Елисеев Ф.И.

С КОРНИЛОВСКИМ КОННЫМ

 

ПАРТИЗАН ШКУРО

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

В гражданской войне 1918-1920 гг., в сердцах кубанского казачества, генерал Шкуро признан был героем Кубани. Ему мы и отдаем полную свою дань любви и восхищения за первые его подвиги.

На заседании Кубанской краевой Рады, на станции Тихорецкой 5 июля 1918 г., появился молодой партизан Шкуро. С его именем пришлось познакомиться раньше. Еще в ноябре 1917 г., когда вновь поставленное краевое правительство приступило к своей деятельности, — на его рассмотрение поступило несколько прошений о “перемене фамилий”. Среди них была просьба войскового старшины Шкура изменить свою фамилию на “Шкуранский”. Правительство удовлетворило эту просьбу. Шкура-Шкуранский характеризовался при этом, как веселый и бесшабашный офицер, но талантливый и удачный партизан, умевший создать вокруг себя соответствующее окружение из казаков. Был не прочь при этом и соригинальничать: набрал при развале армии казаков-“волков”.

Теперь пред нами предстала, вопреки создавшемуся заочному представлению, миниатюрная фигурка казачьего офицера с нервно подергивающимся лицом, с насмешливой кривой улыбкой. Чин — полковник, а говорили, что он только войсковой старшина. Самовольное перескакивание через чин было в обычае того времени, когда утерялось следящее начальническое око.

Извещение правительства о согласии на перемену его фамилии к нему, по-видимому, не дошло, но он успел усвоить другое имя — не Шкура и не Шкуранский, а — Шкуро. Он почитал это более благозвучным. Председательствовавший в Раде Рябовол*, давая ему слово для доклада, провозгласил: “слово предоставляется полковнику Шкуранскому”.

Доклад Шкуранского был краткий, но очень красочно изображал деятельность самого вождя. Рада выслушала доклад внимательно. Один делегат Майкопского отдела предложил даже поощрить его производством в генералы. Это предложение сочувствия не встретило, но состоялось постановление командировать в отряд, к месту его нахождения в Ставропольской губернии, одного члена правительства и одного члена Рады. Выбор пал на меня и члена Рады от Баталпашинского отдела Усачева. Нашей задачей было:

  1. Ознакомиться на месте с состоянием отряда и его настроением.
  2. Со своей стороны ознакомить его с взглядами правительства и Рады на сущность противоболыневистской борьбы, на организацию и состояние противобольшевистских сил.
  3. Поддержать и всячески поощрять противобольшевистские настроения казаков отряда.

По железной дороге мы должны были доехать до станции Песчано-Окопской, а оттуда, на автомобиле, до села Медвежье и в село Ладожская Балка, где должен был находиться в то время отряд Шкуро. Когда мы усаживались в Песчано-Окопской в ожидавший нас автомобиль-полугрузовик, вооруженный пулеметами, к нам сел в машину генерал преклонного возраста. Садится и, обращаясь к провожавшему его молодому офицеру, говорит:

— Дайте мне хотя бы винтовку... все же пригодится в случае нападения большевиков, — будет из чего застрелиться...

Мы переглянулись с Усачевым. Тронулись. Наш генерал держался скромно и сосредоточенно. Винтовку из рук не выпускал. Из завязавшегося потом разговора выяснилось, что едущий с нами генерал не кто иной, как вновь назначенный ставропольский губернатор.

 

Отряд Шкуро. Полковник Слащов. Выступление на Ставрополь

К вечеру мы подъехали к селу Ладожская Балка. Шкуро в отряд с нами не поехал, а выехал в Кавказскую, только что занятую дивизией генерала Боровского*. За селением, расположив повозки несколькими рядами, стояли табором “шкуринцы”, как в былые времена запорожцы. Штаб отряда помещался в этом богатом большом селе у зажиточного купца. Начальник штаба отряда полковник Слащов* (тогда он имел псевдоним “полковник Яшин”, от своего имени Яков) и несколько офицеров составляли весь штаб. Они встретили нас с интересом, но осторожно: кто и зачем сюда пожаловал?

Пока мы принимались за предложенную нам чашку чая, Слащов удалился с есаулом Мельниковым*, возвратившимся от Шкуро вместе с нами для заслушания его доклада.

Слащов, вернувшись, спокойно, деловито возобновил разговор на тему: как организована Кубанская войсковая власть, какие взаимоотношения с командованием Добровольческой армии и прочее. Он тут же дал краткую информацию о своем отряде. Отряд почти весь состоит из кубанских казаков. Он много переносит невзгод, но бодрости не теряет. Все у Слащова (это именно тот Слащов, будущий генерал и защитник Крыма) складно и деловито. Генерала Уварова выслушал, в меру обнаружил уважение к начальству, но дал ясно понять, что в отряде, впредь до возвращения полковника Шкуро, он, полковник Слащов — есть главный начальник отряда, и полномочия губернатора начнутся с занятием главного города губернии — Ставрополя. Нам же Слащов обещал свое содействие по взаимному ознакомлению с казаками, когда все будем в Ставрополе. А пока что — сделаем остальную часть похода совместно.

От полковника Шкуро, оказывается, Слащов получил директиву, доставленную сюда вместе с нами через есаула Мельникова — “немедленно двинуться и взять Ставрополь”. Часов в 6 вечера был отдан приказ о выступлении, и к 8 часам подводы вытянулись в длинную ленту. Ночной привал сделали в попутном селе, кажется, Птичьем. Весь штаб и мы — все спали в одной комнате, на полу. Постепенно знакомились с людьми отряда.

С рассветом двинулись дальше. Спустились в открытую и ровную низину. Весь отряд перед глазами. С нами, со штабом, идут главные силы. В стороне от нас, с полверсты — гарцует сотни полторы казаков бригады подъесаула Солоцкого*.

Сил, вообще говоря, немного, но отдельные части отряда носят громкие названия: бригада, полки и т. д. В отряде не было ни одной пушки. Было несколько бомбометов. При общей массе людей без пушек все же одиноко трусился на лошади полковник Сейдлер, именуемый “начальником артиллерии”.

Главные силы — пластуны на подводах, конница на лошадях. Собственно говоря, точного разделения казаков на пехоту и кавалерию не было. Достав лошадь, казак с удовольствием садился в седло, предпочитая быть в коннице. А в общем — как выехали из дому, так и ездят теперь по степям Ставрополья на собственных лошадях и в собственном одеянии. Тот, кто сумел отбить у большевиков винтовку, был счастлив. У некоторых лишь берданки или охотничьи ружья.

В общей сложности боевых сил было: бригада пластунов — около 1000 человек и дивизия конницы — около 2000-2500 казаков.

Неподалеку гарцевал на недурной лошади всадник. Грязная-грязная рубаха, разорванная сверху донизу и связанная узлом... Изодранные шаровары... на босу ногу чевя-ки. Все вооружение — сбоку шашка. В прорехи просвечивает голое тело — грязное, обветрившееся. Лицо загорелое. Как из меди вылитый человек.

Другой — сотник Брянцев. По общим отзывам — очень хороший офицер. Его внешность — типичная для карачаевцев: бурая конусообразная войлочная шляпа, черкеска вся в заплатах, на ногах самодельные из сырой кожи чевяки-по-столы без подошв. И это — обыкновенная картина.

Подходим к большому селу Московскому. В сторону дворов высылается лава комендантской сотни. Никому не позволяется входить в село. Когда приходим на церковную площадь и располагаемся табором, Слащов направляет сельским властям просьбу: доставить продовольствие его отряду на время привала. Власти выполняют эту просьбу, и все выходит, как говорят — чинно и благородно. Такой порядок произвел на нас благоприятное впечатление.

С именем Шкуро связано очень много рассказов о легкомысленном отношении к чужой собственности не только близких ему людей, но даже его самого. Не могу утверждать, было это или нет, в особенности потом, в зените его славы, но в описываемый момент мое впечатление вполне благоприятное, как в отношении начальников отряда, так и в отношении его рядовой массы. Сильно бедствовали сами, но население не обижали.

Полковник Шкуро, отправляясь к нам для доклада в Тихорецкую, послал большевистским комиссарам Ставрополя требование: очистить город, иначе он подвергнет его бомбардировке из тяжелой артиллерии. Как уже было сказано выше, ни одной пушки в отряде не было. Угроза была сплошной “партизанщиной”, но она была сделана и были назначены сроки, когда должен быть очищен город. Эти сроки приближались, и теперь отряд шел занимать город. Когда солнце склонялось к западу, мы двинулись из селения по направлению к Ставрополю.

Гипноз имени. Торжественный молебен

Существует очень распространенное мнение о так называемом “обаянии личности отдельных людей”. В гражданской войне приходилось наблюдать особый гипноз “имени”, и этим часто хочется объяснить особую удачливость отдельных носителей его. К таким именам нужно отнести и имя Андрея Григорьевича Шкуро. Как будто не зря он занимался с такой настойчивостью звуковой стороной своей фамилии: Шкура, Шкуранский, Шкуро.

При начале знакомства со Шкуро Вам, прежде всего, бросается в глаза его миниатюрность, подвижность, непосредственность и, говоря правду, незначительность. Между тем заочно при частом повторении имени у Вас создается представление о строгом карателе противника, неумолимом мстителе за обиду, жестоком и беспощадном преследователе — партизане Шкуро.

Я не берусь утверждать, что все то, что я сейчас приведу — абсолютно верно, но в штабе Шкуро утверждали, отнюдь без желания поставить себе или своему вождю в заслугу: за весь длительный и обильный всяческими осложнениями поход отряда Шкуро по Ставрополью и северной части Кубани только один раз назначенный военно-полевой суд приговорил подсудимого к высшей мере наказания — к смертной казни. И это был комиссар Петров — бывший местный штабс-капитан, прославившийся жестокостью. Он бежал из Ставрополя с деньгами и пулеметами на автомобиле. В селе Кугульта его и четырех его спутников захватила авангардная сотня. Был назначен суд, председателем которого был офицер отряда, юрист по образованию, а членами суда — выборные казаки-старики от каждого полка.

Этот суд приговорил Петрова и всех, кто был с ним, к смертной казни. Считая, что такое наказание по отношению к спутникам Петрова слишком сурово, Шкуро приговор не утвердил, а перенес дело на решение всего отряда. И вообще — как подписать смертный приговор? На каком основании? Громада отряда здесь — верховная власть. Пусть она и решает!

Сначала Шкуро удалось доказать невиновность бывших при Петрове шофера и его помощника и их отпустили на все четыре стороны. По отношению к остальным трем подсудимым — из рядов отряда слышались крики: “Смерть!.. Смерть!..”

После этого Шкуро утвердил смертный приговор Петрову, а двум его приближенным высшую меру наказания заменил “поркою”. Отряд с таким мнением согласился. Их выпороли и отпустили. Петров же перед смертью просил, чтобы его тело отправили матери, что и было выполнено. Это было в селе Константиновском. Участники рассказывали, что Петров умер мужественно.

Шкуро дрался с организованной воинской силой красных, а с мирным населением обращался хорошо: “Не трогайте меня, — и я вас не трону!” Кормиться отряду надо. Население — давай продовольствие. Иногда отпущенное населением продовольствие и фураж оплачивались, если касса отряда не пуста, если при предыдущей стычке с красными в нее что-то попало. В противном случае — кормились “за русское спасибо” и выдавались квитанции с обязательством уплатить при соединении с Кубанским войсковым правительством.

Население в то время было приучено ко всяким насилиям, и все, только что описанное, воспринималось не как “недопустимое”, а лишь как неизбежное. “Хорошо, что хоть честью просят”, — говорили крестьяне.

“Мы не боремся с советской властью, но мы объявляем войну лишь комиссарам-насильникам...” — приблизительно такими словами формировал основную идею борьбы Шкуро от имени отряда, в специально выпущенной им прокламации. Я читал ее. Напечатана была на машинке. Краткий текст совсем не обнаруживал у составителей способности “глаголом жечь сердца людей”. Все выражено по-будничному. На прокламации собственноручная подпись самого начальника отряда, с маленьким “завитком” у конечной буквы “о”, как будто бы подписывавшийся все еще колебался, — поставить ли в конце фамилии наследственное “а” (Шкура) или благоприобретенное “о” (Шкуро).

Комиссары испугались “тени партизан”... В лунную ночь с 7 на 8 июля 1918 г. мы приблизились к Ставрополю и остановились на господствующей над городом возвышенности. Мы оказались более счастливыми под Ставрополем, чем Наполеон на Поклонной горе под Москвой. Здесь нас уже поджидала депутация города. Полковник Слащов, действовавший именем Шкуро, принял представителей, поблагодарил их и предложил всем им возвращаться к пославшему их населению и оставаться спокойными. Здесь губернатор выступил на сцену и в автомобиле, с небольшой охраной отправился в город принимать приветствия восторженного населения.

Штаб отряда расположился в здании гимназии. Избавление от большевистской дьявольской власти Ставрополь собирался праздновать на площади перед духовной семинарией, по традиции — благодарственным всенародным молебном.

Середина лета, июль месяц, а чин служения — пасхальный, архиерейский и все духовенство — в светлых ризах. Все началось прочувствованным словом епископа и трехкратным возгласом:

— Христос воскресе — сестры и братья! — и ответ: — Воистину воскресе!

Нервы не выдерживают. Все кругом рыдают... Посмотрел я искоса на рядом стоящего главного виновника торжества, “сурового Шкуро”, а он, что называется, “не река рекой разливается” — слезы у него в три ручья, и он не пытается скрыть их.

Большевики, по крылатому выражению своего высокого шефа Льва Троцкого, уходя, сильно “хлопнули дверью”. На задах бывшего казачьего юнкерского училища, закрытого в 1896 г., произведена была гекатомба ставропольского офицерства и интеллигенции. Вот почему и рыдал народ на Богослужении.

В этот же день Шкуро устроил парад своим войскам. Трубили трубачи, и полк за полком проходили мимо него. Хрипловатым голосом Шкуро выкрикивал:

Спасибо за сверхдоблестную службу!.. Спасибо, богатыри!..

Казаки-старики, вне строя, за стеною толпы, давали волю восторгу: “Отец наш!”

Позже генерал Шкуро “растворился в овациях толпы”, взбаламученной гражданской войной. Пройдохи и проходимцы будут курить ему фимиам...

Завтрак с офицерами отряда

Был устроен торжественный завтрак — Шкуро, Слащов и все офицеры отряда, кто не был на позициях, и мы, члены Рады. В то время как в основной массе отряда, в рядовом казачестве было очень много людей пожилых и стариков — состав офицерства, наоборот, был преимущественно молодым. Перед завтраком, пока не подошли все, для занятости разговором — Шкуро давал советы офицерской молодежи, как обращаться с дамами. Советы были пикантные...

За завтраком, вопреки ожиданию, Шкуро почти ничего не пил. Офицеры отряда пили, но умеренно. Я не могу думать, что такая воздержанность была устроена в нашу честь! По общему тону обращения — нас воспринимали как приезжих, но не особенно важных гостей. Среди молодежи много наивных, хороших лиц. Весь поход, весь подвиг, который они совершили, для них дело обычное и неизбежное.

Мрак безвременья для многих лиц в отряде должен был представляться во много раз беспросветнее, чем, скажем, в той же Добровольческой армии. Рядовое офицерство там имело во главе вождей с всероссийскими именами. Представления об их влиянии, об их значении могли давать надежду на торжество поднятого знамени. Здесь же офицерство, волей-неволей, в минуту сомнений, могло находить утешение лишь в сознании правоты своего дела и в вере, что правда эта, в конце концов, восторжествует.

Складывалась особая конституция отряда: офицеры, сам начальник отряда, в бою командовали, держали боевую дисциплину, вели весь боевой учет. Но к моменту решения всех дел общего характера — призывался к участию весь отряд, старики. К старикам Шкуро, по его собственному признанию, обращался довольно часто:

— Как господа старики? — спрашивал он. И старики высказывались. К их авторитету Шкуро обращался для сдерживания массы отряда от грабежей, насилий и прочего.

Сложные чувства владели мной, когда пришлось сидеть за общей трапезой с офицерами отряда. Лица перед нами такие простые и такие близкие кубанские лица, что и нужды их, и горести, и радости, также были близкими и простыми. И когда наступил момент, и стало ясно, что нужно какими-то словами приветствовать этих простых людей, совершающих геройство, то как-то сами собой подобрались образы о делах, прославляемых в песнях, и о том, что говорится в сказках.

Была надежда, что неисчислимые жертвы во имя свободы не останутся безвестными. Что Россия будет! И будет жить казачество!

N (бывший член Кубанского правительства)

Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России генерал Деникин так описывает взятие Ставрополя полковником Шкуро: “К концу июня 1918 г. отряд Шкуро появляется в Ставропольской губернии, ведя удачные бои по дороге с большевиками. Это движение опережала громкая молва о несметной силе отряда, неизменной удаче его “атамана” и жестоких расправах с советскими властями.

Появившись 5 июля к северу от Ставрополя, Шкуро вошел в связь с Добровольческой армией, а городу предъявил ультиматум о выходе из него в определенный срок красноармейцев, грозя в противном случае — “начать обстрел из тяжелой артиллерии”. Как это ни странно, но комиссары Ставрополя и начальник гарнизона Шпак, напуганные тревожными вестями, идущими со всех сторон об успехах добровольцев, 8 июля очистили город без боя. Ликованию измученных жителей не было предела” (Очерки Русской Смуты, т. 3, стр. 188).

В Новопокровской. Подъесаул Владимир Николаевич Кулабухов

По указанному семьей Полянских адресу, я нашел их старшего сына Павла Петровича, младшего урядника Собственного Е.И.В. Конвоя. Для него это была полная неожиданность. Кроме дружественных взаимоотношений наших семейств на Рождественские Святки 1911-1912 г., я, будучи юнкером Оренбургского казачьего военного училища, отпуск взял в Петербург. Как воинский чин, на время отпуска, был прикомандирован к Казачьей сотне Николаевского кавалерийского училища. Имея свободное время, я проехал в Царское Село, где расположен был Конвой Его Величества, чтобы навестить своих станичников и Пашу Полянского. Встретили они меня как будущего офицера с полным воинским почтением и глубочайшей радостью. Теперь вот получилась новая и такая неожиданная встреча, но в иной обстановке и очень жуткой. Встреча произошла при рабочих. Увидев меня в столь несвойственном мне наряде, умный казак и вида не подал, что я офицер. О нашем Кавказском восстании он не знал. К вечеру мы уединились, и я рассказал ему все, что произошло в нашей станице и что семья ждет его домой...

Исколесив северо-восточную Кубань, Ставрополье, Сальские степи — в красной газете читаем сообщение, что “генерал Корнилов, заняв Екатеринодар, веером своих войск двинулся на север от Кубани”.

Окрыленные этим сообщением, спешим в свой Стан — в Стан Белых войск. Товарный поезд идет медленно. На станции Белая Глина — долгая остановка. Дальше на запад будет уже наша Кубань. Где армия генерала Корнилова, мы еще не знаем. На станции красноармейцы и крестьяне Ставропольской губернии. Осторожно наводим справки. Оказалось, что “кадеты” (так тогда называли всех на юге, кто шел против красных) отброшены в Донские степи, и народ ликует.

Мы попали в заколдованный круг. Решили ехать в станицу Новопокровскую. Там я узнаю от друга и однополчанина подъесаула Кулабухова общее положение. Она крайняя кубанская станица от Ставропольской губернии. До нее один пролет, до станции Ея. К нашей радости, попался извозчик, который хорошо знает, где живет “старик Кулабухов” — так я дал адрес.

Шел второй день Святой Пасхи. Было часов 8 утра. Навстречу нам идет народ в церковь в праздничных нарядах, словно в мире все спокойно. Идут семьями. Вижу двух урядников моей 2-й сотни. От них прячу свое лицо, а сам наблюдаю за ними. Они отличные урядники, но и они не должны знать, что я прибыл в их станицу. От радости — разболтают друзьям, что может легко дойти до красной власти, а тогда... я же объявлен “вне закона”. Они два раза оглянулись нам вслед и... узнали меня. На восточной окраине станицы въехали в богатый двор зажиточного казака.

— Здесь живет Володя Кулабухов? — спрашиваю молодуху у амбара.

Здесь... но их нет дома... они в церкви. А Вы кто такой будете?

