.

1-я Кавказская казачья дивизия генерала Раддаца* — 1-й Запорожский, 1-й Уманский и 1-й Кубанский конные полки.

3-я Кубанская казачья дивизия генерала Рафаловича* — Адагумо-Азовский, Екатеринославский, Ейский и Ставропольский конные полки, сформированные в 1915 г.

1 -и Хоперский — входивший в состав Кавказской кавалерийской дивизии.

4-я Кубанская казачья дивизия генерала Рыбальченко* — 2-й Екатеринодарский, 2-й Черноморский, 3-й Запорожский и 3-й Полтавский конные полки.

Партизанские отряды войсковых старшин — Бичерахо-ва и Шкуры*, несколько Кубанских конных батарей и отдельных сотен. Нумерацию их не могу указать, чтобы не ошибиться.

Никто не описал этого... Но все эти эшелоны проходили мимо станции Кавказской, и нам, жившим в станице Кавказской, — многое было известно...

Внешняя война была окончена, а что дальше нас ждало” — пожалуй, никто ничего не знал. Штабы полков и управление Кавказского отдела еще как-то работали, а казаки отдыхали по своим станицам. Думаю, что подобное происходило во всех Отделах и частях Кубанского Войска в то время.

Беззаботно и весело отпраздновав Рождественские Святки, казаки нашего полка собрались в станице Кавказской, где находился штаб полка. Начались денежные расчеты и фактически ликвидация всей хозяйственной части полка. Как первоочередной полк — он не подлежал демобилизации, но он уже и не был строевой частью. Это были толпы пеших казаков, праздно шатающихся по Красной улице от штаба полка и до управления отделом в ожидании каких-то распоряжений, получения жалованья и других каких-то денежных недополучек. И мы, офицеры, не знали, — что же нам делать, так как никто не давал никаких распоряжений.

Остальные части Кавказского полкового округа были как-то в тени. 2-й Кавказский полк, прибыв с Западного фронта без своих офицеров и разойдясь по станицам как подлежащий демобилизации, — штаб полка оставил в станице Новопокровской. Полк привел с фронта революционно выбранный командир полка, подхорунжий Никита Лебединцев*. В Новопокровской ютились и штабы пластунских батальонов — 4-го, 10-го, 16-го и 22-го и постепенно заканчивали свое существование. 3-й Кавказский полк, давно прибыв с Кавказского фронта, — со своими пожилыми казаками, по-семейному ликвидировал свое полковое хозяйство.

И на местах по станицам, и в центре отдела — власть была бессильна, чтобы остановить революционно-разрушительную стихию. И лишь родные страдальцы-старики, эти стойкие хранители вековой казачьей патриархальности и казачьей обыкновенности, да все поголовно бабы-казачки — они с нескрываемою злобою активно выступали против “хрантавиков”, тыча им в глаза проклятия.

Хотя, должен подчеркнуть, что в станицах не было резкого деления на два лагеря. Фронтовики, безусловно, устали и хотели окончания своей военной службы, что было вполне нормально. Что ждало всех в будущем, никто ничего не знал. Не знали этого и мы, офицеры. Предсказателей тогда не было.

В управление отдела созваны все офицеры строевых частей. Приказ войскового атамана полковника Филимонова говорил, что в 1-м Кавказском полку оставить только десять офицеров, а остальным прибыть в Екатеринодар, для поступления в правительственные отряды. В полку должны остаться: командир полка, его два помощника, полковой адъютант и шесть командиров сотен. Всего десять офицеров. Но в наличии, при полку, оставались только следующие офицеры: кроме командира полка войскового старшины Калугина, в порядке старшинства чинов, подъесаулы: Елисеев, Некрасов, Поволоцкий, Винников (командиры сотен), Мацак, Бабаев, сотник Фендриков и хорунжий Косульников.

Не говоря о младших офицерах — все остальные уехали к своим семьям и в полк уже не вернулись. Войсковые старшины Пучков, Маневский, есаул Авильцев и подъесаул Дьячевский навсегда остались в Майкопе. У первых трех там были свои собственные дома. У всех четырех были семьи. Полковой адъютант подъесаул Кулабухов, отличный офицер — также не прибыл в полк. Подъесаул Растегаев, видя пустоту жизни в полку, обогнув с севера красный центр хутора Романовского, ускакал в свою Ладожскую станицу на своем мощном коне. “Не догнали красные”, — сказал он мне потом.

В студеную зимнюю полночь кто-то требовательно постучал в наши ворота.

— Здесь ли живет Ф.И. Елисеев? — спросили отца два подозрительных субъекта, небритых, в солдатских шинелях и солдатских же “репаных” с отворотами серых шапках.

— А Вы-то кто? — спросил отец.

— Не бойтесь, папаша... мы его друзья. Разбудите Федю, пусть он выйдет... он нас узнает, — говорит один из них.

То были мои сверстники по Оренбургскому училищу, теперь подъесаулы 3-го Кубанского полка Степан Сердюк* и Назар Савченко*. Бежали из полка, из станицы Ново-Александровской Лабинского отдела. Несмотря на то что они были в солдатской форме и без погон, в них заподозрили офицеров и арестовали. Оба они были умны, но настоящей военной выправки не имели и в военном училище. Савченко — замкнутый человек, но Сердюк был разговорчивый и с черноморским юмором. И он внушил красногвардейцу, охранявшему их, что они есть “прости козакы... булы мобылызовани и тэпэрь йидуть до дому”. Солдат долго сомневался в правдивости этих слов, но потом отпустил “на их совесть”. И так как в Екатеринодар нельзя было пробраться, они и вспомнили обо мне, жителе Кавказской станицы, не находящейся еще под властью красных.

Но не всем судьба уготовила благоприятный исход. В полковой канцелярии неожиданно встретил 2-го Екатеринодарского полка войскового старшину Журавель. Он ехал из Персии, как квартирьер своего полка. Узнав о преграждении пути в Романовском, со станции Гулькевичи, на извозчике, он прибыл в нашу станицу и представился командиру полка Калугину, у которого и остановился.

В тужурке с меховым отложным воротником нараспашку - под ней гимнастерка с погонами и на груди белый офицерский Георгиевский крестик. Офицерские диагоналевые темно-синие бриджи вобраны в боксовые сапоги. Он брюнет с круглыми большими глазами. Среднего роста, чуть полный, но по-офицерски очень подтянутый. Он мало говорил с нами и... сидя в канцелярии, наполненной писарями и казаками, о чем-то думал. Мне особенно приятна была эта встреча, да еще в нашем полку и в моей станице, с однополчанином по 1-му Екатеринодарскому кошевого атамана Чепеги полку 1910 г. Тогда он молодым хорунжим взял 1-й офицерский приз на скачках, с препятствиями, а я, 17-летний вольноопределяющийся, был награжден 1 -м полковым призом за наездничество и джигитовку. Это было 6 мая, в день тезоименитства Государя Императора Николая Второго. Вид его был всегда грустный. Возможно, что душа-вещун предсказывала ему близкую смерть.

И вот, в один из дней, в полку не стало его и подъесаула Саши Винникова. Потом мы узнали, что Журавель, Винников и два молодых офицера-пластуна ночью, пешком, вышли из станицы, обогнули с севера хутор Романовский и, добравшись до станицы Ловлинской (бывший хутор станицы Казанской), под греблей решили отдохнуть. Здесь их увидел конный разъезд красных и арестовал. Под штатскими тужурками они имели офицерское одеяние. На допросе признались, что пробирались в Екатеринодар. Разбор дела и суда был короткий. Красные достали в станице лопаты, приказали им вырыть яму и потом зарубили шашками, добив прикладами винтовок...

Узнав очень скоро об этом, мы были потрясены!.. Было жаль погибших так трагически, в особенности, однополчанина Шуру Винникова. Жгучий брюнет с лицом матового цвета. Замкнутый с казаками, но в среде молодежи — остроумный и стойкий полковой товарищ. В июле 1914 г. он прибыл молодым хорунжим в Мерв, с полком проделал всю войну и вот... так жутко погиб от рук своего же русского солдата... Было о чем подумать!

