Корниловский полк, прибыв в станицу Петропавловскую, разместился по квартирам в северной ее части. Штаб полка занял кирпичный дом богатого казака у большой площади. При доме хозяйственный двор с фруктовым садом. Войдя в станицу, меня удивило то, что много хлеба было еще не обмолочено, стояло в громадных “одонках”, уже побуревшее и проросшее от дождей зелеными побегами.

Для поступления в школу требовался конкурсный экзамен для казачат, окончивших станичные двухклассные училища. Курс в ней четырехгодичный. По окончании школы они назначались старшими фельдшерами в свои кубанские полки и пластунские батальоны как помощники врачей и назывались — “классными фельдшерами”, в отличие от “сотенных фельдшеров”. Они носили погоны вольноопределяющегося “с витейками”, значит, приравнены по образованию к 4-м классам гимназий и реальных училищ и — две нашивки младшего урядника. На левом рукаве черкески -большой галунный угол до локтя, основанием у конца рукава. Последовательно они получали следующие звания, до погон подхорунжего и потом, по удостоению, производились в первый чин военного чиновника — коллежского регистратора (серебряный погон с одним просветом и одной звездочкой). Все это шло по медицинскому ведомству.

Сорокин окончил именно эту школу и Войсковым штабом был назначен в один из Кубанских пластунских батальонов. На войне получил два Георгиевских креста, окончил школу прапорщиков и был выпущен офицером в 3-й Линейный полк Войска, воевавшим на Турецком фронте в нашей 5-й Кавказской казачьей дивизии. В Финляндии, в 1917 г., я встретил его уже в чине сотника. Таков был этот Сорокин.

В Петропавловскую прибыл и наш обоз 1-то разряда и полковая канцелярия. Надо было воспользоваться отдыхом, чтобы познакомиться с ней. Канцелярии, даже в понятии походов Великой войны, не было. Мне представилась “полковая тачанка” с двумя писарями и ворохом бумаг в сундучках, в казачьих сумах, в мешочках. При тачанке несколько прислуживающих казаков и до десятка заводных лошадей.

— Чьи это лошади? — спрашиваю старшего из них.

— Вакуированих ахвыцэрив, — отвечает он.

— Как их фамилии? — допытываюсь.

— Ны можу знать, — мрачно отвечает.

— А цэй... рябый? — спрашиваю уже по-черноморски, заинтересовавшись крупным пегим конем, чисто цыганского щегольства.

— Та войского старшины Ермолэнка, — распространя
ется казак.

— А дэ вин... войсковый? — допытываюсь.

— Та в Катэлиндари (в Екатеринодаре), — отвечает.

Об остальных офицерских лошадях никто из казаков, ухаживавших за ними, не могли мне сказать, — когда и откуда эвакуировались офицеры и почему лошади остались при полку.

От старшего писаря требую офицерский список. По нему в полку числится около ста человек, а наличный состав их на фронте около 25. Узнаю, что есть еще обоз 2-го разряда в станице Усть-Лабинской, при помощнике командира полка по хозяйственной части полковнике Кротове. Имеется “швальная мастерская” в Екатеринодаре под начальством 60-летнего корнета Ярошева, богатого “муковладельца”, которая помещается в его собственном доме. Докладывают, что этот корнет “очень хороший человек”.

— Но дает ли он пользу полку? — спрашиваю.

— Да ведь обоз далеко, а полк все время в движении... вот почему оттуда пока ничего не получаем, — слышу я успокаивающий ответ.

Из всего этого я понял, что у нас есть “два полка”: один на позиции, а другой в тылу. Для ликвидации этого вопроса я вызвал на откровенный разговор временно командующего полком подъесаула Безладнова. Привести в порядок численный офицерский состав по закону он дал мне полное право. В то время почти все командиры сотен в полку были “временные”, что было нехорошо. Это уменьшало желание работать каждого: сегодня он командир сотни, а завтра — вновь младший офицер. Казаки только привыкнут к своему сотенному, как скоро получают нового. Эта чехарда была вредна для дела.

По списку вижу, что многие офицеры не только что давно выбыли из полка, но по слухам — уже служат в разных тыловых учреждениях. Безладнов собрал всех офицеров, по спискам и опросам навели полные справки об отсутствующих и исключили некоторых из списков полка как давно выбывших.

В Петропавловскую прибыли следующие офицеры, коренные корниловцы и вновь назначенные: подъесаул Лопатин, сотники Демяник*, Ковалев*, прапорщики Хлус*, Шевченко*, Дзюба Семен*. Выбыли из полка: есаул Шурихин — по болезни, прапорщики Астахов, Шилинг — оба в штаб дивизии.

После всего этого командующий полком утвердил приказом по полку следующие назначения: командир 1-й сотни — сотник Васильев, 2-й — подъесаул Елисеев, 3-й — подъесаул Черножуков, 4-й — подъесаул Лопатин, 5-й — сотник Демяник, 6-й — подъесаул Сменов, начальник пулеметной команды — сотник Ковалев. Все были зафиксированы как законные командиры сотен. Вместо меня временно командиром 2-й сотни назначен был сотник Лебедев.

Так как полк был “вакантный”, то подъесаул Безладнов был зафиксирован командующим полком, что давало ему право получать жалованье по должности командира полка. Временным адъютантом — подъесаул Елисеев. Всем это понравилось, и мы приступили к ремонту полка.

Стояла сухая ясная осенняя погода. Сотни размещены были очень вольготно по квартирам и ни в чем не ощущали недостатка. 5 октября был наш войсковой праздник. Безладнов согласился отпраздновать “как следует”. Было решено устроить полковую джигитовку. Начальником наезднической команды был избран всеми сотник Демяник. Казаков наездников набралось человек 30.

Немедленно были построены станки для лозы и укола шашками, препятствия, и тренировка началась. Но этим не удовлетворились: на ежедневные конные занятия выезжали и все офицеры. С ними обязательная сменная езда накоротко, потом — рубка и препятствия. Джигитовать же могли только желающие.

Молодым прапорщикам и другим офицерам, получившим чины за боевые отличия, очень понравился “офицерский чай”, на котором они приобщались к офицерской среде. Среди нас постоянное радушие, остроты, смех. А главное — никто не скучал и никто никого не цукал. И это было важно для каждого человека, а для воина, да еще на жестоком фронте — в особенности.

Как-то запросто, пешком и в одиночку, пришел в расположение полка наш начальник дивизии генерал Врангель. Командующий полком подъесаул Безладнов слегка заволновался, как при всяком посещении части высшим начальником. Но Врангель, приняв рапорт “о благополучии в полку”, пошел с нами по всем квартирам осмотреть сотни, приказав не тревожить казаков и ничего не говорить об этом, как не вызывать и сотенных командиров. Он хотел посмотреть полк таковым, каковым он есть в обыденной жизни, без официальной натяжки.

Втроем мы заходим во все дворы, входим в сараи, где стоят казачьи лошади, в дома, где живут казаки, и Врангель воочию наблюдает, — как отдыхает полк? Он просит Без-ладнова говорить ему абсолютно обо всех нуждах полка, совершенно не стесняясь ничем, и говорить запросто, не по службе, а просто — “как равный равному”.

— Я сделаю свою дивизию самой лучшей из всех или же... уйду! — бросил фразу он. И Безладнов, человек совершенно бесхитростный и очень правдивый, “многое ему наговорил”... да так, что Врангель, от восторга за эту его казачью правду и прямоту, обнял Безладнова за талию и прижал к себе. Но я, как не имеющий права голоса, заметил, что генерал порой прищуривал глаза. Мне тогда казалось, что это он делал “от удивления”, как бы спрашивая самого себя — “откуда это появилось такое странное казачье дитя?”, или — чтобы скрыть свои мысли, которые возникали у него, слушая Безладнова, и выявили бы его глаза. Последнее оказалось правильным — он им остался недоволен. Об этом укажется дальше.

Генерал Врангель просил уступить “хоть пару пулеметов другим полкам, ввиду изобилия их у корниловцев”. Безладнов запротестовал. Врангель его уговаривал. И странное дело: чем генерал мягче говорил, тем Безладнов больше дерзил. А потом, словно для того, чтобы прекратить этот ненужный разговор, Безладнов вдруг резко заявил:

— Я тоже хочу, чтобы наш полк был самым лучшим в дивизии! И мы свои пулеметы нигде не получали, а отбили их в боях... пусть сделают это и другие полки!

Разговор переходил в такую форму, что я ожидал, что Врангель “вот-вот осадит” строптивого нашего командира. Но Врангель только улыбался на это и при расставании благодарил Безладнова за всю его откровенность, обещая полковые пулеметы не трогать.

В станицу Петропавловскую прибыл командующий Добровольческой армией генерал Деникин. По тревоге — наш полк был вызван на церковную площадь. Для нас все это было исключительно интересно и загадочно. Старые корниловцы давно ждали продолжительного отдыха для полка и отдыха основательного, вплоть до отвода в Екатеринодар.

— Ну, теперь полк его и получит прямо из уст самого командующего, — говорили все. И сердца усиленно бились... ну, наконец-то!.. И сейчас полк получит долгожданный отпуск.

На широких рысях полк прибыл и выстроился резервной колонной на небольшой церковной площади. С пулеметной командой в полку было до 500 всадников. Заполнив всю площадь, сила эта казалось внушительной. Волновался на своем темно-караковом жеребце с густой гривой даже спокойный Безладнов.

Из-за угла скоро показался пешком генерал среднего роста, со спокойными движениями, немного мрачный и полнеющий, но в полном своем физическом расцвете сил. По тому, что его сопровождал генерал Врангель, — я понял, что это и есть генерал Деникин. Я его вижу впервые. На нем обыкновенный армейский китель защитного цвета, темные шаровары “суженки”, вобранные в сапоги, аксельбанты офицера Генерального штаба и пехотного образца шашка через плечо. На голове фуражка защитного цвета. Все на нем было очень просто и скромно.

Безладнов, выкрикнув слова команды военного ритуала, поскакал к нему с рапортом.

— Здорово, храбрые корниловцы! — громко, густым, слегка грустным голосом огласил он ряды строя полка и площади.

— Здравия желаем Ваше прысь!.. — очень громко, дружно и восторженно ответил полк и замер в строю.

Командующий молча обошел ряды полка вплоть до пулеметной команды, все внимательно осматривал и никого ни о чем не расспрашивал. А потом, выйдя вперед и став посередине полка перед его фронтом, начал свою речь, полную похвалы полку за его доблестную работу в долгой боевой службе, полной жертвенности.

Сердца у всех бились горячо и учащенно, и магическое слово “отдых” — ждали вот сейчас, сейчас... сию минуту, сию секунду...