Расплатившись с извозчиком, решительно идем в дом и просим послать за Володей, наказав: приехал в гости его друг по войне... Он скоро прибыл. Расцеловались. Я молчу, не зная — с чего начать рассказывать, спрашивать. Такая неожиданная и странная встреча искренних друзей и соратников по Турецкому фронту с 1914 г. Потом Финляндия, разоружение солдат под Двинском, вновь Финляндия, большевистский переворот в Петрограде и возвращение на Кубань через всю красную Русь. Бывшие молодые блестящие хорунжие, сотники, потом подъесаулы, командиры сотен, а теперь...

От меня он узнал, что после нашего неудачного восстания я еще не был дома, и никто в семье отца не знает, где я, как, и я не знаю, что случилось в станице и в семье после роковых событий. Выслушав, он осторожно говорит, что в семье случилось какое-то несчастье... был арестован наш отец... говорили, что его расстреляли красные, но... может быть, это и не так.

Внутреннее мое чутье подсказало, что отец наш расстрелян, но мозг никак не хотел верить этому, так это было слишком жестоко.

Володя, мой дорогой друг, чувствуя, что он сказал слишком много, стал поправляться, что это-де были только слухи, не больше...

Мы были “замызганы”. Нам немедленно же приготовили горячую баню. Выкупались и потом отведали дивного и сытного пасхального казачьего обеда. Прожив несколько недель, как загнанный волк, теперь свежий, накормленный и обласканный, захотел спать, спать... На чистых простынях, на пуховых подушках душевного станичного гостеприимства у лучшего и испытанного долгими годами войны друга — я заснул, словно провалился в преисподнюю.

Сколько спал, не знаю, но сквозь сон слышу, словно издалека и никак не могу понять, — откуда это и почему меня зовут:

Федя... Федя... вставай!.. Вставай!.. Тебе надо ехать...
Куда ехать?.. Зачем ехать, когда мне здесь так хорошо на
чистых белых мягких пуховиках...

Володя выводит меня из приятного забытья. Я встаю, ласково и благодарно улыбнулся ему, а он, присев на край кровати, грустно, мягко, тихо говорит:

Федя... тебе надо немедленно же уезжать из станицы. Тебя видели твоей сотни казаки. Они очень обрадовались этому и от радости — рассказали другим. Уже вся станица знает, что ты не только что здесь, но что ты находишься у меня. Урядник Козьма Волобуев передал мне, что об этом знает и станичный совет. Совет мужичий. Он может в любую минуту прибыть сюда и арестовать тебя... Ты знаешь, как я тебя люблю, Федя, но сил у меня нет, чтобы тебя защитить... и я должен тебе обо всем сказать только правду. Я тебя не гоню из дома, Федя, но предупреждаю, а дальше — сам решай. Но если надо — я дам тебе лучшего своего коня-рысака и беговые дрожки, и вы оба бежите сейчас же...

Раздумывать было нечего. Все было так жестоко реально, о чем я и сам хорошо знал. И опасность подступила к самому горлу. А верный друг продолжал:

В Ставрополе скрывается мой двоюродный брат, Алексей Иванович Кулабухов*. Он священник и член Кубанского правительства. Как он туда попал из Корниловской армии, — я не знаю, но он дал знать о себе и жена выехала к нему. Зайди к ним и скажи только два слова, что ты прибыл “от Володи”... и этого достаточно. И если в их силах — они сделают все возможное для тебя.

Я все понял. Подъесаул Владимир Николаевич Кулабухов никогда не говорил зря. Нам быстро подали беговые дрожки с дивным вороным молодым рысаком российской породы. Сноха, жена брата, дала пакет с едою. Расцеловались с другом, и мы шагом, словно по делам, спокойно выехали со двора. На улице ни души. Ретивый конь просит повода. Дрожки — словно пух. “Не догнать нас и конному на дальнее расстояние”, — успокоительно пронеслось в голове.

Крупной рысью двинулись мы по дороге на станицу Успенскую, родину моего спутника. Сплошная равнина. Кругом нас черное вспаханное поле для посева ярового хлеба. В степи ни души. Тихо-тихо в природе. И мы — словно “точка”, видимая со всех сторон. Это плохо. Надо скрыться хотя бы с глаз станицы. И мы пустили своего доброго коня во всю его “беговую прыть”.

К позднему вечеру были под Успенской. В станицу заехать опасно. Мой спутник знает все дорожки и закоулки родной станицы. Он у меня за кучера. Их подворье у окраины станицы. Остановившись у гумен, через канаву махнул он к себе. В темноте жду и думаю: подойдет красный патруль и спросит — кто ты? Куда едешь? И что я ему отвечу? Ужасно скверное настроение.

Но молодецкий мой спутник не заставил долго ждать себя. Он быстро “седлает” дрожки, схватывает от меня вожжи и пускает коня полной рысью по дороге к станице Ново-Александровской. И, когда мы миновали станицу, он говорит:

Мать так обрадовалась, увидев меня, но, когда узнала, что и Ф.И. со мной, — испугалась. “Феде нельзя заезжать в станицу... его сейчас же арестуют”, — сказала мать.

— И я понял, — продолжал друг. — И только сказал ей — до завтра. И даже не повидал жену, — закончил он.

Красный командир Шпак

Далеко за полночь мы въехали в Ново-Александровскую. Красный солдатский патруль остановил нас у самой окраины станицы.

— Стой! Кто идет?! — вскрикнул он.

Мой спутник хорошо усвоил “солдатский язык”. Он коротко ответил, что едет к другу, и назвал фамилию сослуживца-урядника. Но пока мы доехали до его друга — нас останавливали три красных патруля. Это мне не понравилось, и это говорило о том, что станица занята красными частями и находится на военном положении.

Друг моего спутника принял нас хорошо, сердечно. Но мое имя ему не было сказано из предосторожности. Наутро новый план: еду в Ставрополь, а он домой. Свой советский документ он передал мне.

Через станицу проходит железнодорожная ветка Кавказская—Ставрополь. Поезда ходят нерегулярно. Был третий день Святой Пасхи. Народ празднует. От удушливого одиночества — иду, слоняюсь по станице. У станичного совета народ. Оказывается, совет готовится к торжествам по случаю “победы над кадетами”. “Где, когда?” — думаю я.

Выносят красные флаги. Оркестр трубачей. Шествие двинулось к вокзалу, на митинг. Из речей узнаю, что победа заключалась в том, что армию Корнилова оттеснили из пределов Кубанской области. Сюда вернулся местный отряд под командой “героя” товарища Шпака. “Слово предоставляется товарищу Шпаку”, — говорит председатель.

В круг выходит казак, одетый в черную черкеску и черную папаху. По виду, несомненно, самый обыкновенный казачишка. Он заговорил, что “он гнал кадетов, аж до самой Донской степи...” Ему аплодировали и кричали “ура”. Потом оркестру он заказал лезгинку и сам пустился в пляс. Танцевал он долго и бестолково. Было очень жарко. Он во всем черном и в сапогах. Очень вспотел и устал. Потом неуклюже остановился на середине круга, снял папаху, поклонился всем зрителям, перегнувшись “в заду”, и шапкою же стал вытирать пот, струившийся у него по лицу, шее...

Из-под своей рыжей босяцкой шляпы чертом смотрел я на этого “командира красных войск”. Простой казачишка, и вот — бунтарская стихия выдвинула его во главу анархического элемента, и он — герой...

Мне было тошно. И свое настроение я прочел на лицах и в позах двух, видимо, урядников первоочередного полка, стоящих почти рядом со мной. В каракулевых черных шапчонках, сдвинутых “на глаза” (по-казачьи — знак недовольства), в защитных гимнастерках, при поясах в серебряной оправе, в черных “ламбуковых” шароварах при красном войсковом канте на них и в мягких козловых сапогах — стояли они и, явно иронически, смотрели на все это, с презрением к герою Шпаку, может быть, их однополчанину славного 1-го Кубанского полка и одностаничнику.

Член Кубанского правительства Алексей Иванович Кулабухов

На утро следующего дня был первый товарно-пассажирский поезд на Ставрополь. И час-другой, на площадке вагона 3-го класса, по родной степи уже в весенней зелени — дали мне спокойствие и приятное ощущение полной свободы, что здесь за мной уж никто не следит. А степь!.. Она, родная, была все так же хороша, словно ничего не случилось — ни на Руси, ни в родном Кубанском Войске.

В Ставрополе, с вокзала, иду на Станичную улицу, по адресу А.И. Кулабухова. Это окраина города, бывшая станица хоперских казаков, переселенных вглубь Кавказа, к истокам Кубани. Всех улиц этого названия — четыре. Легко нашел дом. На мой звонок в парадной двери вышла очень приятная молодая женщина, одетая скромно, в полугородском костюме, но в ней легко было узнать нашу казачку.

—Здесь живет Алексей Иванович Кулабухов? — спросил я ее.

Женщина замялась, тогда я добавил: “Я прибыл из Ново-Покровки, от Володи”. И этих слов, действительно, оказалось достаточно. Ее лицо сразу же преобразилось в приятную улыбку, в ласковость и доверие, и она немедленно же впустила меня в гостиную.

— Я сейчас... — сказала она и скрылась.

Долго никто не показывался. Потом тихо, почти неслышно, отворилась дверь, и в гостиную вошел высокий сухой стройный брюнет лет 35. Бледное лицо имело правильные черты и грустные умные глаза. При его появлении я встал, повернувшись к нему.

Я Алексей Иванович Кулабухов... с кем имею честь говорить? — тихо, грустно, но ласково произнес он и подал мне руку для пожатия.

Мой короткий рассказ о себе — какой станицы, в каком офицерском чине, что я сослуживец Володи в своем родном территориальном 1-м Кавказском полку, о нашем неудачном восстании, — полностью удовлетворил его. Он отлично все понял, как и надо было понять своему брату-казаку и почти соседу по станице. Выслушав все это, он тихо, устало опустился в кресло.

Окончив рассказ о своей “одиссее”, я сразу же спросил об армии генерала Корнилова — где она и что с ней?

Я здесь скрываюсь от красных. Я не выхожу из дома. За моим арестом последует немедленно расстрел. Я ведь член Кубанского краевого правительства. Я строго запретил жене говорить кому бы то ни было обо мне. Ваше счастье, что Вы назвали имя Володи, моего двоюродного брата. Жена не выдержала. Это слово ее подкупило. Вы так вежливо и доверчиво ей об этом сказали, что она... она и призналась обо мне. Я ее поругал за это и, вот, вышел к вам с полной доверчивостью, как к своему кубанскому казаку и офицеру, к тому же однополчанину и другу нашего Володи, которого мы все очень любим и ценим.

Проговорил он все это тихо и без остановки. И продолжил:

— Так вот — армия ушла в Донские степи на переформирование. Там и наш Кубанский войсковой атаман полковник Филимонов, все краевое правительство и Рада. Там и наши кубанские войсковые части. Армия небольшая, но хорошо дисциплинированная. Есть надежда и прочее, — подчеркнул он мне не торопясь — дельно, внятно, доверительно.

Говоря это, он ни разу не назвал имя генерала Корнилова — кем именно в моем понятии держалась армия, и чье имя звало к себе всех патриотов и чьим именем пугают красные своих, почему и спросил, — а генерал Корнилов?

Алексей Иванович на минутку остановился, посмотрел вниз на свои ботинки и потом тихо, как-то особенно грустно, произнес:

Генерал Корнилов сейчас не руководит армией. Он тяжело ранен. Всем руководит генерал Алексеев.

Эта новость меня удивила и поразила. Я очень пожалел генерала Корнилова и понял, что бои были сильные, если ранен сам Командующий армией. На мои новые вопросы об армии он дополнил: “В армии только четыре орудия. Патронов мало. Приходилось сражаться в невыгодных условиях, почему и были большие потери”.

— Как Вы попали сюда, Алексей Иванович? — сверлю я его вопросами, желая все знать об армии генерала Корнилова.

Три сотни кубанских казаков были посланы в станицу Ново-Александровскую. Для успешной мобилизации казаков этой станицы был послан и я как член правительства. Наш налет был сделан ночью и удачно. Я расположился у своего друга, но красные в эту же ночь перешли в контрнаступление и выбили наш отряд. Я был отрезан от него и не мог соединиться. Скрывшись у друга, потом пробрался в Ставрополь. В городе быть более безопасно, чем в станице. Затем дал знать о себе жене, и она прибыла ко мне.

Весь его рассказ, такой спокойный и дельный, меня оздоровил. Я почувствовал, что не я один нахожусь в несчастье. Что армия генерала Корнилова жива, значит, надо терпеть, ждать и стремиться быть в ней.

Приютить он меня не мог, что было понятно и без слов. Просил меня быть осторожным и его имени не упоминать нигде и никому, что также было понятно. На меня А.И. Кулабухов произвел глубокое впечатление. Он был, безусловно, большой казак и российский патриот, глубоко переживавший смуту в Отечестве. Весь его внешний облик — высокого, стройного и красивого брюнета с правильными чертами лица, удрученного трагическими событиями, одетого во все черное (брюки навыпуск и черная куртка со стоячим воротником, застегнутая на все крючки), — был абсолютно лишен какого бы то ни было стремления к светской жизни для личного удовольствия. Во всем его существе были резко выражены глубокая грусть, траур на душе. На лице не было и признака следов радости или улыбки. И это лицо, казалось мне, не умеет улыбаться, думая лишь о том, — как бы сделать людям добро, не заботясь о себе.

“Черный Рыцарь”, или “Монашествующий Рыцарь” — кстати было бы имя ему. Своими правильными чертами лица и высокой стройной фигурой — он похож был на благородного замкнутого черкеса. Я его видел тогда в первый и последний раз.

В конце лета того же года, по делам службы от Шкуро, проезжая станицу Новопокровскую, я остановился у подъесаула Володи Кулабухова. Он только что женился на Мариинской институтке, дочери генерала Абашкина*, будущего атамана Баталпашинского отдела. После всего пережитого теперь мы оба в черкесках и погонах с четырьмя звездочками подъесаулов, свободные на своей кубанской войсковой земле — встреча была исключительно душевная. Тогда я уже знал о гибели генерала Корнилова, почему и спросил своего друга, — отчего скрыл тогда Алексей Иванович от меня смерть Командующего Добровольческой армии? И вот что я услышал от него, — что именно просил он, член краевого правительства, священник А.И. Кулабухов передать мне, если его двоюродный брат, подъесаул В.Н. Кулабухов, встретит меня:

“Имя генерала Корнилова было так высоко в сердцах всех российских патриотов. Только этим именем держалась Добровольческая армия. Только это одно ИМЯ звало всех в ее ряды, куда шли, не рассуждая, слепо веря в этого героического человека и большого российского патриота. После его смерти в бою армия переживала почти полную гибель. Но мы верили, — надо было только передохнуть. Но сказать тогда, что генерал Корнилов УБИТ, означало — вырвать веру из сердец многих. Вот потому-то я и скрыл от подъесаула Елисеева смерть вождя в те жуткие дни”, — закончил он.

Без упрека, с дружеской улыбкой, Володя добавил мне: “А вы моего трехлетка-рысака “загнали”, проделав 80 верст без отдыха... да обратно столько же верст на второй день... Но, Федя, я рад, что помог тебе в грозный час”.

Этими словами А.И. Кулабухов, как член Кубанского краевого правительства, выразил свои высокие благородные чувства отечественного патриота, а его двоюродный брат, подъесаул, подчеркнул делом — верность дружбы.

Обе семьи Кулабуховых были зажиточными казаками своей станицы. Отцы их принадлежали к тем казачьим семьям, которые нашли нужным дать образование своим детям. В те дни А.И. Кулабухов был в Екатеринодаре, в правительстве, а его жена, с двумя дочурками, воспитанницами Мариинского института в Екатеринодаре, жила в станице. Я считал своим долгом навестить ее и поблагодарить за прием в Ставрополе. Володя Кулабухов оповестил об этом многочисленных родственников обоих семейств Кулабуховых. Во всех них я увидел столько любви, нежности и уважения друг к другу, что просто было больше, чем приятно, находиться в их обществе. И эта любовь, как и внимание, переносились и на меня. Это были образцовые казачьи семьи в станице Новопокровской, которых все любили и уважали, как и гордились ими. И нужно познать их жуткое горе, когда в ноябре 1919г. Алексей Иванович Кулабухов погиб мученической смертью, именно за Казачье Дело.

Офицерское восстание в Ставрополе. Матросы. Красный террор

На Варваринской площади, в собственном домике, жили наши троюродные сестры. В 1913 г., молодым хорунжим, я гостил у них несколько дней. Это единственное семейство, к которому я мог обратиться за помощью. Приняли они по-родственному, но скоро мне пришлось бежать от них ночью, так как меня кто-то обнаружил и ломился в дверь для ареста.

Пришлось менять и еще два пристанища. Одиночество и неведение “завтрашнего дня” томили меня смертельно. Прошел слух, что с юга, с Кубани, на Ставрополь — идет с большим отрядом полковник, партизан Шкура (ударение на “а”). Красная печать подняла тревогу. Это совпало с доставкой в Ставрополь трупа красного командира-матроса, погибшего в бою “с кадетами” на севере губернии. Население насторожилось, узнав, что где — т. е. “фронт”, значит, где-то идет борьба, следовательно, — можно ждать освобождения города от красной власти. С появлением же недалеко от города отряда Шкуро — красная власть выпустила к населению воззвание такого содержания: “Товарищи-граждане! Не поддавайтесь на удочку! Если в город войдет ШкурА, — то он снимет с вас последнюю шкуру”.

Население затаенно ждало именно отряд Шкуры, так как об армии генерала Корнилова и о его смерти абсолютно ничего не знало и не слышало. В таком неведении находился и я лично. Имя Шкуро зажгло луч надежды...

В одно раннее утро население услышало пальбу в городе. По улицам носились красные броневики и конные матросы. Под страхом расстрела “на месте” всем запрещено было выходить на улицы. После полудня — все затихло. А к вечеру население узнало, что ввиду подхода к городу отряда Шкуры было офицерское восстание, которое подавлено. Как и во многих восстаниях против красных — вначале был успех. Один отряд офицеров занял даже красноармейские казармы, но другой отряд куда-то своевременно не прибыл... кто-то струсил и не выполнил своей задачи и... все погибло. Офицеров ловили и расстреливали на месте. Красный террор разрастался. Отряд Шкуро, по слухам, прошел восточнее города, верстах в десяти, и скрылся где-то на севере губернии. И сколько было у него войск, — никто ничего толком не знал. Некоторые говорили, что “отряд Шкуры” — это миф, выдумка красных, чтобы возбудить в населении надежду, толкнуть офицеров на восстание, чтобы легально произвести расстрелы, узаконить террор.

И они добились своего: жизнь в городе замерла. Теперь в нем полностью властвовали матросы. В своих белых летних костюмах, с револьверами, заткнутыми спереди, открыто за пояс — они были страшны. На реквизированных казачьих строевых лошадях, на которых храбрые кубанские полки прошли почти всю гористую Турцию и Персию в войне 1914-1917 гг., которых поили в далеких и неведомых турецких реках Араксе, Евфрате, Карасу, библейском Тигре, а в Персии и в далекой месопотамской Диале... На тех лошадях, на которых кубанские казаки верой и правдой служили своему великому Отечеству и на которых только что вернулись к себе на Кубань, на заслуженный отдых — на них теперь скачут матросы.

На пылких, нервных и благородных кабардинских скакунах эти здоровые матросы-увальни, на высоких казачьих седлах, словно гориллы на заборе — они жестоко, глупо и по-дурацки скакали по каменным мостовым города. Резко дергая поводьями, рвали губы этим гордым коням, терроризируя их своим полным и отвратительным непониманием того, что они хотят от этого благородного существа, коим считалась “кабардинская порода” лошадей.

Я возненавидел матросов. Ах, если бы была хоть одна сотня казаков первоочередного полка мирного времени с дисциплиной слепого повиновения своим офицерам то с нею неожиданно наскочить бы на город... его ведь можно сразу же пройти и очистить ото всей этой “революционной пены”, — думал я, глядя на этих матросов зло и ненавистно.

Уже настал июль. Красный террор как будто бы уменьшался, но просвета к освобождению не было видно. Главное — не было абсолютно никакой связи с окружающим миром. Красные газеты писали только о своих делах, о каких-то передрягах в какой-то Черноморско-Кубанской советской республике и Северо-Кавказском районе, о своих вождях Автономове*, Сорокине и Полуяне, об их разногласиях. Освобождение города от красных пришло неожиданно.

Появление белых

7 июля в Ставрополе с утра было заметно какое-то нервное движение в красных войсках. Из казарм выходили красноармейцы, спешно грузили на подводы вещи и двигались к югу. Обыватель, давно поставленный в полное неведение всех распоряжений красной власти, видел и здесь непонятное ему передвижение войск. Думали, что они идут на фронт. Но — на какой? Где этот фронт? Да и есть ли он вообще?