Но наряду с глубоким сожалением — мы удивлялись, почему они двинулись пешком? Ведь так легко было достать в станице верховых лошадей! Да у Винникова и была своя строевая кобылица! Кроме того, почти все офицеры нашего полка своих строевых лошадей передали вестовым в ожидании лучших дней или продали им за бесценок. Хотя все это есть бесплодное гадание “вслед”...

Наш полк, вернувшись на Кубань, не надел погон. Приказа об этом не было, и мы, офицеры, не сговариваясь, считали: это может вызвать вредные разговоры среди казаков. В станице было много иногородних и демобилизованных солдат. Были неприятные случаи с чинами управления отдела, даже и с заслуженными писарями — “почему они еще носят погоны?” — дерзко говорили солдаты. В понятии солдат и мужиков — во всей России установилась красная власть; всей бывшей армии показано снять погоны, и вот только кучка казаков еще придерживается старого строя.

Атаман Кавказского отдела полковник Репников отлично понимал психологическое настроение черни и отдал приказ: “всем снять погоны во избежание могущих быть неприятностей”. Случай к могущим быть неприятностям проявился очень скоро.

— Вы что это? — недоуменно спрашиваю своих подчиненных воинов, которым поручено охранять станицу.

— Холодно, Федор Ваныч... — отвечает начальник заставы и добавляет: — Разрешите идти по домам? — И для убедительности своего аргумента о холоде, заканчивает: — Да и какой черт в такую метель пойдет на станицу?!

Почесал я за ухом, подумал и... отпустил охрану по домам, зная, что, если не отпущу, они все равно сами разойдутся.

Убедившись, что оставаться в станице бесплодно, решил пробраться в Екатеринодар. Отец и брат Андрей, хорунжий, видя сборы, оба молчат. Видимо, сочувствуют. Тогда в умах казаков было, что войсковая власть окрепнет и очистит войсковую территорию от красных. Нужно только время. Пригорюнилась лишь наша любимая мать.

— Куда ты, сыночек?.. Все офицеры живут дома, а ты опять на войну? — только и сказала она, но не заплакала, так как каждая казачка всегда сознавала обязанности казака — служить и... воевать.

Я еще не решил, — как, каким путем пробраться через красный хутор Романовский — как почувствовал какую-то, мне раньше неизвестную боль в прямой кишке, откуда появилась кровь. В местной войсковой больнице старый, знакомый всем доктор Власов, военный врач с двумя просветами, определил острый приступ геморроя, который нужно немедленно же удалить операционным путем. Хотя эта болезнь свойственна многим кавалеристам, но о ее состоянии и способе лечения я ничего не знал.

Предварительное очищение желудка, бритье и... меня положили в местную войсковую больницу. После операции под хлороформом, когда я проснулся, почувствовал себя так, словно мне воткнули в организм сучковатый кол, и я никак не могу даже и лежать. Три дня никакой пищи, кроме двух-трех стаканов молока. Потом был “вытянут кол”, и желудок перестал работать. Лечение — постель, диета. Я совершенно был выбит из строя, и мой план пробраться в Екатеринодар — отпал безвозвратно.

23 февраля 1918 г. открылся съезд делегатов от всех станиц Кавказского отдела. Он происходил в прогимназии нашей станицы и был скоротечен, как и малолюден. Не было сомнений, что он был созван явочным порядком и с точно продуманной целью: признать власть совета народных комиссаров в Петрограде. Это не был казачий съезд. Он был “общий” и от иногородних. В нем было что-то конспиративное. Мы, офицеры, совершенно не интересовались им, посчитав это бутафорией. А оказалось иное.

Съезд признал центральную власть в Петрограде, предписал установить советскую власть в станицах и избрал из своей среды комиссара Кавказского отдела, некоего Одарюка*. И мы столкнулись с очень неприятной реальной действительностью.

Атаману отдела полковнику Репникову приказано было в трехдневный срок сдать все дела Одарюку и быть свободным. Мирно сдав власть, он выехал в свою станицу. В станицах избраны станичные комиссары и советы, уже от всего населения. Пока что — все происходило по-мирному.

28 февраля пал Екатеринодар. Кубанские правительственные части отошли на юг. Это был сильный удар для нас. 7 марта в Кавказскую прибыл с Персидского фронта Екатеринославский казачий полк, бывший 2-й Сводно-Кубанский при формировании его в 1915 г. Его привел младший полковой делопроизводитель “из писарей” в чине коллежского регистратора, так как все офицеры были арестованы в Армавире военно-революционным солдатским трибуналом и брошены в тюрьму.

Из станицы Новопокровской в Кавказскую переселился штаб 2-го Кавказского полка со своим революционным командиром подхорунжим Лебединцевым. Командирами сотен у него были урядники. Из станицы Павловской прибыла 6-я Кубанская батарея 4-орудийного состава под командой прапорщика из студентов Павлова. Он не казачьего рода. В Кавказской образовался наплыв штабов, частей, казаков, совершенно не знающих — что же будет “завтра”?

После падения Екатеринодара, когда фактически советская власть восторжествовала во всех населенных пунктах земель Кубанского Войска, как и во всей России, — Одарюк отдал “приказ о полной демобилизации старых частей, о формировании новых, но только пластунских батальонов смешанного состава, т. е. из казаков и иногородних, и о формировании “отряда особого назначения”.

Этого никто не ожидал. Даже и рядовые казаки поняли, что с расформированием войсковых казачьих частей, со сформированием смешанных, в особенности отряда особого назначения — они лишатся права и возможности отстаивать свои казачьи интересы.

На многолюдном митинге в крепости — решено не расформировываться и ждать событий. События же приближались: формирование смешанных частей не прошло, в отряд особого назначения никто не хотел идти, а тут прошел слух, что генерал Корнилов с Добровольческой Армией идет на Кубань. Все заволновались.

В интимном собрании немногих офицеров предрешено: всеми способами сохранить полк с целью — при развертывающихся событиях захватить в свои руки узловые станции Кавказская и Тихорецкая и ждать отряды генерала Корнилова и войскового атамана полковника Филимонова.

В этот план были посвящены только немногие молодые офицеры, но он полностью понимался нутром всех казаков. Начались ежедневные митинги в крепости. Я уже выписался из больницы, но так ослабел после операции, что не мог присутствовать на них, но был в курсе всего. Войсковой старшина Калугин совершенно отошел от дел, остальные же штаб-офицеры так и не вернулись в полк. Все дело вел самый младший из нас, 22-летний Паша Бабаев. С первых же дней революции он очень удачно и успокаивающе действовал на казаков своими выступлениями. У него были и такт, и логика, и отсутствие ненужной и неуместной тогда офицерской гордости. Он по инерции, по уважению к нему казаков — теперь стал неофициальным руководителем полка. Ему казаки верили. Как все происходило в подробностях, — я тогда не расспрашивал, но полк избрал его командиром полка, что нисколько никого не обидело. По моменту — он был самый подходящий.

Командирами сотен избраны были в порядке старшинства своих чинов: подъесаулы — Елисеев, Некрасов, Мацак, Поволоцкий, сотник Фендриков и подхорунжий Нешатов. Его 3-ю сотню составляли его же станичники казанцы и соседи тифлисцы. Никаких помощников и адъютантов в полку. Полк стоял, словно на вулкане. Радовались мы зачислению в полк молодого хорунжего Сергея Поволоцкого, родного брата Володи Поволоцкого. Он окончил кадетский корпус и сотню Николаевского кавалерийского училища 1 октября 1917 г. — курс один год. Вошел в полк и наш младший брат, Георгий. И как приятно было смотреть на Сережу Поволоцкого и на нашего Жоржа. Оба молоды, красивы, стройно сложенные богатыри, на “ты” выпившие в нашем доме в пирушке.

