы партии центра Рейхстага занимали около половины письма. Наконец, уже близко к концу, просьба — перевести полмиллиона рублей через Стокгольм, полмилли­она — через Христианию.

Маленькая деталь: в последней фразе заключался ключ к прочтению некоторых телеграмм, о которых я упоминал в на­чале. В них предстояло заменить слово «машина» — миллионом.

Следует ли останавливаться после такого письма на дру­гих компрометирующих, но уже второстепенных документах? Например, на тех двух письмах, что передал мне Нотович? Мы считали, что письмо К., в котором он сам описал свою деятельность и так горячо обращался к партии Рейхстага, составляет прямую улику. Этот документ не меньше говорит о его виновности, чем договор на 12 печатных листах, с коим он обращался к членам Совета.

Имя К., его литературные дарования и острое перо были хорошо известны русскому обществу. Поэтому легко себе пред­ставить сенсацию, вызванную его арестом. Уже на другой день печать была полна всевозможными подробностями и толкова­ниями, которые уходили на бесконечность от действительно­сти. Она не знала мотивов обвинения, и в общую группу лиц, причастных «к какому-то делу по шпионажу», летели и те, кто не имел к нему никакого отношения. В частности, незаслужен­но компрометировались и все, кого я сознательно ввел в ор­биту передвижений К. В то же время у меня появились опасе­ния, что чрезмерная огласка закроет пути к новым, вытекаю­щим из дела, расследованиям, особенно относящимся к Степину. Тогда я решил попробовать прекратить сообщения печати и здесь зафиксирую то болезненно-чуткое отношение русской прессы, которым она встретила обращение контрраз­ведки. Я послал короткое циркулярное письмо редакторам во все без исключения 30 газет в Петрограде такого содержания:

«В печати появились сведения по делу об аресте К. Преждевременные комментарии могут незаслуженно бросить тень на чье-нибудь доброе имя, а также повредить расследо­ванию. Если вы, г. редактор, разделяете это мнение, то про­шу вас передать мою просьбу вашим сотрудникам временно воздержаться от какого бы то ни было выступления в печати по этому делу».

На другой день все 30 газет совсем забыли о К. На нем тяготело слишком грозное обвинение; общественная мысль всех политических оттенков ответила характерным общим молчанием, что у нее нет двух мнений о том жутком понятии, которое связано со словом «измена». Только июльские собы­тия показали, что для большевиков даже за этой роковой чертой разрешается сделать исключение.

Положение К. в Трубецком бастионе было незавидное: ему не было известно, что именно знает контрразведка. Искусный систематический допрос талантливого следовате­ля В. постоянно ставил К. в необходимость приводить все новые объяснения, а когда следователь открывал одну из сво­их новых карт и спрашивал, почему она противоречит пре­дыдущим протоколам, то наступал очередной провал.

Материалы, извлеченные из дела К., были многочислен­ны и разносторонни. Сами по себе значительные задачи по приобретению газеты и даже заключению сепаратного мира побледнели и отодвинулись на второй план перед роковым вопросом об участии немцев в организации беспорядков, а в частности — вооруженной манифестации 21 апреля.

Как известно, последняя была вызвана дополнительной дипломатической нотой, посланной Временным правитель­ством Союзным державам. Нота была перед тем несколько раз перередактирована под угрозой Совета и Организационного комитета социал-демократической партии, требовавших не только отказа от завоевательных планов, но и инициативы пер­вых шагов для выступления совместно с Союзными державами на пути мирных переговоров. В окончательной редакции дип­ломатическая нота Милюкова не удовлетворила пораженцев и немцев, так как в ней говорилось о стремлении довести миро­вую войну до решительного конца и желании отразить врага.

Посещавшие Степина чаще других рабочие, среди них от завода Парвиайнен и солдаты Финляндского полка, высту­пили против оттенков ноты, а сами в целом не могли ее даже прочесть ввиду их безграмотности (См. гл. «Немецкие деньги»).

Всем нам памятны флаги и значки большевиков, разве­вавшиеся 21 апреля на Мариинской площади. Мы читали на них громадные надписи: «Долой Милюкова и Гучкова!», о работах по удалению которых доносил К. госпоже Брейденбейд. Оба министра через несколько дней расстались со сво­ими портфелями. Открытое давление членов Исполнитель­ного комитета Совета солд. и раб. депутатов на Милюкова, их идеологическое воззвание об отказе от аннексий и кон­трибуций, воззвание по редакции делегата немцев Роберта Гримма и обращенное ни больше ни меньше, как к народам всего мира — все это поддерживалось угрозой не только большевиков, но не грамотных вооруженных солдат, нанятых Степиным для выхода на небольшую Мариинскую площадь (О Р. Гримме см. гл. «Из журнала контрразведки»).

Естественное течение русской революции извращалось искусственно извне. И чем больше это искусственное давле­ние ободряло носителей чистой доктрины или совпадало с удобными для толпы лозунгами, тем оно имело больший ус­пех и приводило к крайностям. Так должны были идти нем­цы, как до сих пор подсказывала логика. И вот, наконец, по­является первый достоверный факт: перед нами стояли пуб­лицист К. и Степин.

При встрече с ними у меня, конечно, возникла мысль опубликовать добытые материалы как доказательства, что не всегда требования толпы и делегаций диктуются только во­лей русского народа. Поэтому в мае я составил конспект рас­следования для помещения в печати и представил его через генерал-прокурора Временному правительству. Я получил ответ, что очень интересно, но не своевременно для опубли­кования. Это решение имело известное обоснование, так как дело Степина еще не было закончено.

«Не беспокойтесь, Борис Владимирович, — сказал мне следователь В., — предоставьте действовать мне, только не спрашивайте, как именно, если доверяете».

На следующий день В. мне сообщил, что поехал с конс­пектом к потерпевшему Милюкову, полагая, что это верный путь, чтобы довести до прессы хоть часть разоблачений. Он не ошибся. Через несколько дней на соединенном заседании членов Государственной Думы Милюков произнес речь, в которой коснулся части конспекта.

Новые пересечения линий, вышедших из дела К., пошли в дальнейшую разработку. Но с этого момента, по просьбе своих следователей, я перестроил внутреннюю сеть и созна­тельно отступил от принятого правила единоличного ведения секретными агентами. Выдача им заданий при большом на­пряжении отнимала много времени, в ущерб другим делам. Я раздал секретных агентов на руки своих помощников.

Судьба К. зависела от превратностей революции. После нескольких неудачных попыток защититься он стал ссылаться на недомогание и просил перевести его в больницу. Пере­верзев видел в этих просьбах только искание новых путей к освобождению и прочно держал К. в Трубецком бастионе, пока оставался министром.

В сентябре того же года, находясь на Кавказе, я прочел телеграмму из Петрограда, что министр юстиции Малянтович выпустил К. на свободу под залог в 30 тысяч рублей. Де­шево же, почти даром обошлись ему 12 листов сепаратного договора и письмо Брейденбейд, не говоря уже о всех осталь­ных бесплатных приложениях!

 

К оглавлению

 

На главную страницу сайта