Никто этого не знал, и меньше всего знали, что фронт находился тогда лишь в одном переходе от города. Красноармейцы шли быстро, слегка озабоченно, но не в панике. Думаю, что они также ничего не знали о событиях на фронте.

К вечеру того же дня 7 июля город будто бы очистился от красного гарнизона. На улицах были заметны усиленные отряды милиции из городских жителей. Некоторые из них как будто с офицерской выправкой. В городе стояла та тишина, которая бывает перед грозой или после нее. Часов в пять вечера, находясь около здания духовной семинарии, вдруг услышал, что — “в город вошли белые”.

Сорвавшись с места, побежал на Воронцовский проспект. Там, у гостиницы, возле городского театра, стоял грузовик-автомобиль с пулеметами “для боя” и с номерами к ним в офицерских, настоящих офицерских погонах. Все угловые улицы были полностью забиты жителями города, но еще не ликующими. Народ, словно боялся верить тому, что видят их глаза. “Уж не трюк ли новый от красных?” — думали все. Но поведение офицеров при пулеметах уже не вызывало сомнений, что это “настоящие белые”.

Из гостиницы вышел небольшого роста генерал, не старый собою, одетый по-походному. Тут же в толпе появились “летучки” (печатные воззвания) за подписью — “вр. губернатора Ставропольской губернии генерал Уваров”. Появившийся генерал и был Уваровым. От чувства радости “освобождения” — толпа разразилась криками “ура”. Я словно оцепенел. Я не знал, что же мне дальше делать. Думаю, этого не знала и вся толпа людей, находившаяся здесь. Они стояли и смотрели на прибывших белых офицеров, что-то говорили между собой, многие плакали.

Я почувствовал необходимое стремление “двигаться”, что-то делать, помогать кому-то, но никак не стоять на месте. Мне захотелось говорить, выразить свою радость, захотелось “жить”, но... никого знакомых вокруг меня не было в чужом городе. Я был один в многотысячной толпе.

Пробежав вниз по Николаевской улице, там я обнаружил все затопленное народом: тротуары, кофейни, всю улицу, по которой не только что трудно было проехать, но трудно было и пройти. Там, за плачущими лицами, я видел и восторженные. Видел лица с огнем злобы и мести. Народ очень шумно выражал свои чувства. Среди толпы появлялись редкие офицеры в погонах, только что вступившие в город. При появлении их — толпа бурно приветствовала военных. Офицеры же, молодецки козырнув, — ласково улыбались всем.

Совершилось что-то совсем непонятное, и совершилось так неожиданно и без борьбы, даже и без единого выстрела, и так быстро, что думалось: уж не сон ли это?

Я протиснулся в кофейню. Группа людей моего возраста стояла у столика и жадно глотала кофе. Их лица измучены. Костюмы потерты. По их разговору и их виду, я заключаю, что все они местные офицеры и только что вышедшие из своих убежищ, где они прятались после неудачного восстания. На худых и изможденных лицах мне так были понятны их ярко возбужденные глаза, горящие огнем негодования к насильникам и нескрываемою радостью совершившегося. Один из них, особенно изможденный, заказывает еще одну чашку кофе.

— На последние, — говорит он. — Теперь можно это позволить... времена переменились...

Ровно до полуночи толпился народ на улицах и не хотел расходиться. Но войск, белых войск, мы все еще не видели. И я уже боялся, как бы красные не сделали западню. Но радость настолько была велика, что страшно было думать, что красные могут вернуться.

Вход в город партизан Шкуро

С утра я уже был на Николаевской улице. В этот день жители не только что убедились в реальности занятия белыми войсками Ставрополя, но и наблюдали вход их в город. Я был счастлив вдвойне наблюдать это потому, что в город входили родные кубанские казаки, партизаны полковника Шкуро, которых мы так ждали три недели тому назад.

Входила целая дивизия хоперских и лабинских казаков. В колонне “по три” — тихо, немного устало, поднимались они по Николаевской улице вверх от вокзала. Кто же они были, эти казаки, восставшие “против трудового народа”?

В потрепанных черкесках и гимнастерках, в одних бешметах, на некоторых темно-бурые войлочные осетинские шляпы. На папахах у всех были белого цвета полоски, сверху вниз, чуть наискосок, как отличительный знак того, что они принадлежат к войскам “Белого Стана”.

Казаки были разных возрастов. Подростков среди них было очень мало, но зато много казаков было пожилого возраста. Все были самые настоящие казаки-землеробы — обветренные, загорелые в походе и в тоске по своим станицам и семьям, оставленным в руках красных. У всех были усталые, исхудалые лошади. И трудно было отличить, где господа офицеры, урядники и рядовые казаки. Это был воистину “восставший Стан Казачий, где всяк всякому был брат”. Все были без погон.

Вооружены были, чем и как попало. У многих карабины и обрезы. Они их держали (носили) погонным ремнем на передней луке, дулом вниз и под левое колено. Это чисто “по-горски”. Некоторые держали их погонным ремнем на правом плече, даже под рукой, чтобы при встрече с врагом сразу же схватить его на карьере свободной правой рукой, не выпуская повода из левой, и дать своевременный выстрел по противнику. Некоторые были вооружены берданками и даже охотничьими ружьями. У многих были строевые переметные и ковровые сумы. У некоторых были бурки в тороках.

Казаки этих двух полковых округов — Хоперского и Лабинского, раскинутые своими станицами между черкесскими аулами, невольно переняли некоторые навыки своих кунаков. Своим видом, легкой посадкой в седле, станичным костюмом без соблюдения каких-либо форм и цветов — они представляли собой подлинное “иррегулярное войско”, поднявшее знамя восстания всем миром против красной власти. За сотнями следовал обоз — две-три полупустые мажары с хлебом, зерном и больными казаками. Кучерами были седые бородатые отцы. К “дробинам” мажар привязаны оседланные кони больных казаков. “Тыла” у них не было!

За одной мажарой шел верхом очень молоденький офицер, красивый собой. Он был также в потрепанной, но хорошей “дачки” черкеске, с шашкой “с клипами”, богато отделанной серебром. Под ним был подморенный, но дивный конь светло-золотистой масти. Из-под черкески было видно дорогое седло. Офицер был очень бледен и, явно, болен. Ему словно было совестно, что он не в строю, как и знал, что на него смотрит многочисленная толпа, почему он скромно сидел в седле и смотрел только вперед, на голову своего коня.

С последними рядами казаков я двинулся вверх, на базарную площадь. Там были выстроены все полки. Толпа людей окружила строй казаков и угощала их всем, чем могла. На удивление — казаки были очень скромны и малоразговорчивы. С удовольствием принимали только папиросы. Перед их строем стояли командиры, которые своим “замызганным” в походе видом и одеждой совершенно не отличались от массы своих подчиненных.

Перед спешенными казаками дает какое-то распоряжение особенно характерный по своему внешнему виду начальник: на нем длинная серая черкеска, полы у которой, словно оборваны собакой; карабин, надетый погонным ремнем на правое плечо и ложей под мышкой, дулом вниз; на ногах черные суконные ноговицы, блестящие своей потертостью временем и путлищами для стремян, и чевяки-постолы без подошв сырой невыделанной кожи, сшитых примитивно фаданом (ушивальником) “через край”, с одной лишь целью — чтобы охватить ступню; на голове у него ширококрылая темно-бурая войлочная карачаевская шляпа табунщика. “Абрек... настоящий абрек”, — думаю я, смотря на эту оригинальную, импозантную и очень стройную фигуру молодецкого партизана.

— Кто это? — спрашиваю ближайшего в строю казака.

— Да, сотник Брянцев... наш командир полка, — запросто отвечает он.

В стане белых войск. Мое представление полковнику Шкуро

В этот же день был приказ по гарнизону: всем господам офицерам зарегистрироваться завтра же. Нас явилась не одна сотня. Все откликнулись с порывом. Закончив, иду в казачий штаб, к своим. Он помещался в том же отеле, только на втором этаже.

Фед-дя! — слышу радостное восклицание, поднявшись в коридор, и мигом попадаю в объятия однокурсника по военному училищу есаула Саши Мельникова.

А мы получили сведения, что ты расстрелян после восстания, — пылко говорит он и тут же тянет за рукав, чтобы немедленно же представить меня атаману Шкуро.

По совпадению, Шкуро выходил из своего номера. Мельников отчетливо аттестует меня со всех положительных сторон. Шкуро приятно улыбается, без всякого начальнического “фасона” подает мне руку и быстро, весело говорит:

Ну, конечно, Вы к нам, к нам...

Я так же радостно улыбаюсь, даю немедленно же свое согласие поступить в строевые ряды войск атамана Шкуро, и он куда-то спешно уходит.

В 1910 г. Шкура был хорунжим 1-го Екатеринодарского кошевого атамана Чепеги полка, а я — вольноопределяющимся того же полка. Мы были в разных сотнях. Его я видел несколько раз, и меня он мог и не знать. Офицеры и казаки полка называли его “хорунжий Андрей Шкура”, с ударением на “а”. Он тогда был немного оригинальный в своей жизни, его любили за молодецкие веселья, в которых он никогда не забывал своих братьев казаков. Я не видел его ровно 8 лет, но сразу же узнал, так мало он изменился.

Шкуро куда-то уехал, и мы остались вдвоем с есаулом Мельниковым. Сашу я не видел 4 года. Он сын директора гимназии, который недавно был расстрелян красными. Мельников — коренной хоперец, песенник, музыкант, широкий по натуре. Гибель отца очень озлобила его против красных. У Шкуро он самый близкий и доверенный офицер, которого тот брал с собой в Тихорецкую, с докладом к Кубанскому краевому правительству. И Саша говорит мне:

Мы Андрея Григорьевича называем атаманом, потому что у нас казаки хоперцы, лабинцы и две сотни терских казаков. Он как бы Кубанско-Терский атаман.

На мое удивление “такому званию” — мой друг с улыбкой ответил:

— Это Андрею Григорьевичу очень нравится, — и продолжил, что ему Шкуро предложил сформировать “партизанский отряд”. — Прошу тебя, Федя, на должность командира сотни, — закончил он. Я дал согласие.

В тот же день в Ставрополь вошел 1-й Черноморский полк под командованием полковника Малышенко и поступил в подчинение Ставропольского губернатора для наведения внутреннего порядка. Началось спешное формирование частей. Из ближайших станиц немедленно же стали прибывать казаки. На базарной площади масса казачьих подвод, конных и пеших казаков: формировался 1-й Кубанский полк. В новом командире, войсковом старшине Фостикове*, я узнал адъютанта 1-го Лабинского полка по Турецкому фронту 1914-1915 гг., когда он был в чине сотника.

Фостиков в короткой бурке поверх гимнастерки, на которой красуется орден Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Узнав меня, он козыряет дружески и, по обер-офицерски, дружески жмет мою руку, приглашая в свой полк на должность командира сотни. Я благодарю его, улыбаюсь и отвечаю, что уже состою в отряде Шкуро.

— Очень жаль, — бросает он. — Так мало теперь кадровых офицеров, — добавляет.

Разговорились о многом, как старые соратники.. Оказалось, что он так же, как и я, скрывался в Ставрополе.

Я в полуштатском костюме. За три месяца после нашего восстания, скрываясь от красных, я переменил много мест и квартир. Все мое имущество было на мне. О расстреле отца я узнал только спустя два месяца, как и наша семья узнала, что я жив, также после двух месяцев моего отсутствия в родной станице. Горе в семье (до этого) было неописуемое. Я хотел повидать могилу отца, поклониться ей, как и должен был повидать и успокоить пять несчастных женщин — 70-летнюю старушку-бабушку, 50-летнюю мать, теперь вдову, и трех сестренок-гимназисток, старшей из которых, Надюше, было 15 лет. К тому же, мне нужно было одеться в военную форму, привести себя в военно-походный вид. Шкуро меня понял и дал три дня отпуска. Я выехал в свою станицу.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

В своей станице

Дома одна бабушка. Ей 70 лет. Жуткая доля “удовицы”... Ее муж, наш дед, после победоносной русско-турецкой войны 1877-1878 гг., с 1-м Кавказским полком был размещен в Абхазии. 16 лет царской действительной службы — и никакого отпуска “на родину”. С подругами, верхом на лошадях в седлах, “через Пашинку и Кавказские горы”, как рассказывала бабушка нам, маленьким своим внукам, — они ездили в Абхазию повидаться с мужьями. Ездили два раза. “Пашинка”, так называлась и при нас станица Баталпашинская. И когда дед вернулся домой 35-летним казаком “на льготу”, — в тот же год он был убит разбойниками в степи.

Нашему отцу было тогда 16 лет. Он был единственный у родителей. В то время пожаром было уничтожено полстаницы. В огне погибло и все наше хозяйство. После этого и началась жизнь “молодой удовицы”, нашей бабушки, полная горя, труда и слез. Натерпевшись жизненных невзгод, она настояла “учить детей”, т. е. своих внуков. За них-то, “ученых”, и был расстрелян наш 50-летний отец три месяца тому назад, так же в степи, но новыми разбойниками, большевиками. Теперь в доме нет никого из мужчин-работников по казачьему хозяйству.

Старший мой брат, хорунжий — начальник местного гарнизона по постановлению станичного сбора. Младший брат Жорж, также хорунжий — по занятии станицы частями Добровольческой армии, как и все станичные офицеры, был мобилизован и зачислен в Алексеевский пехотный полк рядовым бойцом. Полк вел упорные бои на подступах к станице Тифлисской. Большевики занимали весь левый берег Кубани и своим артиллерийским огнем разрушали станицу, унося казачьи жизни, не считаясь ни с полом, ни с возрастом.

Мать, теперь тоже “удовица”, в степи убирает хлеб. Отец засеял 28 десятин (три с половиной пая казачьего надела) и их надо убрать. Какая-то добрая душа косилкой, бесплатно, скосила “загон” пшеницы, и теперь она, с тремя дочурками-подростками, вяжет пшеницу sb снопы.

Вот почему, увидев меня, так неожиданно прибывшего после трехмесячного отсутствия, да еще в неведомом для казачьего глаза странном костюме, — бабушка горько-горько, без слез, заплакала. Слез у нее давно нет. За 35 лет своего вдовства, она, маленькая ростом, иссохла в труде и заботах о семье и по хозяйству и — выплакала полностью все свои слезоньки.

Послеобеденное время. Со старшим братом, “охлюпью” на строевых конях, в простых станичных рубахах, выехали в степь на свой участок. Мать, увидев нас издали, остановилась, оперлась на грабли и... заголосила — тяжко, гулко, с завыванием волчицы-матери, потерявшей своих детенышей. Было так тяжко и страшно от этого, неслыханного мной еще никогда, какого-то грудного и надорванного голоса-плача матери. Она вся тряслась от плача и будто бы не заметила, когда мы подъехали к ней.

Соскочив быстро с коня и держа его в поводу, я молча обнял ее, нашу дорогую и добрую мать... а она, бедняжка, крупная женщина, всегда такая добрая ко всем людям, она, не говоря ни слова, всем своим телом повисла у меня на груди и горючими слезами залила всю мою рубаху, нежно приговаривая: “Сыночек мой... сыночек Федюш-ка...” На моей сыновней груди она выплакивала и своего погибшего мужа, и радость встречи с сыном. Я всегда знал, что в горе надо выплакаться. Всплакнул и я. Брат стоял рядом, и лицо его передернулось прыгающими гримасами.

Мать выплакалась и утихла. Вытерла концом платка слезы и, подняв голову, глубоко-глубоко посмотрела мне в глаза, видимо, чтобы рассмотреть хорошенько. Потом взяла обеими руками мою голову и стала целовать все лицо горячо, пылко, со страстью материнской любви. И потом уже тихо, спокойно спросила: “Ну, как ты, мой сыночек, там жил?..”

Бедные матери!.. Надо только понять все их горе!

Вновь в Ставрополе

В первые дни занятия Ставрополя боев за городом совершенно не было. Красные отошли на юг, к селу Татарка, бывшей станице Ставропольского казачьего полка времен Кавказской войны, и словно канули в неизвестность.

Город преобразился, стал ежедневно праздничным и жил буквально “на улице”. С утра и до поздней ночи люди толпились у гостиницы, где помещался штаб губернатора, и у штаба Шкуро, на верхнем базаре. Там, на площади, формировались новые части. Много было добровольцев из учащейся молодежи. Она, оскорбленная в своих чувствах перед Родиной, горела стремлением к мести.

К штабу Шкуро прибыли добровольцы-крестьяне Московского и Донского сел, что под самым Ставрополем. Все они были солдаты действительной службы Великой войны 1914-1917 годов на Кавказском фронте. Одеты они были в защитные гимнастерки и штаны. На головах фуражки. Все были без погон, но на фуражках красовались белые ленточки. Их было человек 250. Эту роту молодцов выстроил местный поручик, видимо, их же полка. Сам он в полуштатском костюме, в белой летней городской рубахе, на которой были навесные погоны. Отойдя далеко от фронта на его средину, он сам встал в положение “смирно” и, после некоторой паузы, громко, отчетливо скомандовал, словно рисуясь перед толпой:

— Рот-та!.. Равняйсь!.. Смир-р-но! Ружья на-а пле-чо!

И эти солдаты, может быть, некоторые из них даже мелкие вчерашние большевики, но — получившие воспитание в императорской армии — они, словно соскучившись “по порядку”, так молодецки проделали ружейные приемы, что называется “с хрястом”, что многосотенная толпа людей, преимущественно женщин, дружно зааплодировала им.

Вот тут-то нужно было учесть настроение солдатской массы, психологию души русского мужика-земледельца. Они так горели желанием загнать большевиков в самые “тартарары”, что любо было на них смотреть. Но через несколько дней пыл их остыл из-за придирчивой дисциплины, приказания надеть погоны и влиться в “какой-то офицерский полк”. И они разошлись по своим домам...

Во дворе штаба Шкуро, в здании гимназии, всегда стояли оседланные кони его конвоя. Казаки по вечерам пели песни и танцевали лезгинку. Здесь всегда пребывал народ и влюбленно и благодарно смотрел на казаков, на своих избавителей. Появление Шкуро всегда вызывало бурные овации. Но ни он лично, ни его казаки не воспринимали это как что-то особенно заслуженное. И Шкуро, и его казаков редко можно было встретить в городе. Это еще более интриговало жителей и создавало глубокое уважение к ним.

В один вечер, когда его ординарцы пели песни, к ним вышел Шкуро. Казаки быстро прекратили пение, урядник скомандовал “смирно”. Шкуро скромно поздоровался и вошел в круг. Песни продолжались. Пел и Шкуро. Потом казаки “запели лезгинку”. И на удивление всех посторонних зрителей — Шкуро пустился в танец. Фурор был исключительный. Так рождались “имя и слава Шкуро”.

Неожиданно красные перешли в наступление на Ставрополь. Их снаряды разрывались над городом, который уже привык к мирной жизни. Город вздрогнул. Шкуро и здесь нашелся. Он выслал сотню есаула Зеленского от 1-го Черноморского полка, которой приказано с песнями пройтись по главным улицам города, чтобы показать жителям, что — “на фронте все спокойно”.

И действительно — жители, очарованные дивным пением черноморских казаков, в своих песнях, не сравненных ни с кем, — с радостью смотрели на них под разрывы шрапнелей красных. Сам же Шкуро немедленно поскакал на фронт у окраин города и приказал передать голосом по боевым цепям, что — “среди них Шкуро”. Атака была быстро отбита.

В госпитале много раненых после этого боя: местных студентов, гимназистов и другой учащейся молодежи, только вчера штатских, а теперь вот израненных. Возле них, со слезами на глазах, но теперь радостных — сидят матери, сестры, невесты. Много местных сестер милосердия. Велики идея и дело Освобождения! Молодежь добровольно одела на себя терновый венец ради освобождения России.

Подъесаул Солоцкий. Еще о Шкуро

Отряд Шкуро переименован во 2-ю Кубанскую казачью дивизию. Командиром Лабинской бригады числился подъесаул Солоцкий, совершивший поход со Шкуро. Я познакомился с этим очень интересным кубанским казаком.