Они оба и хорунжий Косульников — вошли младшими офицерами. Все офицеры были казаки станиц не Кавказского отдела. Они не имели никого родственников в нашей станице, почему и жили вместе в общественном доме для офицеров старого урядника-конвойца Севастьянова. С братьями Поволоцкими жил и их отец, полковник одного из пластунских батальонов. За исключением Некрасова и Косульникова — все были холосты. Жилось им не совсем весело в чужой станице. Вот почему наш многолюдный и большой дом отца с тремя сыновьями-офицерами и щебетуньей-сестренкой Надюшей — был для очень многих заброшенных сюда офицеров и друзей — и домом веселия, и духовного уюта, и заговорщицких планов против красных.

Одарюк согласился оставить полк в прежнем составе присяг старых казаков Великой войны, но твердо потребовал, чтобы он назывался бы 1-й Кавказский “революционный” полк. Казакам совершенно не улыбалось припечатать к своему былому славному полку это позорное слово, но... иного выхода не было. То же случилось и с 6-й Кубанской батареей.

По слухам — генерал Корнилов приближался к пределам Кубанской области. Одарюк приказал полку и батарее сосредоточиться на станции Тихорецкой, но в пешем строе, т. е. выступить без лошадей. Казаки закрутили головами. Начались бурные митинги “отказа” исполнить это распоряжение. Сам Одарюк был уже где-то на фронте и оттуда прислал ультимативное требование: “Полку и батарее выступить в Тихорецкую или сдать оружие и разойтись”.

Этого казаки никак не ожидали. От Одарюка последовали новые угрозы. Пришлось подчиниться. Погрузившись в вагоны, одним эшелоном, полк и батарея прибыли в Тихорецкую. Там много красных войск, штабов и полная неразбериха. Но армия генерала Корнилова уже пересекла железнодорожную линию Ростов-Тихорецкая и вела бои под станицей Березанской. Воспользовавшись этим, полк и батарея, простояв сутки в бездействии, самовольно вернулись назад, в станицу Кавказскую.

К нам во двор въехали три казака станицы Темижбекской. Их кони в поту, в грязи. Все три казака при винтовках. Приказный Авильцев 5-й сотни, который не раз бывал ординарцем при мне в Турции, доложил, что в станицу прибыл бронепоезд с карательным отрядом и разоружил ее. Все оружие уже снесено казаками в станичное правление, его приказано ночью отправить в Романовский. Их прислал сюда за помощью станичный комиссар, бывший урядник Конвоя Его Величества и, в доказательство верности, прислал делегатом своего младшего брата, который мне и представился с Авильцевым.

Тучи сгущались. Над некоторыми станицами уже разразилась гроза. Надо было спасать положение или положить оружие. Последнего мы совершенно не желали делать. Оставалось — ВЗЯТЬСЯ ЗА ШАШКИ...

Голос обиды и возмущения всколыхнул всех, так как произошло неслыханное явление: казаки перестали быть хозяевами своих станиц, хозяевами своих очагов... У них отбиралось даже и оружие, как решающее достояние казачьего существования в течение многих веков! В этот момент ультиматум Одарюка сыграл роль поджигателя горючего вещества.

Стояла пасмурная погода. Толпы казаков заполнили вместительный сарай одного из арсеналов крепости. Об ультиматуме еще никто не знал, но все чувствовали надвинувшуюся на казаков грозу. Наличие же казаков-гонцов на покрытых грязью лошадях из соседних станиц говорило яснее ясного о происходящих событиях. Среди многосотенной толпы казаков бросались в глаза длиннобородые старики-кавказцы, как и присутствие офицеров других частей, ранее никогда не бывших на митингах. Тяжелое молчание давило всех, а взгляды каждого выражали решение, вызов.

Впервые я встретил здесь и командира 2-го Кавказского полка подхорунжего Лебединцева и одного из его командиров сотен урядника Козлова, станицы Дмитриевской. Скромно, слегка смущенно, но вежливо поздоровались со мною, как со старым сослуживцем. Я искренне пожал им руки.

Итак, в крепостном бараке собрались все те, кто был активен и хотел борьбы против красных. Вошел Бабаев и занял председательское место, т. е. встал на нары между нами. Как никогда, тишина стояла исключительная. И при мертвой тишине он прочитал ультиматум Одарюка — “сдать оружие”. Полное молчание было ему ответом.

— Так как же поступим? — нарушив молчание, громко произнес Бабаев, наш командир полка.

Этого вопроса словно все и ждали. Рев, звериный рев многосотенной толпы, был лучшим выразителем их душ в тот памятный миг.

— Не сдава-ать!.. Не сдади-им!.. Давай сюда Одарюка!.. — заревела толпа. И среди бушующей порывистой казачьей молодежи — послышался резкий всхлипывающий плач стариков: “Дет-точки!.. Сыны-ы!.. Поддержите-е... давно бы та-ак!”...

Момент был страшный. Пропасть, искусственно созданная революцией между двумя поколениями “отцов и детей”, сомкнулась своими берегами и на ее месте выросла могучая фигура казака-воина, свободолюбивая и грозная.

Радостные слезы разрядили и побратали всех. Гонцы от станиц уже открыто выступили с речами, прося о немедленной помощи и защите. Выступил и Лебединцев, революционный командир полка. Умно, здраво, как всякий казак-земледелец, проведший в боях всю войну, переживший две революции, много видавший и многое переживший, — он очень проникновенно сказал всем свою первую речь. Он звал казаков к восстанию. Его речь произвела отличное впечатление. Оказалось, что мы так мало знали духовный мир даже своих ближайших урядников!

— Кавказцы! По домам! Всем собраться верхами (верхом) на лошадях и при оружии у новой староверской церкви! И оттуда — на Темижберх! — закончил я по-станичному.

Подхваченные полным сочувствием — мы, казаки станицы Кавказской, быстро высыпали из барака, бегом метнулись по домам, к своим строевым коням. По Красной улице, с широким полковым флагом и двумя сотенными (2-й и 3-й), которые хранились в нашем доме, — с группой темижбекских казаков-гонцов, рассекая весеннюю слякоть копытами застоявшихся коней, — крупной рысью идем к восточной окраине станицы. Вооруженные винтовками и шашками, всегда удалые темижбекцы, колышущиеся боевые значки, разгоряченные кони, вызывающий взгляд седоков, нервно торопящаяся скачка кавказцев к сборному пункту, выскакивающих со всех улиц и переулков, — взбудоражили станицу, еще ничего не знавшую о случившемся.

— Вы это куда же, Федор Ваныч? — подозрительно вы крикнул мне младший урядник Сломов, встретившийся с нами, едучи на линейке.

— На Темижберх, Афоня! — бросил ему, махнув рукою на восток.

— Што?.. Против советской власти?.. Кстати, я еду в Романовский. И я все расскажу Одарюку! — донеслись до меня его слова. Но отвечать Сломову было и некогда, и не к чему. Мы уже взялись за оружие (в Турции от полного разжалования Сломова спас я; умный, отличный урядник, он ушел в тыл и возненавидел начальство, так как пострадал от него несправедливо).

С Богом куба-а-анцы, не робея-а,

Сме-е-ело в бой — пойдем друзья-а-а... —

без разрешения и без приказания затянул старый и дебелый казачина-урядник Михаил Иванович Татаринцев, сверстник и друг нашего отца, видимо, вспомнивший свою былую молодость и службу в нашем дедовском 1-м Кавказском полку, и десятками возбужденных голосов был подхвачен:

Бейте, режьте — не жалея,

Ба-а-асур-ма-а-нина врага!

Позади, длинною лентою вытянулись верховые казаки — служилые, фронтовики, “дымари”, малолетки и все те, кто успел прискакать на сборный пункт. На широких рысях, пройдя 12 верст, — сотня ворвалась в Темижбекскую. Один взвод был послан захватить вокзал. С тремя остальными, усилив аллюр, — по Красной улице устремился к станичному правлению. Терроризированное население высыпало на улицу. Бабы-казачки, утирая подолом юбок слезы, причитали: “Радимаи-и... Скарея-а-а!”...

