Военная быль, 1958 год, №29-30

А. Еленевский

Конец Оренбургского-Неплюевского корпуса в 1920 г.

21 декабря 1919 г. нас распустили на праздники и мы, расставив по обычаю парты но стенкам класса, приготовились коротать время до начала занятий: разъезжаться было некуда, а в Иркутске мало у кого были знакомые и родные, — город для нас, оренбуржцев, был незнакомый.

Мой сосед по койке, хорошенький Володька Поляков, “разу же исчез в отпуск, а вернувшись, укладываясь спать, рассказал, что Черемхово занято взбунтовавшимися рабочими.

25 декабря, после обедни, был молебен, — выпуск 7-го класса был ускоренный, в 1-й роте на дверях спальни 7-го класса появилась надпись "юнкера" и большинство выпускных переоделись в синие галифэ и сапоги, пошли разговоры, кто куда: кто в гардемарины во Владивосток, большинство же собиралось в Оренбургское Военное Училище, в Иркутское никто не думал идти: оно ничем не было связано с нами.

К вечеру стало известно о восстании в Глазково и в Военном городке стоявших там частей сиб. дивизии, бывшей под командой ген. Потапова (чья фамилия, впоследствии в 1927 г. упоминалась в деле Треста), 56-го стрелкового полка и других частей. Для Иркутска это было безопасно: мост через Ангару был сорван торосами, два же других полка этой дивизии, стоявшие в городе, держали нейтралитет и поэтому в самом городе пока было тихо.

Тишина продолжалась до 27 декабря, когда вечером стрельба затрещала по городу: взбунтовался и перешел на сторону красных отряд особого назначения под командой управляющего иркутской губернией Яковлева. Их выбили из города, но они задержались в Знаменке, — предместье Иркутска.

В руки красных попал 2-й Оренбургский Кадет. Корпус, расположенный в двухэтажном кирпичном доме, недалеко от Знаменской церкви.

Начавшиеся военные действия нас как будто бы и не касались: по расписанию звенела труба, сигналы, мы строились на утреннюю и вечернюю молитвы, на чай, обед и ужин; по расписанию выходили от 2 до 4 на прогулку во двор. Во дворе было оживленно, — все ходили, бегали, возились, — надо же было согреться на морозе, но самым любимым занятием было, выйдя на набережную, смотреть на Ангару. Правда она не была той красавицей, которой я любовался по утрам в начале ноября: белая, широкая долина Иркута, синяя кайма леса над ближними сопками, розовый свет утренней зари и темно-синяя ширь Ангары, по которой гордо и величаво, быстро неслись белоснежные, точно сахарные, льдины из Байкала. Шагах в ста, ниже Корпуса, была пристань парома, ходившего на длинном канате от берега к берегу. Было занятно смотреть: под носом парома вскипал белый бурун, а от него самого, черного и грязного, будто брезгливо, сторонились чистые, холодные льдины.

Теперь по Ангаре, шурша и потрескивая, густо шло "сало", — серые льдины кашей заполняли всю реку — и это имело свою положительную сторону: теперь город не окутывался на версту от берега, непроницаемым, серым, густым, страшным туманом.

На следующий день после начала восстания, когда мы загипнотизировано смотрели на это страшное, быстро идущее, ледяное месиво, прискакали два всадника, — прапорщик и юнкер, вооруженные японскими винтовками.

— Кадеты, — задыхаясь от скачки, крикнул нам прапорщик, — кто переехал на пароме и пошел в город? — два человека... мы из контрразведки...

Мы ответили, что не видали, — только что вышли на прогулку, а паром уже с неделю не ходит из-за сала. Он недоверчиво выслушал, — видно не поверил и бросив угрожающе "смотрите, Кадеты", тронул коня и завернул с Набережной на Ланинскую улицу.

Потом, уже когда шли бои, мимо нас проходил по Набережной патруль Иркутского училища. Юнкера проходили молча, неся с собой патроны в коробках с удобными саквояжными ручками.

28 декабря огонь усилился и по Корпусу стали стрелять со Знаменки. Пули щелкали по наружной стене, влетали через окна и обивали штукатурку с внутренних стен. Поэтому нашу роту убрали из 1-го я 2-го отделения 5-го класса и из спален 4-го и 5-го классов, и перевели в нижний коридор, куда выходили классы 1-й и 3-й роты и в спальни 1-й и 3-й роты, находившихся в поперечном крыле знания (здание было в виде буквы Т). В чужих классах и спальнях было, однако и неудобно, и неуютно, поэтому часть нашего 2-го отделения потихоньку пробралась обратно в класс, накинула на себя шинели к рассевшись по партам вдоль наружной стены, занялась чтением: впрочем, высидели недолго, — только до обеда: в классе было холодно. Ночью мы спали в своей спальне; там тоже было холодно, в пробитые стекла, тянул стылый ветер, по наружной стене цокали пули и порой на спящих у внутренней стены, валилась сбитая ими штукатурка. Укутавшись потеплее, я сладко опал и только иногда просыпаясь слышал в дремоте, как на Ушакове идет стрельба, как гудит пурга, и как звенит снег о стекла окон.