Однажды утром стояли мы с Безладновым возле плаца, на котором готовились джигиты к полковому празднику. К нам подошла мажара и остановилась. С нее сошли два пожилых казака-старика и, размяв ноги от продолжительного сидения, подошли к нам. Третий остался с лошадьми.

— Дэ цэ тут йе Корныловськый полк? — спрашивает один из них.

— А зачем Вам? — отвечает Безладнов.

Мы “открыли глаза”: казаки-старики приехали из Незамаевской станицы Ейского отдела, что у южной окраины Донского войска, совершив на подводе не менее 150 верст, чтобы повидать своих сыновой и спросить, — может быть, что надо полку, то станица доставит.

Я быстро поворачиваюсь к нему лицом, а спиной к старикам, и быстро говорю, чтобы они не слышали:

Безладнов нисколько не удивился моим словам, а словно опамятовался.

— Ну, скажите им Вы... я не умею с ними говорить, — так же просто и спокойно ответил он.

Подъесаул Безладнов — “дитя города”. Родился, рос и учился в Екатеринодаре, где у его отца был собственный дом, рядом со зданием Войскового штаба. Окончил реальное училище и потом сотню Николаевского кавалерийского училища в Петербурге. В отпуск приезжал к родителям также в город. И думаю, что впервые казаков, настоящих казаков, он встретил в полку уже офицером в 1912 г., по выпуску хорунжим из училища.

Мы во дворе. Безладнов сидит за столом и молчит. Старики немного мнутся и не знают, что же им делать?

— Да садитесь вы!.. Чего боитесь? — говорит он им, к несчастью, своим от природы грубым голосом, которым так же говорил и с самим Врангелем.

Я беру инициативу в свои руки и спрашиваю, что их заставило поехать сюда, на фронт и в такую даль?

— Та чулы мы, шо у полку плохо... нидойидають коза-кы... бо всэ поход та поход... Старыкы кажуть нам — пой-идьтэ Вы!.. У Вас там сыны... можэ и справди голод?.. Тоди од станыци надо дать помогу... бо як прыйдуть ти босякы-болшэвыкы, то... шо тоди будэ?! Мы з кумом посовитува-лысь... и, оцэ, прыйихалы. Тикы, господа охвыцэри, ска-жыть — шо надо полку? И мы прэдоставымо всэ разом...

Я был в восторге от их рассказов-забот. Повеселел и Безладнов. Ведь такая простота, душевность и жертвенное стремление помочь полку! Мы им ответили, что полку нужны только живые люди, казаки, бойцы, а материальной помощи не надо. А как казаки питаются, “вы сами убедитесь сегодня же”.

Старики приободрились. Мы их уверили в добротности наших порядков и в том, что большевики уже никогда на Кубань не вернутся. Они были очень довольны. Но чай пили “так себе” и все стеснялись. Да и какой там мог быть “чай з панамы?!” Пить с блюдечка — неловко, а из самого стакана, вот как пьют тут же “эти паны” — очень горячо. Да и стыдно сосать сахар, причмокивая, а “внакладку” — и непривычно, и невкусно. И когда мы почувствовали, что все вопросы исчерпаны и им так хочется как можно скорее повидать “свойих сынив”, — ординарцу приказано было проводить дорогих гостей во 2-ю сотню.

Наш отдых полка проходит в работе по его ремонту и в подготовке к войсковому празднику. При генерале Врангеле жена. Она заведует санитарной летучкой. Небольшого роста, скромно одета. Они оба часто посещают станичную церковь и ходят даже к всенощной службе. Мы же посещаем церковь очень редко. Казаки полка также, а почему — не знаю. Безладнова возмущает частый и очень шумный разгул в пулеметной команде, расположенной в непосредственной близости от штаба полка, офицеров и урядников совместно, но мер к прекращению этого он не принимает. Урядники их станичники, старокорсунцы, почти сверстники летами. Прапорщики Константин и Семен Дзюба сами недавно были урядниками. Во главе же всех кутящих стоит начальник их команды сотник Ковалев. Все они отлично поют черноморские песни. Команда признана храброй, и это останавливает Безладнова от проявления власти.

Генерал Врангель издает строгие приказы и за грабеж — повесил одного черкеса, тут же, на площади. Мы удивились этому: грабеж, может быть, и был, но мелкий; и черкес грабил того, кто его ограбил; и это было так естественно. К тому же — это был черкес. Их большевики разорили целыми аулами. Так зачем же казнить?! Отнять жизнь у человека из-за мелкого грабежа у большевизанствующих же крестьян? Практичнее — отправить виновного на фронт. В гражданской войне, одним “сухим приказом” — не добьешся успеха.

“В первые же дни прибытия моего в дивизию — я повесил несколько мародеров”, — пишет Врангель на стр. 81.

“Заречные аулы жестоко пострадали от большевиков. Некоторые аулы были выжжены дотла. Много черкесов расстреляно и замучено. В одном из аулов несколько десятков черкесов были живьем закопаны в землю”, — пишет он же на стр. 80.

Такова действительность по книге и... в жизни.

По хозяйственным делам полка часто вижусь с помощником станичного атамана, приказным Сорокиным. Он родной брат главнокомандующего красными войсками Сорокина, и лицом похож на него, только совсем не щегольский казак, но очень услужливый, умно услужливый, по-деловому и не заискивающий.

— Не родственник ли Вы его? — спрашиваю вначале.

— Родной брат... только младший, — молодецки отвечает он.

Чтобы точнее узнать о его брате, — почему он пошел с красными — я подкупаю его тем, что говорю:

— Ваш брат, сотник 3-го Линейного полка, был со мной в одной дивизии, и я хорошо его знаю. Расскажите, — почему он у красных?

И брат отвечает:

Вот такова голая действительность, под которую никак нельзя подвести “сухой закон”. И этот приказный, помощник станичного атамана, очень много помог полку в доставке фуража и довольствия.

До войскового праздника оставалось четыре дня. Мы уже предвкушали его, как вдруг, рано утром 1 октября, из штаба дивизии, прискакал офицер-ординарец с приказанием от генерала Врангеля: “Корниловскому полку спешно, переменным аллюром, двигаться на станицу Михайловскую. Красные снялись ночью с позиций, оторвались от нас и отступили неизвестно куда”.

Прочитав это, Безладнов мрачно произнес: “прос-спа-али...” и выругался грубо. Трубач трубит тревогу. Сотни, ничего не зная, бросились седлать. Ординарцы поскакали к своим сотенным командирам со словесным приказом — “поход”! Все перевернулось вверх ногами...

Широкой рысью отдохнувших коней, поднимая клубы пыли, несется полк к Михайловской. До нее 12 верст. Мы в станице. Генерал Врангель со своим штабом уже там, прибыв на автомобиле. На улицах толпы народа. На лицах всех ликующая радость. Ласковыми глазами, полными любви, встречают они наш полк.

На площади, у станичного правления, стоит сотня конных черкесов, состоящая из пожилых и богатых стариков.

Они добровольно конвоируют генерала Врангеля, который находится в станичном правлении. На нас черкесы смотрят восторженно, веря в нашу силу. Из станичного правления выходит Врангель, бодро здоровается с полком и приказывает переменным аллюром, через станицу Курганную, двигаться в станицу Родниковскую.

Не задерживаясь, полк немедленно двинулся. Безладнов вновь зло и “густо” ругается. Это была его привычка. Выходит, что красные оторвались от нас более чем на 40 верст, и мы об этом ничего не знали.

Приведем здесь выдержки из генерала Деникина: “В ночь на 1 -е октября арьергард Михайловской группы красных, взорвав мост у Кош-Хабльской переправы, стал отходить в направлении станицы Урупской. Это обстоятельство побудило перейти в решительное наступление все три наши левобережные дивизии. Генерал Врангель, опрокидывая арьергарды красных и догоняя главные силы его, в 1-й же день прошел до 50 верст, следуя на Урупскую и Без-скорбную” (Очерки Русской смуты, т. 3. стр. 226).

А вот что пишет об этом генерал Врангель: “В ночь на 1-е октября я получил донесение от командира 1-го Линейного полка полковника Мурзаева, что противник взорвал железнодорожный мост в тылу Кош-Хабльской переправы и что неприятель оттягивает свои части на правый берег Лабы. Я немедленно сообщил об этом на сторожевые участки, приказав войскам — при первых признаках отхода противника — перейти в решительное наступление.

Сделав все необходимые распоряжения, я на автомобиле, в девять часов утра, выехал в станицу Михайловскую. На площади меня уже ждали старики с хлебом-солью. Огромная толпа запрудила площадь. Когда я говорил с казаками, — многие плакали. Большевики, уходя, забрали с собой из станицы заложников.

1-го октября был днем местного Храмового Праздника. Я присутствовал на службе, которая была особенно торжественна и трогательна. Молились на редкость искренно и горячо. По окончании богослужения я вышел на площадь, куда к этому времени стали стягиваться линейцы и черкесы”.

Здесь генерал Врангель путает: это был Корниловский полк и та громоздкая сотня черкесов-стариков, которая прибыла его сопровождать. Линейный и Черкесский полки стояли на позиции против Кош-Хабльской переправы, и, ясно, оба полка двинулись за противником, но не пошли назад, в станицу Михайловскую. Эта ошибка Врангеля подтверждается тут же его следующими строками: “На левом фланге бригады построился под зеленым знаменем отряд стариков-черкесов залабинских аулов. Командовал отрядом старик-черкес Шавгенов, богатый коннозаводчик” (Белое Дело. т. 5. стр. 79 и 80).

На небольшой станичной церковной площади Корниловский полк с пулеметной командой, около 500 всадников, производил впечатление большой силы. Правее полка, под углом, действительно стояла сотня стариков-черкесов, о которых пишет Врангель. Мною же это пишется для войсковой истории, тем более о Корниловском полку Врангель ничего не упоминает, хотя и здоровался с ним и дал полку следующее боевое распоряжение. По этим двум выпискам высших генералов, наших военачальников, видно, что мы “упустили отход красных”.

Полк шагом идет по станице. Везде на улицах, у дворов, много радостно взбудораженного народа. Навстречу нам идет бородатый казак лет 45 — мрачный, злой, со смятой бородой, в расстегнутом бешмете. Вид у него был таков, словно он, проснувшись утром, увидел, что у него все его хозяйство разрушено ночными грабителями. Почему он, указав рукой на изломанные деревья станичного садика, говорит зло:

До станицы Курганной 12 верст. На нее идет широкий пыльный шлях. Вошли в станицу. Жители высыпали на улицу и радостно смотрят на нас. Некоторые плачут, другие радостно приветствуют, давая казакам хлеб и фрукты.

— Да-да!.. Сукины сыны... все ушли! — вдруг вторит ему едущий рядом с нами бородатый подполковник, командир конно-горной батареи, не казак, приданный к нашему полку.