Заняв улицы возле правления и быстро выстроив сотню у главного фронта, — со Стуколовым и беспалым Чаплыгиным вошли в правление. Мои бородатые ординарцы были в домашних костюмах, конечно, в папахах и с винтовками в руках. Появление нашей сотни было полной неожиданностью для станичного совета. Оружие было уже снесено во двор правления, грузилось на подводы, а совет что-то “решал-мусолил” ...

— Кто здесь председатель совета? — в определенном тоне спросил их. Красивый рыжебородый казак, лет 35, привстал со стула и ответил:

— Я... а што Вам надо? — смелым тоном начальника ответил он. Меня это задело.

— Я командир Кавказской конной сотни и прибыл сюда забрать то оружие, которое Вы собираетесь отправить Одарюку... и прибыл сюда по просьбе гонцов от станицы! — быстро, строго, официально пояснил ему.

— Никаких гонцов к Вам никто не посылал! — парирует он мне смело, этот бородатый казак, видимо, старовер. Я чувствую, что сейчас нужно действовать уже силой. Вижу — Стуколов и Чаплыгин, как и присоединившийся к ним Севостьянов, двойник древнего Гостомысла — стоят рядом со мной и, давя меня плечами, готовы действовать...

Мужичий состав совета, растерявшись, молча, стоя — выслушивает наш диалог. Меня удивила стойкость председателя, видимо, урядника, такого молодецкого и солидного видом. Хитро, резко метнув глазами и рыжей бородой на своих членов станичного совета, — он вдруг коротко бросает мне:

Распустив станичный совет темижбекцев и через комиссара приказав все оружие грузить на подводы, — вышел со своими стариками к сотне. И что же мы увидели? Вся площадь перед станичным правлением была запружена радостным народом, а на левом фланге кавказской сотни стояла новая конная сотня темижбекцев, свыше ста человек. Впереди нее стоял мой дорогой вахмистр 2-й сотни, подхорунжий Фидан Толстов (“Фидан” — Федор, как называли его все в семье и в станице)...

При нашем появлении на крыльце — вверх полетели папахи всегда молодецких темижбекцев, раздалось радостное “ура”, а казачки-бабы, с сияющими лицами и еще не остывшими слезами на глазах, махали радостно платочками и руками.

Погрузив пятнадцать подвод с винтовками и патронами, — со своей сотней кавказцев немедленно же отправил их в Кавказскую. Темижбекцы обещали “всею силою станицы” прибыть в Восставший Стан завтра. Они никак не хотели отпускать меня, не расспросив о восстании. В особенности последний станичный атаман вахмистр Толстов, Варшавского дивизиона, родной дядя Фидана, окруженный своими стариками-станичниками.

— Ну хоть на полчасика зайдите к нам в дом? — просит он.

Дух бодрости в такой момент поддержать надо. Согласился и зашел. Моего коня на улице держал в поводу казак. Но не прошло и пяти минут, как вошел этот казак и досадливо сказал, что мой конь “вырвался из его рук”... Что-то неприятное ударило в душу, как плохой предвестник. Толстовы дали своего верхового коня, и я в глухую ночь, один, двинулся в Кавказскую за 12 верст, ругая своего, так всегда строптивого коня по кличке Орлик. На нем я совершил всю войну в Турции. Темно-рыжей масти. Густая шерсть. Очень густые и пышные грива и хвост, также рыжие. Густота их признак силы лошади. Глаза навыкате и злые. Он всегда норовит кого-то укусить или ударить ногой. Садиться в седло — надо быть всегда очень осторожным. Вложив ногу в стремя, надо быстро вскочить в седло, иначе он рвет вперед или становится на дыбы, и седок падает назад, на спину. Но зато силы, выносливости он был неистощимой.

Пишу для того, чтобы подчеркнуть следующее. Через несколько дней, во время ночного набега в тыл красным на станицу Казанскую, при обезоруживании солдат — он вновь вырвался у казака, сбежал и этим поставил меня в очень затруднительное положение. Куда он убежал с седлом — так и осталось загадкой, и я его с тех пор больше уже не видел.

С дороги, не заезжая домой, в полночь, я приблизился к станичной крепости. У прохода в крепость, между валов, уже стояли часовые.

— Стой! Кто едет? — окликнул один из них.

— Командир кавказской сотни... из Темижбека, — отвечаю ему.

О подъесауле Бабаеве, нашем командире полка — он ничего мне не сказал из чувства такта. Бабаева “обошли” наши старики, как неведомого им офицера. Ловягин же был кровно “свой”, к тому же самый старший из присутствовавших на митинге, и их старовер, т. е. — на все сто процентов — свой.

Расставшись с Ловягиным, глубокой ночью вернулся в дом отца. Во дворе, у “мажары” с дробинами — вижу, привязано до десятка лошадей под седлами.

Кто это — думаю? Вхожу в дом. На кроватях, на диванах и вообще на всем, где можно было спать, — в разных позах, при оружии — спали офицеры, больше 3-го Кавказского полка. Проснувшегося полковника Постникова* спрашиваю:

— Что этот сон означает?

— Собрались удирать... вот и сгруппировались, — не то шутя, не то серьезно отвечает он, наш старый кавказец и шутник в жизни, никогда не любивший напрягать военной службой ни себя, ни казаков.

— Здорово, — отвечаю ему досадливо. — Еще не было начала и уже удирать? — сказал и пошел в свою спальню.

20 марта в Кавказскую, в крепость, прибыла конная сотня темижбекцев в 135 казаков и батальон пластунов в 400 человек. Всем им роздано было оружие. Темижбекцы явились первой живой помощью восставшим. И первый день прошел в лихорадочных приготовлениях к дальнейшему.

Было выпущено обращение к казачьему населению “восстать всем против ненавистной красной власти”, с перечислением насилий, произведенных карательными отрядами красных. Началось разоружение иногородних в нашей станице. Странная казачья натура! Безусловно, воинственная и в то же время великодушная. Даже во вред своему благополучию. Никто из местных большевиков не был арестован. И само разоружение было мирным, по-домашнему, по-свойски. Они же потом иначе отплатили казакам...

Не был сменен и комиссар станицы, вахмистр Писаренко. Восстали против красных, а на местах осталась та же структура советской власти, с теми же лицами.

Ближайшие станицы на призыв откликнулись немедленно же, смело и восторженно. Дмитриевская мобилизовала 25 присяг и на подводах прибыла в крепость. Кавказская мобилизовала 35 присяг, т. е. до 55-летнего возраста. В Восставший Стан вошли все, от мала до велика.

В станицу Расшеватскую, где проживал атаман отдела полковник Репников, — решено послать сотню темижбекцев под командой подъесаула Храмова* и с ним несколько стариков-кавказцев, как показатель, что “восстало все казачество”. С этою молодецкою сотнею прошу выехать бывшего станичного атамана К.И. Стуколова, которого знали многие и в других станицах. Он соглашается и тут же предлагает другим. И на моих глазах произошла незабываемая сцена.

— Поедем со мною, Иван Гаврилович? — говорит он моему отцу, сверстнику, другу и единомышленнику по станичному самоуправлению.

— Я спрошу Федю, — отвечает ему.

— Можно, Федя, и мне ехать делегатом в станицу Расшеватскую? — спросил наш дорогой 50-летний бородатый отец 25-летнего своего сына подъесаула — “начальника всей конницы восставших”.

— Конечно, папа, поезжайте, — почтительно ответил ему. Казачьи сценки, достойные истории.

Трогательной картиной было прибытие казаков станицы Расшеватской, со своим станичником и атаманом отдела полковником Репниковым, мобилизовавшим в строй все силы станицы. Длинной лентой конного строя своей сотни и темижбекцев — в колонне “по три”, — медленно, полувольтом, продемонстрировали они по широкой площади перед крепостью и выстроились развернутым фронтом к ней. Позади всей конной группы до 400 человек — подтянулись подводы “на железных ходах” пеших казаков. Картина — словно запорожцы, собирающиеся в поход.