На ночь в Корпус стал присылаться караул — военный министр ген. Ханжин. заботился о своих однокашниках неплюевцах. В карауле было человек 15 офицеров, они сидели в левом крыле нижнего коридора за длинным столом, принесенным из столовой, пили чай и закусывали белым хлебом, которого приносили им большую бельевую корзину.

***

2 января был корпусной праздник, День был мглистый, вьюжистый; стрельба на Ушаковке притихла, — только изредка улавливало ухо срывающуюся очередь пулеметов, да редко — то тут, то там хлопали ружейные выстрелы. В церкви, она была на нашем этаже, служить было безопасно: от Ушаковки ее закрывали колокольня и сама Богоявленская церковь.

Строй выглядел нарядно: все были одеты в новые лохматые синие рубаки, в новые брюки (правда из скверного материала), но это не был привычный строй в черных мундирах с сверкающими пуговицами и было только одно общее: светло-синий неплюевский погон. Мысль, невольно, возвращалась к прошлому, — в прошлом году мы справляли праздник у себя, а через три дня, 5 января, человек тридцать кадет, строем, позади три подводы с вещами, под барабан прошли в последний раз по Николаевской, мимо Собора, свернули на Гостинодворскую и через станицу вышли на Орский тракт. Большинство присоединилось по дороге, потом на длинном пути до Иркутска.

После обедни, нас поздравили с праздником, напомнили, что скоро столетие корпуса, передали поздравления от других корпусов, от Оренбургского Военного Училища — никаких торжеств не было, не было даже парада во дворе, и только на обед было выдано на третье блюдо — желтый кисель из сибирской облепихи.

После обеда в Корпус пришли трое псковичей.

Псковичей можно было сразу узнать и отличить от нас, иркутян и "двадцатикопеечников" (прозвище 2-го Оренб. Кадет. Корпуса) не только по погонам, но и по шапкам: они почему-то носили черные шапки-ушанки, а не папахи. Меня поразило не то, что они были вооружены винтовками, а то, что шли они как-то крадучись — остерегаясь встречи с "зверями". Как только они вошли в спальню 7-го класса, двери были заперты и завешаны одеялами, и сразу же поднялся сильный крик. К сбежавшейся на шум 3-й роте вышел фельдфебель и приказал никому близко не болтаться. Через четверть часа пришло трое воспитателей 1-й роты, потрогали ручку запертых дверей, о чем-то поговорили между собой минут десять, а затем ушли.

Перед ужином, когда псковичи ушли восвояси, стало известно, в чем было дело: приходил их генерал выпуска и требовал помощи:

— Мы и иркутяне, — сказал он, — уже пятый день на линии фронта. Нам, псковичам, тяжело, — у нас в первой роте человек 50 не больше, помогает, чем может, даже третья рота. Дайте помощь.

7-й класс решил послать добровольцев от первой и второй поты: ведь и к нам мог придти каждую минуту приказ о выходе на фронт, а никого не будет.

Добровольцев набралось 31 человек: вице-фельдфебель и четыре вице из 7-го класса, четыре кадета из 5-то класса, одни из четвертого, остальные из 6-го. Как спали мы рядом — Поляков, Деев, Наумов и я, так и пошли все вместе.

Первоначальное решение идти после ужина и с винтовками пришлось переменить: директор узнал откуда-то о решении и начал принимать своп меры: у ружейной пирамиды и ящиков с патронами стал воспитатель 6-го класса, поручик Посавер и сказал, что застрелит каждого, кто только попытается взять винтовку. Поэтому было приказано выходить сразу же, одеваясь на ходу, мы пробегали мимо ружейной пирамиды, по черному ходу выскакивали на двор, затем, через незапертую маленькую калитку в задних воротах, оставленную открытой для персонала, выбегали на Набережную, а о Набережной за угол — на Ланинскую и, построившись, пошли быстро, чуть не бегом.

Объяснение поведения воспитателей можно искать в событиях 23 марта 1918 г., когда казаки станицы Красногорской, под командой Воскового Старшины Лукина, сделали набег на Оренбург и чуть было его не захватили, то 15 кадет 2-го Оренб. Корпуса приняли участие в бою против красных. За это, выбив казаков из города, красные на другой день расстреляли 7 воспитателей этого корпуса.

Через полчаса быстрого хода, мы вышли на площадь, к казармам Иркутского Казачьего Дивизона, рядом в морозной ночной мгле белела церковь, и за ней здание Иркутской Духовной Семинарии, в которой был расположен Псковский Корпус.