Он очень стильный казак-линеец, в темно-серой “дачковой” черкеске, с хорошим, скромным по отделке серебром “под горца” холодным оружием. С густой черной бородой, подстриженной по-черкесски, но с молодым лицом и живыми умными карими глазами. По внешнему виду — очень солиден. Издали, — словно генерал, хотя ему, может быть, чуть свыше 30 лет. Под ним дивный, светло-гнедой масти, с черным хвостом и гривой, живой как ртуть кабардинец. И седок, и лошадь — украшают один другого. Солоцкий очень находчив в разговоре. К большевикам питает психологическую ненависть и такую, какую питает земледелец к разным сорным травам, проросшим в его пшенице. “Этот бурьян надо вырвать с корнем, чтобы пшеница была чистой”, — говорит он.

Выразив нам приблизительно такую мысль и бросив на нас быстрый свой орлиный взгляд, — он молодецки сел в седло, привычно, правой рукой с плетью быстро подобрал под себя полы черкески. Его кабардинец немедленно же “заегозил” под ним, прося повода. Солоцкий — в желтых замшевых перчатках, но “по-горски” — с изящной плетью в руке, служащей ему только для украшения. У него в крови, безусловно, есть много черкесского. Козырнув нам со сложенной плетью в руке, широкой рысью своего горячего коня двинулся к бригаде родных лабинцев. Он точно знал, что он хочет. Не могло быть сомнения, что это рождался видный герой Кубани.

Через несколько дней, у горы Недреманной, что южнее Ставрополя, разрывом шрапнели красных — он был убит наповал... Кисмет (судьба)...

Неожиданно и на удивление всем Шкуро сдал свою дивизию полковнику Улагаю* и остался не у дел. Уже был занят Екатеринодар, и он выехал туда. Вернулся скоро. После смещения — жители Ставрополя впервые видят его на Воронцовском проспекте совершенно одного, как бы прогуливающегося. У него явно грустное лицо и понятно — почему.

Вот как описывает генерал Деникин в своем труде “Очерки Русской смуты” — почему был устранен от своей дивизии полковник Шкуро: “В Тихорецкую, куда приехал Шкуро представиться и заявить о своем подчинении, — я первый раз увидел этого офицера, которого Кубань долго считала своим национальным героем. Тогда только начиналась еще восходящая линия его карьеры и слагались первые легенды...

Молодой, нервный, веселый, беспечный, подкупающий своей удалью и бесшабашностью — словом — тип настоящего партизана. Отряд его имел состав приблизительно четырех полков, потому я обещал Шкуро — после реорганизации и снабжения его артиллерией и технической частью — развернуть отряд в дивизию, сохранив за ним командование. Но прошло несколько дней, и из Ставрополя стали поступать тревожные сведения.

Отряд Шкуро, отличный для набегов, был мало пригоден для длительного боя на подступах к Ставрополю. Партизаны кутили, больше всех сам Шкуро, не раз обижали население, поделили склады. “Старики” кубанцы ворчали: “не для того они шли в отряд, чтобы защищать буржуев”...

Кубанский атаман (полковник Филимонов) отнесся так же с сомнением к отряду. В результате — в Ставрополь был командирован вернувшийся после излечения ран, полученных в “Первом походе”, достойнейший полковник Улагай и принял дивизию, получившую потом наименование 2-й Кубанской. Шкуро, хотя и с некоторой обидой, согласился стать в ней бригадным командиром. Через некоторое время, по выделению наиболее беспокойных казаков Баталпа-шинского отдела в Кубанскую партизанскую отдельную бригаду — Шкуро получил с ней самостоятельную задачу — действовать на фланге Добровольческой армии и поднять Закубанские отделы” (т. 3, стр. 188, 189).

Сам Шкуро молчал, но среди его ближайших офицеров и в городе ходили упорные слухи, что, будучи в клубе на одном городском ужине, он сказал речь, что он борется за 8-часовой рабочий день и за Учредительное Собрание. Это не понравилось Командующему Добровольческой армией генералу Деникину, и Шкуро был отрешен от своего отряда.

В том же томе своего труда и на тех же страницах генерал Деникин как бы противоречит своим доводам и о самом полковнике Шкуро, и о его отряде:

“Ставрополь ликовал недолго. На третий день после освобождения опомнившиеся от испуга большевистские отряды повели наступление на город с трех сторон, подойдя к его предместью. Казаки Шкуро и вновь сформированный из ставропольских офицеров 3-й Офицерский полк, с трудом отбили наступление. 12 июля положение было грозное и требовало переброски туда с главного, Екатеринодарского, направления полка с батареей и броневиками. Но Шкуро удалось отбросить большевиков за Кубань...

В районе Ставрополя наступило затишье, которое было нарушено 18 июля, когда с юга и востока на город вновь повели наступление красногвардейцы, силами до 10 тысяч, при 6 орудиях. И на этот раз, партизаны, подкрепленные частями генерала Боровского (Улагаевский пластунский батальон из
состава 2-й пехотной дивизии принимал главное участие), после 10-дневных боев — разбили противника, преследуя его в обоих направлениях верст на 40” (т. 3, стр. 188, 189).

Это второе повествование генерала Деникина как будто исключает первое.

Последняя встреча со Шкуро

Алексеевский партизанский пехотный полк, в который был мобилизован наш меньший брат Георгий, хорунжий, с Екатеринодарского направления был переброшен в Ставрополь. Завтра он выступит на юг, под Недреманную гору, которую нужно взять от красных.

Брат вернулся со 2-м Черноморским полком из Персии

7 марта 1918г. 19 марта вспыхнуло наше восстание, 24 марта оно было ликвидировано, и с тех пор я его не видел около пяти месяцев. Высокий, стройный, плечистый блондин с прямым профилем и правильными чертами лица — он был теперь настоящий мужчина-воин. Он возмужал. Возмужал в неприятностях, в горестях и кровавых боях своего нового полка. Он в “солдатском полку” уже командир взвода, хотя весь полк состоит из кубанских мобилизованных казаков, и только командный состав — добровольческий.

С ним несколько его новых друзей, офицеров, не казаков полка, с которыми мы вместе провели весь вечер в Ставропольском городском саду. Утром полк выступил на фронт.

Наш партизанский отряд есаула Мельникова формировался медленно. Причина: не было казаков. Из частей Шкуро казаков брать было нельзя, да их и не давали. Набирать же можно было только из станиц и — добровольцев. С урядником станицы Темнолесской, на чужом коне, скачем в его станицу “за добровольцами-казаками” в свой отряд. Перед станицей, возле села Татарка, встречаю быстро несущуюся тачанку с группой офицеров Алексеевского полка, друзей брата, раненых и спешивших в Ставрополь.

— Как брат? — спрашиваю их на ходу. Они замялись с ответом.

— Ранен тоже... — несмело отвечает кто-то из них.

— Тяжело?.. Нет?! -— тревожно окликаю их, повернувшись в седле.

— Да так... сильнее нас... -— кричит кто-то и — они переглянулись между собой.

— Тяжело?! — кричу им вслед.

— Да!.. Тяжело!.. И Жорж уже в Ставрополе! — кричит мне старший из них.

Брат тяжело ранен, но — служба прежде всего. В Темнолесской казаков нет. Все мобилизованы. Скачем дальше в станицу Екатерининскую. Дорогу пересекает болотистый ручеек. В нем застряла маленькая легковая машина. Казаки, спешившись, возятся с ней. На бережку, на чурбане, сидит полковник Шкуро. Он грустный. Соскочив с коня, я подошел к нему. Он будто рад, что есть возможность хоть кому-либо излить свою горечь, печаль, обиду.

При нем нет и одного офицера. Он торопится в Ставрополь, чтобы там и как можно скорее разрешить “свой вопрос”, который, по его словам, таков: “со своей партизанской бригадой, состоящей исключительно из казаков-хоперцев, — он прорвет фронт красных в районе Невинно-мысской, вторгнется в Баталпашинский отдел и там поднимет “на ноги” всех казаков, черкесов, осетин, карачаевцев и ближайшие станицы Пятигорского отдела Терского войска. Потом он будет действовать в тылу у красных, чем и облегчит боевые операции частей Добровольческой армии”.

Говорил он все это с жаром и с полной уверенностью в успехе. Слушая его, нельзя было не “заразиться” этим интересным и рискованным боевым делом.

— Плюньте на свой отряд, подъесаул, и идите ко мне! У меня так мало офицеров! Сразу даю Вам в командование сотню, а там — по способностям, — закончил он.

Есаул Мельников формировал партизанский отряд в две сотни казаков с разрешения Шкуро, как его ближайший и доверенный офицер, у которого я уже нахожусь в подчинении, хотя и чисто дружеском, о чем здесь же докладываю ему.

— Я Сашу уговорю отпустить Вас ко мне. Повторяю — у меня мало офицеров, а кадровых — совсем нет, — дружелюбно говорит он.

Я даю согласие, но, к слову, добавляю, что у меня нет собственного коня, так как обоих реквизировали красные. На мое удивление, Шкуро сразу же как-то сконфузился и грустно ответил:

Мой отряд небольшой, денег нет; многие казаки так же без лошадей и в поход выступают на мажарах, как ездящая пехота...

В этом ответе Шкуро было много жути. Видимо, главное командование, т. е. генерал Деникин, не верило в успех прорыва фронта красных отрядом Шкуро. И, видимо, Шкуро, получив отказ и не субсидируемый деньгами и необходимым вооружением, как и конским составом, шел на личный риск, веря в своих казаков-партизан, совершивших с ним тяжелый поход, как и верил в те внутренние казачьи силы, которые были в зоне красных.

Строки генерала Деникина, приведенные выше, — только подтверждают мое предположение, что Шкуро шел на личный риск, риск прорыва красного фронта и, может быть, вопреки желанию главного командования. У Деникина не сказано, что Шкуро поручено “прорвать фронт красных и вторгнуться в Баталпашинский отдел”, т. е. — в тыл красным, а сказано — что “он получил самостоятельную задачу действовать на фланге Добровольческой армии и поднять Закубанские станицы”, видимо, когда общий фронт войдет за Кубань. А если его бригада будет действовать на фланге, наряду с общим фронтом, следовательно, никаких особенных денежных субсидий, хотя бы на укомплектование ее конским составом, — надобностей не вызывает.

И можно предполагать, что он, оскорбленный и неоцененный за свой, безусловно, смелый и рискованный поход от подножия Кавказских гор, через сплошной массив красных войск, в северное Ставрополье, теперь воспользовался тем, что ему дали самостоятельную задачу, и решил провести ее так, как он понимал.

Сильная Северо-Кавказская красная армия занимала к этому времени всю левобережную Кубань, весь район севернее Армавира, и все, что было восточнее Ставрополя до самого Каспийского моря. Железнодорожная магистраль от разъезда Гулькевичи, на левом берегу Кубани, что в семи верстах от узловой Кавказской станции, через Армавир, Невинномысскую, Минеральные Воды и далее по всей Терской области, была в руках красных. Многочисленные красные бронепоезда курсировали по ней беспрепятственно, охраняя свои базы. Шкуро, у которого часть отряда была “на мажарах”, надо было пересечь эту магистраль...

И Шкуро прорвался через магистраль, вторгся в Баталпашинский отдел и буквально поголовно поднял “на ноги” всегда лихих и молодецких хоперцев. Там немедленно же образовались отдельные черкесские, осетинские, карачаевские отряды. Присоединились терские казаки ближайших станиц. Его отряд развернулся и назвался “1-я Кавказская казачья дивизия” (не считая станичных ополчений). Все силы Шкуро были изолированы от частей и общего фронта Добровольческой армии, теперь состоящей в наибольшей своей численности из кубанских дивизий и пластунских бригад.

Таманская Красная армия, пройдя форсированным маршем по берегу Черного моря от Новороссийска до Туапсе, вытеснила оттуда грузинские части, повернула на восток и также вытеснила из Майкопа и его района 1-ю Кубанскую казачью дивизию генерала Покровского, чем на долгое время отрезала отряды Шкуро от главных сил.

По схеме боевого фронта генерала Деникина, помещенной в четвертом томе, — общий район, занятый Шкуро, являлся изолированным оазисом в треугольнике между Кисловодском, Невинномысской и станицей Лабинской и официально обозначался на карте: “отряды Шкуро”.

В тот период времени 1-я Конная дивизия генерала Врангеля* действовала против станицы Михайловской Лабинского отдела. Юго-западнее ее —- 1-я Кубанская дивизия генерала Покровского*. 18 сентября 1918г. красные вновь захватили Армавир, потом Ставрополь, и Шкуро со своими отрядами находился от нас где-то далеко-далеко в горах, как бы в “безвоздушном пространстве”, не имея живой связи даже и с ближайшими частями Белых войск. Полковнику Шкуро было тогда чуть больше 30 лет.

— Денег нет... лошадей запасных нет... спешить казака и дать, Вам, подъесаул, его коня — я не имею морального права, — спокойно и грустно сказал Шкуро мне и развел руками, словно расписываясь в полной своей беспомощности. Казаки вытянули из тины его автомобильчик, он быстро на нем двинулся на север, в Ставрополь, а я на юг, в станицу Екатерининскую.

Не оказалось казаков и в этой станице. Все были уже мобилизованы или добровольно ушли на фронт, который был недалеко от станицы.

Налет красной конницы

Переночевав в Екатерининской, ускоренным переменным аллюром возвращаюсь в Ставрополь. У военного госпиталя, отправив урядника, вошел внутрь. Сестра милосердия указала мне, где лежит хорунжий Елисеев. С ужасом вижу, как брат, лежа на спине, скорчив ноги в коленях, как маятник качается, переваливаясь с бока на бок. Лицо его черное, безжизненное и худое. Глаза впалые и прямой его нос сделался большим. Крупный, широкоплечий, былой богатырь телом и здоровьем, в лазаретном холщовом белье — он выглядел несчастным и беспомощным. Целую его в сухие губы и спрашиваю:

— Как?

— Горит... — чуть слышно тянет он, указывая на живот. — Пуля ударила под правую мышку... с Недреманной горы, сверху... и застряла где-то внутри...

Бегу к старшему врачу, называю себя и спрашиваю о степени ранения брата.

— Вы его родной брат? — переспрашивает доктор, и, получив подтверждение, добавляет: — Есть ли еще родственники у раненого?

Отвечаю утвердительно.

— Ранение смертельное... пуля задела брюшину и осталась там. Ему жить осталось немного. Вызывайте родственников попрощаться... — выложил мне все это доктор.

Стоит ли писать о моем душевном состоянии?! Дать телеграмму в станицу для вызова своих старушек, с указанием причины — знаю, что это совсем убьет их несчастных, только недавно потерявших нашего отца. Обо всем совершенно откровенно говорю своему начальнику и другу есаулу Мельникову, и он немедленно дает мне отпуск в станицу, чтобы лично и осторожно передать эту печальную весть и привезти сюда бабушку и мать.

С первым поездом спешу в станицу. Приезжаю ночью. Осторожно ведаю, что Жорж ранен, хотя и тяжело, но не опасно. За ним нужен уход родных. И уговариваю обеих несчастных женщин выехать немедленно в Ставрополь, ночью же. И только старшему брату рассказал всю правду.

Отправив их, в два часа ночи вернулся в дом и заснул тяжелым мертвым сном. Сквозь сон слышу церковный набатный звон. Слышу, но не могу понять — так ли это? Или это во сне мне грезится?

Самая старшая из трех сестренок, теперь оставшаяся “главой дома”, 15-летняя гимназистка Надюша, быстро вскакивает ко мне в спальню и тревожно вскрикивает:

— Федя! Бьют в набат!.. Наверное, красные напали на станицу!..

Вскакиваю с постели, быстро одеваюсь, хватаю карабин и на кабардинской кобылице брата — скачу на площадь, в штаб гарнизона. Там от брата узнаю, что конница красных, силой до 200 человек, переправившись вброд через Кубань далеко восточнее станицы, сбила посты, ворвалась уже в станицу, подожгла ее в нескольких местах, заняла станичный Гетмановский железнодорожный разъезд и, разбившись на партии, бросилась по улицам станицы с криками: “Смерть казакам!”

Гарнизон станицы состоял из сотни старых местных пеших казаков, одного взвода таких же пеших казаков станицы Ильинской, взвода старых конных казаков под командованием кавказца подъесаула Храмова и офицерского взвода Дроздовского полка с двумя ручными пулеметами. Всего около 150 человек.

Население станицы, привыкшее к тревоге, всегда было начеку. Оно быстро взяло лошадей в хомуты, бросило готовые узлы всякого своего добра на мажары и вскачь бросилось на север, в степь. Отправились больше женщины и дети, а мужчины бросились в сараи, в сады, чтобы ждать и защищать свои хозяйства.

Головной дозор красных вскочил уже на церковную площадь и тут же был убит. Пластуны местного офицера подъесаула Бондаренко скорым шагом двинулись к Гетманов-скому разъезду, чтобы восстановить связь со Ставрополем, а главное — со станцией Кавказской, где находился штаб Дроздовского полка, которому гарнизон был подчинен. Конница Храмова бросилась на восток. И началась настоящая охота на ворвавшихся красных.

Некоторые казаки, застигнутые врасплох, остались в своих дворах в районе красных. Урядник и Георгиевский кавалер 2-х степеней Великой войны Яшка Мазанов из-за плетня, из винтовки, “ссадил” с коней двух красноармейцев. Один старик, из охотничьего ружья, также из-за плетня, ссадил третьего, схватил его винтовку и присоединился к своим. Со старым вахмистром Наумовым, старовером, участником подавления в Китае в 1900 г. боксерского восстания, скачем по самой крайней улице к Кубани. Здесь уже прошла “конница” (один взвод) храброго Храмова. В разных местах лежали свыше десяти зарубленных красноармейцев и столько же убитых пулями их лошадей. Красноармейцы все окровавлены и лежат в неестественно жутких позах. Все они молоды, не старше 25 лет, одеты в хорошую военную, защитного цвета форму старой армии. Один конь рухнул убитым на узком тротуаре между акацией и плетнем. Тут же и его хозяин красноармеец: их кто-то “ссадил” в упор из-за плетня, буквально защищая “свой порог и угол”.

Горят дома, сараи, на гумнах не обмолоченный хлеб в снопах... Пламя красиво и методично, по сухому плетню, распространяется к очень богатому дому “под железом”, и, если плетень не оттянуть, то через 10-20 минут загорится и этот нарядный казачий дом, покинутый всеми. Мы вскакиваем во двор, спешиваемся, ломаем плетень, оттягиваем его в сторону и этим обрываем движение “нарядного пламени”, которое в своей ненасытности съедает все на своем пути.

Жутко и жалко было смотреть на горящее казачье добро опустевших дворов. И никакой и ниоткуда помощи и защиты! Все бежали из станицы, бросив все свое добро и спасая лишь свою жизнь. Ни на улицах, ни во дворах — ни души. Даже и собаки, как всегда, убежали с хозяевами в степь.

Часам к 8 утра — красные были сброшены под кручу. Станица лежит на очень высоком и обрывистом правом берегу Кубани, за которым, к самой реке, широко раскинуты плодороднейшие сады казаков — виноградников, жердели, яблок, слив, груш и других фруктовых деревьев.

Красные ушли тем же бродом, через который и пришли. Гарнизон стал подсчитывать “раны”. На улицах подобраны зарубленными: две казачки, один мальчик-казачок и одна девочка-казачка, до десятка стариков-казаков, в коннице Храмова в упор убит юнкер, и в Дроздовском взводе ранено три офицера.

На улицах станицы лежало 14 зарубленных красноармейцев и свыше десятка их лошадей. Старики приказали местным мужикам, сочувствующим красным, похоронить убитых красноармейцев, “где они хотят, но только не на станичном кладбище”. К ночи жители вернулись в свои дома и... одни оплакивали своих погибших родных и близких, а другие — снесенное огнем свое хозяйство, нажитое десятками лет.

Этот набег красных, своей дерзкой смелостью и варварством, сильно напоминал набеги горцев на казачьи станицы времен Кавказской войны. Набег этот для красных был исключительно удачным. Такое их молодечество для нас было малопонятным и никак не вязалось с их общей распущенностью и недисциплинированностью. Но это было выяснено в тот же день: весь отряд был пьян.

В их районе, тут же у станицы, только на левом берегу Кубани, был винокуренный завод Лейбо. Перед набегом ими было выпито много. Это рассказал захваченный в плен черкес. Кроме того, ото всех трупов убитых разил тошнотворный запах спирта.

Характерный штрих: черкес заявил, что он был мобилизован красными. Наши кубанские черкесы, почти поголовно были “белые”. Может быть, этот черкес и был “красным”, но казаки этого не допускали и смотрели на него как на несчастную жертву, и старались даже не огорчать его излишними допросами, угощали табаком и весело, по-кунацки, улыбались. Улыбался и пленный черкес.