Высокий квадратный земляной вал крепости долгой Кавказской войны был весь усыпан многотысячной толпой казаков всех возрастов. Здесь было, кажется, все население станицы Кавказской, собравшееся праздновать свой великий праздник “Казачьего Освобождения”.

Впереди этого роя стариков, непосредственно за Ловягиным, с большим белым хлебом и солонкою на нем — широко шагая, шествовал великан-казак, Илья Иванович Диденко. Если кому-то нужно было бы писать картину “Илья Муромец”, то надо было взять Диденко. Роста высоченного. В косую сажень плечи. Грузная, но не обремененная дородность. Черный, как смоль, с небольшою густою бородою. Стройный и красивый. При этом — доброе сердце. Его знали очень многие в станицах. Он служил в Конвое Его Величества Императора Александра Третьего. В фигуре и в лице — двойник своего Государя. И Император, в своих выездах за границу — всегда брал с собой урядника Диденко, словно этою колоритною фигурою казака-великана давал знать иностранцам о всей мощи российской. И винтовка на нем, брошенная на погонный ремень на правое плечо, дулом вниз, по-охотничьи — выглядела на его громадной фигуре, словно трость.

Произошла необходимая воинская церемония, с командой: “Шашки-и... ВОН!” — Зеленин, с шашкой “наголо” поскакал навстречу Ловягину и отрапортовал по всем правилам строевого устава. Толпа затаенно молчала, с восторгом наблюдая происходящее. Вся эта масса конных и пеших казаков прошла в крепостные ворота. За командиром темижбекской сотни подъесаулом Храмовым следовали делегаты, старики-кавказцы. Среди них и наш отец, с винтовкой через плечо и, как мне показалось, очень грустный. Предчувствие смерти, видимо, уже витало над его душой и говорило о ней...

К ночи этого дня казаков Дмитриевской станицы привел войсковой старшина Копанев*, так же наш старейший кавказец.

Восставший Стан казаков разбухал. Крепость приняла вид встревоженного муравейника. Глава советской власти в Кавказском отделе, комиссар Одарюк, заволновался. Началась с ним ненужная переписка. Одарюк выпустил воззвание к населению, подчеркивая в нем, что восстали только одни офицеры с небольшой кучкой казаков. Ему ответили: если он хочет убедиться, что это не так, — он может прибыть к восставшим, с гарантией, что вернется обратно невредимым. Он принял предложение и прибыл на автомобиле с небольшим своим штабом.

Разрезая толпы вооруженных казаков, его машина подошла к центру собравшихся. Он, видимо, не ждал такого большого скопления казаков. Мягко, заискивающе улыбаясь, — он вошел в круг, где стоял Ловягин со старшими офицерами и стариками. И заговорил — длинно, внушительно объясняя поведение его карательных отрядов по станицам. Но его слова не дошли до души казаков и никого не убедили. Вид же ощетинившихся стариков впереди многотысячной толпы казаков с винтовками в руках — говорил ему, что казаки восстали поголовно и всерьез.

Наш Восставший Стан разросся в своей численности. Его надо было кормить. Отрядным интендантом был назначен есаул Шниганович, так же наш старый кавказец и станичник. Все довольствие легло на казаков станицы Кавказской. И к чести их — возы сена и зерна для лошадей, горы печеного белого хлеба, сотни ведер молока — неслись в крепость безвозмездно нашими всегда сердцелюбимыми казачками.

— Кушайте на здоровье, родименькие, — приговаривали обычно они. — А то эта красная нечисть... — добавляли к этому, определив свое бесхитростное отношение к одним и другим.

Но главная трагедия была в том, что отряд разросся, а дисциплины — никакой. Была сознательность подчинения офицерам, но воинской дисциплины не было. Сотни конных и батальоны пеших казаков сформировались по своим станицам и при своих станичных офицерах, входя своими полунезависимыми единицами в общий Стан. Никаких внешних воинских отличий. Это было народное ополчение без воинского костяка, а руководители его — без плана.

На 5-й день восстания — люди стали уставать от бездействия. Прибыв в Кавказскую “налегке” и пробыв здесь 4 дня — казаков потянуло домой, в свои станицы, к семье, к пашне... “Сознательность восстания” и станичная дисциплина для дела вооруженной борьбы здесь оказались непригодными. В Стан не прибыли еще казаки богатых и больших станиц — Успенской и Ильинской. Ждать их стало уже невозможным и надо было действовать, чтобы казаки сами не покинули Восставший Стан...

Образовался военный совет от сотен, батальонов и станиц. Где находились войска Кубанского правительства и генерала Корнилова, — никто не знал. Да и узнать было невозможно. Они были где-то за Кубанью, как потом узнали.

К этому времени, к 24 марта, силы Восставшего Стана исчислялись:

1. Пеших казаков — около 7 тысяч.
2. Конницы — около 1 тысячи.
3. Четыре полевых орудия 6-й Кубанской батареи под начальством прапорщика Павлова (из студентов).
4. 40 пулеметов системы “Льюиса” (ручных), под управлением хорунжего Елисеева Андрея, нашего старшего брата.

Весь отряд был вооружен новыми винтовками из отдельского арсенала. Вечером, на 24 марта, военным советом решено:

1. Пехота наступает на Романовский с ранней зарей и должна взять его. 2. Саперы, под командой поручика Смирнова (петроградец), в полночь взорвут железнодорожный путь из Ставрополя и из Гулькевичей. 3. Конному отряду — выступать в полночь и, обойдя Романовский с севера, у разъезда Рогачева взорвав путь из Тихорецкой, — к утру занять станицу Казанскую. По занятии пехотой Романовского конница веером должна двинуться на северо-запад и поднять восстание в ближайших станицах.

В нашем просторном хозяйственном дворе к мажаре привязано до десятка строевых лошадей под седлами. Пасмурная ночь. В полночь конница восставших, до одной тысячи казаков, должна выступить в степь...

— До свидания, папа...

— Прощай, сынок... — последовал ответ отца.

Я остановился и обернулся лицом к нему, так как ответ его прозвучал каким-то замогильным тоном, предвестником недоброго. И это пронеслось каким-то странным предрешеньем. Шагнув вперед, я остановился и подумал: “Почему отец сказал “прощай”, когда мы расстаемся только “до завтра”?

Отец сидел все также, не шевелясь, и был в каком-то странном и подавленном состоянии. В полутьме — черты его лица мне не были видны, и он продолжал сидеть все в той же позе — мертво. Я постоял еще момент... еще раз бросил на отца свой взгляд... потом повернулся, толкнул ногою дверь, прошел к мажаре, вскочил в седло и — с группой казаков-ординарцев, нервной рысью застоявшихся коней, — прошел на улицу через растворившиеся широкие ворота отцовского двора.

То, оказалось, были последние слова отца ко мне и последний взгляд сына на него... С того момента я больше уже его не слышал — и... не видел...

Завтра, ровно через 12 часов от этого момента — он будет убит красными — наш дорогой отец...

На площади перед крепостью — черная туча конной массы. Тихо поздоровавшись, проехал по сотням.

— С Богом... за мной, — тихо я произнес головной темижбекской сотне и, крестясь, двинулся в голове ее.

Мы на западной окраине станицы. Тишина кругом. Станица спит. Тихо и в конном строе казаков в несколько сот человек.

— Заедемте, Федар Ваныч, к моему двору... я попрощаюсь с женой, а Вы, ежели хотите, выпьете парного молока, — говорит мне мой штаб-трубач И.И. Шокол, старше меня десятью годами, когда мы поравнялись с их широким подворьем четырех братьев и их геройского отца. Жена Ивана Ивановича быстро принесла из погреба холодного молока. В седле я выпил часть его.