Это меня так взорвало, что я тут же им обоим выразил полное свое негодование. Они ничем не реагировали и мы дальше следовали молча.

Не задерживаясь нигде и не встречая красных, полк вошел в станицу Родниковскую. Мы прошли уже около 50 верст. Солнце клонилось к своему закату. Врангель на автомобиле обогнал нас и был уже в станичном правлении. Где были в это время полки нашей дивизии, мы не знали.

Полк выстроился на церковной площади. Она заполнена была народом. Красные еще ночью ушли отсюда, и население станицы как бы не верило, что к ним пришли те “белые”, которых они так давно и горячо ждали. Тут же, совершенно рядом, очень низким берегом, поросшим кугою и камышем, — протекала Лаба. Ее заводь с порослями была так характерна для казачьей станицы былого Кавказского линейного войска. У станичного правления бурлили старики: кто-то из них, сегодня, сейчас, будет “за атамана станицы”.

Быть ему урядником, думаю: активный и смышленый. Но... война для всех! Даже и для детей. Не жуткая ли эта трагедия, — подумал я тогда, и мне стало как-то грустно.

5-ю сотню сотника Демяника оставляют здесь “для наведения порядка”. Полку приказано немедленно идти в станицу Константиновскую, где и расположиться на ночлег. Полк круто поворачивает на восток. Врангель пошел в станичное правление говорить со стариками.

В станицу приходим почти ночью, когда казачки готовят “вечерять”. Тьма на улицах — хоть глаз выколи. Станица большая. Квартирьеры не успели нас встретить, и полк блуждает по улицам. Во дворах слышится женский надрывающий душу плач и неумолкаемый лай собак. Это плачут жены тех казаков, которых красные мобилизовали и увели с собой.

• Да где же хозяин? — как всегда запросто спрашивает Безладнов своим громким голосом. И старушка, крупная, представительная и еще бодрая казачья мать, которая в семье пользуется исключительным уважением, как глава патриархальной семьи, — она беспомощно и всхлипывающее заплакала, приговаривая:

Я сразу же все понял. И ее слова “акаянныя и пагубили”, причитаемые в плаче чисто “по-линейски”, — этим она сказала “все”.

— Успокойтесь, бабушка... сядьте на скамеечку и расскажите, кого погубили? — ласково говорю ей, обняв за плечи. В это время вошла старшая сноха — высокая, красивая и величавая женщина лет тридцати. У нее очень грустное лицо. Видно, что свое горе она уже выплакала и теперь ее святая обязанность — “вести дом и пригождатъ дорогой свекровыошке”, потерявшей своего старшего сына-соколика. А она... она будет только трудиться и плакать незаметно для других о расстрелянном своем муже. Она и передала нам кратко, что муж ее был урядником 2-го Лабинского полка и с войны вернулся прапорщиком.

— Мы богаты и очень почитаемы в станице. Муж был серьезный и такой хороший и уважительный для всех! Ну, конечно, пришли красные, арестовали... потом выпустили. Он скрывался... потом арестовали опять и... расстреляли. Не расстреляли, а исказнили всего, — закончила она, молодая вдова. Потом сняла со стены карточку. Он снят с казаками. Почти со скобелевской бородой, с благородным открытым лицом и с острыми наблюдательными глазами — перед нами стоял казак в погонах прапорщика. Это был характерный тип линейного казака, предки которого свой острый взгляд выработали в долголетней борьбе с храбрыми горцами Кавказа.

Их горе, их трагедия были так понятны нам, что я даже пожалел, что мы попали в этот дом. Тут у самого такое горе с гибелью нашего отца, а теперь вот у других... И горе этих женщин, их смирение и внимание к нам, освободителям, было так искренне, что даже разжалобило и Безладнова.

В этот день наш полк прошел около 60 верст и не настиг отступавшую пехоту красных. И надо признать, что этот отход-маневр красных был хорошо продуман и отлично выполнен.

“По данным штаба дивизии, силы, находившиеся против нас (т. е. Михайловская группа, Ф.Е.), исчислялись в 12-15 тысяч человек, главным образом пехоты, при 20-30 орудиях. Конницы было лишь несколько сотен.

Красные, имея пехоту на подводах, отходили чрезвычайно быстро. К вечеру наши части достигли линии станицы Чамлыкской и хутора Синюхинского, пройдя за день 40-45 верст. Колонна полковника Топоркова (1-й Запорожский и 1-й Уманский полки) нагнала в районе Синюхинских хуторов арьергард противника, нанесла ему поражение и захватила более 100 пленных, пулеметы и большой обоз”, — так пишет генерал Врангель в своем труде “Белое Дело”, т. 3, стр. 74 и 81.

А пока что мы сидим с Безладновым и возмущаемся тем, что мы буквально прозевали отход красной пехоты и никак не можем нагнать ее арьергард. И пять первоочередных полков нашего Кубанского Войска и Черкесский конный — все эти шесть полков Кубанской конницы распылены, действуют самостоятельно, скачут за красными по разным дорогам, скачут за красной пехотой и не могут нагнать ее. И это вместо того, чтобы все эти полки, цвет войска, собрать в один кулак и ударить всей силой в главный красный пункт его отступающих частей, на станицу Урупскую.

На утро следующего дня, 2 октября, получен приказ по дивизии:

1. Через Синюхинский хутор — наступать на станицу Урупскую.
2. Авангард — 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки под командой полковника Топоркова (они ночевали в Синюхинском хуторе, Ф.Е.).
3. Главные силы — Корниловский и Черкесский полки, под командой подъесаула Безладнова, которым выступить из станицы с рассветом.

В назначенный час главные силы выступили. В голове идет Корниловский полк. Светало. На углах улиц стояли бабы-казачки, только что прогнавшие коров в стада. Мы тихо, спокойным шагом, проходим мимо них. Вдруг от одной из групп баб, наперерез голове колонны полка, смело и уверенно идет крупная казачка лет 45 с длинной сучковатой хворостиной и громко говорит Безладнову:

— Паслухай, што я тибе скажу!.. Мы Вас ждали как Бога, а ночью целый взвод черкесов насильничал маю дочь... и ана теперь не может встать...

Краска стыда и злости ударила мне в лицо. Безладнов пробурчал что-то, грубо выругавшись по адресу черкесов, и мы, не останавливаясь, проследовали дальше, оставив баб позади себя. Не останавливать же колонну войск и производить дознание. Да и можно ли найти виновных? Такова жуткая “картинка войны”. Она еще тем жутка, что мы оба были возмущены, но не подняли вопрос и перед командиром Черкесского полка. Он был как бы излишним в боевой обстановке.

Главные силы шли шагом, не торопясь. Спустившись в глубокую балку и по мостику пройдя болотистую речонку Синюху, колонна остановилась у окраины Синюхинского хутора, западнее его. Построив полки в одну линию полковых резервных колонн, фронтом на восток, Безладнов спешил их. Казаки и черкесы скоро принесли от жителей хлеб, молоко, пчелиный мед и принялись завтракать. Из авангарда полковника Топоркова не было никаких вестей, и мы не знали, где он находится.

Из Константиновской, на автомобиле, скоро появился Врангель. Приказав на месте ждать его распоряжений, он двинулся дальше через хутор, к авангарду. Не прошло и полчаса времени, как к нашей колонне подошла мажара. С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать, — откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному — в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными' кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут “на станицу”, т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, в полупраздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной “по-азиятски”. Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта — я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:

“В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков”. И поперек этого донесения читаю надпись: “В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель”.

Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?

— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить... это ошибка, — продолжаю.

— Какая ошибка? — спрашивает, скорее отвечает мне он. — Красные?.. Ну и... расстрелять! — добавляет Безладнов.

На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине, — Черножуков, Лопатин, Сменов заговорили сразу же все, что — это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авангарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что — “никакого недоразумения нет, это пленные, это “приказ” и если приказ, то какой же может быть разговор?”

Мы слушаем его и не верим своим ушам. Все это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и все слышат... Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю — “кто они? и как захвачены?”

— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, — вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.

Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.

— Мне приказано, и я — исполню!

И на все мои доводы — вдруг говорит “о святости приказания начальника”. Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:

Передав донесение — отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: “чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает “свою половину”. Конечно, — это не был даже и соломонов суд.

Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели... Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались безпорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый... Через 5-10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из урядников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что — “насылу рострэлялы... у козакив дуже тряслысь рукы...”

Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они — неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком — живым укором отчетливо видна была колокольня их Константиновской станицы, в которой были их дома, и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.

Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.

— А где же возница? — спросил кто-то.

Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и... также расстреляли. На биваке полка наступила жуткая тишина, словно перед грозой. Казаки разошлись по своим сотням, а мы, офицеры, ушли всяк в свои думы-мысли.

Немезида, богиня возмездия, карающая за преступления, появилась немедленно же. Вдруг прискакал казак со словесным приказанием от генерала Врангеля: “Бригаде спешно идти вперед. Наши отступают. Запорожцы потеряли даже свои два орудия”.

Это вывело нас всех из тяжелого раздумья. Наметом бригада быстро проходит хутор, поднимаясь вверх, на плато, и видим небывалую для нас картину: под уклон, нам навстречу, в полной панике несутся наметом санитарные линейки; между ними скачут отдельные казаки; вот идут зарядные артиллерийские ящики, за ними артиллерийские “уносы” (запряжки) без орудий. Все мчится с пригорка прямо на нас. Полк невольно сворачивает с дороги, чтобы не быть смятым. Где противник — мы не знали. Выскочив на плато, полк встретил генерала Врангеля, шедшего нам навстречу совершенно одного и оглядывавшегося назад. Он приказал немедленно же полку рассыпаться в лаву и двигаться вперед. И когда полк по скошенному полю, “по стерне”, выскочил на гребень, — мы увидели далеко впереди себя хвост конницы красных, шагом отходящей к станице Урупской. Южнее нас, отдельными сотнями, продвигался вперед 1-й Запорожский полк. А что случилось, — мы еще ничего не знали.

Генерал Врангель так описывает случившееся: “С рассветом 2-го октября преследование возобновилось. Противник, спеша к переправам, быстро отходил перед нашими частями. Приказав бригаде полковника Мурзаева следовать через хутора Синюхинские за левой колонной дивизии, — я остался в станице Константиновской, дабы говорить со станичным сбором и отправить необходимые телеграммы”.

Здесь генерал Врангель вновь путает части. Это были Корниловский и Черкесский полки под командованием подъесаула Безладнова. Полковник Мурзаев со своим 1-м Линейным полком и 1-м Екатеринодарский полковника Муравьева были направлены на юг, на станицу Лабинскую, которую и заняли.