Старший наш брат взял на сутки отпуск у командира Дроздовского полка, коему был подчинен гарнизон, и, на второй же день, мы спешно выехали в Ставрополь, чтобы застать еще в живых меньшего брата.

В госпитале, у его кровати — бабушка и мать. Обе они заплаканы. Жорж по-прежнему “качался” на спине. Наш приезд, старших братьев, его обрадовал, но свою радость он выразил только слабой и беспомощной улыбкой своих всегда веселых глаз. У его смертного одра теперь собралась вся наша взрослая половина семьи. Секретно от несчастных женщин мы, братья, обратились к доктору — сказать нам правду. Он жмет плечами и говорит:

— Ранение смертельное... задета брюшина... он все время лежит со льдом... бывают случаи, что выживают, но — ручаться я не могу.

Мертвая жуть вошла в наши души. Но жизнь и служба должны идти своим чередом. Заплаканная мать и поколебленный в своем спокойствии брат выехали в станицу, я на службу, а у кровати умирающего осталась маленькая сухенькая умная и энергичная наша любимая бабушка, чтобы воочию перенести, уже не знаю, какой по счету, удар в своей долгой горемычной жизни...

В Екатеринодаре

Шкуро прорвал фронт красных и исчез где-то у них в тылу. В Ставрополе почувствовалось, что “ушла душа”. Стало как-то скучно.

Назначен новый губернатор, полковник Глазенап. Пошли какие-то перемены к худшему. Мне стало не нравиться многое в нашем партизанском отряде, который все еще находился в стадии формирования. К тому же, он теперь назван “Партизанский отряд Ставропольского генерал-губернатора”. Это было совсем уже странным и непонятным. Полковник Глазенап, до своего назначения сюда, был командиром бригады, состоящей из 1-го Кавказского и 1-го Черноморского полков Кубанского Войска, сформированной в Донских степях. 1 -и Черноморский полк находился с самого занятия Ставрополя в самом городе и был в подчинении губернатора для наведения внутреннего порядка. 1 -и Кавказский полк был в районе села Медвежье, что северо-западнее губернского города.

Не нравились мне все эти штабы, мелкие формирования и другие комбинации. Полк! Вот где интерес, сила, величина, стремление каждого офицера, семья боевых друзей, военная стихия. Я решил искать случая, чтобы уйти из отряда.

Раненому брату стало чуть лучше. Слезами и молитвами излечила его наша дорогая бабушка. Излечила, не ведая его судьбы: он погибнет через два года в Таврии, в Корниловском конном полку родного войска, в дивизии доблестного Бабиева.

Мой начальник, есаул Мельников, командирует меня за казаками в Екатеринодар, в запасной полк. Я в войсковом штабе, у военного министра Кубанского Войска, есаула Савицкого (официальная должность — член Краевого правительства по военным делам). Савицкий — статный офицер Конвоя Его Величества. Принял он меня сухо, но дельно. Руки не подал. И не встал со стула. В конце февраля 1917 г. я ему представлялся в Петрограде. Возможно, что он не узнал меня. Крупный, бородатый. На нем китель и темно-синие бриджи с двойным гвардейским серебряным галуном. На столе, рядом с папкой для бумаг, лежит красная гвардейская фуражка с белыми кантами. Вид импозантный и солидный.

Выслушав меня, он, смотря на мои командировочные бумаги — спокойно, не торопясь и не волнуясь — не сказал, а словно прочитал следующее: “все кубанские силы находятся в распоряжении Кубанского войскового атамана; все кубанские офицеры и казаки должны служить только в своих кубанских строевых частях; ваш отряд не Войсковой Кубанский, и я не только что не дам вам, подъесаул, казаков из Кубанского запасного полка, но я вас спрашиваю — как вы, кадровый офицер, без разрешения Войскового штаба, могли служить не в казачьей части и не находящейся на учете Войскового штаба?”

Все это говорилось есаулом Савицким, которому тогда было около 40 лет, настолько ясно, логично и убедительно, что мне парировать ему абсолютно было нечем. К тому же — я и сам так понимал этот вопрос. Наш партизанский отряд был казачий. Формировался он с разрешения полковника Шкуро, тогда главного и авторитетного начальника всего Ставропольского района. А что полковник Глазенап, по уходе Шкуро, многое переиначил — нам, подчиненным офицерам, вообще тогда было неведомо.

Обо всем этом я тут же доложил Савицкому, добавив, что сам ищу случая попасть в любой полк родного войска.

Оставаясь все так же серьезным, но уже в мягких тонах, он говорит:

В таком случае я дам Вам сейчас же предписание явиться в Запасной полк в Екатеринодар. Вы представитесь командиру полка, и он Вас, при первом же удобном случае, отправит в полк, на фронт.

Все оказалось так просто и нормально. Получив бумаги, представился командиру полка. Им оказался полковник Посевин*, наш старейший кавказец, известный скакун и наездник. Расцеловались. На душе стало совсем светло, так как я входил в свою родную войсковую стезю.

Выйдя из кабинета военного министра, захожу в войсковую канцелярию по хозяйственной части. Мне нужно получить деньги за двух погибших лошадей на Турецком фронте в 1916 г. Рапорт и свидетельства об их гибели были поданы по команде тогда же. Казенная расценка каждой лошади 150 рублей, за которые теперь нельзя приобрести и плохой рабочей лошади.

Перед заведующим канцелярией войсковым старшиной Майгура стоит молодецкий офицер, подтянутый, скромно, но хорошо одетый в темно-серую черкеску, при добротном холодном оружии, отделанном серебром. Он в погонах есаула, хотя ему не свыше 30 лет. В левой опущенной руке он держит по-офицерски черную, крупного и хорошего каракуля папаху с серебряными галунами по верху войскового цвета. Перед штаб-офицером стоит подбористо, каблуки вместе, но так как они ведут частный и дружеский разговор, то офицер полусогнул левую ногу в колене, что тогда допускалось. За письменным столом, стоя, Майгура что-то выслушивает и любезно отвечает, спрашивает. Закончив разговор, офицер принял воинскую стойку, распрощался и вышел.

— Вы знаете, подъесаул, кто со мной говорил, — обращается ко мне заведующий хозяйством, брюнет с сединами, в кителе, с длинными черными тонкими казацкими усами. Отвечаю, что не знаю и что впервые вижу этого есаула.

Это 1-го Запорожского полка сотник Павличенко*, мой станичник, из простых урядников. Но посмотрите, - какой он молодец! Безусловно, он выдвинется в гражданской войне и будет героем, — закончил он.

Ровно через год сотник Павличенко стал генералом.

На Красной улице, в толпе, навстречу мне идет очень знакомый офицер. Он весь седой, но коротенькая бородка, подстриженная по-черкесски, напоминает что-то очень близкое. Поравнявшись со мной, он бросил на меня быстрый взгляд, потом моментально отвел его и, как мне показалось, он хотел как можно скорее пройти мимо меня незамеченным. Но было уже поздно, — я узнал его.

— Баяр?! — окликаю его и бросаюсь к нему.

— А-а, Баяр! — быстро отвечает он мне в тон, и мы любовно жмем друг другу руки.

Он в гимнастерке с полковничьими погонами и старых потертых темно-синих офицерских бриджах. На голове измятая папаха. На ногах старые заношенные, уже не поддающиеся чистке, мягкие кавказские козловые сапоги, под названием “ханкинды”. Они истоптаны, перекосились и имеют жалкий вид. Вообще — у него весь вид жалкий, как человека, много что-то перенесшего.

— Что с вами, Баяр? Откуда вы? — закидываю его дружескими вопросами.

Ах, и не спрашивайте... только что прибыл из Новороссийска после большевистской тюрьмы, просидев в ней много месяцев... вот почему у меня и такой вид. Арестовали еще в Уманской, все разграбили. Теперь я нищ и гол, — говорит он и показывает на свои истоптанные и перекосившиеся сапоги.

Мне стало жалко, как и было стыдно видеть этого когда-то щегольского есаула, конника-спортсмена, офицера нашей 4-й Кубанской казачьей батареи Юрия Николаевича Белого*. Батарея входила в состав Отдельной Закаспийской казачьей бригады нашего войска. 1-й Таманский полк стоял в селении Каши, у самого Асхабада, 1-й Кавказский в Мерве, а 4-я батарея стояла в урочище Каахка, между этими городами. До Асхабада 11 верст. Он тогда был холост, под 40 лет. В Асхабаде жила его невеста. И, как заядлый конник, для свидания с ней, на два дня (суббота и воскресенье), — он скакал верхом, делая это расстояние в один переход.

При первой же встрече с ним тогда — он первый проявил ко мне, молодому хорунжему, чувство дружбы, обратившись по-текински “Баяр”, каковое обращение относилось у текинцев только к старшему, заслуженному или богатому человеку. Я ответил ему тем же, что его порадовало. Так мы и остались навсегда друг для друга — “Баяр”.

Осенью 1915 г. из Турции, из-под города Дутаха, что на реке Евфрате, он вызван был на Западный фронт, для принятия в командование батареи. Мы все были очень рады за нашего Юрия Николаевича в его продвижении по службе. Была лютая зима. Полки стояли в землянках. Во всем был недостаток в полках, чтобы не сказать больше. После проводов — карьером он бросился от нас на север, в Алашкертскую долину и дальше на сытый Западный фронт — с голодного и холодного Турецкого фронта. Теперь я его встречаю через два с половиной года, но...что же сделали большевики из этого отличного артиллериста, щегольского офицера, спортсмена-конника?! Передо мной стоял седой-седой полковник с надорванной, разбитой душой и в военном костюме, которого не одел бы в мирное время даже его денщик.

Я в канцелярии Запасного полка. Она помещается на Почтовой улице, в бывшей канцелярии 1-го Екатеринодарского кошевого атамана Чепеги полка, в мирное время. Здание старое, одноэтажное. Там много офицеров. Встречаю знакомых по Турецкому фронту. Вот 1-го Таманского полка сотник Башта*, всегда живой, лихой и жизнерадостный. Теперь он серьезен, с усталым лицом, слегка прихрамывает.

— Что с Вами? — спрашиваю его.

Был в Первом походе, тяжело ранен, много перенес лишений... многое пережил, — говорит он. И, как будто смутившись за себя, что из такого молодецкого офицера он сделался словно инвалидом, добавляет: — К тому же я теперь женат.

Сказал и засмеялся, но улыбка его совсем не была похожа на ту, которую я так хорошо помнил по Турции.

Григорий Иванович, Вы ли это?! И почему Вы только в чине сотника? — дружески жму я руку Горпищенко*, кадровому офицеру Таманского полка, гораздо старше меня по выпуску из военного училища.

— Э-э, батенька... — тянет он. — Хорошо и это. Я ведь был разжалован в рядовые за то, что с немцами освободил от красных Таманский полуостров и с полковником Перетятька* образовали временное Войсковое правительство. Но теперь реабилитационная комиссия разобрала наше дело, и мне вернули мой царский чин. Я числюсь в Запасном полку. На фронт, конечно, никогда не пойду. Оскорблен... и с меня довольно... — говорит он спокойно, но с явной обидой. Лицо его грустно и безразлично ко всему. Я его понял.

Так, бюрократической ошибкой “верхов” из строя вышибли отличного офицера и спортсмена-конника, исковеркав его личную жизнь и военную карьеру. Наслушавшись многого, мной овладел “мрак тыла”. Нет-нет! Скорее на фронт. Там все более ясно, чисто, как и честно — делаю я свои выводы.

Громкая строевая песня пехоты слышится вдоль Красной улицы. Обыкновенная солдатская песня — “Взвейтесь соколы орлами...”, но чувствуется, что в исполнение ее вложено что-то другое, более интересное и возвышенное. При приближении колонны войск эта песня разрастается и несется победным маршем, которого нельзя ничем остановить. Она приблизилась, и я вижу: идет батальон, состоящий исключительно из одних офицеров. Все они в погонах до штаб-офицеров включительно, но все на рядовом положении. Винтовки с примкнутыми штыками они держат вертикально за спинами, с накинутым ремнем на правые плечи. Правая рука наложена на этот ремень, а левой они размахивают в такт шага. Широко открытые рты далеко несут строевую солдатскую песню во всю ее бравурную мощь. Видно, что господа офицеры не только что не стесняются толпы, что они состоят на рядовом положении в строю, но словно этим гордятся.

А жители, перенесшие власть красных, одни влюбленными глазами, другие плачущими восторженно пронизывают их и разряжаются громкими криками и шумными аплодисментами. Я искренне вторю толпе. Великое слово — Освобождение.

По Почтовой улице мимо проходит “артиллерийский унос” в две пары коней, но без орудий. На лошадях совершенно новая артиллерийская сбруя. Впереди, верхом на лошади, идет младший урядник. Два казака правят лошадьми, сидя на уносных. По новой сбруе на лошадях я понял, что оно только что получено из интендантства, и они возвращаются в свою батарею. Нарождается новая войсковая артиллерия, — делаю свои выводы, и сердце мое радуется.

Федор Иванович! Беги к Бабиеву! Он только что со мной прибыл из Майкопа. Он должен скоро принять полк и набирает к себе только таких командиров сотен, которые “не пригинаются” в боях. Я уже дал ему свое согласие, — говорит мне запальчиво подъесаул Лопатин*, однобригадник-таманец по Турецкому фронту.

Отличный боевой офицер и полковой товарищ, потом адъютант полка, он был с Бабиевым в конном отряде полковника Кузнецова*.

В начале 1915 г., в Турции, в Алашкертской долине, я познакомился с командиром 3-й сотни 1-го Лабинского полка сотником Колей Бабиевым и сразу же подружился. Оба были холосты, и это еще больше сближало нас — конников и казакоманов. Много было у нас молодецких холостяцких похождений. Я иду к нему как к старому другу.

Бабиев остановился у своего отца-генерала*, жившего в богатом доме местного купца-армянина Тарасова, на Штабной улице, рядом с областным правлением. Их застал я обедающими. Я ему поведал о цели своего визита.

Вакантного полка еще нет. Мой 1-й Черноморский уже занят. Другого полка я принять не хочу, почему и выжидаю. Но Вас, Джембулат, с удовольствием возьму в свой полк, — сказал он мне.

Пока кругом неудача, а отсюда и тоска. Екатеринодар переполнен. Гостиницы все заняты. Войсковое офицерское собрание на Екатерининской улице также переполнено, и все высшими чинами. Знакомых в городе у меня нет. Денег также очень мало в кармане. “Где же я буду ночевать?” — пронеслось в голове. В своем столичном войсковом городе офицер войска не имеет ночлега.

Случайно в канцелярии встречаю своих станичников-сверстников, с которыми исколесил походами и боями Турцию в войне 1914-1916 годов и с которыми дружил еще мальчиком в станице. Скромно, со смущенным юмором, говорю им, что мне негде спать.

— Да, пойдемте, Ф.И., к нам на “Разгонный пост”, там и переночуете с нами. Правда, казармы переполнены, но мы заснем во дворе. У нас есть бурки, — дружески и совсем не по-военному говорят они мне, друзья детства, приказный и Георгиевский кавалер Егор Крупа и Максим Суряднов, рядовой казак, проведший всю Великую войну в строю.

“Разгонный пост” — это старый казачий пост времен Кавказской войны. Он стоит на самом берегу Кубани, за городским садом, по дороге на Дубинку. Там небольшой двор, простые сараи-казармы, крытые камышом, и тут же стоит старая казачья сторожевая вышка на кривых, стропилами поставленных, дрекольях в два этажа. Это прототип настоящего войскового герба Кубанского Войска.

Мы там. Не только что казармы, но и весь двор переполнен казаками. Чтобы не было стыдно, снимаю черкеску с серебряными погонами и орденом Св. Владимира и в одном бешмете — иду со станичниками-друзьями ужинать — поесть настоящего казачьего борща из казенного котла.

Столы тут же, на дворе — длинные, дубовые. Деревянные у всех ложки, не простые, а “чабанские”, чтобы ими можно было зачерпнуть борща “как следует”. Большие деревянные миски, человек на десять каждая. Красота... словно в Запорожской Сечи 150 лет тому назад. Поужинали. Ложимся спать. Одна бурка вместо перины. Черкески в голове вместо подушек. Не раздевались и сняли только чевяки. Вторая бурка — общее одеяло. Ночи на Кубани прохладные. Прижались друг к другу и заснули, словно родные братья в степи, в непогодь. Вот она — Слава Казачья...

Так прошел мой первый день в Екатеринодаре. На второй день нашел старого друга и сверстника по военному училищу, подъесаула 1-го Екатеринодарского полка Ряднину, пристроился к нему и стал ждать своего назначения на фронт.

В один из вечеров, гуляя по Клубной аллее в городском саду, вдруг слышу громкий оклик. На скамейке, с костылями, сидит раненый прапорщик Шура Тюнин*, мой однополчанин по 1-му Екатеринодарскому полку мирного времени вольноопределяющимся. Мы оба рады встрече. Его я не видел с 1912 г.

— Иди в наш полк. Он теперь называется Корниловским. Отличный полк. В нем много офицеров и хороший командир полка полковник Науменко, — радостно говорит он. — Тебе, Ф.И., обязательно надо быть в нашем полку. Это самый лучший полк в войске. У нас теперь новая форма — черно-красный погон и эмблема смерти на рукаве, — как оказалось, ошибочно хвастается он.

— Я, Шура, очень рад попасть в ваш полк, но называться не хочу и надо ждать запроса только от полка, — отвечаю ему.

Тут же он знакомит меня со своими старшими корниловцами, раненым подъесаулом Поночевным и больным есаулом Муравьевым, таманцем моих лет мирного времени. Они оба молчат. В свой полк не приглашают и сами в него уже никогда не вернулись.

В канцелярию запасного полка я являюсь ежедневно, в ожидании назначения. Через несколько дней командир полка полковник Посевин спрашивает меня:

— Хотите идти во 2-й Кубанский полк к полковнику Лопата? — и добавляет, улыбаясь: — Но полковник Лопататого... чудак. Предупреждаю Вас.

— Где он дерется? — спрашиваю.

— Где-то под Армавиром.

— Хорошо. Я согласен, — фиксирую ему.

Получив 5 дней отпуска “на сборы”, — выезжаю к себе в станицу. У меня не было строевого коня. Это меня мучило. Прибыть в полк без коня и воевать на казачьей лошади — я не допускал, как и не любил пользоваться казачьими строевыми лошадьми, считая это оскорбительным для казака. В станице попечалился об этом старшему брату, и он подарил мне своего второго коня. Я выезжал на фронт со спокойной душой. Но... опять всплакнула горюче мать-вдова, сиротинушка:

— Ты опять, сыночек, выезжаешь на войну... а я вот все одна и одна по хозяйству... и мочушки моей уж нету... А-а-ах... — заголосила она, бедная наша мать 12 детей. Младший ее сын, Георгий, все еще лежал в Ставрополе в госпитале, как будто бы медленно поправляясь...

Внимая ужасам войны,

При каждой новой жертве боя —

Мне жаль ни друга, ни жены,

Мне жаль не самого героя...

Увы! Утешится жена,

И друга — лучший друг забудет!

Но где-то есть душа одна:

Она до гроба помнить будет!

Средь лицемерных наших дел

И всякой пошлости и прозы —

Один я в мире подглядел

Святые искренние слезы:

То слезы бедных матерей...

Им не забыть своих детей,

Погибших на кровавой ниве,

Как не поднять плакучей иве

Своих поникнувших ветвей...

Это стихотворение, написанное Некрасовым на несчастную для России Севастопольскую компанию 1854-1855 гг. Вечная, неумирающая истина...

В те жуткие годы гражданской войны 1918-1920 гг. на долю казачьих матерей легла исключительная, душу раздирающая трагедия, которой никогда не забыть и во веки вечные. И когда-то, во всех станицах и хуторах, Казачество — должно воздвигнуть неугасаемый памятник — РЫДАЮЩЕЙ КАЗАЧЬЕЙ МАТЕРИ.

С КОРНИЛОВСКИМ КОННЫМ

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

Власть закона кончается там, где начинается непререкаемая власть совести.

Наполеон

В 1904 г. началась Русско-японская война. Мне шел двенадцатый год, и я был в 4-м отделении двухклассного училища, т. е. был уже сознательным мальчиком, изучал десятичные дроби, геометрию, отечественную историю, географию и другие предметы, положенные во 2-м классе гимназий, реальных училищ и кадетских корпусов. Заведующий училищем был опытный педагог и большой казак из станицы Тифлисской Николай Дмитриевич Асеев. О начавшейся войне он прочитал нам в классе газету, выразил непоколебимую уверенность в победе Русского оружия и с пафосом воскликнул:

— Этих япошек — мы шапками закидаем!