Короткие переговоры — и нас завели в деревянную казарму, затем мы из казармы пошли в огромный деревянный цейхауз — меня поразило там бесконечное количество трехъярусных ружейных пирамид с кавалерийскими винтовками.

Сразу же началась боевая служба, — нас разбили на три смены и нарядили на службу. Первое мое назначение было идти на поверку постов на расположенном рядом Большом базаре. Посты поверял сотник — адъютант Иркутского атамана. Мы ходили в морозной тишине от поста к посту, гулко скрипели шаги по снегу и было жутко, проверив часового, возвращаться обратно: на постах стояли егеря из двух оставшихся рот егерского батальона, две других 28-го декабря пытались перейти к красным, и на Ушаковке часто чернели на белом, сверкающем под луной, снегу их трупы, — потом выяснилось их число — 170.

По смене, мы очутились в довольно прохладной казарме; на койках, к моему удивлению, спало довольно много казаков, спокойно раздевшись, как будто бы не было фронта и боев. На столах была приготовлена для нас еда: ведра со щами, кипятком, куча буханок черного хлеба и в патронной цинке сахар. Щи никого не привлекли, но на чай, раздобыв несколько кружек, мы насели основательно, — сахар был немеряный — его насыпали полкружки и, долив водой и согрев этот сироп на печке, пили с наслаждением. За чаем, псковичи рассказывали о боях за Казанскую крепость в ноябре -1917 г. которую они защищали вместе с юнкерами, о боях за Казань в августе 1918 г. Так прошло время до смены.

Во второй раз мне пришлось идти в конюшни за садом дивизиона, в них укрывалась сторожевая застава крайнего фланга нашей позиции. прямо перед конюшней было бугроватое поле, занесенное снегom, затем Ушаковка, а за ней, шагах в двухстах, чернела роща, носившая название "архиерейской дачи".

За два часа, все сильно замерзли и, когда на 3-й смене стало светать, все с удовольствием отправились в казарму.

Ночь прошла тихо — только изредка, где-либо срывалась короткая пулеметная очередь, да щелкали два-три ружейных выстрела. Перед нашим приходом огонь был сильный и в саду дивизиона был убит иркутянин 6-го класса Евгений Кончаловский.

Часам к 9-ти, к нашему крайнему удовольствию, пришел приказ открыть огонь по Знаменке. Все, кроме уснувших из 2-й смены, отправились стрелять по роще, по колокольне знаменской церкви, откуда то и дело трещал красный пулемет, по домам предместья. Цели не было, — никого не видно, — и скоро стрельба прискучила, теперь ее пришлось вести уже по наряду. Если ружейным огнем красные и не отвечали, то с колокольни по забору очень хорошо резанули из пулемета по нам: щепки от заборных столбов осыпались прямо на голову.

К часу нас пришли сменять семеновцы. Мы с Васькой тотчас же полетели смотреть на них, овеянных легендою и славой. Солдаты были рослые, в папахах и полушубках, с громадными, как показалось, винтовками со штыками. Мы с нашими кавалерийскими винтовками без штыков казались малютками перед ними. Долго глазеть не пришлось: нам приказали поставить винтовки в пирамиду и идти к штабу в гостиницу Модерн.

Только что мы построили перед штабом фронт, как к нам быстро выбежал на крыльцо генерал в защитных погонах, френче, без шинели и шапки, с черными пучками подбритых под носом усов — Сычев. Он коротко поблагодарил нас за службу и приказал идти в корпус, домой.

Дома нас встречали cvxo: "навоевались, герои, аники-воины. Ну, смотрите", — сказал нам наш воспитатель полковник Александров, — "идите раздеваться".

На следующий день стрельба стихла, — было заключено перемирие на 24 часа. Мы замазали пулевые дыры в стеклах жеванным хлебом, чтобы не дуло, и начали вспоминать свое приключение и строить планы о дальнейшей эвакуации, по Амуру на пароходах, как нам хотелось. Ночью с 4-го на 5-ое вдруг поднялась сильная стрельба, бухнуло даже несколько орудийных выстрелов, затем все смолкло. Мы решили, что красных выбили из города, и уснули спокойно.

Утром проснулись уже в красном Иркутске. Когда пришли воспитатели, мы выслушали эту ошеломляющую весть я спросил: "а почему лас бросили"? Полковник Вишневецкий разгладил свою скобелевскую бороду и ответил:

— Времени мало было, на эвакуацию дали только 6 часов, a у нас одной крупчатки более 400 пудов, да имущества, да вещи...

Сколько было правды в его словах теперь сказать трудно. Сычев бросил не только два военных училища, не только 3 кадетских корпуса, но и 900 пудов золота в подвалах Иркутского гос. банка, как это выяснилось впоследствии.