Продолжаем дальше по книге Врангеля: “Закончив дела, часов около десяти, выехал на автомобиле на хутора Синюхинские. Я застал там линейцев и черкесов (поправляю — корниловцев и черкесов, Ф.Е.), расположившихся на привале. Лошади были заведены во дворы (нет, полки стояли на западной окраине хутора, на открытом выгоне, Ф.Е.), люди пили чай. Мне передали донесение полковника Топоркова. Он в шести верстах вел бой с прикрывающим переправу арьергардом противника. Я решил проехать туда. Полковник Топорков, со штабом, находился на артиллерийском наблюдательном пункте, на небольшом кургане. Тут же, за курганом, стояли два горных орудия, шагах в двухстах. За скирдами соломы расположились в прикрытие к батарее две сотни запорожцев. Впереди маячила лава.

Цепь противника залегла вдоль оврага, тянувшегося в 1500 шагах перед фронтом. Пули посвистывали, долетая до наших батарей. Я оставил автомобиль возле прикрытия и пешком, со старшим адъютантом капитаном Роговым и ординарцем, прошел к батарее. Расспросив полковника Топоркова об обстановке, я взял бинокль и только стал рассматривать позиции красных, как услышал крик: “конница!”

Лава запорожцев, повернув, поскакала на батарею. За ней, из-за оврага, поднималась густая лава красной конницы. Командир батареи подал команду: “Беглый огонь!” Однако запорожцы продолжали скакать, преследуемые конницей противника. Было ясно, что на плечах казаков красные ворвутся на батарею. Раздалась команда “На-задки!” Но было уже поздно: отдельные всадники проносились мимо нас.

Поддавшись общему бегству, стоявшие в прикрытии две сотни запорожцев поскакали в тыл. Я, полковник Топорков и другие офицеры пытались остановить скачущих казаков, но — тщетно. Все неслось неудержимо. Отдельные неприятельские всадники стали подскакивать к орудиям. Одно орудие опрокинулось. Я видел, как артиллерийский офицер выстрелил в одного из набросившихся на орудие всадников, и как другой, наотмашь, ударил его шашкой. Окруженный несколькими кавалерийскими всадниками — рубился полковник Топорков. Я бросился к своему автомобилю, но, к ужасу, увидел, что машина, работая на холостом ходу, стоит, врезавшись передними колесами в пахоту. Далеко впереди мелькали бросившие машину шофер и его помощник. Я побежал к кукурузному полю. Правей и левей меня скакали врассыпную казаки и бежали артиллеристы. Вокруг второго орудия шла свалка, раздавались выстрелы, сверкали шашки. Ко мне подскочил артиллерийский офицер — “Ваше превосходительство, возьмите мою лошадь!” Я отказался. Офицер настаивал, продолжая ехать рядом со мной. “Лошади Вашей я не возьму все равно. Скачите в хутор, ведите сюда линейцев и черкесов (корниловцев и черкесов, Ф.Е.), а также мой конвой и моих лошадей!”

Офицер поскакал. Я продолжал бежать. Оглянувшись, я увидел трех всадников, скакавших ко мне. На ходу они нагнали какого-то бегущего солдата. Раздался выстрел, и лошадь одного из них упала. Остальные набросились на солдата. Я схватился за револьвер, но, к своему ужасу, увидел, что кобура пуста: накануне я подарил мой револьвер начальнику Черкесского отряда в обмен на поднесенный мне им кинжал и совсем забыл об этом. Шашки на мне не было. Я был совсем безоружным. В эту минуту, правее меня, показалась мчавшаяся во весь опор лазаретная линейка. В ней сидели две сестры милосердия, и лежал раненый офицер-артиллерист полковник Фок. Напрягши все силы, я пустился бежать за линейкой, нагнал ее и на ходу — вскочил. Красные всадники стали отставать.

Отчаяние и злоба душили меня. Гибель батареи, бегство запорожцев, бессилие мое остановить казаков. Сознание, что мне доселе не удалось взять мои части в руки, поднимало в душе моей бурю негодования и горечи. Я всячески гнал лазаретную линейку и трепетно взглядывал вперед, — помощь не приходила.

Наконец мы нагнали солдата, верхом на артиллерийском уносе. Взяв у него одного из коней, я верхом, на неоседланной лошади, бросив линейку, поскакал и вскоре встретил идущих на рысях линейцев (корниловцев, Ф.Е.). За ними шли черкесы. Развернув бригаду, я повел ее вперед. Противник сразу стал быстро отходить за свою пехоту. Он успел увести оба орудия и мой автомобиль, забрав с собой своих раненых, и догола раздеть оставшихся на месте боя трупы наших офицеров и солдат. Мы потеряли семь артиллерийских офицеров и несколько солдат-артиллеристов, зарубленных на самой батарее” (Белое Дело. т. 3. стр. 82, 83).

По описанию самого Врангеля — это был трагический случай, но в нем виноват был он сам. В нашем полку офицеры удивлялись, что он распылял полки, сам оставался в станицах и выступал перед стариками на станичных сборах, т. е. предпочитал это интересам фронта. Кроме того, в гражданской войне, полной разных случайностей, нельзя командовать конной дивизией, разъезжая на автомобиле.

Когда мы заняли Урупскую, то жители-казаки рассказывали, что красные, вернувшись с трофеями-орудиями, шумно ликовали. Набег же совершил бывший приказный Великой войны по фамилии Кочубей*, лишь с двумя сотнями красной конницы. Было нам о чем подумать тогда, слушая все это от своих родных казаков освобожденной станицы!

Восстановив нашу прежнюю позицию фронта, Безладнов проехал к полковнику Топоркову, находившемуся со своим маленьким штабом у курганчика, южнее нас. Полковника Топоркова я вижу впервые. Он родом забайкальский казак. Угловат, но крепко сложен. Лицо желтовато-темное, простое, полумонгольское. Молчалив и неприветлив. Лежит на курганчике и все время смотрит вперед. Командующим 1-м Запорожским полком является подъесаул Кравченко, мой большой друг по Оренбургскому училищу. Его я не видел семь лет. Встреча была особенно приятная. Обрадовались и разговорились об этой трагедии. Он явно смущен потерей двух орудий его полком. Но ни себя, ни полк — не винит: все вышло так неожиданно и главное — при самих Врангеле и Топоркове, которых в личной храбрости упрекнуть нельзя. И словоохотливо, громко рассказывает, как это было:

— Уставшие казаки прикрытия на солнышке чуть прикорнули, держа лошадей в поводу. Два эскадрона красных, которых совершенно не ждали, кучно и лихо выскочили из балки. Ну, все и покатилось назад...

Все это он, по привычке, рассказывает громко, совершенно не стесняясь полковника Топоркова, строгого и мрачного своего начальника, которого он любит и уважает, как потом сказал мне. Последний лежит тут же, все слышит и молчит, и мы понимаем, что Кравченко говорит чистую правду. Кроме того — за потерю орудий — никто не был наказан. Этим снимается даже и моральная ответственность со славного 1-го Запорожского полка.

Простояв здесь до вечера — на ночь наш полк был отозван в станицу Чамлыкскую. Где находились другие полки нашей дивизии, — мы не знали. К станице полк подошел в полной темноте. Штаб полка расположился в доме дьякона, чистом и хорошем, почти городского типа. Позади дома дивный фруктовый сад с широкими песочными аллейками в нем и нарядными скамейками. Полку приказано оставаться в станице до особого распоряжения.

Забыты неприятности “синюхинского дня”, расстрел пленных казаков, и полковая жизнь вошла в свою колею. Не спросил о них никогда и генерал Врангель.

Наступил день 5 октября ст. ст., день Войскового праздника, установленного в честь Тезоименитства августейшего атамана всех казачьих войск, Наследника-Цесаревича Великого Князя Алексея Николаевича.

С Безладновым сидим мы в застекленной террасе уютного дома и пьем чай. Сухое теплое ясное осеннее утро. День выпал на славу. Мы предвкушаем проводы этого торжественного дня с церковной службой, с конным парадом, джигитовкой и, как финал его, с хорошим полковым веселием — как неожиданно прибыл ординарец из штаба дивизии, с приказанием: “полку немедленно выступить с батареей в направлении станицы Урупской”. Час выступления из Чам-лыкской назначен тот, в который мы только что получили этот приказ. Слегка беспечный, Безладнов решил не торопиться, сказав, — “все равно мы опоздали”.

Вот уже и наши сотни в узкой улице построились, где только возможно. На рысях полк идет к восточной околице станицы. К удивлению, видим, там уже стоит наш штаб дивизии. Генерал Врангель, чем-то сильно взволнованный, сильно разцукал Безладнова “за опоздание”. На доклад последнего, что приказ о выступлении получен с опозданием — генерал Врангель, повышенным тоном, буквально выкрикнул и очень зло “молчать!” и пригрозил отрешить его от командования полком, вручив тут же ему лично отпечатанный приказ по дивизии со строгий выговором “за опоздание”.

— И когда это он успел отпечатать приказ с выговором мне? — как-то флегматично и удивленно, с черноморским юмором, спросил Безладнов меня.

Улыбаясь, я вспомнил, как генерал Врангель прищуривал глаза в станице Петропавловской, выслушивая разные резкости Безладнова. И прищуривал он их, скрывая свое неудовольствие. И бывшие будто ласковые взаимоотношения Врангеля и Безладнова сразу же прекратились. Но офицеры полка, с полным сочувствием за несправедливость, стали на сторону своего командира. Врангель все же отомстил Без-ладнову...

В полку, в строю, было около 400 шашек, и прибытие на пополнение свыше сотни казаков, да еще испытанных бойцов, было как нельзя кстати. Подхорунжий Латыш небольшого роста, широкоплечий, хорошо сложенный блондин, воински подтянутый, спокойный и разумный — он произвел на нас отличное впечатление. Сотня казаков, прибывшая в полном вооружении, с достаточным запасом патронов, на хороших собственных лошадях, сильно порадовала полк. Все они тут же были распределены по сотням. Сотник Демяник, старый служака и сам бывший подхорунжий мирного времени, “отвоевал” себе Латыша и назначил его вахмистром своей сотни. Многие молодецкие урядники в других сотнях — тут же получили взводы.

Наутро 6 октября, полк с конно-горной батареей (не казачьей) подошел к Урупской с юго-западной стороны. Противник обнаружен на буграх. Линия его фронта хорошо была видна нам. Оставив полк в ложбине, штаб полка с командиром батареи взобрались на стог соломы, осмотреться. Перед нами ровное скошенное поле. Все видно как на ладони. Фронт красных был широкий, фланги коего не были видны. Правее нас, т. е. к югу, должны действовать екатеринодарцы, линейцы и черкесы, а левее, к северу — запорожцы и уманцы. Но со всеми соседями своей же дивизии — полк не имел живой связи и не знал, где они находятся.