Мы, экзальтированная казачья молодежь отроческого возраста, всегда воинственно настроенная, тут же выхватили из своих ученических парт свои папахи разных цветов и размеров, с энтузиазмом бросали их вверх к самому потолку и неистово кричали “ура”.

Но... “не закидали японцев шапками”. Военная техника, как оказалось, стояла у них выше нашей, как и были другие причины, что Великое наше Отечество из этой войны вышло не победившим.

Из Великой войны 1914-1917 гг. — мы вышли вновь не победителями, хотя наши войска сражались исключительно доблестно.

Из гражданской войны 1917-1920 гг., на всех фронтах Белых Армий — мы вновь вышли непобедителями, хотя сражались также очень доблестно, было много пролито крови, в особенности армиями казачьих войск.

И невольно возникает вопрос: почему мы НЕ победили в течении этих трех войн, долгих и жестоких, которые прошли на нашей жизни, а в двух последних — мы были активными участниками их?

Профессор, Генерального штаба генерал Н.Н. Головин*, в своей книге “Наука о войне” пишет, что “после каждой войны, для точного изучения правдивых событий — надо писать только истину, и тогда только будут понятны — и причины побед, как и причины поражений”. Из его большого труда приведу лишь несколько фраз, относящихся исключительно к тем, кто НЕ одержал победы...

“Неверное употребление орудия — привело к неправильному заключению о негодности его” (стр. 28).

“От сокрытия части правды — всего несколько шагов до созидания неправды” (стр. 59).

И как замечательно его заключение о том, что военной правде надо прямо смотреть в глаза, главным образом НЕ победителям, чтобы на своих ошибках учиться: “Одно только надо утверждать, что ходить около пропасти с открытыми глазами менее рискованно, нежели ходить с завязанными глазами” (стр. 227).

Еще более выразительно высказался председатель комиссии по составлению истории 13-го Лейб-гренадерского Эриванского полка, Генерального штаба генерал-лейтенант П.О. Бобровский, военный историк. Он пишет:

“В военной истории полка встречались и неудачи, невзирая на храбрость предводителей-офицеров и героический дух солдат, но неизбежных при отсутствии предусмотрительности или поддержки, вследствие самоуверенности и т. д. Поэтому представление полка постоянно в ореоле Славы и Доблести, вечно торжествующего, всепобеждающего — не соответствует серьезным целям его истории.

Необходимо знать причины неудавшихся военных предприятий, по обстоятельствам, иногда вовсе не зависящим от войсковой части. Она, история, должна передать фотографически все то, что при данных условиях являлось причиной немощи людей полка к успешному разрешению поставленной ему задачи или, напротив, — что именно, при самой неблагоприятной обстановке, возбуждало энергию и поднимало дух целой части, доводя ее до самоотвержения и героизма, всегда назидательных” (Попов К. Храм Славы. Париж, 1931. стр. 18).

На фронт. Полковник Дроздовский

Верхом, в одиночку и без вестового, которого у меня не было, из станицы Кавказской, выехал я на фронт 10 сентября, направляясь в Армавир.

Ехал “конен и оружен”. Под левым коленом, погонным ремнем на передней луке седла, дулом назад и вниз “по-горски” — висел заряженный карабин; в тороках казачьи сумы, в которых находились: запасная пара белья, вторые бриджи и запасные чевяки; сверху неизменная казачья бурочка, защитница от дождя и жары, она же и постель. Вот и весь был мой офицерский багаж.

Я начинал свою боевую службу, словно сначала. Ехал в одиночку и в полную неизвестность: где полк? каков полк? кто его командир? каковы господа офицеры? — я ничего не знал. Да все это меня и не смущало, как и не волновало. Я уже прошел такую школу службы и войны, и службу военную так хорошо знал, как и любил, что ничего не боялся. Да и сам за себя мог постоять.

До Армавира 60 верст. Это расстояние решил пройти в один переход. Справа тянулось железнодорожное полотно, а слева — сплошное море кукурузы и подсолнечников — высоких, нарядных и жирных, в которых легко мог скрыться и всадник. На полпути от станции “Кубанская—Армавир” встречаю разъезд 2-го Офицерского конного полка, состоящего из наших кубанских казаков. Начальник разъезда, корнет, удивлен, встретив меня, и доложил, что эта зона уже есть нейтральная и что я мог бы встретиться и с красным разъездом. От этих слов неприятный холодок прошел у меня по спине. Вот и был бы “бесславный конец” тогда, — подумал я.

К вечеру я был в Армавире. Там находился штаб 3-й пехотной дивизии полковника Дроздовского* и его небольшой резерв. Ночую в сарае с рядовыми чинами конвоя Дроздовского. Наутро представляюсь начальнику штаба дивизии и спрашиваю, “где находится 2-й Кубанский полк?” В штабе о нем ничего не знают и говорят, что сейчас — не до этого: красные перешли в наступление и подходят к Армавиру, и Армавир может быть сдан...

— Оставайтесь пока при нашем штабе, — закончил он.

В городе, действительно, неспокойно. Близко слышен сильный ружейный бой. На улицах подводы беженцев из станиц, казаков-лабинцев. К полудню красные подошли к окраинам города с запада.

Против штаба дивизии, на площади, происходит “сменная езда” конвоя начальника дивизии. Часть всадников текинцы, остальные кавказские татары. Подо всеми хорошие лошади. Вахмистр-текинец командует сменой. Он очень импозантный на своем жеребце-текинце и в своей высокой черной косматой папахе. Он совершенно чисто говорит по-русски. В своем безделье, наблюдая это, делаю вывод, что ученье происходит для морального воздействия на население, что, дескать, — на фронте все спокойно.

Ученье закончено. Лошади поставлены в сараи, где стоит и мой конь. К штабу подходят две подводы с пленными. Красноармейцы очень грязные, заросшие, с длинными патлами волос на головах и одеты во что попало. Видно, что они все время были в поле, в боях. Вид их отталкивающий. Подводы остановились, и конвоирующий их солдат ждет распоряжения. На балконе 2-го этажа быстро появился молодой полковник лет 35 в пенсне, в гимнастерке с расстегнутым воротником от жары, при аксельбантах, с энергичным лицом, без фуражки. В руках у него донесение о пленных.

— На кой черт их сюда привезли? — громко вопрошает
он в пространство. — Это только обуза! Вахмистр! Убери их!.. — тем же энергичным тоном, не допускаемым ослушания, произнес он коротко.

Кто это? — спрашиваю я какого-то соседа.

Начальник дивизии, полковник Дроздовский, — отвечает он.

Высокий стройный текинец, вахмистр конвоя Дроздовского, завел подводы во двор — ив темном сарае, по очереди, “убрал их”... Мне было страшно.

Красные наседали. На улицах Армавира строились баррикады. Все обозы ушли на правый берег Кубани, в станицу Прочноокопскую. Без дела было так скучно, а главное — бесплодно.

Пересекая площадь, скорым шагом приморенных коней к штабу дивизии подошел казачий разъезд в 4 человека. Они были очень запылены. Кони в поту. Младший урядник быстро соскочил с коня и, нисколько не задерживаясь, поднялся наверх, в штаб. Я с любопытством рассматриваю спешенных казаков; их облик мне близко знаком.

Какого полка? — спрашиваю.

Корниловского, — отвечают все разом.

А станицы какой?

Ильинской, — отвечают так же все разом.

Ну, конечно, я не ошибся. По облику — это наши родные кавказцы, почему и лица их, и одежда, и манера разговаривать, и держать себя при офицере, — так мне знакома и приятна.

“Где полк? каков полк? кто командует им?” — забросал я их вопросами, но они, кроме своей 1 -и сотни, больше ничего не знают. А полк дерется “там, где-то под станицей Михайловской”, — отвечают они, молодые казаки, видно, не участвовавшие по своему возрасту в Великой войне.

— Подъесаул! Пожалуйте наверх! — вдруг слышу голос с балкона. Оборачиваюсь — и узнаю начальника 3-й пехотной дивизии полковника Дроздовского. Быстро поднимаюсь наверх, в штаб. Стоя, все так же энергично, но без начальнического задора, коротко и ясно говорит он:

— Вот что, подъесаул... положение очень тревожное. Может быть, мы сдадим Армавир красным. Я только что получил важный пакет от начальника 1-й Конной дивизии. Его привез урядник. Я немедленно же отвечаю. Мой ответ очень важный, как и секретный. Ваш 2-й Кубанский полк неизвестно где находится. Я Вам вручаю этот пакет. Берите разъезд Корниловского полка и спешно отправляйтесь в этот полк. Ваш путь будет по правому берегу Кубани, через станицы Прочноокопскую и Григореполисскую. В последней переправитесь вновь через Кубань и ищите своих. Урядник покажет Вам путь следования, — закончил он.

Молча выслушав все это и найдя, что распоряжение вполне нормальное, — получив пакет — вышел.

Мы немедленно же двинулись в путь. Перед Прочноокопской встречаю конную колонну человек в 250. Она идет строем “по шести” и в полном уставном порядке, нисколько не растягиваясь. Я изучаю ее. Такова уж привычка: увидев новую строевую часть — присмотреться к ней. И вижу: кроме офицеров-кавалеристов в фуражках — вся колонна состоит из кубанских казаков. Казаки одеты в хорошие гимнастерки, в папахах, на хороших свежих лошадях. И узнаю, что это идет 2-й Офицерский конный полк, что меня удивило и задело — почему казаки в добровольческих частях, а не в своих, кубанских?

В станицу Григореполисскую прибыли с темнотой. В ней скопление обозов. Станичный атаман — сотник из урядников разрывается на части, чтобы всем дать ночлег. Он отводит нам квартиру “за Кубанью”, в крестьянском селе Ново-Михайловском. Мы там. Крестьяне-хозяева отнеслись к нам так себе, но накормили и дали лошадям фураж.

С зарей — следуем дальше, но уже по маршруту, указанному моим урядником. Скоро въехали в Скобелевский хутор. На улице масса казаков. Это был обоз 1-го разряда Корниловского полка, который держится начеку, так как на фронте неспокойно. Среди них вижу много казаков 1-го Кавказского полка Великой войны и даже казаков своей 2-й сотни. Все они радостно приветствуют и провожают добрыми напутствиями.

Не слезая с коней, двинулись дальше. Скоро спустились в балку и подошли к степному колодцу, чтобы напоить лошадей. Колодец без сруба, примитивный, но глубокий. И только мы взялись за ведра, как с противоположной стороны балки показалась линейка, запряженная двумя лошадьми, скачущая к колодцу. Подскочив, казак-кучер быстро остановил лошадей. С линейки соскочила сестра милосердия и энергично крикнула: “Подать воды!” На линейке кто-то лежал. Видны были только ноги в чевяках и ноговицах и офицерские темно-синие бриджи с кантом войскового цвета. Все же тело и лицо были прикрыты полотнищем палатки.

— Кто это, сестрица? — спрашиваю.

Командир Корниловского полка... полковник Федоренко*, — отвечает она.

—Что — болен? ранен? — допытываюсь.

— В голову... и не выживет... уже без чувств... — с грустью, рывками слов, поясняет она.

Смочив водой голову раненого, — линейка быстро снялась, как и подлетела, и, уже вскачь, бросилась к железнодорожной станции Отрада Кубанская.

Полковник Науменко

Мы поднялись на склон балки. Большие скирды соломы. От них двинулись дальше на юг, уже без дороги. Пройдя с полверсты, вижу конную группу человек в десять, идущую нам навстречу. Урядник почтительно докладывает мне:

Это идут наш командир полка полковник Науменко.

На высоком хорошем коне чалой масти вижу молодого полковника лет 35. На нем простая широкая гимнастерка, небольшая черная папаха, офицерские темно-синие бриджи. Он при кавказской шашке и с полевой сумкой, наполненной довольно плотно бумагами. Перейдя в крупную рысь и осадив своего совкого Карабаха шагах в шести, рапортую:

— Господин полковник — из Армавира, с секретным пакетом от начальника 3-й пехотной дивизии, — представляюсь. Где находится начальник 1-й Конной дивизии, которому адресован пакет?

— Здравствуйте, — говорит он и глазами внимательно изучает незнакомого ему офицера.

Я так же изучаю его. Лицо сухое, доброе, с маленькими усиками.

Наблюдательные умные глаза. И никакой строгости — ни в лице, ни в интонации голоса и подкупающее к себе внимание. За ним идут верхом в седлах -— сестра милосердия, какой-то сотник и не казачий прапорщик в фуражке, в очень потертом мундире “хаки”. За ними следуют их конные вестовые.

— Дайте мне этот пакет, — спокойно говорит он.

Пакет адресован начальнику 1-й Конной дивизии, почему я не могу вручить его Вам, — отвечаю.

Полковник посмотрел на меня серьезным, но не злым взглядом и спокойно и решительно произнес:

Дайте мне пакет и за последствия я отвечаю.

Я передал, и он, быстро вскрыв его, прочитал написанное до конца.

— Поедемте с нами, — обращается он ко мне, и мы двинулись к тем скирдам соломы, которые только что прошли. По пути он расспрашивает о положении в Армавире, по моему личному наблюдению, и попутно, как бы вскользь, спрашивает: какое окончил военное училище и когда? в каком полку провел Великую войну? какие имею боевые награды и прочее, т. е. — спрашивал то, что было так нормально тогда среди кадрового офицерства.

Такой подход к незнакомому офицеру мне очень понравился, и я вывел заключение, что он, этот незнакомый мне полковник, которого я вижу впервые в своей жизни, — офицер умный и серьезный. У скирдов все спешились.

— Познакомьтесь, подъесаул, — говорит он, — это сестра милосердия Корниловского полка... а это мой адъютант, сотник Клерже*... это офицер для поручений прапорщик Сергеев. Это весь мой штаб бригады, — закончил он.

Мы все запросто расселись вокруг, казаки достали из своих сум закуску. Полковник Науменко был очень прост и приятен в обращении со всеми. Он был внимателен к сестре милосердия, шутя, острил над ней и над своим адъютантом сотником Клерже, называя его только по имени “Саша”. Окончив закусывать, я спросил: когда мне можно будет вернуться в Армавир?

— Зачем? — спрашивает он.

Я имею предписание Войскового штаба на службу во 2-й Кубанский полк и должен его найти.

Никуда Вы не поедете, подъесаул. Вы останетесь в нашей дивизии. Я Вас назначаю в Корниловский полк. Нам нужны кадровые офицеры, и Вы примите сразу же сотню,спокойно, как уже решенное, произнес он.

Господин полковник! Я имею предписание и не могу ослушаться, — докладываю ему.

Вам нравится быть офицером Корниловского полка?

— Я мечтал об этом еще в Екатеринодаре, — искренне ведаю ему.

Ну, очень приятно. Так я Вас туда и назначаю, и всю ответственность перед Войсковым штабом — беру на себя. Саша! Напиши предписание подъесаулу, — закончил он, обращаясь к сотнику Клерже.

Все это произошло так неожиданно, странно, как и приятно. Я тогда не знал, что полковник Науменко только что принял бригаду в 1-й Конной дивизии.

Странная случайность: сотник Клерже, оказалось, уже был жених этой сестры милосердия. С февраля по май 1919 г., командуя Корниловским полком на Маныче в 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева, я получил рапорт от сотника Клерже из Екатеринодара с просьбой разрешить вступить в первый законный брак с нею. По положению мирного времени, этот вопрос разбирался обществом офицеров полка. Мы все любили Сашу Клерже, исключительного добряка, как и хорошо знали свою сестру милосердия. Постановление общества офицеров утвердил; собрали денег и командировали в Екатеринодар от полка офицера на свадьбу, с поручением “купить хороший подарок”.

Полковник Науменко был очень опечален гибелью полковника Федоренко. По его словам, это был не только отличный офицер, но и его личный друг по 1-му Полтавскому полку мирного времени. Принимая бригаду, он вызвал своего друга, чтобы передать Корниловский полк достойному. И вот Федоренко вышел на курган Шамшале-тюбе, что перед станицей Михайловской, навел бинокль в сторону красных и... упал, сраженный пулей в голову.

Ну, а теперь валяйте в полк. Полком командует войсковой старшина Камянский*, знаете ли Вы его? — говорит Науменко весело.

— Не знаю, — отвечаю. Встаю, прощаюсь и еду в полк, который где-то в версте или двух от нас.

Корниловский полк

Спешенная конная масса человек в 500 стояла в неглубокой ложбине, держа лошадей в поводу. При ней ни одного офицера. Спрашиваю — “где командир полка и господа офицеры?” Отвечают: “под курганом” и показали руками на запад.

В полуверсте стоял небольшой курган. Иду к нему крупной рысью. Прохожу голое поле. Слышу некоторый свист чего-то, а чего, не знаю. Из-под кургана кто-то поднялся и резко машет рукой — “слезай!” (условный кавалерийский сигнал). Я не понимаю “в чем дело”, смотрю вперед и иду тем же аллюром.

“Дзынь... дзынь...” — вдруг услышал так знакомый звук полета пуль над головой.

“Обстреливают... — пронеслось в уме, — но откуда?” — думаю.

Из группы людей под курганом вскочили на ноги еще двое и нервно машут папахами, давая тот же кавалерийский знак — “слезай!” Я понял, что прохожу обстреливаемое красными пространство, почему — чуть-чуть подав корпус вперед и нажав коленями на тебеньки седла — как мой молодецкий Карабах быстро перешел в прыткий намет.

“Дзынь-дзынь...” — зачастило.

Доскакав до кургана, соскочил с коня. Под ним лежало человек 15 офицеров. На кургане и по его сторонам — редкая цепь казаков, фронтом на запад. Бросив взгляд на группу офицеров, — сразу же узнал друзей. Это были: сам командир полка войсковой старшина Камянский, бывший командир 3-й сотни 1-го Таманского полка в Турции, с которым я был дружен, подъесаулы Черножуков* и Сменов*. Я попадал сразу же в семью друзей, и мне стало так легко-легко на душе.

Я был без вестового. Держа коня в поводу, быстро заговорил под пулями:

Господин войсковой старшина, подъесаул Елисеев представ...

Да ложитесь скорей!.. Какой тут к черту может быть рапорт?! — своим тонким голосом, так мне знакомым, кричит-смеется милый и добрый Камянский, чуть приподнимается и тянет мне свою руку. — Откуда и как? — весело спрашивает он.

И я, пользуясь “вольностью позиционного положения”, здороваюсь за руку со всеми. Черножуков и Сменов, старые друзья еще по мирному времени, радостно приветствуют со встречей и с назначением в их полк. В кратких словах рассказываю о своей “одиссее”.

— Ну и хорошо, — говорит Камянский, прочитав пред писание полковника Науменко. — Георгий Иванович! Вам как самому младшему в чине придется сдать 2-ю сотню подъесаулу Елисееву, — говорит он красивому пухленькому хорунжему, возрастом за 30 лет.

— Слушаюсь, — отвечает он, и я вижу, что это ему неприятно. Это был хорунжий Дронов*, старый екатеринодарец.

К ночи полк отошел к знакомым уже мне скирдам соломы, выставив в охранение одну сотню казаков. Это было 13 сентября 1918 г. В этот день наличный офицерский состав полка на позиции, был следующий:

  1. Войсковой старшина Камянский — вр. Командующий полком.
  2. Есаул Шурихин* — командир 1-й сотни.
  3. Подъесаул Елисеев — вр. командир 2-й сотни.
  4. Подъесаул Черножуков — командир 3-й сотни.
  1. Сотник Зеленский* — вр. командир 4-й сотни.
  2. Сотник Лебедев* — вр. командир 5-й сотни.
  3. Подъесаул Сменов — командир 6-й сотни.
  4. Есаул Удовенко* — полковой адъютант.
  5. Прапорщик Ишутин* — начальник команды связи.

10. Прапорщик Астахов* — его помощник.

Младшие офицеры:

11.1-й сотни — прапорщик Шиллинг*.

12. 2-й сотни — хорунжий Дронов.

13. 2-й сотни — прапорщик Ищенко*.

14. 3-й сотни — хорунжий Копчев*.

15. 4-й сотни — прапорщик Бэх*.

16. 5-й сотни — прапорщик Бэх (большой)*.

17. 6-й сотни — поручик Пухальский*.

18. Прапорщик Дзюба* — вр. начальник пулеметной команды.

В станице Усть-Лабинской находился обоз 2-го разряда с заведующим хозяйством полковником Кротовым*. При обозе 1-го разряда в Скобелевском хуторе было около 100 казаков и 8 пулеметов на линейках.