— С Богом!.. — этими словами проводила нас единственная свидетельница-казачка, и мы, догнав голову колонны, подошли к железнодорожному мосту, у станичного “става”. Остановив отряд в ложбине и пояснив задачу, с приказанием “не курить” — двинулись дальше. Верст пятнадцать до Рогачевского разъезда прошли быстро. Головной взвод занял его. Взятыми здесь инструментами развинтили рельсы и оттянули их. Темижбекский казак Козьминов взобрался на телеграфный столб, шашкой перерубил провода, но подгнивший столб свалился вместе с казаком, и он сломал себе ногу.

Двинулись к Казанской. Головной взвод подошел к разъезду номер 105, что в семи верстах от станицы, как слышу — крупной рысью он идет назад.

— В чем дело? — резко останавливаю казаков.

— Там красногвардейцы! — слышу в ответ.

— Чего ж вы не захватили их? — бросаю им.

— Да они заперлись у начальника разъезда! — оправдывается кто-то в темноте из строя.

Беру их всех и наметом лечу вперед. Быстро оцепили все строения, но красных солдат нет. Спешиваю взвод и бегу к зданию начальника. В оконных ставнях, через щели, виден свет. Дверь заперта изнутри. Приказываю открыть. Оттуда просят пощады. Требую выдачи винтовок, через дверь, прикладами в нашу сторону. Дверь полуоткрывается, и в нее глянуло десять прикладов. Гарантирую караулу неприкосновенность, а если не откроют сами — взломаем дверь.

Они открыли. Десять обыкновенных русских солдат, лохматых, спросонья, со страха совсем растерянных, трясутся и просят пощады. Они мобилизованы из ближайших хуторов. Отпускаю их на волю. Не уходят и просят записки — “кто и почему их отпустил”, чтобы не отвечать перед властями. Даю и отпускаю.

Упрекаю взвод, что они, тридцать человек, испугались десяти. Казаки молчат. Отряд уже подошел и, остановившись густой массой, ждет нас. Подхожу к отряду и зову — “коня!” Его никто не подает. Маленькая томительная пауза.

— Где же мой конь? — резко бросаю в массу.

— Вырвался, Федор Ваныч... — отвечает кто-то. “Ах, шляпа!” — кипит во мне.

Казак упустил коня начальника отряда. Где же взять другого? Кто из казаков уступит в такой момент своего коня, да еще ночью? Злоба проникает в мое существо.

— Да садитесь на коня Козьминова! — кто-то говорит из строя.

Сел. Двинулись дальше. Мигом заняли станцию Милованово, что у станицы Казанской. Начальнику станции говорю о восстании казаков. Он искренне радуется. Даю ему указание: “Не принимать поездов”. И, оставив один взвод здесь, гумнами двинулся в станицу.

Какая-то фигура на коне, в тужурке, но в папахе и с карабином через плечо, быстро приближается к голове колонны и зло зашумела, забурчала, заругалась на меня, идущего впереди:

— ... вашу мать!.. Пять дней, как восстали, и хоть бы одного гонца прислали сюда!.. А ты тут сиди как на угольях! — закончил он.

Это оказался комиссар станицы Казанской хорунжий Подымов*, личность, на которой надо остановиться. Бывший старший писарь управления Кавказского отдела — умняга и молодец. На Кавказе во время войны — сумел получить чин прапорщика за боевые отличия, потом чин хорунжего. Станица выбрала его своим атаманом как очень дельного человека. Пришла советская власть, — станица избрала его комиссаром, которого очень полюбил Одарюк и верил ему. Узнав о нашем восстании, но отрезанный “красным центром” в Романовском, он все эти дни искусно варьировал, чтобы остаться у власти, не вызывая подозрения у Одарюка; а дождавшись — открыть против него действия. Ничего не зная, что происходит в Кавказской, — он метался, как затравленный зверь.

— Правильно, Никитушка! Правильно-о! — приветствовала его толпа, как своего активного и справедливого руководителя станицы.

— Сейчас слово скажет начальник конницы восставших казаков, наш родной по матери станишник, подъесаул Елисеев! — добавил он и указал рукою в мою сторону, стоявшему перед густой массой конных казаков на площади.

После его сильной речи — мне говорить было уж нечего. Но, коротко пояснив цель восстания, — просил поддержки вооруженными казаками. Но Подымов уже приступил к делу. На площади появилось сено, зерно, хлеб, сало, молоко. Началось разоружение иногородних. Главных, с подзатыльниками, он отправлял в каземат при правлении. И все это было так просто, решительно и умеючи... Тут же собирал казаков, раздавал винтовки, ставил их в ряды.

Сотня пластунов человек в 200 и полусотня конницы уже влились к нам. Пластунов возглавил подъесаул Иван Иванович Коробко, сверстник и друг по Майкопскому техническому училищу, которого я не видел ровно десять лет. Ликование всех было полное.

Часам к десяти утра сюда прибыла сотня казаков станицы Тифлисской. Ее привел хорунжий Саморядов. Почти все урядники и казаки были “первого полка”, хорошо мне известные по Турецкому фронту. Сотня просила двинуться на их станицу, где жители ждут нас, как избавителей. Но я ждал результата наступления нашей пехоты на Романовский и лишь тогда действовать — “веером двинуться по Кубани в северо-западном направлении”.

Начальник станции сообщал мне, что со станции Гречишкино, что у станицы Тифлисской — к нему вышел поезд с 154-м Дербентским красным пехотным полком, идя, видимо, на помощь своим в Романовский. С отрядом скачу туда. Впереди большой полковой флаг на высоком древке. Он войскового цвета, т. е. красный.

— Приятно видеть, что и казаки восприняли революцию и восстали под нашим рабочим революционным знаменем, — вдруг радостно приветствует меня начальник станции Милованово.

Я не стал его разочаровывать, чтобы не лишиться его поддержки. Сотни спешены и залегли в канавах гумен. Поезд подошел и остановился. Он был товарно-пассажирский. Случилась ошибка. С несколькими казаками проходим по вагонам. Обезоружили нескольких красногвардейцев, поезд задержали и, оставив охрану, вернулись вновь на площадь. Было уже обеденное время, но от наших главных сил с Романовского — ни звука.

Для выяснения обстановки в главных силах — посылаю кружным путем взвод темижбекцев, под командой хорунжего Маслова-младшего (из студентов). Казаки отряда, закусив, при теплом солнце, на площади же сбатовав лошадей, крепко спят после бессонной ночи и похода. Мне так же очень хочется спать, но на душе какая-то мучительная тяжесть. Да я и не могу, не должен спать. Надо быть начеку. Вдруг разъезды казанцев, высланные в сторону Романовского, доносят, что оттуда движутся пехотные цепи.

“Ну... слава Богу! Наши взяли Романовский”, — думаю я. Вдруг от них прибыли раненые казаки. А из-под балки, к Казанской, тихо выползал бронепоезд и на ходу открыл по ней шрапнельный огонь... Все стало яснее ясного — наши разбиты и отошли. Без пулеметов, без орудий — конница не могла защищать станицу против бронепоезда, поддерживаемого своей пехотой. Надо отходить в степь и пробиваться в Кавказскую, к главным силам.

Поручив подъесаулу Храмову на широких рысях вывести конницу из зоны досягаемости орудийного огня бронепоезда, сам с несколькими ординарцами, за версту от бронепоезда, изучаю обстановку. От гумен казанцев, бегом к бронепоезду, бежало несколько мужиков, приветствуя своих... Ко мне подъехал Подымов.

— Федор Иванович... все кончено... надо уходить, — печально произнес он.

— Федар Ваныч... красные разбили нашу пехоту и давно уже заняли станицу... арестованы некоторые старики и увезены в Романовский на суд... а Иван Харитоныч Ловягин — зарублен...