Безладнов, боясь “нового цука за бездействие” со стороны генерала Врангеля, решил атаковать окопы красных двумя сотнями. Доводы о том, что если уж атаковать, то всем полком, пройдя к противнику балкой, не помогли. 5-я и 6-я сотня, руководимые опытными командирами — сотником Демяником и подъесаулом Сменовым — были брошены вперед. Широкой рысью выбросившись из балки и наметом построив сплошную одношереножную линию лавы и блеснув шашками, — сотни смело и решительно перешли в широкий намет. Красные сразу же зашевелились. В бинокль видно было, как красноармейцы поднялись в цепи и бросились назад. Но по цепи замелькали белые рубашки матросов... побежавшие вернулись, залегли в цепи и открыли по казакам сильный огонь. Мы видим, как от этого огня сотни еще шире рассыпаются в стороны, выходят из управления своих офицеров, потом уменьшают свой аллюр и... останавливаются. Атака явно сорвалась. Казаки стреляют с коней, некоторые спешились и, держа лошадей в поводу, стреляют. Все офицеры сотен верхом разъезжают по лаве, видимо, ободряя казаков. Но все это было бесполезно. Огромного роста хорунжий Воропаев (из урядников Конвоя Его Величества), на громадном своем гнедом коне, в белой широкой гимнастерке, человек отменной храбрости — он, разъезжая вдоль лавы, изредка, обнаженной шашкой грозит в сторону красных. Наша горная четырехорудийная батарея бездействовала — и за дальностью расстояния до противника, и за малочисленностью снарядов. Так сотни простояли под огнем красных до самой ночи, неся ненужные потери.

От внутреннего раздражения ненужности этого боя — сумерками, сидя под скирдой соломы, — я задремал. Сквозь сон слышу очень знакомый голос, повторяющий — “латыш... латыш...” Слышу, но не понимаю, кто это говорит и — в чем дело?

Кто-то тормошит меня за плечо. Открываю глаза, вижу сотника Демяника и быстро спрашиваю:

—А?.. Это Вы?., вернулись? ну как?

В полной темноте, на рысях вдруг подходит наш правый урядничий разъезд. Урядник докладывает Безладнову, что две сотни казаков-лабинцев, мобилизованных красными и находящиеся на левом фланге своих войск, в ложбине, хотят перейти к нам и просят указания, куда им прибыть?

— Вот от них и делегаты, — докладывает урядник, указывая на двух казаков, находящихся в рядах его разъезда. Это была словно компенсация за неудачи всех наших дней. Делегаты были без погон, но они ничем не отличались от наших казаков в погонах. На папахах у них были белые полоски тряпок. Просто и бесхитростно доложили эти делегаты, как их мобилизовали красные. Сотни сформированы из Константиновской и Родниковской станиц. Сотенными и взводными командирами — у них свои же урядники-станичники.

Получив инструкции, наш разъезд с делегатами немедленно же двинулся в ночную мглу. На всякий случай — полку приказано быть в полной готовности.

Успокоенные и ободренные нами — они остались при полку. Полк сразу же пополнялся на одну треть своего состава. Все были довольны, в особенности командиры сотен, что их ряды увеличивались. Немедленно отправили донесение в штаб дивизии. Наутро было получено приказание от генерала Врангеля — “всех красных казаков немедленно прислать под конвоем в штаб дивизии”. Что с ними там случилось, мы не узнали, но в наш полк никто из них не вернулся.

В ночь на 8 октября корниловцы, запорожцы и уманцы были сосредоточены на вчерашних наших позициях. Всеми полками руководил полковник Топорков, которого я вижу второй раз. Распоряжается он угловато, но дельно. Он строит полки уступами, и каждый полк в резервной колонне. Таким строем он будет атаковать красных на рассвете, чтобы массой конницы прорвать фронт и ворваться в станицу. Мне этот строй нравится. Он не хочет строя лав, да еще ночью: разорвутся казаки под огнем, и тогда не соберешь их.

Полки тихо сосредоточились. Головным идет 1-й Запорожский полк подъесаула Кравченко. За ним, уступом влево — 1-й Уманский полковника Жаркова. Правее, таким же уступом — Корниловский полк подъесаула Безладнова. Интервалы между полками шагов тридцать. Такой строй конницы для атаки пехоты казался странным, но очень мощным, и для ночной атаки — правильным. И в ночной тишине, в ночной мгле вся эта конная масса свыше 1500 всадников, не считая пулеметных команд на тачанках, построенных позади своих полков, двигаясь как таран, сокрушит, сломит и растопчет все на своем пути.

Полковник Топорков, бывший подхорунжий, на поле брани оказался более практичным, чем все мы, кадровые офицеры.

Далеко до рассвета 8 октября, равняясь по головному 1-му Запорожскому полку — тихо, шагом, — полки двинулись вперед. Сам Топорков был в интервале между запорожцами и корниловцами, как всегда, имея при себе только адъютанта и ординарцев от полков.

У меня было острое чувство — смесь приятной радости и то чувство некоторой боязни перед боем, когда знаешь, что кто-то сейчас будет убит и, может быть — ты сам... В том, что мы сомнем красных, сомнений не было. Такая компактная конная масса не может повернуть назад. Топорковым было приказано: “на огонь красных — ответить общей атакой, перейдя сразу же в намет — кучно, не разрываясь”.

Мы, корниловцы, хотя и не знали полковника Топоркова, но слышали от запорожцев, что он “НЕ поворачивает назад”, как и “НЕ позволит это и другим”. Это давало нам уверенность в успехе, а его мощная квадратная фигура в черкеске, его никогда не улыбающееся лицо и короткие отрывочные распоряжения — говорили нам, что “отступления НЕ будет”.

Потом я часто наблюдал его в боях и думал: вот таков, видимо, был и знаменитый Аттила, только еще более мрачный и, как настоящий монгол, с более яркой внешностью. И парадоксально: сравнивая их, думалось, что — там, где пройдут сомкнутым строем эти три доблестных кубанских конных полка, — трава, конечно, расти будет, но красных мы, безусловно, сломим и раздавим.

Полки тихо двинулись. Под ногами коней “стерня”, скошенное поле. Земля мягкая. Копыта коней ступают на нее, словно на резину — мягко, тихо, уверенно. Идем с обнаженными шашками, готовые в любую секунду мгновенно бросится вперед. Но — все тихо кругом. Вот уже и те вчерашние позиции-бугры, с которых красные расстреливали наши сотни, а красные огня не открывают. Полки еще ближе, ближе к ним и — заняли их — мелкие окопы по пояс, которые оказались пусты. Внизу, в долине реки Урупа, во мраке ночи — мелкими тусклыми огоньками обозначалась станица Урупская. Слышен был неистовый лай собак. Полки спустились вниз и без боя заняли ее. И только сотни разошлись по дворам, в полной готовности к тревоге — как во многих местах послышались горестные женские завывания: это плакали казачки по своим мужьям, уведенным красными.

В это же утро 8 октября Корниловский полк был переброшен в станицу Безскорбную, которая была занята накануне екатеринодарцами, линейцами и черкесами. Там и генерал Врангель со своим штабом.

Надо сказать, что никаких “переправ” через реку Уруп не было. Мелководная речка, к осени она совсем пересохла и была проходима вброд во всех местах.

С молодецкими песнями Корниловский полк вошел в станицу. Жители, придавленные и терроризованные красными, высыпали из своих дворов и с восторгом рассматривали конный строй своих казаков, слушая дивное пение строевых песен черноморского казачества. Мы пересекли станичную площадь. На ней рядами посажены деревья — свой маленький “станичный сад”. На площади — здание реального училища. Это был положительный результат трудов бывшего атамана Лабинского отдела полковника Филимонова, теперь войскового атамана, построившего во многих станицах гимназии и реальные училища.

“Правее нас, в районе станиц Попутная, Отрадная — действовали части генерала Покровского (1-я Кубанская казачья дивизия, Ф.Е.), на правом фланге которого, в Баталпашинском отделе, дрались казаки полковника Шкуро. Левее, между реками Урупом и Кубанью, — наступала от Армавира, выдвинутая в этом направлении, 1-я пехотная дивизия генерала Казановича”, — пишет о соседних частях генерал Врангель (стр. 83).

Прибыв в Безскорбную, Корниловский полк расположился по квартирам в восточной ее части. Безладнов идет со мной к однобригадникам, в штаб 1-го Екатеринодарского полка. Им командует полковник Муравьев, знакомый мне по Финляндии в 1917 г., когда он был в чине войскового старшины и помощником командира 3-го Екатеринодарского полка у полковника Миргородского, нашего старейшего кавказца. Приятная встреча. Я знакомлюсь с его двумя помощниками, есаулами Асеевым* и Лебедевым*. Мы обедаем у них и делимся всеми горестями и похода нашего, и боев, и другими неприятностями. Их мысли и настроения одинаковы с нашими, но говорит больше Муравьев, а его помощники, по воинской этике, молчат или поддакивают изредка.

— Тарас! И ты командуешь полком? — вдруг спрашивает Безладнова есаул Лебедев и улыбается.

— А што-ж! Канешно, командую! — как всегда, своим громким голосом отвечает Безладнов и гордо посмотрел на Лебедева.

Потом только я узнал, что Безладнова в военном училище юнкера прозвали “Тарас” за его пышные белые усы, т. е. “Тарас Бульба”. Впрочем, его и потом многие называли только так и даже генерал Бабиев, его начальник дивизии.

Наш штаб полка разместился в богатом доме. Старший сын хозяина, бывший фельдшер Кубанского казачьего дивизиона, стоявшего в Варшаве, — степенный, умный и приятный мужчина лет тридцати. Он женился в Варшаве на польке, очень изящной блондинке, веселой щебетунье. Она готовила и накрывала нам стол. Безладнов всегда приглашал ее мужа обедать с нами.

10 октября днем получен был приказ генерала Врангеля — “с наступлением темноты Корниловскому полку незаметно выйти из Безскорбной и идти в Урупскую, в распоряжение полковника Топоркова”. По случаю нашего ухода — был хороший обед с молодыми хозяевами, которые буквально закормили нас. Обед затянулся до самого часа выступления. Распростившись с гостеприимными хозяевами, — выступили. Миновав центр станицы, уже перед окраинами — Безладнов вдруг вызвал песенников головной сотни. Мое предупреждение “о соблюдении тишины”, согласно приказу начальника дивизии, не урезонили его. Песенники гаркнули песни, и он, расчувствовавшись, вдруг командует: “Винтовки!”

Подскакал офицер-ординарец штаба дивизии с приказанием генерала Врангеля — “полку вернуться на старые квартиры, а командиру полка явиться к начальнику дивизии”.

Как потом мы узнали, произошло следующее: услышав стрельбу, штаб дивизии решил, что в станицу ворвались красные. Была поднята тревога, но противника не оказалось. И когда выяснилась действительность, за нею последовало и следствие. На второй день Безладнов выехал в отпуск, а Асеев переселился в полк.