В полку в строю, на фронте, было около 500 казаков. Самая многочисленная была 2-я сотня, имея в строю чуть свыше 90 казаков. За исключением 1-й сотни, состоящей из казаков Новопокровской, Ильинской и Дмитриевской — остальные сотни состояли из казаков черноморских станиц, преимущественно Ейского отдела, через которые проходил полк во 2-м Кубанском походе. По своей психологии полк был чисто черноморским, сотни отлично пели песни. В тылу находилось много раненых офицеров и отпускных, почему почти все должности в строю занимались “временно”.

Походно-боевой быт полка

Наш полковой бивак у скирдов соломы, в степи. Сотни, не расседлывая лошадей, стоят под открытым небом. Ни деревца кругом. Стога соломы — единственное наше укрытие от дневной жары. По очереди — одна сотня в охранении на линии кургана Шамшале-тюбе, который переходит из рук в руки — то белым, то красным. На нем полк уже понес большие потери. Это нервирует людей.

Сотенное питание приходит из обоза в походных кухнях. Кормят казаков сытно. У них много мяса, хлеба, овощей, фруктов. Все это идет полубесплатно из богатых станиц от щедрого казачьего населения. Бахчи в полной зрелости своих плодов. Они заброшены хозяевами, так как идут переменные бои, и работать в поле опасно, почему в сотнях много арбузов и дынь. В общем, казаки ни в чем не нуждаются, за исключением боевых патронов, которых у казака 5-10 в патронташе. Вся сила полка — удар холодным оружием, т. е. конной атакой, в то время как красные просто засыпают своим огнем.

Лошади у казаков подморены. Кроме недостатка зернового фуража, ввиду беспрерывных боев и передвижений — они не расседлываются, стоят на солнцепеке, что умаляет их аппетит. Далек водопой, и он бывает случаен. Ежедневно и еженощно в тревоге, почему нет не только что регулярной уборки лошадей, но и самим казакам некогда и негде выкупаться, отчего в полку появились чесоточные люди и лошади. Для свежего глаза заметно было переутомление полка. Старые корниловцы-первопоходники говорили о необходимости отвести полк на непродолжительный отдых, чтобы хоть “помыться казакам”. Но это были только мечты утомленных в походах людей.

Господам офицерам из обоза 1-го разряда приходят пароконные линейки — с отличным борщом, курятиной, фруктами казачьих садов. Вначале мне было непонятно, что “этот выезд” принадлежит лично командиру сотни. Старая привычка, что у каждого офицера должен быть свой походный вьюк с одним денщиком, крепко укоренилась за долгую войну. И я не раз спрашивал вахмистра своей сотни: “можно ли мне достать чего-нибудь поесть?” А вахмистр сотни, подхорунжий Харченко*, умный и молодецкий казак, отчетливый по-юнкерски, выслушав мою наивность, вдруг заявляет-докладывает на третий день моего командования сотней:

— Господин подъесаул! Да Вы только прикажите! Все ведь это Ваше — сотенная линейка держится исключительно для командира сотни. Кладите и Ваши сумы туда... чего Вы их таскаете в тороках?

Это меня удивило, но вижу, вахмистр серьезный. Сотню он держит в руках не только что силой одной воинской дисциплины, но больше силой своего личного авторитета во всем. Он их станичник, козарлюга-казак и большой песельник. Со мной он говорит на очень чистом русском языке, а с казаками — только по-черноморски.

— А ну — выходь на писни! — только крикнет он, и все казаки летят к нему.

Все это было для меня странным. Для уточнения — обращаюсь к своему предшественнику, хорунжему Дронову, который теперь у меня младшим офицером в сотне и которого я называю только по имени и отчеству.

— Чья эта линейка, Георгий Иванович? — спрашиваю его.

— Да все это Ваше, Федор Иванович! — смеется он. — В других сотнях не только что у командира сотни, но и у младших офицеров есть свои линейки для личных услуг, — добавляет он. — А Вы чего-то спрашиваете, — смеется он.

Ну тогда она будет у нас общая для всех офицеров сотни, — фиксирую я.

15 сентября прибывают в полк из отпуска и после ранений — командир 2-й сотни подъесаул Безладнов*, сотник Васильев*, сотник Друшляков* и хорунжий Воропаев*. Здесь произошли некоторые изменения в должностях: войсковой старшина Камянский эвакуируется по болезни и во временное командование полком вступает Безладнов, 1-й сотней — сотник Васильев, сотник Друшляков назначается младшим офицером в 5-ю сотню, а хорунжий Воропаев — в 6-ю.

Офицерский состав полка как боевой элемент был отличный. Кадровых офицеров было только 5 человек: есаул Удовенко и подъесаулы — Черножуков, Безладнов, Елисеев и Сменов (перечислены по старшинству), остальные были офицеры военного времени. В боевом отношении и в командовании сотнями — они были отличны. Большинство было “первопоходников”, но здесь, на фронте — это совершенно не подчеркивалось ими. Обратное явление было “у тыловых”. Это был их удел.

1-я конная дивизия и генерал Врангель

Она состояла из пяти первоочередных полков Кубанского войска и Черкесского конного — всего шесть полков и одной или двух конно-горных батарей (не казачьих). Весь штаб дивизии был не казачий, т. е. в нем не было ни одного казачьего офицера.

Командир 1-й бригады полковник Науменко, ее составляли —

Корниловский полк — подъесаул Безладнов, 1-й Екате-ринодарский полк — полковник Муравьев.

Командир 2-й бригады полковник Топорков*, ее составляли

1-й Запорожский полк — подъесаул Кравченко*, 1-й Уманский полк — полковник Жарков*.

3-я бригада: 1-й Линейный полк — полковник Мурзаев* и Черкесский конный полк — ротмистр кавалерии, фамилии не знаю.

В боях строгого разделения побригадно не было. Полки часто действовали разрозненно, но бывали случаи, когда три полка разных бригад действовали под командованием то полковника Науменко, то полковника Топоркова. В командование дивизией недавно вступил генерал-майор Врангель, но об этом в полку мало кто знал, о нем не говорили, и его еще никто не видел.

К моему прибытию в полк дивизия, разрозненными полками, занимала широкий участок фронта вокруг станицы Михайловской Лабинского отдела, имея на правом фланге, на левом берегу реки Лабы — 1-й Линейный и Черкесский конный полки, а на правом берегу — остальные полки. Корниловский полк находился на самом левом фланге дивизии, доходя своими разъездами до железнодорожной линии Курганная — Андрей Дмитриевка. Копхабльская переправа через Лабу была в руках красных, и они имели даже небольшой плацдарм на левом берегу, перед переправой.

Правее 1-й Конной дивизии, со стороны Майкопа, действовала 1-я Кубанская казачья дивизия генерала Покровского, а левее, по линии железной дороги Кавказская — Армавир — 3-я пехотная дивизия полковника Дроздовского, которая, как мы потом узнали, 13 сентября оставила Армавир, и его заняли красные.

“По данным штаба дивизии, силы находившегося против нас противника исчислялись в 12-15 тысяч человек, главным образом пехоты, при 20-30 орудиях. Конницы было лишь несколько сотен. Противник был богато снабжен огнеприпасами и техническими средствами. При красных войсках имелось несколько бронеавтомобилей, достаточные средства связи. Дрались красные упорно, но общее управление было из рук вон плохо”, — пишет генерал Врангель в своих воспоминаниях (Белое Дело. т. 6. стр. 74).

Это признание примем за исходный пункт. 1-я Конная дивизия действовала против Таманской красной армии. По занятии белыми войсками Екатеринодара — эта армия была отрезана от главных красных сил Сорокина. Через Новороссийск, по шоссе, она двинулась на юг берегом Черного моря. Из Туапсе вытеснила грузинские части, повернула на восток и из Майкопа вытеснила дивизию генерала Покровского. Потом, перейдя Лабу, — связалась со своими главными силами и окопалась в районе станицы Михайловской.

Дралась Таманская армия упорно, так как состояла, в своем большинстве, из иногородних Кубанской области района Черноморья, всегда непримиримых врагов казачества и, по нашему мнению строевых офицеров, действовавших против нее, — управлялась она хорошо. Это показали бои.

17-го сентября перед вечером получено было приказание — “полку быть в конном строю, для представления начальнику дивизии”. Временно командующий полком подъесаул Безладнов сообщил нам, командирам сотен, что прибыл новый начальник дивизии генерал Врангель, который приедет посмотреть полк.

К вечеру, почти к заходу солнца, полк выстроился в резервную колонну у тех же скирдов, где имел постоянное охранение участка фронта дивизии. Издали показался маленький автомобиль и шагах в ста от полка — остановился. Из него вышел очень высокий и тонкий офицер в гимнастерке, при шашке и в фуражке. Безладнов, не любивший “тянуться” перед начальством, спокойно скомандовал:

— Корниловский полк — смир-рно! Шашки — вон! Господа оф-фицер-ры! — и ленивым наметом поскакал к нему, держа шашку “под-высь”.

В полку не было ни полкового штандарта, ни хора трубачей, почему картина “встречи” была молчалива и совсем не величественна, как было в старых полках. Полк ведь родился на поле брани и был, безусловно, славен только своими подвигами.

Издали не видно было ни лица генерала, ни его погон. Приняв рапорт, Врангель прошел вперед несколько шагов, остановился, взял руку под козырек, и очень громко, внятно, с расстановкой, густым мощным баритоном, видимо, привыкший долго и картинно здороваться с войсками, произнес:

— Здо-ро-во мол-лод-цы кор-рнил-лов-цы!

— Здравия желаем Ваше-е-е...

Мы предупредили свои сотни, что ждем начальника дивизии, генерала. Конечно, все мы ждали, что появится он обязательно в черкеске и наш кубанский генерал, но оказалось иное. К тому же казакам не было видно ни лица, ни погон генерала, так как заходящее солнце слепило им глаза.

В своих воспоминаниях генерал Врангель пишет, что он привык и мог разговаривать с войсками, но в тот день, переговорив с Безладновым и передав ему какой-то пакет, — он сел в свою машину и тронулся назад, не сказав нашему полку ни одного слова. Безладнов же повернул коня и ленивой рысью возвращался к полку. Полк продолжал стоять молча, тоскливо. Общая картина получилась скучная и томительная.

В полной тишине полка вдруг я слышу слова из передней шеренги своей сотни:

—Шо воно такэ? — т. е. кто это таков?

— А чор-рти... — вторит ему кто-то.

Офицером я впервые стою перед строем черноморских казаков, и такая вольность меня и удивила и задела. “Строй есть святое место” — говорит наш воинский устав и вдруг такая вольность! Быстро повернувшсь в седле кругом — повел строго глазами вдоль строя передней шеренги, но... казаки смотрели вперед и лица их были “мертвы”...

Спокойный Безладнов объявил полку, что завтра, с рассветом, назначено общее наступление дивизии. На ночь полк разместился на прежнем месте, все у тех же стогов соломы. Перед ужином, собрав сотню, упрекнул ее, что она, как и все сотни, плохо ответила начальнику дивизии на его приветствие и не сказала слова — “превосходительство”.

— Далэко було, и нэ видно було, чи то було прэвосходы-тэльство, чи ни... — кто-то ответил из задних рядов. Открывался новый лик казака.

Прорыв в тыл к красным

В средних числах сентября месяца 1918 г. Таманская красная армия занимала на Кубани только территорию Лабинского полкового округа с городом Армавиром и часть Баталпашинского отдела с центром в Невинномысской. Со стороны Ставрополя на нее давили пехотные части Добровольческой армии и 2-я Кубанская казачья дивизия полковника Улагая; на Армавирском направлении действовала 2-я пехотная дивизия полковника Дроздовского; со стороны станицы Петропавловской, вправо и влево от нее — 1-я Конная дивизия генерала Врангеля; со стороны Майкопа — 1-я Кубанская казачья дивизия генерала Покровского и со стороны станицы Баталпашинской, как центра, действовали разные отряды и полки полковника Шкуро, потом переименованные в 1-ю Кавказскую казачью дивизию. Фактически Таманская красная армия была окружена с трех сторон, имея в своем распоряжении единственную железнодорожную магистраль Армавир—Невинномысская и дальше в Терскую область и Петровск, что на Каспийском море.

Как всегда, нам, строевым офицерам, общая обстановка совершенно не была известна. Ночью на 18 сентября в полку получен был приказ по дивизии, что она с рассветом сделает прорыв на станцию и станицу Курганную с востока. Ночью же в полку получен был и приказ по нашей бригаде от полковника Науменко, и так как он касался лично меня, то он хорошо запомнился. В нем писалось, что Корниловский полк назначается в авангард; от него выслать две головных сотни — 1-ю и 2-ю, под общим командованием подъесаула Елисеева; головным сотням идти впереди полка шагом, в 2 верстах, держа конной цепочкой связь со своим полком и ни в коем случае не отрываться дальше от полка.

Задача головным сотням: заняв станцию Курганная, продолжать движение до Кош-Хабльской переправы через Лабу, и если удастся занять эту переправу, то связаться с бригадой полковника Мурзаева, которая действует с северо-запада против этой переправы.

Этот приказ мне запомнился хорошо потому, что 1-й сотней командовал есаул, старше меня в чине и старший по пребыванию в полку. Я же, только что прибывший всего лишь пять дней тому назад в полк, совершенно не знал боевой обстановки и получал очень ответственную задачу. И в том, что дивизия займет станцию и станицу Курганную и тем отрежет главную группу пехоты красных в станице Михайловской, — сомнений не было никаких.

В полночь, к нашим скирдам соломы, подошли пехотные части 2-й дивизии полковника Дроздовского и сменили наше полковое сторожевое охранение. Эта дивизия, 13 сентября оставив Армавир, теперь была переброшена сюда, чтобы, наступая на Михайловскую с северо-востока, отвлечь внимание красных от прорыва нашей дивизии с востока.

При полной темноте 18 сентября, с головными сотнями и 4 пулеметами на линейках, выступил. Сотни шли по ложбине, к мостику через Чамлык, находившемуся у самого полотна железной дороги. По пути головной разъезд захватывает пост красных в 5 красноармейцев. Уже светало. Два казака, ехавшие на мажаре в степь из Михайловской, сообщили, что в их станице очень много пехоты — “как червей их там, проклятых...” — пояснили они.

Головные сотни прошли деревянный мостик через Чамлык. Торная пыльная дорога лежит перед ними до самой станции Курганной. Слева, к югу, совершенно рядом — тянется железнодорожное полотно, а справа, к северу — сплошное поле кукурузы и подсолнечников. Все тихо, мертво кругом в предутренней дремоте. Рассвело. Уже видны станция и станица Курганная, как и Михайловская от нас к северу. Мы уже в тылу у красных. На широких рысях нас обгоняет сотня казаков. Впереди нее высокий тонкий ротмистр в фуражке.

— Кто Вы и куда? — бросаю ротмистру.

— Партизанская сотня 1-го Екатеринодарского полка, для захвата станции Курганная, — коротко отвечает он, не останавливаясь. Но не прошло и 20 минут, как вижу, что эта партизанская сотня, широким наметом, и уже в колонне “по шести”, мчится прямо на нас, готовая все смять на своем пути. Ничего не зная о случившемся с нею и дав ей дорогу, — слышу от ротмистра:

— Скорее уходите!.. Позади бронепоезд!

И действительно: бронепоезд красных, хищным ястребом, несется на нас со стороны Курганной, готовый, как Змей Горыныч, раздавить, проглотить нас. У казаков только винтовки и пулеметы на линейках, и он неуязвим с нашей стороны. И единственное наше спасение — только в отступлении.

— Отделениями налево кругом! Широкой рысью — назад! Марш-марш! — пронизываю длинный конный строй казаков.

И только что мы проскочили наш узкий мостик через Чамлык, свернули налево и рассыпались по кукурузе, — как бронепоезд был уже на нашем уровне, быстро остановился и немедленно же осыпал сотни жестоким пулеметным огнем.

Рассыпавшись по кукурузе в две линии, фронтом к броневику, — послушные команде казаки спокойно оставались на своих местах, в каких-нибудь 150 шагах от бронепоезда противника, и лишь некоторые из них склонились грудью к передней луке. Высокая насыпь железнодорожного полотна дала нам как бы “мертвое пространство”. Роем пчел пули пролетели над головами казаков и резко, сухо затрещали по твердым листьям кукурузы позади них.

Быстро соображаю, что по стрелковому уставу — огонь сверху, с горы — не всегда бывает действительный, дает “перелеты”, и этим немного успокаиваюсь. Но тут слева, и также неожиданно, со стороны наших главных сил — раздались два резких орудийных выстрела, попавших прямо в бронепоезд. Он зашипел, заерзал, немедленно же ответил из своих орудий, потом дал задний ход и тихо скрылся от нас за лесом, что у переправы. Наши орудийные выстрелы преследовали его. Он отвечал. И между ними началась орудийная дуэль.

Ко мне подскакал полковник Науменко и тоном, не терпящим возражений, сердито приказал “преследовать бронепоезд”. В колонне “по три” быстро выскочили сотни на дорогу, вновь через мостик, и устремились в преследование, но бронепоезд красных, обсыпав колонну шрапнелью, тихо отползал к Курганной. Наши пушки “не доставали” его, так как были горные, а бронепоезд был вооружен полевыми орудиями. Так было досадно тогда...

Рассыпав сотни в лаву — продвигаюсь к Курганной под шрапнельным огнем. Остальные сотни полка, перейдя Чамлык по тому же мостику, рассыпались почему-то на юг, по направлению к станице Константиновской. Их головные разъезды видны были далеко влево от нас, на курганах. Правофланговый разъезд головных сотен уже перерезал дорогу Михайловская — Курганная, захватив при этом около 30 подвод с продуктами.

“Один из наших боковых отрядов захватил большевистский обоз до 30 повозок, груженных овсом и хлебом”, — так пишет генерал Врангель (Белое Дело. т. 5. стр. 77).

Их захватил небольшой урядничий разъезд моих головных сотен, но не отряд. Почувствовалась “заминка в наступлении”, чтобы не сказать хуже...

За Михайловской слышалась сильная ружейная и пулеметная стрельба — это вела бой с красными 2-я пехотная дивизия полковника Дроздовского, но в нашу сторону, со стороны Михайловской, никто не выступал. Головные сотни Корниловского полка сдерживал своим орудийным огнем только бронепоезд красных. Остальные четыре сотни полка “сдвинулись” влево, на юг и стали терять связь со своими головными сотнями. Пришлось пересечь полотно железной дороги и образовать с ними “одну линию всадников в кукурузе”.

На скирдах соломы, по нашу сторону Чамлыка, видны были фигуры людей. Там, как пишет генерал Врангель, был его наблюдательный и артиллерийский пункт. Возле них стояла спешенная конная группа в две-три сотни человек, кажется — 2-й Офицерский конный полк дивизии Дроздовского. Где были остальные три полка дивизии — 1-й Екатеринодарский, 1-й Запорожский и 1-й Уманский — мы не знали и не видели их. Но по всему было видно, что наше появление здесь было полной неожиданностью для красных, как и то, что мы уже потеряли момент захвата Курганной. Вместо молниеносного наскока на нее всеми полками — лавами разбросан был только Корниловский полк; остальные полки бездействовали, и штаб Конной дивизии сидел на скирдах соломы...

Красные зашевелились. Из станицы Курганной выступила пехота вперемежку с конницей и без затруднения остановила жидкие лавы Корниловского полка. Высокая кукуруза и подсолнечник совершенно скрывали от нас их наступавшую пехоту. По всему широкому полю кукурузы видны были головы конных, наших и противника, определяющих линию фронта.

Вдруг из станицы Михайловской кучной массой несется конница человек в 200 на скирды, на штаб дивизии, явно угрожая нашему тылу. И если она захватит переправу через болотистый Чамлык, то мы попадем в ловушку. Но в этот момент генерал Врангель схватывает какой-то полк такой же силы и резервной колонной, сам впереди нее, широкой рысью, очень уверенно идет навстречу врагу.

Нам издали хорошо была видна эта прекрасная картина конного маневра. Силы были равны, но возьмет верх сильный духом. Видя смелое движение против них, — красные убавили свой аллюр, а генерал Врангель уже перешел в широкий намет. Красные не выдержали, повернули назад и разрозненно отскочили к южным окраинам Михайловской.

Отбросив красных, Врангель быстро отошел к скирдам. Здесь им была проявлена похвальная личная смелость.