***

События пошли быстро: 6-го приехали красные, еще эсеры и им сдали оружие первой роты; затем воспитатели и 1-я рота учинили повальный обыск в нашей и 3 роте, нет ли у кого-нибудь оружия. Перед тем днем, когда приказали снять погоны 10-го, в сумерках, когда мы собирались уже уходить со двора, вдруг с ленинской на Набережную, визжа полозьями по снегу, какие-то кадеты вытащили бочку на санях. Сани тащили иркутяне — мы сгрудились к ним. Дотащив сани до ворот, они, их было человек семь, стали. Двое, по виду семиклассники, коротко бросили остальным: "ждите здесь", пошли вместе с одним вице в первую роту. Иркутяне, в серых шинелях, молча стояли около бочки. Понемногу завязался разговор. Я подошел к одному из них, постоял немного и когда смолк разговор, спросил его:

— Ну, а теперь что?

Он оглянул меня, потом всех других, и как-то нехотя сухо ответил:

— Теперь всяк по себе.

Через полчаса входившие в 1-го роту иркутяне вышли вместе с нашим генералом выпуска, высоким оренбургским татарином Еникеевым. Они попрощались, и взявшись за веревки, потянули бочку, на ходу один сказал:

— Здесь за углом колонка, там нальем с полбочки.

Из-за бочки кто-то возразил:

— Да, на черта она нам?

Тогда высокие, тянувшие бочку, цыкнули:

— Молчи, баран, а если красные полюбопытствуют, что везем от реки пустую бочку, тогда что сказать?

На следующий день утром приказали снять и спороть погоны; я замешкался с выполнением приказа, и, после обеда, вместе с Васей Деевым, пошел на прогулку. Гуляя, мы вышли на задний двор и наткнулись на кучку семиклассников, во главе которых шел генерал выпуска; увидев нас, он остановился и закричал:

— Эй ты! Как тебя! Еленевский, что ли? Поди сюда !

Мы подошли и стали смирно, на душе стало неприятно: разговор с генералом выпуска всегда скверная вещь, — может приказать и выдрать за провинности.

— Ты что всех опять подводишь? — заорал он.

— Почему погоны до сих пор не спорол? Ты думаешь опять пакости делать и не отвечать? Не бойсь, как только спросят, кто был на фронте, — тебя нам не жалко, так первого же выдадим, да и тебя, Деев, тоже! Марш сейчас же в роту спарывать погоны!

Мы переглянулись с Васей и пошли в роту, Деев, длинный, худой, с экземой на лине, задумался. Про- нырливый Володя Поляков все время исчезал и город и однажды, укладываясь спать, ерзал:

— Ну, ребята, до-свиданья, — еду на восток к отцу, в японской миссии там берут.

Коренастый, смуглый Наумов, всегда одиноко и молчаливо гулявший по коридору, пробурчал будто бы нехотя:

— А я домой, в Оренбург, тут верно делать нечего...

На другой день Поляков попросил помочь вынести его вещи на двор и исчез. Наумов тоже исчез тихо и незаметно: только на другой день кто-то сказал, что видел его, идущего на станцию с вещами.

Вася Деев ходил все время мрачный и ругал меня за всякие провинности. 17-го января было полно событий. Солдаты устроили манифестацию и ходили с плакатами "Вся власть Советам". Чехи выдали адмирала Колчака красным, а после обеда Вася коротко бросил мне:

— Бежим Шурка к атаману Семенову!

— Ладно, — соглашался я, — а как проедем только?

— С японской миссией, там берут, одевайся быстрее, да идем скорее.

Мы оделись и пошли искать ее, она перебралась в поезд. Мы поспешили туда, — короткий, зимний день кончался.

Дорога на станцию шла через Ангару, — моста понтонного, не было, а по льду были проложены досей, уже полузанесенные снегом, скользкие и без ограды. В трех или четырех местах были полыньи; в них черная вода кипела и злобно бурлила, вверх сизыми столбами поднимался пар в морозную стыль. Я со страхом смотрел на них и облегченно вздохнул только войдя на берег.

Миссию нашли быстро. Ее комендант, капитан хирото, оглянул нас через очки, спросил кто мы, что надо, почему хотим ехать, и тушью, кисточкой, на прозрачной бумаге, написал пропуск в вагон — кубогрейку. Радостно, поблагодарив его, мы отправились искать свое место.

Было совсем темно, когда мы подошли к вагону и забарабанили в дверь кулаками. Негромкий разговор внутри вагона смолк, и чей-то напряженный голос, спросил из-за двери: "Что надо?"

Услыхав в ответ, что у нас пропуск на этот вагон от капитана Хирото, чуть откатили дверь и недовольно пробурчали: "Давай сюда", мы поколебались с минуту, но потом дали, почти сразу же дверь откатилась пошире и нам сказали :"Влезай".

В темном вагоне мы объяснились с будущими спутниками, затем выскочили наружу и пошли за вещами.