11 октября красные перешли в наступление и выбили все три полка из Безскорбной — Корниловский, Екатерино-дарский и Черкесский. 1-го Линейного уже не было в станице. Штаб дивизии отошел на 15 верст назад, в один из хуторов на реке Синюхе, взяв с собой как конвой 4-ю сотню нашего полка подъесаула Лопатина.

Мы стоим в степи, западнее станицы. Полки, посотенно, по очереди, поят коней в каком-то ручье за 2-3 версты. Настроение скверное. Новый командир полка есаул Асеев, добрый и приятный человек, но он полка не знает и считает, что он только случайно в нем, поэтому — стоит ли волноваться?

Весь день полки бесплодно “кисли” в степи под редким огнем красных с околиц станицы. Предоставленные самим себе, выслав разъезды, мы чего-то ждали. К ночи есаул Асеев, по собственной инициативе, отвел полк к резерву дивизии, к 1-му Линейному полку, стоявшему также в степи. Здесь я впервые встретился и познакомился с их признанно доблестным командиром, полковником Мурзаевым.

Чуть выше среднего роста, крепко сложенный, смуглый, слегка скуластый — он был похож на горца. Говорили, что его отец — крещеный черкес. В офицерском светло-сером пальто мирного времени, впереди спешенных сотен своего полка, совершенно один — высоко сидел он на двух, крестом сложенных, снопах и или о чем-то думал, или страдал от старой раны, полученной им еще в Корниловском походе. Одна рука его держалась на широкой черной перевязи от самого локтя. Впечатление производил он внушительное. Спешенные казаки держались порядка и тишины, словно боясь нарушить покой своего полкового вождя. Не командира полка, а именно — полкового вождя. По рождению, по службе в мирное время и в Великую войну 1914-1917 гг. — он старый линеец. В своем 1-м Линейном полку известен как умный, серьезный и доблестный офицер, которому казаки повиновались, как признанному авторитету.

13 октября нашему полку приказано идти в станицу Урупскую. Штаб дивизии оставался в своем хуторе. Наша полковая канцелярия и мелкий обоз находятся при штабе дивизии. Переписка накапливалась каждый день. Главное — надо было приказом по полку провести и отправить в Войсковой штаб потери полка в людях и лошадях. С разрешения командира полка, с вестовым скачу к хутору, чтобы дать распоряжение писарям и к вечеру прибыть в Урупскую.

На хуторе еду прямо в 4-ю сотню, к подъесаулу Лопатину, чтобы от него узнать все новости штаба дивизии. Как всегда — строевые офицеры недолюбливали свои штабы во всех частях и на всех фронтах. Лопатин был рад встрече, тяготясь безделием и скучая по полку.

— Федор Иванович, ты видел Бабиева? — спрашивает он.

— Что-о?.. какого Бабиева? как? почему? — забросал я его недоуменными вопросами.

— Да, Колю Бабиева! Он только полчаса тому назад, как выехал из штаба дивизии... Он назначен командиром нашего полка самим Войсковым штабом, — поясняет всегда словоохотливый Лопатин.

В полку об этом ничего не было известно. Вот оно что-о! Бабиев наш командир полка! Корниловского, доблестного. Это же красота! Бабиев ведь орел! И так еще молод. И мой личный, старый друг. Ну, теперь конец моему “адъютантству”! В строй, в строй! В сотню, в мою славную и певучую 2-ю сотню — кричу я сам себе в душе и ликую.

Быстро дав распоряжение писарям, бросаю канцелярию и скачу в Урупскую. Мне заранее становится стыдно, что Бабиев, увидев свой новый храбрый полк, не найдет в этот момент в его рядах меня. И может еще подумать: “устроился адъютантом... конечно, сидит в тылу... в канцелярии, с бумагами... И это Елисеев ?!”

Через пустыри, через бугры и балки, через овраги, вдвоем с вестовым скачем во все силы своих коней, чтобы опередить Бабиева и встретить его, находясь в строю. Но... не успели. Бабиев был уже в полку.

В освободительной борьбе против красных в 1918-1920 гг. — Кубанское казачье Войско явилось первым и главным плацдармом, как и главной базой живой силы и экономических ресурсов для всей Добровольческой армии.

Кубанское Войско в этой борьбе приняло участие в полном своем составе и всей своей войсковой мощью. Оно принесло исключительные жертвы на алтарь своего Великого Отечества и проявило исключительную доблесть на полях сражений.

Я приведу мнение “о всей Кубани” Главнокомандующего Вооруженными силами юга России генерала Деникина, высказанное им в своем капитальном труде — “Очерки Русской Смуты”. Когда Добровольческая армия двинулась на Кубань из Ростова и вошла в пределы Кубанского Войска — он пишет следующее: “Пробуждение казачества пошло стремительнее, чем было его падение (т. 2, стр. 319).

23-го февраля 1918 г. мы вступили в пределы Кубанской области. Совсем другое настроение. Армию встречают приветливо, хлебом и солью. После скитаний среди равнодушной или даже враждебной нам стихии — душевный уют и новые надежды. Кубань — земля обетованная.

Это настроение проходило, словно невидимый ток, по всему Добровольческому организму и одинаково захватывало мальчика из юнкерского батальона, политического деятеля, трясущегося на возу в обозе, и... самого Командующего армией генерала Корнилова.

Кубань — наша база. Здесь мы найдем надежную опору. Отсюда можно начать серьезную организованную борьбу. Нас, пришельцев с севера, удивило огромное богатство ее беспредельных полей, ломящиеся от хлеба скирды и амбары, ее стада и табуны. Сыты все — и казаки, и иногородние, и хозяева, и работники.

Нас располагает к себе веселый открытый характер кубанских казаков и казачек, чуждых большевистского угара. Казаки начали поступать в армию добровольцами. Станица Незамаевская выставила целый отряд конных казаков человек в 150. Станичные сборы (станичное самоуправление из выборных стариков, Ф.Б.), враждебные большевикам, выражают преданность Корнилову. Кубанская земля — обетованная (т. 3, гл. 20, стр. 240).

Бедные черкесские аулы встречали нас как избавителей, окружали вниманием, провожали с тревогой. Их элементарный разум воспринимал все внешние события просто: не стало начальства, пришли разбойники-большевики и грабят аулы, убивают людей (там же, стр. 266).

Почти два месяца похода по Кубани сблизили нас с этим краем. Добровольцы, принимаемые в станицах с сердечной лаской, платили кубанским казакам таким же отношением. Поступающие в ряды армии кубанцы составляли в ней элемент храбрый, надежный и располагающий к себе открытой мягкой натурой, своей простой и ясной верой в тех, кто их вел (стр. 313).

Армия пополнилась тремя конными сотнями станицы Брюховецкой”.

В 30-х гг., ко мне в г. Виши, Франция, из района Гренобля, прибыл сотник Хыль, казак Брюховецкой станицы. Он рассказывал, что Корнилов неожиданно покинул их станицу, и они, спохватившись, — догоняли потом, около 300 конных казаков под его командованием. Он тогда был в чине прапорщика. Догнали. Арьергард, думая, что их преследует “красная конница”, “залег в цепи”. Но когда узнали, что это свои же казаки — радости не было конца. Рассказывает все это сотник Хыль и все смеется — “как они проспали уход Добровольческой армии и потом догоняли ее”.

Прапорщик и — влил целых три сотни конных казаков в трехтысячную армию, не имевшую почти конницы! Отмечен ли на войсковых скрижалях подвиг этого Хыля для Храма Войсковой Славы?..

Продолжаю дальше из книги генерала Деникина: “Кубанцы начали присоединяться к армии целыми сотнями. Кубанское правительство, шедшее с армией, во всех попутных станицах созывало станичные сборы и объявляло мобилизацию” (стр. 315).

Здесь нужно оговориться, что это происходило после гибели под Екатеринодаром генерала Корнилова, уже при отходе армии на Дон. И первая мобилизация “двух присяг” проведена была в станицах Кавказского отдела — Дмитриевской, Ильинской и Успенской, в которых Добровольческая армия задержалась несколько дней, вдали от железных дорог. Казаки этих станиц потом составили 1-ю сотню 1-го Кубанского полка, переименованного в Закубанье в Корниловский (Ф.Е.)

Генерал Деникин: “Между Кубанскими властями и командованием армией установились отношения сухие, но вполне корректные. Атаман (полковник Филимонов), правительство (Быч и Рябовол) и Рада ни разу не делали попыток нарушить прерогативы командования и кроме мобилизации несколько помогли растаявшей казне генерала Алексеева — миллионом рублей и принятием на себя реквизиционных квитанций за взятых лошадей и другие снабжения (стр. 315).

В лице Кубанского казачества — армия имела прочный и надежный элемент (т. 4, стр. 140).

Еще в мае месяце 1918 г. генерал Покровский привел Кубанскую конную бригаду, которая удивила всех своим стройным, как в дореволюционное время, учением.

3-го июня 1918 г. к нам пришел из большевистского района Кубанский конный полк из мобилизованных казаков.

Через два дня гарнизон Егорлыкской станицы (Донского войска) с недоумением прислушивался к сильному артиллерийскому гулу, доносившемуся издалека: то вели бой с большевиками отколовшиеся от Красной армии и в тот же день пришедшие к нам одиннадцать конных сотен кубанских казаков” (т. 4, стр. 141).

Эти одинадцать конных сотен были казаки двух младших присяг Кавказского и Черноморского полковых округов, мобилизованных комиссаром Кавказского отдела Одарюком. Они находились в постоянных “майских” лагерях на реке Челбасы, находящимися между станицами Кавказской и Дмитриевской, как было в дореволюционное время. Как произошел порыв и уход их на присоединение к Добровольческой армии — неизвестно, но их возглавил и привел подхорунжий Сухоручке, казак станицы Тихорецкой. Кто были командирами сотен, также неизвестно, но потом, по рассказам в станице — в одну из ночей сотни оседлали своих лошадей и двинулись на.север. На уровне станицы Новопокровской Кавказского отдела, у железной дороги на Царицын — произошел короткий бой. Сотни прорвались и достигли своей цели.

Из этих сотен сразу же было сформировано два полка по своему территориальному признаку рождения казаков —-1-й Кавказский и 1-й Черноморский. Командиром Кавказского полка был назначен полковнник Безладнов, а Черноморского — полковник Малышенко. Что стало с подхорунжим Сухоручко, совершившим столь величественный подвиг, — неизвестно.