Наше наступление-прорыв явно захлестнулось. Нас теперь бьют уже с двух сторон — с севера из Михайловской и с запада из Курганной. Чувствовалось, что мы ослабеваем. Противник же неуязвим, за отсутствием у нас патронов. Левый фланг нашего полка, с далеких курганов, стал отходить крупной рысью. Ободренные красные активно перешли в наступление на мои головные сотни. Шагом, по кукурузе, отходим и мы. Видя это, генерал Врангель, на невысоком кабардинском коне, в гимнастерке и фуражке, наметом скачет к нам, в лавы. Он уже недалеко от нас, и мы слышим его мощный твердый голос:

— Молод-цы кор-нилов-цы! Впе-ре-од!

Здесь я помещу строки самого генерала Врангеля (стр. 77): “Около часу дня цепи красных показались со стороны Курганной, охватывая наш правый фланг. Одновременно конница противника стала на рысях обходить нас, угрожая перехватить переправу через мост на реке Чамлык. В резерве у меня было 4 сотни Корниловского полка. Я приказал им атаковать конницу красных. Сотни развернулись в лаву, двинулись вперед, но, попав под фланговый пулеметный огонь красных, смешались и стали отходить.

Конница противника продолжала продвигаться. Положение становилось критическим: с захватом моста, имея в тылу болотистый, трудно проходимый Чамлык, — мы могли оказаться в тяжелом положении, нашей артиллерии грозила гибель. Я послал частям приказание медленно отходить к переправе и артиллерии — “сняться”. Лава корниловцев быстро отходила. В сотнях заметно было замешательство. Я решил личным примером попытаться увлечь части за собой и, вскочив на лошадь, поскакал к отходившим корниловцам. Часть казаков повернула, другие приостановились. Стала отходить лава противника. Увлекая казаков криками, я бросился за противником, однако, обернувшись, увидел, что за мной следует лишь небольшая часть казаков. Остальная лава крутилась на месте. Ружейный огонь был чрезвычайно силен. Пули свистали, щелкали о землю, вздымая пыль.

Редко мне, за мою продолжительную боевую службу, пришлось бывать под таким огнем. Упал раненым мой значковый казак. У моего офицера-ординарца убита лошадь. Батарея наша снялась, и было видно, как она отходит рысью к переправе. Немногие скакавшие за мной казаки стали постепенно отставать. Пришлось повернуть и мне. Выругав казаков, я приказал им спешиться и занять небольшой хуторок у переправы”.

Генералом Врангелем очень красочно описан этот момент боя, но это было немного не так. А было вот как.

Видя такое неожиданное и очень смелое появление самого начальника дивизии, скакавшего к лавам (сотни стояли в кукурузе, но не отходили, как пишет генерал Врангель), — ближайшие сотни, моя 2-я и 4-я сотника Зеленского (Врангель появился в стыке этих двух сотен), дружно рванулись вперед, но не за генералом, а с генералом. Мы, командиры сотен, были сами в лаве и даже впереди нее и видели, как скакал к нам генерал. По чувству обыкновенной воинской гордости, мы, до приближения его к нам с криками “молодцы корниловцы — вперед!” — бросились сами вперед с казаками, насколько позволяла коням высокая кукуруза, путавшая им ноги.

Нас, малочисленных и беспомощных, красные наглядно давили назад, к переправе. И мы тогда не знали, что отступление другим частям было дано начальником дивизии. И если это было так, то наша ничтожная жидкая лава трех сотен (моих 2 головных и соседней 4-й, сотника Зеленского) уже не могла спасти положение.

Красные, увидев наше движение вперед, открыли жесточайший огонь. Сотни, проскакав no-кукурузе несколько десятков шагов, замялись. Чувствуя свое превосходство в силах и видя по фронту отступление конных казаков рысью, — красные сами перешли в контратаку. Они были в кукурузе так близко от нас, что мы ясно слышали их крики:

— Лови!.. Лови генерала... “иво мать!”... — и еще смелее устремились на казаков.

Сотник Зеленский, находившийся в непосредственной близости от Врангеля, подскочил к нему и стал что-то активно говорить, а что — я не расслышал. Врангель остановился, потом повернул своего коня и рысью пошел назад, переводя его в намет.

Порыв сотен был отбит. Красные усилили свой нажим. И головные сотни, вначале шагом, а потом рысью, и со всех сторон торопливо двинулись к мосту. Картина полного и безудержного отступления была очень тягостна.

Генерал Врангель свое повествование заканчивает так: “Батарея благополучно перешла мост. Полки медленно отходили к переправе, частью переправились выше по реке, вброд. Наконец пришло донесение от полковника Дроздовского — он сообщал, что атака его дивизии успехом не увенчалась. Части понесли жестокие потери, и он вынужден отказаться от дальнейшего наступления.

На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо сулила успех, не удалась” (стр. 77).

Генерал Врангель ускакал от нас. Мы остались, и, естественно, каждый командир сотни стремился с честью вывести своих подчиненных из тяжелого и проигранного боя.

Как гибнут казаки...

Я на линии фронта лавы своей отступающей 2-й сотни. Обнаженной шашкой, “показом”, сдерживаю казаков, чтобы они отходили рысью, ровно, и не выскакивали бы вперед меня. Правее меня отступает 4-я сотня сотника Зеленского, а левее — 1-я сотня есаула Шурихина. Мы пересекаем грунтовую дорогу. Вот маленькая прогалина без кукурузы. Огонь красных усилился. Один казак не выдержал огня нам в тыл, выскочил из строя вперед, что-то крикнул, быстро соскочил с коня, схватился руками за лицо, словно у него неожиданно заболели зубы, и, как-то визжа и хрюкая, побежал вперед и... упал. С обеих его щек лилась кровь. Пуля пробила его лицо сбоку, насквозь. Его конь бежит за ним. Несчастный вновь вскочил на ноги, схватился за лицо и побежал. Два казака подскочили к нему и, с седел схватив его под мышки, помогли ему бежать, спасаться дальше.

Мы проходим несколько раненых казачьих лошадей с раздробленными ногами и брошенными без седел своими хозяевами. Спасительный мостик через Чамлык находится по ту сторону полотна железной дороги, через которое надо перебросить четыре линейки с пулеметами. Правее нас ека-теринодарцы и наши остальные три сотни с командиром Безладным — уже наметом идут к переправе. У мостика, по которому можно проходить только в колонне “по три”, — образовывается “пробка”. Я чувствую, что если мы еще “хлынем” туда, — то будет что-то невообразимое. Умышленно сдерживаю свою сотню в аллюре рысью. Наши лавы головных сотен и Зеленского, сокращая ширину фронта, идут уже раздробленными взводными группами.

Рядом со мной взвизгнул казак, как-то неестественно вздернулся в седле и склонился телом на переднюю луку седла. Его немедленно же подхватили два казака, но... он уже не дышал: пуля пробила ему голову с затылка.

Впереди нас, на рысях, кривляясь из стороны в сторону, четыре пулеметных линейки переваливают через высокую железнодорожную насыпь. Они идут наискось через нее. Поднялись. Они у рельсов. Но колеса линеек своими железными шинами, с визгом скользя по стальным рельсам, как по льду, никак не могут “взять” их. Кучера-казаки ставят линейки по перпендикуляру к рельсам, а нумерные-казаки, быстро соскочив с седел, приподнимают передние колеса. Рельсы “взяты”. Линейки кубарем скатываются на другую, северную сторону полотна. Там уже для них появляется некоторое “мертвое пространство” от огня противника. На душе стало легче: пулеметы спасены. И все это делается под жестоким огнем красных, деловито, с полным сознанием необходимости.

1-я, 2-я и 4-я сотни перевалили полотно и это теперь — арьергард дивизии. Сотни смыкаются в колонны и крупной рысью, сдерживаемые своими офицерами, безостановочно устремляются к мосту и быстро проходят его. По обеим сторонам его, у водяной мельницы, у пролеска и у железнодорожного полотна — цепью залег 1 -и Уманский полк полковника Жаркова.

Мои две сотни, отойдя чуть севернее уманцев, заняли позицию фронтом на запад. Скоро снялись уманцы, и вся дивизия двинулась в свои исходные пункты, откуда пришла сюда, для прорыва в тыл красным.

Младшим и подчиненным офицерам тогда не разрешалось критиковать действия своих начальников. Неудачу надо объяснить тем, что в набег дивизия шла шагом. Утренний рассвет застал ее в пяти верстах от Курганной; в бой брошен только один Корниловский полк, и он действовал не скученной массой, а разбросался лавами по фронту на пять верст; вся же дивизия остановилась у самого Чамлыка и не приняла участие в предназначенном набеге.

В то время у красных еще не было дисциплины. Они не ждали и проспали наше наступление. И если боковой урядничий разъезд силой в 10 казаков достиг и перерезал их главную магистраль основных сил с тылом дороги Михайловская—Курганная и успел захватить 30 подвод с овсом и хлебом, то что же могло быть, если бы дивизия, всей своей силой в пять конных полков, свыше 2000 шашек, на рассвете появилась бы у станции Курганная?!

В арьергарде. Временный адъютант

Солнце перевалило за полдень. Казаки и лошади еще ничего не ели и не пили со вчерашнего вечера. Было нестерпимо жарко. А после неудачного боя — было нудно, досадно, тошно на душе. Вахмистр сотни, подхорунжий Харченко, доложил о потерях сотни: через него прошло 2 убитых и 8 тяжелораненых казаков. Лошадей же — гораздо больше. 10 процентов потерь для конницы — это много.

— А тот, что ранен в обе щеки? — спрашиваю его.

Это не опасно, господин подъесаул, выживет. Я тоже ранен в обе щеки когда-то и — ничего! — докладывает он, молодецкий вахмистр, и показывает на свое лицо.

Действительно — у него, на уровне носа, на обеих щеках — два круглых шрама. Пуля прошла по хрящикам, и он совершенно здоров теперь.

К ночи приказано присоединиться к полку. У первого же большого степного колодца со срубом и корытом большой бадьей казаки достают воду и жадно пьют сами и поят своих изморенных лошадей. Мой конный вестовой из ведра дает пить моему Карабаху. Благородное животное с удовольствием, но совсем не жадно тянет холодную влагу, едва коснувшись воды своим маленьким изящным ртом. Он пьет воду мелкими глотками, и с каждым глотком его тонкие острые, всегда настороженные уши делают короткие, методичные движения вперед и назад, словно подсчитывают свои глотки воды — “раз-два, раз-два”... Выпуклые карие глаза всегда смотрят напряженно и “все видят кругом”. Казак, держа ведро, смотрит на него любовно, улыбается и говорит:

Як копэць...

— Хто? — спрашиваю его.

Та Ваш кинь... ну, настоящый копэць! Пье и всэ бачэ! Добрый кинь, — поясняет он.

Копэць, копчик, т. е. — коршун, ястреб — это было очень меткое сравнение. Я это рассказал потом офицерам. Все посмеялись такому сравнению, и мой дивный, юркий как ртуть конь-залет с тех пор так и получил в полку кличку — “Копэць”.

К ночи моим сотням приказано присоединиться к полку. В колонне “по три” Корниловский полк идет на ночлег к своим старым скирдам соломы.

— Командира 2-й сотни к командиру полка! — слышу вызов по длинной колонне полка.

Скачу вперед и представляюсь подъесаулу Безладнову.

— Первым долгом — опустите руку, Федор Иванович, и будем говорить просто. Выручайте! Я слышал, что вы были полковым адъютантом? Пожалуйста, примите должность! Адъютанта теперь у меня нет... Василий Иванович — убит!. — говорит он.

Убит полковой адъютант?. Есаул Удовенко? Где?.. Когда? — закидываю его недоуменными вопрсами.

— Убит наповал... в голову, — печально сообщает он. — Выручайте! — повторяет добряк подъесаул Безладнов.

— К сожалению, не могу, — отвечаю ему.

Почему, Ф.И.?

Да должность полкового адъютанта стоит ведь ниже должности командира сотни! А потом — я хочу быть в строю, — отвечаю ему.

На ходу полка мы долго говорили об этом: он уговаривал, а я отказывался.

Хорошо. Вы будете числиться командиром сотни, а адъютантство примите временно. Пожалуйста! А главное — выручайте. Я ничего не понимаю в канцелярской работе, — продолжает он. — И как хотите, но я вас не отпущу и прошу, как сверстника помочь мне.

Все это было сказано так искренне и так бесхитростно, что я согласился, подчеркнув, что это будет — временно.

В этом набеге командующий полком подъесаул Безладнов с четырьмя сотнями был на левом участке своего полка, по дороге на юг, на станицу Константиновскую. Со штабом полка, с ординарцами, крупной рысью — он так же отходил к мосту через Чамлык. Его пышные белые усы и красивый караковый жеребец под ним были видны нам ясно. К мосту мы подошли чуть позже него. Лицо его не выражало досаду и огорчение. О гибели полкового адъютанта есаула Удовенко, который и годами, и выпуском в офицеры из сотни Николаевского кавалерийского училища был гораздо старше его, он рассказывал:

Василий Иванович шел позади меня. Вдруг я услышал его легкий окрик. Оглянулся назад и вижу, — он беспомощно склонился к луке своего седла. Казаки подхватили его за талию... но он был уже мертв: пуля пробила ему голову, сразив наповал. В таком положении его и увезли казаки, — закончил Безладнов.

Сотник Зеленский. Причины неудачи порыва

19 сентября полк на биваке все у тех же скирдов соломы. Из станицы Петропавловской к нам прибыл командир бригады полковник Науменко. Все мы сидим в кругу, на земле, под скирдами, прячась от жары. Науменко очень жалеет об убитом есауле Удовенко, который был его полковым адъютантом во 2-м Кубанском походе, да и был почти сверстником его. Взгрустнув немного, он, ласково улыбаясь и глядя в мою сторону, спрашивает:

А кто это вчера в бою надерзил генералу Врангелю?
Мы все переглянулись между собой, так как ничего не
знаем об этом.

— Скажите, не стесняйтесь, — продолжает он. — Об этом мне сказал сам Врангель. “Когда атака захлестнулась на правом фланге корниловцев, какой-то молодой офицер, — рассказывал Врангель, — подскочил ко мне и кричит: “Уезжайте вон отсюда, Ваше превосходительство! Иначе я Вас уберу силой! Я, — говорит Врангель, — вначале опешил от такой дерзости... но потом вижу: красные наседают... атака не пошла... думаю, а может быть, и правда, что тут мне не место и надо уехать? И я уехал...”, — закончил Врангель свой рассказ мне, — дополнил Науменко.

Мы все молчим и переглядываемся, думая, кто же это сказал?

Он не обижется... а только ему интересно знать, кто это был такой смелый офицер? — продолжал допрашивать полковник Науменко.

— Позвольте доложить, господин полковник? — вдруг говорит сотник Вася Зеленский, поднявшийся на ноги.

Все мы с нескрываемым любопытством подняли глаза на нашего скромного и доброго Васю. Науменко улыбается и говорит: ну расскажите, расскажите, как это было?

— Да как же! — начал он. — Мы уже отступали... силы нет! Вдруг скачет генерал Врангель и кричит: “Мо-лод-цы кор-нилов-цы — Впер-ре-од!” Мы, естественно, перешли в атаку, насколько позволяли кукуруза и подсолнухи, но... вновь захлестнулись. Вдруг я слышу крики красных — “лови!.. Лови генерала... иво мать!” Думаю, — дело плохо, — а вдруг и вправду поймают генерала! Ведь это был бы несмываемый позор для нашего полка... начальник дивизии попал в плен в рядах Корниловского полка, и полк его не выручил! Да ведь это ужасно бы было!.. А нас так мало было кругом. Ну, я и решил действовать. Я так и сказал: “Ваше превосходительство, Вам здесь не место! Уезжайте вон отсюда!.. Иначе я Вас уберу силой!”

И Науменко, и мы все, выслушав все это, весело расхохотались.

— А право, молодец Вы, господин сотник, что так сделали. Это Вам делает честь. Генерал Врангель осознал свой промах. Но ему хочется только знать фамилию смелого офицера. И не бойтесь. Вам за это ничего не будет, — закончил с улыбкой полковник Науменко. Дивные прошлые времена, времена доверия, чести и полковой гордости...

“3-я пехотная дивизия полковника Дроздовского, на рассвете 18 сентября, должна атаковать противника с фронта. Одновременно я с дивизией и Офицерским конным полком должен был выйти в тыл противника, в районе станицы Курганной, и перехватить пути отхода красных между реками Чамлыком и Лабой”, — так пишет Врангель (стр. 76).

“Недоволен я был и своей неудачной атакой. Части за мною не пошли. Значит, — они не были еще в руках, отсутствовала еще та необходимая духовная спайка между начальником и подчиненными, без которой не может быть успеха” (стр. 78).

В этих словах Врангеля есть правда. Генерала Врангеля полки не знали. К тому же — он был не в казачьей форме одежды, т. е. не в черкеске и папахе, как были одеты казаки. Начальник казачьей дивизии “в фуражке” не импонировал душе казака. Такова тогда была психология казачьей массы. К тому же — генерал Врангель вступил только “в первый бой гражданской войны”, который совершенно отличается от психологии боя “внешней войны”. В боях гражданской войны, в особенности в коннице, — мало “одних слов строевой команды”. Кроме того, в приказе сказано было, что генерал Врангель “временно” командующий дивизией, о чем пишет в своей труде и генерал Деникин.

Все эти, казалось бы, маловажные факты были не в пользу его. И насколько он был поколеблен в своем первом и серьезном выступлении на поле брани гражданской войны, говорят его же собственные слова: “На душе у меня было мерзко. Операция, которая, казалось, неминуемо сулила успех, не удалась”.

Для исторической точности должен отметить, что 2-й Офицерский конный полк тогда дивизии полковника Дроздовского, приданный на время операции к 1-й Конной дивизии, полностью состоял из кубанских казаков и только офицерский состав его был из русской кавалерии. Все офицеры имели свою походную форму одежды, в гимнастерках и фуражках, казаки же, также в гимнастерках, но в папахах, на собственных лошадях и седлах и при своем холодном оружии. Все они поступили в полк добровольно, хотя и подлежали мобилизации по общему войсковому призыву. Полк был четырехэскадронного состава, силою около 250 шашек. Он был в отличном состоянии, так как, находясь при своей пехотной дивизии, не был так изнурен походами, боями и другими передрягами войны.

В течение гражданской войны я не раз спрашивал казаков: почему они поступили в части Добровольческой армии, а не в свои, кубанские? И всегда получал неизменный ответ: “здесь легче служить... всего вдоволь... не так “гоняют”... и солдатские офицеры нас очень любят и уважают”. Ответ понятный. И почему им не уважать казаков, когда они прибыли к ним не только что на собственных лошадях и с вооружением, но и хорошо обученные строю, уже опытные в войне, как природная казачья конница.

На 2-й день после боя, сидя под скирдами соломы, полковник Науменко спрашивает всех нас о нуждах полка. В полку появилось много казаков с желудочными заболеваниями. Были чесоточные люди и лошади. Командующий полком подъесаул Безладнов просил отвести полк на отдых” на несколько дней, чтобы казаки “хоть бы помылись”. Науменко сам отлично понимал, как и отлично знал состояние полка, и обещал просить генерала Врангеля отвести полк в резерв, в станицу Петропавловскую, что и было сделано скоро.

Безладнов первопоходник и во 2-м Кубанском походе был законным командиром 2-й сотни, когда полком командовал Науменко. Взаимоотношения их были хорошие. Возможно — пользуясь этим, но, думаю, в силу своего прямого характера — Безладнов вдруг, как всегда, громко и грубо спрашивает полковника Науменко:

— А почему Вы все время назначаете наш полк в авангард да в авангард?

Все офицеры сочувственно посмотрели на него. А Науменко совершенно спокойно ответил:

— Потому что — полк носит шефство Великого человека, и он должен это оправдывать и чаще всех бывать в боях.

Наступило маленькое молчание. И Науменко, видимо, чтобы не давать в будущем поблажку подобным разговорам, добавил:

— А хотите, я буду назначать полк в прикрытие к обозам?

— Ну нет!.. Лучше в авангард! — смущенно и покорно ответил Безладнов, и все мы рассмеялись.

В последнем бою полк понес большие потери и, главное, бесплодно. Видимо, это и толкнуло Безладнова как-то сделать протест своему ближайшему начальнику, к которому тогда все относились с большим уважением.

Полковник Науменко поделился со своими корниловцами, что Кубанское правительство вызывает его в Екатеринодар для переговоров о занятии одного важного поста. И когда дня через два-три полк прибыл в Петропавловскую, его он там не застал: полковник Науменко выехал в Екатеринодар.

К оглавлению

На главную страницу сайта