В роте, за это время, произошло перемена: деревянные переборки, отделявшие спальню 4-го класса от наших классов, были сняты и теперь тут был общий дортуар для нашей 2-й роты. Мы с трудом разыскали свои кровати и торопливо начали укладку своих вещей. Денег не было, идти к пленным австрийцам, работавшим в Корпусе и давать что-либо на загонку было поздно, да и не безопасно. Выручил одноклассник Крипаков, купивший два моих одеяла за 400 рублей. Вася Деев кончил укладку, выпрямился и сказал:

— Ну, ребята, кто хочет с нами? Айда сейчас же только, — сразу идем.

На нас угрюмо покосились и из кучки классных заправил, сидевших вместе: мордатый Шмотин, белокурый Зайцев, хорошенький Корин, веснушчатый Иванов, длинный и бледный Феоктисов, кто-то скупо и презрительно процедил сквозь зубы:

— Вы, авантюристы, вам родного Корпуса не жаль.

Худенький, смуглый и вертлявый симбирец Янченко, прослуживший год в 4-й Волжской Батарее, встал с своей кровати, подошел к нам и сказал примирительно:

— Армия без начальства не будет, не офицерами будем, так командирами, дело не в названии.

— Раз так, прощайте, братцы.

Мы подхватили свои вещи и вышли в коридор, и на лестнице разделились; я, с вещами, торопливо выскочил на Набережную и отбежав квартал, остановился за углом первой улицы и стал ждать. Деев пошел прощаться с командиром роты, полковником Азарьевым, вр. и. д. директора Корпуса, — боялись, как бы он не задержал нас. Гулко билось сердце, начинали коченеть ноги.

Ангара, ставшая на Крещенье, дыбилась диким хаосом безобразных торосов. В морозной мгле вправо чуть мерцали огоньки Иннокентъевки, влево над станцией стояло зарево электрических фонарей и перекликались гудки паровозов. Потерев застывающие руки, вдруг услыхал скрип снега под ногами торопливо бегущего человека; из-за угла выскочил Вася и, схватив свой сундучок, зашагал немного спокойнее.

— Хотел задержать, лысый черт. — задыхаясь дымными клубами пара, выбрасывал на ходу Деев.

Куда? Зачем? Нельзя, надо разрешение, пропуск.

А я:

Счастливо оставаться, господин полковник, да в дверь, да по лестнице, да на двор; что-то мне кричали вслед, кто-то бежал за мной, а я ходу, ходу, да и удрал.

На станции нас ждала новая беда: поезда на старом месте, на 5-м пути не было. Мы в ужасе заметались, — спросить было некого, да и нельзя. С гулом маневрировали поезда, пронзительными гудками перекликались паровозы и бесконечными заборами стояли какие-то пустые вагоны. Вдруг откуда то из-за стрелки, скрипя мерзлыми осями, на нас поползли товарные вагоны. Мы вгляделись в них и облегченно вздохнули, а на душе стало радостно: на дверях каждого белел флаг с красным солнцем посредине. Одиннадцатый была кубогрейка.

Мы постучали в дверь, ее чуть откинули и кто-то сказал в темноту вагона, чуть освещенную красноватыми бликами от печки: "Наши кадеты", — а нам, откатывая дверь шире: "Давайте вещи, по время пришли, через полчаса уезжаем".

Минуту спустя мы сидели на своих сундучках, посредине вагона. Кто-то зажег свечку и мы разглядывали своих попутчиков хорун. В. С. Иванова, ген. штаба подполковника кн. Крапоткина, ген. штаба кап. А. А. Маркевича, двух неизвестных поручиков, такого же безымянного прапорщика, двух юнкеров Оренбургского училища, ухитрившихся удрать из под красной охраны; к ним прибавились еще двое безвестных кадет: Вася и Шура. Нары маленькие и на них приходилось спать посменно, однако нас пустили сразу наверх и не будили до утра.

Проснулись мы поздно. Поезд стоял на Слюдянке. На дворе было солнечно, ясно и нестерпимо тянуло на воздух из душного, стылого и грязного вагона. Собрав от всех поручения и получив деньги на покупку снеди, мы весело соскочили на чистый перрон, покрытый свежим белым снежком, и чуть не вприпрыжку побежали к станционной лавке. Вдоль поезда уже образовалась целая брехаловка: все русские, ехавшие в поезде, а их было более двухсот, устроили прогулку, утреннее гуляние. Когда мы, сделав все покупки, пошли обратно, то влились в этот поток и, радостно вдыхал чистый, холодный воздух, шли, наслаждаясь солнцем, воздухом и своей молодой жизнью. Уже недалеко был вагон коменданта миссии, как из дверей вокзала вышло двое, — один в русской серой шинели, другой в английской, зеленой. На груда у них краснели красные тряпки, связанные бантами. Они прорезали поток гуляющих и вызвали коменданта миссии наружу. Я поравнялся с ними и должен был принять чуть вправо, чтобы не зацепить их локтем. Капитан Хирото вышел в своей желтой шинели, в фуражке с красным околышем и прямым козырьком. Он спросил их голосом в котором слышался твердый, жесткий иностранный акцент:

— Кто вы? Что надо?