Весть эта — громом поразила нас. Кто-то крикнул — броневики! И... сотни дрогнули. Расшеватская сотня в 120 коней с молодыми, еще не служилыми казаками — карьером, дробясь веером, — бросилась на северо-запад, в направлении своей станицы. Выхватив револьвер из кобуры, кричу-командую:

— Строй фронт! Наметом! — и, напрягая каблуками все силы своего ослабевшего коня, несусь крысиным наметом вдоль фронта.

Офицеры, без команд, так же выхватили свои револьверы и, угрожая ими, с лицами, искаженными страхом и решимостью, сдерживали строй растерявшихся казаков. Дав передышку пройти страху, остановились. “Куда теперь?” — невольно возник вопрос у всех.

— Идем на Челбасы, в лагерные казармы... и переждем там до выяснения обстановки, — предлагаю казакам.

Они молчат... Двинулись по той же балке. Отряд мой поредел. Все казанцы остались в своей станице. Осталась и полусотня тифлисцев с хорунжим Саморядовым, но до 50 казаков во главе с младшим урядником Кольцовым шла с нами. Теперь и они остановились, молодецкие тифличане нашего первого полка, и стали думать, куда им идти? Тут ко мне они уже не обратились за советом. Да и что я им мог сказать, посоветовать! И в последний раз я уловил скорбный взгляд, направленный в мою сторону, молодецкого и геройского урядника Романа Кольцова с тремя медалями, который своими печальными глазами — вырывал из моей души — п о м о г и! Но я уже ничем не мог помочь. Казаки вышли из повиновения и спасались “кто как хотел и мог”...

Полусотня тифлисцев с Романом Кольцовым повернула назад и двинулась к своей станице. На окраине их ждали красные. Кое-кто скрылся, но 35 казаков было схвачено и тут же расстреляно. Среди них погиб и молодецкий младший урядник Кольцов, командир полусотни своих станичников.

— Что в станице? — спрашиваю.

— Да што!.. Все бежали... и ее заняли красногвардейцы... а это все беженцы-станичники, — отвечает Щербаков..— А вы, Федар Ваныч, в станицу не показывайтесь... сейчас же арестуют вас красные и... — он не договорил, что будет мне после этого. Но я и сам знал, “что будет после этого”...

Этот широкий шлях — был решающим. Здесь казаки совершенно вышли из подчинения своим офицерам. Командир Дмитриевской сотни, сильно укороченной, младший урядник Анцупов-старший, моей 2-й сотни по Финляндии, по-братски сказал мне: “Куда же идти, Федор Иванович? Я поведу свою сотню домой...” — и, повернув на север, — тронулся. С ним пошли и некоторые кавказцы. Со мной осталась самая большая сотня темижбекцев. И с нею мы, офицеры, двинулись на восток.

Конец пришел и самой стойкой и послушной этой сотне конного отряда. Молча, стараясь не встречаться взглядами со своими офицерами, они большими группами сворачивали направо, к юго-востоку, направляясь в свою станицу. И с темнотой группа офицеров в 9 человек осталась одна-оди-нехонька, затравленная, физически изнуренная, на уставших лошадях и не знающая — что же будет завтра?

Это были: Темижбекской станицы войсковой старшина Попов, его брат сотник, хорунжий Маслов-старший, бородатый прапорщик Никитин и еще кто-то. Их командир сотни подъесаул Храмов. Казаки станицы Кавказской — автор этих строк, младший брат Георгий и прапорщик Митя Жарков.

С сумерками — все офицеры-темижбекцы тронулись в свою станицу. В степи, в истоках болотистой речки Челбасы, держа лошадей в поводу, скрючившись от холода, дремали четыре офицера: два брата Елисеевых, Храмов и Жарков. Это было все, что осталось от тысячного отряда конницы восставших...

Ночь на 25 марта, на праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, смертельным страхом нависла над нами. На небесах витали ангелы, а на земле владычествовал сатана. В природе было сыро и холодно. В желудках голодно, а на душе — мертвящая жуть...

По рассказам участников-офицеров — наша пехота, по плану заняв исходные пункты, с рассветом перешла в наступление на хутор Романовский. Но в тех местах, где меньше всего ожидали казаки, — густые их цепи были встречены огнем противника, который был, как оказалось, в курсе плана наступления восставших.

Полнейшая неожиданность, отсутствие дисциплины и сознание, что ты “восставший” без тыла, без базы, — все это вместе взятое внесло полную деморализацию в души казаков, и они, растерявшись, спешно отошли в Кавказскую. В крепости вновь многолюдный митинг. Послышались упреки, что это офицеры со стариками затеяли восстание. Но в это самое время красные выставили орудия в виду станицы и открыли по ней редкий шрапнельный огонь. Разрывы были высоко, и все же... белые дымки разрыва снарядов совершенно деморализовали казаков, и они толпами бросились по улицам, спасаясь. И напрасно в крепости почти рехнувшийся от горя маститый Ловягин уговаривал казаков защищаться до конца... И напрасно хорунжий Елисеев Андрей, сам выдающийся пулеметчик, выставил во всех крепостных главных пунктах свои пулеметы, числом сорок... В последний момент они оказались без нумерных казаков, почти сплошь его сверстников-станичников.

Студент Саша Солодухин, душа и баян всего восстания, казак станицы Ильинской, укрывшись в одном дворе, был обнаружен и тут же заколот штыками. На теле его оказалось 18 ран.

Были схвачены старики — хранители духовной станичной казачьей жизни, старые конвойцы-урядники эпохи Императора Александра Третьего — Севостьянов, Диденко, Наумов Изот и урядники — Мишнев Михаил, Чаплыгин Гавриил. Их расстреляли в Романовском в тот же день.

Спасаясь, очень многие бежали на восток, в ближайшую станицу Темижбекскую. Красные яростно искали сотника Жукова, но не нашли. В Темижбекской схватили нашего командира 1-й бригады полковника Георгия Семеновича Жукова, который никакого участия в восстании не принял. Но достаточно было звука этой ненавистной для красных фамилии — Жуков, как оказался расстрелян совершенно невинный штаб-офицер. Он был родной брат известных на Кубани полковника Семена Семеновича Жукова и флигель-адъютанта Государя Императора Николая II, офицера Конвоя Его Величества есаула Жукова, застрелившегося на фронте во время 1-й Великой войны.

Для Войсковой Истории должен подчеркнуть, что — сотник Алексей Тимофеевич Жуков, состоявший тогда обер-офицером при атамане Кавказского отдела полковнике Репникове, был одним из самых активных руководителей Кавказского восстания.

В Темижбекской был арестован бежавший туда и наш полковой делопроизводитель, надворный советник Трофим Семенович Чирсков, родом терский казак. За пышную бороду красные приняли его “за генерала” и потому придумали ему особенную смерть: привязав к буферу вагона, накатили на него другой и... живьем раздавили совершенно невинного человека, к тому же человека тихого, робкого и исключительной доброты.

Там же был расстрелян коренной казак, войсковой старшина Попов, офицер 1-го Кубанского полка и командир взвода темижбекской сотни в моем конном отряде. Поручик Важенский из очень почтенной семьи нашей станицы, красивый и скромный молодой человек, боясь попасть в руки красным, бежал к Кубани и на ее берегу застрелился...

Казак Козьминов станицы Темижбекской, что сломал ногу, рубя телеграфные провода на разъезде Рогачевском, и оставленный в больнице в Казанской, был прикончен штыками при перевозке его в Романовский на военно-революционный суд... Остальных жертв красного террора не помню и не знаю.

После поражения — паника в нашей станице, в Стане главных сил, была полная. Ненавистный красный враг уже обстреливал ее шрапнелью, совершенно неслыханным и невиданным оружием для женщин и детей, поэтому семьи казаков, наскоро связав “узлы необходимого”, устремились на восток и в степь, боясь разгрома и убийств со стороны красных. Все это было и в нашем семействе. Кстати сказать, двор нашего отца находился в непосредственной близости от станичной крепости.