Генерал Деникин: “Ко времени освобождения Кубанской области численность Добровольческой армии возросла до 40 тысяч бойцов. Из них на долю Кубанцев выпадало около 60 процентов. Что касается Кубанского казачества, то оно несло тяготы значительно большие: выставляло десять возрастных классов в составе действующей армии и во все время борьбы на территории Кубани почти поголовно становилось в ряды в качестве гарнизонов станиц и отдельных, партизанского типа, отрядов. Природные конники-кубанцы неохотно шли в пластунские батальоны. Но конные дивизии составляли всю массу Добровольческой конницы, оказывая неоценимые услуги армии (т. 4, стр. 83).

Я с полным удовлетворением должен признать, что повсюду по Кубанскому краю, среди родного нам по крови и по духу — славного, приветливого и храброго Кубанского казачества — Добровольческая армия встречала и встречает радушный сердечный прием и гостеприимный кров” (из речи Деникина Кубанской Раде 1 ноября 1918 г. в Екатери-нодаре, стр. 130).

О кубанских “самостийниках” генерал Деникин пишет так: “Оно (самостийничество) родилось как протест против политики Добровольческой армии. Оно, впрочем, по существу дела было не проявлением сепаратизма по отношению к России, а лишь нежеланием признавать Командование Добровольческой армии за Всероссийскую верховную власть” (стр. 76).

Выдержки о Кубанском казачестве из книги “Корнилов-ский ударный полк”: “Гостеприимно и радушно встречали кубанцы добровольцев. Генералы Алексеев и Корнилов держали речи на станичных сборах. Старые казаки сочувственно кивали головами.

В предутреннем сумраке подошли к станице Ново-Леушковской. Неожиданных пришельцев встретили хлебом-солью” (стр. 78, 79).

На другой день, после гибели в бою командира полка полковника Неженцева*, командиром полка назначен был полковник Кутепов*, и на пополнение корниловцев был влит батальон кубанцев в 350 штыков из станицы Ново-Мышастовской, под командой полковника Шкуратова” (стр. 88, 89 и 90).

Ко всем этим отзывам о кубанском казачестве надо и необходимо сделать оговорки, что все это происходило в самом начале 1918 г., когда вся Россия горела в пламени большевистской анархии, когда русские рабочие и крестьяне массами принимали “лозунги власти” и добровольно шли в Красную армию; когда “полная власть советов была на местах” и когда всякое проявление отпора этой власти каралось расстрелом. Это было тогда, когда соседние с Кубанью Ставропольская и Черноморская губернии активно выступили в поддержку советской власти и когда демобилизованная Кавказская армия, перегруженными поездами и пароходами, саранчою двинулась на север, “по домам”. Своей массой она оседала на узловых железнодорожных станциях Кубани, приносила вооруженный солдатский бунт, анархию и грабеж казачьих станиц. Когда иногородние Кубани с активным озлоблением выступали против казаков и пополняли собой ряды “красной гвардии” на местах.

В эти жуткие дни Добровольческая армия генерала Корнилова, не имея в своих рядах и пяти тысяч бойцов, с обозами, ранеными, занимала станицы только для ночлега, а наутро покидала их, уходя дальше и в неизвестность... Она пополнялась добровольно кубанскими казаками, которые тут же вели бои с красными и на следующее утро покидали свои станицы, свои семьи, свой отчий дом — на террор и разграбление красных, которые входили в родную станицу “завтра” или в тот же день...

Вот в чем заключается высочайший подвиг кубанского казачества, которое несло свою жертву на алтарь Отечества тогда так, как редко кто.

Генерал Деникин пишет: “Кроме кубанского отряда, вышедшего из Екатеринодара в ночь под 1 марта 1918 г. и объединенного 14-17 марта с добровольческим в районе станиц Калужская-Новодмитриевская; кроме новых пополнений кубанцами во время похода от Екатеринодара до станицы Успенской (Кавказского отдела, Ф.Е.) и потом на Дон, к Кубано—Добровольческому отряду присоединились: на Дону уже русский отряд полковника Дроздовско-го, бригада кубанских казаков, набранная в восточных станицах Ейского отдела, 3 июня к Кубано-Добровольческому отряду прорвался полк мобилизованных большевиками кубанцев, 5 июня из Кавказского отдела Кубани прорвалось новых одиннадцать сотен кубанских казаков.

К 10 июня 1918г. Кубано-Добровольческая армия насчитывала около восьми с половиной — девяти тысяч человек, при 21 орудии” (Очерки Русской смуты, т. 3, стр. 141).

Во 2-й Кубанский поход Кубано-Добровольческая армия двинулась в составе трех пехотных дивизий, одной конной дивизии и одной конной бригады. В эти дивизии входили следующие кубанские части, как указывает генерал Деникин (т. 3, стр. 148):

1. В 1-ю пехотную дивизию генерала Маркова* — а) 1-й Кубанский стрелковый полк.
2. Во 2-ю пехотную дивизию генерала Боровского — а) Улагаевский пластунский батальон, б) 4-й Сводно-Кубанский конный полк.
3. 1-я Конная дивизия генерала Эрдели* — а) 1-й Кубанский казачий полк (потом Корниловский), б) 1-й Черкесский конный полк, в) 1-й Кавказский казачий полк и г) 1-й Черноморский казачий полк.
4. 1-я Кубанская казачья бригада генерала Покровского — а) 2-й Сводно-Кубанский казачий полк.

Корниловский ударный и Партизанский пехотный (потом переименованный в Алексеевский) полки — в большинстве своем состояли из кубанских казаков, о чем генерал Деникин пишет: “Кроме чисто кубанских полков и пластунских частей — кубанские казаки входили в состав пехотных добровольческих полков. Бригада Покровского была развернута в 1-ю Кубанскую казачью дивизию и сформирована отдельная бригада (Глазенапа)”.

Здесь автор этих строк должен пояснить, что точно знает и что сам видел, а именно:

“В рядах Добровольческой армии насчитывалось, как говорили, до 70 процентов кубанских казаков. Трагедия наша и заключалась в том, что наша военная опора — Кубанское казачество находилось под демагогическим влиянием черноморских украинофилов. Наша военная ставка была на казачью силу”, — так пишет профессор Соколов в своей книге “Правление генерала Деникина” (стр. 45 и 57).

С продвижением по Кубани — кубанские боевые силы нарастали, словно ком снега, катящийся с горы. “К началу сентября месяца 1918 г. вся конница Добровольческой армии, за исключением двух конных полков, приданных пехотным дивизиям, состояла исключительно из кубанских казаков и черкесов”, — пишет генерал Врангель (Белое Дело, т. 5, стр. 70).

Генерал Деникин, к сентябрю месяцу 1918 г., весь боевой состав Добровольческой армии определяет следующими силами: а) десять общероссийских пехотных и два конных полка; б) восемь Кубанских пластунских батальонов и шестнадцать Кубанских конных полков.

Это определение не совсем верное. Для точности этого утверждения — перечислим только кубанскую конницу по дивизиям и полкам, бывшим на фронте Добровольческой армии:

В том же районе — 1-й Кавказский, 1 -и Черноморский, 4-й Сводно-Кубанский, потом переименованный во 2-й Кавказский.

2. В Закубанье — 1-я Конная дивизия генерала Врангеля, полки — Корниловский конный, 1 -и Екатеринодарский, 1-й Запорожский, 1-й Уманский, 1-й Линейный и Черкесский конный.

Правее (южнее) ее действовала 1-я Кубанская казачья дивизия генерала Покровского, которая, как пишет генерал Врангель (стр. 74), состояла “из второочередных, одноименных с моими полками”, т. е.: 2-м Запорожским, 2-м Уманским, 2-м Екатеринодарским и 2-м Линейным.

Где-то действовали 2-й Сводно-Кубанский и 3-й Сводно-Кубанский полки, которые выступили с Дона во 2-й Кубанский поход.

Если подсчитать только эти перечисленные полки, то получается двадцать два конных полка. Но — на Кубани было мобилизовано к этому времени десять призывных возрастов. Естественно, были сформированы и действовали, не перечисленные мной полки Войска — 1-й Таманский, 2-й Таманский, 1-й Полтавский, 2-й Полтавский, 2-й Черноморский.

Итого получается 27 полков, но не 16, как пишет генерал Деникин. Количество кубанских пластунских батальонов к началу сентября 1918 г. генерал Деникин определяет числом “восемь”. Где они действовали, — не указано. Но, описывая Северо-Кавказскую операцию, с перечислением боевых единиц Добровольческой армии в ноябре 1918 г., указано следующее, им же (т. 4, стр. 106, 107):

1. Армейский корпус генерала Ляхова*:

а) 1-я Кубанская пластунская бригада генерала Слащева, б) 2-я Кубанская пластунская бригада генерала Геймана*, в) 1-я Кавказская казачья дивизия генерала Шкуро (тогда Шкуро был в чине полковника, Ф.Е.), г) Черкесская конная дивизия генерала Султан-Келеч-Гирея*, д) Терские отряды — казаки и горцы, е) Баталпашинское казачье ополчение.

3-я Кубанская пластунская бригада генерала Ходкевича* действовала в Ставропольской губернии (указано там же, Ф.Е.).

Число батальонов побригадно не указано, но надо полагать, что в трех бригадах их было больше, чем восемь, как определяет раньше генерал Деникин.

Все эти боевые силы выставило Кубанское Войско до полного очищения от красных войск всей территории Кубани, которое произошло в конце октября 1918 г. При этом надо подчеркнуть, что это были чисто казачьи полки и батальоны Кубанского Войска из его 1 400 000 казачьего населения. 50 000 черкесского населения выставили дивизию своей конницы. Иногороднее население всей Кубани, т. е. не казаки — распоряжением генерала Деникина — подлежали мобилизации только по его приказу и не в кубанские казачьи части. Этого не казачьего населения Кубани было около 1 600 000.

“В это время у большевиков наступил полный развал и дезорганизация как в военном, так и в гражданском управлении. Об этом свидетельствует не только самовольный уход с фронта конной дивизии Жлобы, но и отказ командующего Таманской армией Матвеева подчиняться Сорокину.

Во второй половине сентября 1918 г. Матвеев собрал на совещание в Армавире командиров частей этой армии, и совещание одобрило заявление Матвеева о непризнании им главнокомандующего Сорокина. Последний вызвал Матвеева в Пятигорск и там расстрелял его по приговору военно-полевого суда. Эта казнь вождя Таманской армии вызвала страшное возмущение в рядах этой армии и усилила среди большевистских руководителей давнее недоверие к Сорокину. Согласно указаниям из Москвы, единоличная власть командующего войсками (на северном Кавказе, Ф.Е.) была заменена революционным военным советом в составе председателя Полуяна (казака ст. Елисаветинской) и членов совета: Гайчинца, Петренко, Сорокина и Крайнего. Был организован новый штаб, во главе с Одарюком. Эти изменения в верховном руководстве большевистскими силами только усилили дезорганизацию. Сорокин не хотел оставаться в тени.