Человек в серой шинели махнул рукой на английскую шинель:

— Он комендант поселка, я комендант станции: сейчас время тревожное, а у вас, — он повел рукой в сторону гуляющих, — едет много всякого народа, мы хотим, как и на всех других поездах, проверить документы и задержать подозрительных...

Мы с Васей замедлили шаги; ноги как-то странно отяжелели, мне ясно вырисовалась вчерашняя черная, клокочущая ангарская прорубь. Капитан Хирото поднял голову; зайчики от стекол его очков прыгнули по синей стенке вагона и погасли, а он твердо отчеканил:

— Это не большевики и не эсеры, значит люди не плохие, не опасные, а хорошие. Хотите взять их из японской императорской миссии? Попробуйте!

Он повернулся в сторону вагонов с конвоем и по-японски что-то крикнул резко, властно и громко.

Часовой японец, в странной высокой, ушатой меховой шапке, повторил его крик и выбросил винтовку на изготовку, широкий штык на ней сверкнул молнией на солнце и. погас. И почти мгновенно, с грохотом стали откатываться двери теплушек и из них посыпались вооруженные солдаты, стремглав рассыпаясь в цепь. На крышу вагона втаскивали Гочкис, два других Гочкиса поставили на перроне. Через минуту суета стихла: вокруг поезда стояла боевая цепь японских солдат. Красные коменданты, озлобленные, смотрели на эти приготовления, а затем растерянно забормотали:

— Да мы что. Мы ничего. Мы так только, порядок...

Но капитан Хирото их не слушал, он повернулся, окинул взглядом вагоны, увидел, кого ему было нужно, невысокого русского генерала Дитерихса, молча смотревшего из двери классного вагона на эту сцену, подошел к нему, четко отдал честь и произнес:

— Разрешите просить вас, Ваше Превосходительство, прекратить гуляние ваших людей по станции без дела...

Я толкнул Ваську локтем и мы торопливо зашагали к вагону, придерживая руками рассыпающиеся покупки.

В зале читинского вокзала тусклым желтым светом горит электричество; в беспрерывно открывающиеся двери дымными клубами влетает и растекается по полу пар: на дворе мороз и пуржит; на каменных плитках пола, по всем направлениям, мокрые следы, кое-где лежат комья желтого, нерастаявшего снега. Мы стоим у стенки, потерянные, и растерянно, с жадным вниманием, вглядываемся в лица людей, — наши добрые покровители В. С. Иванов и капитан Маркевич, всегда заботившиеся о нас ушли, на прощанье дали по четыреста рублей, а теперь надо было устраиваться на ночь. Куда идти? Кого просить о помощи в чужом, равнодушном к нам, го
роде?

— Еленевский! Ты откуда тут? — окликает меня чей-то знакомый голос. Обернувшись вижу плотного портупей-юнкера эскадрона Оренбургского Военного училища.

Николаев ! — радостно вскрикиваю и сразу же начинаю выкидывать новости: "твоя мама и Мишка в Иркутске застряли, а я выскочил с японской миссией... Ты где тут сам?"

На броневике "Семеновне", а что?

— У тебя переночевать нельзя ли? Нам только на эту ночь, а завтра...

— Нет, у меня нельзя, вы дуйте к коменданту города, он...

Вы, Неплюевцы, как уцелели? — раздается сзади голос.

Мы оборачиваемся и видим высокого полковника, сразу все трое вытягиваемся, щелкаем каблуками, звенят шпоры Николаева, берем под козырек.

— Вы как уцелели? — повторяет он вопрос, — да опустите руки.

Васька, полный недоумения, спрашивает:

А почему, господин полковник, уцелели?

— Да ведь Корпус то ваш, — объясняет полковник, окружили красные; вы дрались, затем подняли белый флаг, а, когда красные подошли поближе, опять открыли огонь, ну когда красные ворвались, так перебили всех, даже третью роту...

При его словах мне вспомнилась тонная фигура маленького поручика Посавэра, напряженной струной стоящего у пирамиды с винтовками, на ящиках патронов и грозящего застрелить каждого, кто только тронет винтовку, и я подумал: "Вишь ты, чего натрепали? И кто только эти басни набрехал? Неужели же сейчас, когда все бегут или изменяют, только одни мы, мальчишки, кадеты и можем драться беззаветно?.." На другой день сухощавый и чернявый портупей юнкер Зимин, фанатичный строевик, выстраивая команду вновь прибывших юнкеров Читинского атамана Семенова военного училища, с глубоким неодобрением смотрел на то, как мы с Васькой небрежно, по-кадетски, — чуть-чуть поднимая ногу, отбиваем шаг вперял в нас возмущенный взор и кричал:

— Ногу! Юнкер, ногу поверни!