— Сыны, сыны!.. Только не попались бы живьем! — так рассказывала потом наша мать, взывал отец. И, отправив ее, нашу мать, с тремя дочурками-подростками на линейке на восток, — держал в седле Андрею-сыну его строевую кобылицу, и... сам попал живьем в руки красных.

С матерью нашей он условился, что она будет ждать его у двора “сватов Жуковых”, на востоке от станичной площади, и уже оттуда двинутся в Темижбекскую. Но... наша добрая и слабовольная мать...

— Поспешим, сватушка, в наш сад над Кубанью под горою... а сват (т. е. наш отец) — он догадается, куда мы убежали, и найдет нас, — так уговорила ее свекровь нашей старшей сестры Марии. И они, две семьи, двинулись под гору, в их далекий фруктовый сад перед самым правым берегом Кубани.

Отец с последним станичным атаманом и соседом, старшим урядником И.В. Виноградовым, скорым шагом шли на условленное с матерью место встречи, чтобы вместе бежать на Темижбек, но... не нашли ее там. Наверное, не дождавшись, тронулась самостоятельно на восток с толпою других, решили они и быстро двинулись в том же направлении по длинной улице, ведущей к Темижбекской станице. И уже на окраине ее из переулка выскочил красный патруль и арестовал их. Почему — неизвестно, но бывшего атамана он отпустил, а нашего отца препроводил к бронепоезду, стоявшему у западной окраины станицы. И между начальником красного карательного отряда, бывшего на бронепоезде, и нашим отцом произошел такой диалог:

— Ты есть Елисеев? — отец ответил утвердительно.

— Это твои три сына-офицера? — отец ответил, также утвердительно.

— Ну... иди!.. Ты свободен... — коварно сказал он, Романовского хутора мужик, “Сережка-портной”. И когда отец отошел от бронепоезда — он выстрелил ему в спину, но ранил в ногу и отец упал... Тогда он подошел к нему и в упор выстрелил в голову... Пуля пробила череп и осталась в голове. Наш дорогой отец был убит наповал...

Так рассказал машинист бронепоезда, когда белые войска заняли нашу станицу и хутор Романовский. На второй день 70-летняя его старушка мать, наша бабушка, с 30-летнего возраста вдова, взяв костылек и заплетаясь своими износившимися в работе старческими ногами, плетется на далекую окраину станицы, чтобы найти тело любимого и единственного сына. Все запуганы... все попрятались или убежали из своих домов в степь, но ей... ей теперь все равно...

Вот и свежие могилки за железнодорожным полотном. Их много. И это не могилки, а небольшие насыпи поверх погибших казаков. Здесь пострадал вчера взвод темижбекских казаков, высланный из Казанской от конного отряда, для выяснения, — что же происходит в главных силах? Не зная о случившемся в Кавказской — хорунжий Маслов напоролся на красный бронепоезд...

Сирота с 16 лет. Отца его так же убили разбойники в степи. Отбыв 16 лет царской действительной службы в Закавказье, участник Турецкой войны 1877-1878 гг. Перенес Баязетское голодное сидение в той войне. Вернулся домой. Только бы работать и поправлять хозяйство после станичного пожара и долгой своей службы, и вот... злые люди убили его...

Вот и его сын. Учил детей. Дал своему Отечеству на войну трех сыновей-офицеров. И за это — красные убили его...

Лежит мертвый бородатый казачина, и почему-то блаженная улыбка застыла на его устах. Как глубоко верующий человек — он, видимо, молился перед смертью, так как пальцы правой руки сложены для крестного моления. Пулей пробита нога, и лишь маленькое входное отверстие в висок, прекратившее ему жизнь в его 50 лет...

И плетется вновь старушка назад, домой, “за линейкой”, чтобы привезти дорогое тело в дом и похоронить по-христиански. Кругом тишина. Улицы пусты. И лишь встречающиеся злые собаки на улицах да красногвардейцы на реквизированных казачьих строевых лошадях нарушали покой мертвой станицы. Но ей теперь все равно...

Горе в нашем семействе тогда — трудно описать. Где были мы, два брата, Жорж и я — и что с нами? — им не было известно. Старший брат Андрей — где-то укрылся. В доме — две беспомощные старушки да три наших сестренки-подростка. Кто утолит печаль вот их?!

Тело отца привезли в дом. Омыли и положили в гроб, в зале на столе. В семействе, глубоко верующем в Бога, должна быть священная тишина и церковный лампадный запах. Говорить громко в доме — считалось кощунственным перед гробом отца. Непереставаемые слезы и плач всех.

На третий день, в глухую полночь — вдруг громкий требовательный стук в наши массивные ворота, наглухо запертые на засов. “Вновь обыск”... — решили терроризированные “пять душ”, старых и малых, осиротевших женщин. Они боятся и не выходят на стук. Но он повторяется громко, нетерпеливо, требовательно. Как глава дома — на парадное крыльцо вышла бабушка.

— Федюшка уби-ит!. — заголосила она.

В доме паника и новый удар. То “бил копытами” в ворота мой злой нетерпеливый рыжий конь Орлик, прибежавший в свой дом без седла и без уздечки... Где он был в эти три дня? Кто снял с него седло и уздечку? Откуда он бежал домой? — все это осталось загадкой для всех. Но женщины, с нашим отцом в гробу в доме — иначе и не могли понять, что конный отряд разбит и его начальник убит, ежели прибежал его конь домой.

Отец похоронен. О его гибели я узнал два месяца спустя. Но красные не оставили семью в покое. Они распространили слух, что Федор (так называли меня красные мужики в станице) нарочно отпустил своего коня, к гриве которого была привязана записка такого содержания: “Когда я вернусь домой с нашей казачьей властью, будет расстреляно тридцать человек красных как месть за отца”.

Конечно, — это была фантазия станичного совета. Но мой рыжий конь, злой и неутомимый, был реквизирован для нужд красной армии.

“Ласточка сделала весну”. В апреле того же года Добровольческая Армия с кубанскими отрядами, после неудачного штурма Екатеринодара, где погиб ее кумир генерал Корнилов, — степями, минуя железные дороги, — прошла в Кавказский отдел и на несколько дней расположилась в трех станицах: Дмитриевской, Ильинской и Успенской. Здесь впервые Кубанское правительство мобилизовало два года казаков, и их отцы-старики искренне благословили своих сыновей в неведомый поход.

В мае месяце того же года мобилизованные Одарюком молодые казаки отбывали лагерные сборы на реке Челбасы. В одну из ночей они оседлали своих лошадей и походным порядком, с боями, прошли в станицу Егорлыцкую Донского Войска, где находилась Добрармия и Кубанские войсковые части со своим войсковым атаманом и правительством. Их было одиннадцать сотен. Вывел их подхорунжий Сухоручко, казак станицы Тихорецкой. Из них немедленно же были сформированы два полка — 1-й Кавказский и 1-й Черноморский. Командиром Кавказского полка был назначен полковник Безладнов*, а Черноморского — полковник Малышенко*.

Должен заметить, что от Кавказской и до станицы Егорлыцкой по прямой линии — 120 верст. Как они шли и какова судьба этого героя подхорунжего Сухоручко — нигде не описано. Так и истлел подвиг этого подхорунжего, не дошедший до скрижалей Войсковой Истории.

Жил в Югославии, тосковал по родине и решил вернуться. “Откручусь, как и раньше”, — говорил он своим станичникам. И в 30-х гг. он и прославленный инструктор и джигит станицы Тифлисской вахмистр Зубенко вернулись на родину. И очень скоро оба были расстреляны в Армавире. Так погибли два знаменитых казака-кавказца.

— Наверное, расстреляют за комиссарство, — говорит он станичникам. Те его успокоили. У яра перед Романовским были расстреляны 17 человек, в том числе и вахмистр Григорий Писаренко и лихой извозчик, старый солдат рыжий Прокошка, что переправил на своих санках более десяти офицеров, минуя Романовский кружным путем. Таковы жуткие гримасы революции.