***

...Бронепоезд "Семеновец" перевели с главной ветки в Даурии на маленькую боковую, у самого вокзала. На дежурстве в броневой коробке делать нечего. От нечего делать я залез на пушку Норденфельда и примостился за железным, избитым пулями щитом, и, греясь на ласковом, по-осеннему чуть греющем солнце, в сотый раз ленивым взглядом окидывал знакомую, надоевшую картину — осеннюю даурскую рыжую степь, ряды казарм, "Форт № 1" — двухэтажную казарму, в которой заделаны в нижнем этаже все окна и двери, на приставную лестницу, по которой кто-то ползет наверх с ведром воды, к часовому, что бродит около пушки образца еще 1877 г., там, где стоит пушка, снята крыша. Потом перевожу глаза вправо, к станции, и застываю от изумления: от станции к броневику идет женщина, окруженная кадетами третьей роты.

Это Анна Бенедиктовна Воровская, вывезшая из красного Иркутска десятка два кадет третьей роты. В большинстве, это были иркутяне, но среди них был и неплюевец — Павлик Иванов. Он первый рассказал мне скорбную историю превращения Неплюевского Кадетского Корпуса в 29-ю Иркутскую Советскую Трудовую школу... “зверей” кого поарестовали, а кто поразбежался, первая и вторая рота тоже кто куда, — кто на работу устроился, кого в Красную армию мобилизовали, кто в Оренбург поехал, домой. А нашей третьей роте деваться некуда, — у кого братья были, так они их позабирали, а у кого родные в Оренбурге, с кем ехать? Некуда, не с кем нам ехать. Сидим голодные, в одном белье — обмундирование, одеяла у нас что позабирали, что мы сами с голоду попроедали, в городе вонь страшная, пойдешь с голоду на огороды картошку воровать — поймают если, бьют до полусмерти... Хорошо, взяла меня тетя Воровская, а то бы пропал..."

— Куда же, Павлик? — полюбопытствовал я, к родным, что ли?

— Да лезь ты сюда в коробку броневую, тут у меня сахар есть, хлеб, тебе погоны наши не надо ли?

Ни от хлеба, ни от сахара, ни от погон Павлик не отказался, а куда ехать, не знал и сам. Родных у него не было, в конце концов он еще с пятью кадетами остался у нас, во 2-й юнкерской пулеметной команде конвоя атамана Семенова. С нами они отступили из Забайкалья в Приморье и в декабре, по демобилизации армии в Гродеково, уехали в Омский Корпус на Русский Остров.

***

...Лето 1921 г. было сухое, засушливое, кругом горели леса, синим дымным туманом застилало ближние сопки и дальние горы, в горле першила гарь. В середине августа, возвращаясь из командировки,— с охраны от хунхузов поселка Фалдеевского, слезая с поезда я увидел на безоружном часовом, уныло оглядывавшем станцию, поселок и бесконечные эшелоны нашей кочевой столицы Гродеково, светло-синий неплюевский погон. Я подошел к часовому ближе — ба! да это Борька Медвецкий, уральский казак, однокашник, только 1-го отделения. Мы обнялись с ним и стали делиться с ним новостями.

— Ну, превратили нас в 29-ю Советскую Трудовую школу; занятий, ясно, не было больше никаких... Думали, как наши взяли в феврале Иннокентьевну, и нас освободят, красные весь забор бойницами издырявили, железо с крыши посдирали — на укрытия, днем еще туда - сюда болтались, а ночью разбежались, — кабы мы знали, что наши мимо пройдут, так тогда убежали бы... ну, прошли наши, остались мы у красных насовсем. Брюхо с голоду подвело, стали и на работу поддаваться, харчить-то хочется. 1-ю роту, кого в красную армию забрали, кто на работу пошел, кто домой словчился уехать. Ну, удалось мне проводником на поезд пристроиться... стал я, значит, по дороге кататься. И не думал ничего, а тут вдруг, по ошибке что ли, поезд в Маньчжурию зашел; ну, я и слез сразу; другой случай такой, когда бы представился? Ну, дальше без приключений, денег на дорогу дали наши офицеры, приехал сюда; хотел на Русский Остров в Корпус, да меня здесь спешили, в Комендантскую команду взяли, не нравится до черта тут, в Корпус надо.

А звери как?

Да кто, как, кто разбежался, кого порасстреляли, — моего Вишневецкого в Красноярске расстреляли, а твой, Александров, учителем в политшколе стал, — встретил его раз на вокзале...

Чего? — не понял я, — какой еще политшколе?

Да Читинской партийной политшколе, не понимаешь, что ли, балда? Русский язык да географию преподает...

"Ага! Так вот оно что!" — мелькнуло в голове и в памяти всплыла картина... На дворе был страшный ноябрьский туман с Ангары, плотной серой ватой он обволакивал здания и по улице, в пяти шагах, ничего не было видно. Рассказывали, что иркутяне, пока у них классы были отдельно от спальни, ходили утром и вечером под бой двенадцати барабанов, чтобы кто-нибудь случайно отбившись из строя, особенно третья рота, не начал плутать, а знал бы, где идут.

По случаю этого тумана нас не вывели на послеобеденную прогулку на двор и мы сидели в классах и коридорах, где целые сутки горело электричество. Когда проиграли отбой с прогулки, я вышел из коридора 1-й роты, где шестиклассник Мишка Николаев рассказывал мне о боях под Уральском, куда он перекочевал, когда красные стали занимать Оренбург. Под ногами гремела железная лестница и в ушах стояли последние мишкины слова:

— ...Ну, матросы или латыши, было наплевать: они идут, стреляют, а мы лежим, молчим, молчим, а как подойдут шагов на двести, ну мы по ним залп, другой, третий, ура и в штыки, они и бегут, а вот были сволочи, чапаевцы какие-то, одеты в черное, идут молча, без выстрела, ух как страшно было: мы сразу стрелять начали, а потом ничего, — всыпали им раза два, стали и они стрелять по нам, как матросы или латыши...

В нашей роте посредине коридора стоял полк. Александров, рыжие усы свисали вниз, он стоял тя-желой глыбой, глубоко засунув руки в карманы форменных штанов на выпуск. Около него кучей, тесно сбившись, стояли человек с десяток — все казаки. Увидев своего воспитателя, я сразу же присмирел и потихоньку подойдя сзади, стал сбоку и начал слушать. Говорил полк. Александров и его слова звучали веско и каменно-твердо...

— Ну, а что хорошего? Все войско разорили, что станиц то пожгли — Красногорскую первую, а сколько их? Все войско теперь разорено, а кто виноват?

Так ведь война же, господин полковник, — чуть не сразу вскрикнули два-три голоса, — на войне не без урону же...

А кто войско в войну втянул? — долбил воспитатель, атаман! Вы что думаете? Войско ему так и простит, что он всех под разорение подвел? Вишь ты не захотел подчиниться, — ну откажись от булавы, другой бы взялся, — хоть тот же Каргин, уладили бы дело по-хорошему...

Внизу на площадке проиграл сигнал, по классам. Полк. Александров оглянулся и оборвал: — Довольно болтать — марш по местам!

***

...В вагоне, на верхних нарах тепло и от огонька, единственной свечки, кажется уютно. Я нежусь в тепле и с тоской думаю о моменте, когда все начнут зевать и устраиваться на ночь, а мне придется слезать вниз на нижние нары, в стылый холод у щели в стенке вагона, откуда особенно злобно морозит ледяной ветер и, заснув на час, вскакивать, трясясь в ознобе, начинать яростно швырять дрова в течку синими, непослушными руками, а, когда разгоралось пламя и железо печки начинало краснеть, тянуть к раскаляющемуся железу жесткие руки с негнущимися скрюченными пальцами. На этих верхних нарах все начальство нашей сотни, все штабс-капитаны: красивый смуглый Плюснин, суровый Дорошков, деликатный Тарасов и худощавый Вержба. Вержба любит поговорить и сейчас он лениво тянет:

— Ну и телепаемся же мы, господа, пятый день едем, а до Хабаровска никак не дотянемся, послезавтра уже и Рождество, уже и 1922-й год наступает. И скучища же, — как в Верхнеудинской Чека, впрочем, там не скука, а тоска и страх были — от мордобоя до мордобоя...

— Как от мордобоя до мордобоя? Не понимаю я...

— Не понимаете, прапорщик? Просто, очень просто, — приведут на допрос да в морду, аж с ног валишься... поднимешься, а тебя с другого борту, да еще, да еще, да еще, кстати, вы Неплюевского Корпуса? Со мной в подвале сидел неплюевец, вице-унтер-офицер Мякутин, — расстреляли его за попытку перехода к белым. Попался и не сумел выкрутиться...

Вице-унтер Мякутин, худенький, какой-то сероватый, ты был с нами тогда, в саду Иркутского дивизиона, ты стрелял из соседней бойницы, под бойницей ярко алела на белом снегу лужа крови убитого Кончаловского; ты был талантливым поэтом и про тебя говорили уже тогда — "он прославит родной Корпус". Почему не ушел с нами тогда в январе? Не знал? Не умел, что ли? И вот пуля в затылок, по чьей вине? На ком лежит твоя кровь и тебе подобных? Капля на мне с Деевым, а остальное на ком?

На главную страницу сайта