Среди большевистских войск велась усиленная подпольная агитация: одни обвиняли Сорокина в измене и предательстве, другие обвиняли центральный исполнительный комитет Северо-Кавказской республики в том же. Когда было приказано расформировать штаб Сорокина — последний очень резко выступил против этого распоряжения. 14 октября Сорокин приказал чинам своего штаба арестовать членов центрального исполнительного комитета — Рубина, Крайнего, Дунаевского, Режанского и Власова и через несколько дней расстрелял всех их. Кроме Власова — все расстрелянные были евреи (Трагедия казачества, ч. 1).

По этому поводу в “Очерках гражданской войны на Кубани” советский писатель Г. Ладоха на стр. 115 пишет: “Аресты и расстрелы произвели на окружающих страшное впечатление. Все были терроризованы и не знали — что предпринять? В станице Невинномысской состоялся краевой съезд советов и делегатов фронта. Съезд стал на сторону центрального исполнительного комитета и объявил Сорокина и весь штаб его — вне закона. Избранная съездом “чрезвычайная тройка” беспощадно расправилась с лицами, замешанными в кровавом преступлении. Более 40 человек были расстреляны. Сорокин пытался спастись в Ставрополье, занятом советскими войсками накануне выступления Сорокина, но был арестован. Командир одного из Таманских полков, Высленко, застрелил его в тюрьме (в Ставрополе, Ф.Е.) как объявленного вне закона”.

Дальше Ладоха пишет, что — “Приказом революционного военного совета Северо-Кавказского военного округа, находившегося в Царицыне, — группе Кубанских советских войск, реорганизованной в 11-ю армию, предписывалось войти в связь с 10-й армией, действовавшей справа, в районе Маныча, и с 12-й армией, находившейся в Терской области. Для соединения с 10-й армией надо было взять Ставрополь, и он был взят 14 октября Таманской армией под командой Ковтюха*, офицера из иногородних станицы Полтавской”.

В эти дни 1-й Запорожский, 1-й Уманский и Корниловский полки находились в станице Урупской под начальством полковника Топоркова, остальные же полки — 1-й Екатеринодарский, 1-и Линейный и Черкесский конный в районе станицы Безскорбной, и никто ничего не знал, — что именно происходило на общем фронте и что 14 октября красные заняли Ставрополь.

Генерал Деникин по поводу этих операций красных войск в 4-м томе пишет: “10-го октября 1918 г. Невинномысская группа большевиков перешла в наступление на север, на фронте дивизии Дроздовского. Отряду Дроздовского (3-я пехотная дивизия и Кубанская пластунская бригада, не указана какая, Ф.Е.) предстояло всемерно задерживать противника до прихода с севера 2-й Кубанской казачьей дивизии генерала Улагая. Генералу Казановичу* (1-я пехотная дивизия, Ф.Е.), Врангелю и Покровскому было подтверждено напрячь крайние усилия, чтобы сбросить левобережную группу противника в Кубань и тем развязать нам руки на Ставропольском направлении.

Генерал Казанович 13 октября внезапной атакой овладел Армавиром. Конница Врангеля не могла развить этот удар: 10 октября она была прикована к Урупу настойчивыми атаками противника, причем станица Безскорбная несколько раз переходила из рук в руки. Только 15 октября дивизия вышла частью своих сил на правый берег Урупа. Но 17 октября большевики перешли в контрнаступление на всем фронте между Урупом и Кубанью и оттеснили конные части генерала Врангеля за Уруп, а дивизию генерала Казано-вича — под Армавир.

В эти дни Минеральная группа красных несколько раз возобновляла наступление на полковника Шкуро по всему фронту, от Невинномысской до станицы Суворовской, но безрезультатно, и партизаны Шкуро по-прежнему совершали удачные набеги на железную дорогу”.

Я в Урупской. Быстро нахожу штаб своего полка. Вхожу в казачий дом и среди командиров сотен — вижу Бабиева. Он стоит боком к двери, подняв левую полу черкески, и фельдшер накладывает ему пластырь на “сиденье”.

Бабиев дружески улыбается в свои серые глаза, крепко жмет руку.

— Ну, вот... уже я и ранен у Вас в полку, — смеется он.

Оказывается, выехав за станицу осмотреть линию расположения красных, легко ранен в ягодицу. Пуля застряла в седельной подушке. Ее извлекли оттуда, и Бабиев показывает ее мне. Все это было так неожиданно — и приезд в полк Бабиева, и его ранение. В комнате собраны все командиры сотен. Бабиев хочет познакомиться с ними в частной беседе. После рапорта поворачиваюсь к ним и вижу новые лица: полковника Артифексова*, полковника Налетова* и очень моложавого зауряд-врача. Артифексова я знал по Турецкому фронту. Бабиев прибыл со своим полковым штабом, сформированным в Екатеринодаре.

И это показалось так непривычно для нашего скромного штаба полка, состоявшего всего из двух лиц — командира полка и адъютанта. Но меня это радует. И Артифексов, и Налетов считались отличными офицерами, которых Бабиев знал еще с мирного времени и с которыми дружил доверительно и давно. Все трое были молоды, чуть свыше 30 лет каждый. В полку словно просветлело: не было и одного офицера, даже в чине есаула, и вот теперь — сразу три полковника, молодых, энергичных, доблестных.

Есаул Асеев немедленно же уехал в свой 1-й Екатеринодарский полк. Бабиев просит меня писать “свой первый приказ по Корниловскому полку”. Под его диктовку я написал о вступлении его в командование. Дальше сделал обращение ко всем чинам полка, призывая их к рыцарству, вкладывая в это слово — понятие о боевой доблести. Приказ был закончен следующим девизом борьбы против красных — “За Великую Свободную Россию”. Дальше шли назначения: а) Полковник Артифексов — помощником командира полка по строевой части, б) Полковник Налетов — помощником командира полка по хозяйственной части, в) Зауряд-лекарь Александров — полковым врачом.

Закончив это писание под его диктовку при полном молчании всех офицеров, докладываю ему, что я принял временно адъютантство по случаю гибели в бою есаула Удовенко, и прошу отпустить меня в строй, в свою 2-ю сотню. Но он и слушать не хочет об этом... он сам мало понимает в переписке, ее не любит и ему нужен опытный адъютант, в особенности на первых порах, когда он совершенно не знаком с положением дел в его новом полку.

— Нет и... нет! — с дружеской улыбкой подчеркивает он. Я его понимаю, но меня это не устраивает, почему подчеркиваю в своем докладе, что остаюсь только “временно”, о чем и прошу повторить “приказом по полку”, что при первой же возможности — перейду в строй. Бабиев курит, сильно затягиваясь, дымит папиросой, улыбается, соглашается. Я верю ему, даю свою адъютантскую подпись в этот новый приказ по полку, но события не изменили моего положения до самого дня ранения 24 октября того же года и моей эвакуации. Это было под вечер 13 октября 1918 г., в станице Урупской Лабинского отдела.

У Бабиева прострелена кисть правой руки там, где сходятся все четыре пальца, переходя в ладонь. Все соединяющиеся косточки (фаланги) — раздроблены. Кисть руки сильно изуродована. Все пальцы правой руки — торчат вперед мертво, не сгибаются. Чуть работает только большой палец; между ним и мертвым указательным пальцем — он зажимает папиросу. Здоровается и отдает честь он левой рукой, что ему, как признанному герою, очень идет.

В тот же вечер, под его диктовку, пишу письмо его родителям в Екатеринодар. Он сообщает им о благополучном прибытии в полк и что случайно, но легко ранен и посылает эту пулю, прося взять ее в золотой ободок, с золотою же цепочкой, чтобы носить на груди “как жетон”. На ободочке просит выгравировать следующее: “13-я. 13. 10. 1918 г. Урупская”, что означало: 13-е ранение, 13 октября 1918 г., станица Урупская. Все это он диктует в присутствии своих помощников, дружески шутит со всеми, часто курит, и всем нам было так тепло и приятно на душе. Письмо подписывает левой рукой, каракулями: “Ваш сын, Коля Бабий”.

На второй день, 14 октября, всем полковым штабом выехали осмотреть позиции. Я любовался нашим новым командиром. Он очень импозантен в седле. На нем легкая “дачковая” черкеска цвета верблюжьей шерсти, черный бешмет, небольшая черная каракулевая папаха. Кинжал и шашка в черных ножнах, рукояти которых — слоновой кости. Как всегда — он в ноговицах и чевяках. Под ним очень нарядный, высокий, рыжей масти, лысый и ноги “в чулках” — хороших кровей конь, веселый и прыткий.

Бабиев сидит в седле глубоко, легко, свободно и нарядно. Коня он держит “на длинном поводе”. Он весь так и просится на картину, как образцовый офицер-наездник Кавказских казачьих войск. Все в нем и на нем скромно, изящно и красиво. Легкое седло “калаушинской работы”, к нему — белый прибор. Ремни — словно шелк. Как настоящий строевой офицер с Турецкого дикого фронта, на котором всегда была нужда, когда мы порой днями не видели своих денщиков с нашим офицерским вьюком, — у него в тороках неизменная бурочка. Под ней маленькие ковровые кавказские сумы для белья, туалетных принадлежностей, запасные бриджи и чевяки.

У полковников Артифексова и Налетова нет собственных лошадей и седел. Они идут на казачьих, отчего Бабиев выглядит еще более импозантным.

Под рой пуль его конь взвился на дыбы. Мой вестовой, казак Ермолов, дико вскрикнул, схватился за левый бок и согнулся. Ближайшие казаки в цепи подхватили Ермолова и наших лошадей и быстро отвели в низину. Оказалось — пуля рикошетом, боком, ударила Ермолова под самое сердце, но, — пробив черкеску, — остановилась у бешмета. Одна из пуль перебила повод уздечки у Бабиева. Такие бывают странности в боях.

Лежим под курганчиком. Нельзя даже наблюдать за боем, так как нельзя поднять головы. Перестрелка идет редкая, но меткая. Красные и казаки стреляют только наверняка и в тех, кто поднимет голову. Поле ровное, красные не далее как в 400-500 шагах от нас и ружья врага несут нам смерть. Подняв голову, — убит наповал прапорщик Шевченко, и его нельзя вынести. Это действует неприятно на всех. Бабиев часто поглядывает на наших лошадей, находящихся в низине. Я это замечаю.

— Не люблю я боя в пешем строю... в нем я чувствую себя беспомощным, — как бы с извиняющей откровенностью и с улыбкой говорит он. И я его понял.

В Турции, против курдов — было совсем не то, что вот здесь, против храбрых русских солдат, хотя и красных теперь. Там — наскок, гик. Часто били по их воображению, а здесь — они нас берут “на мушку”. Там мы превосходили качеством своего оружия противника — курдов, и наша родная малокалиберная трехлинейная винтовка была “царицей стрельбы”. У казака была полная уверенность, что из нее он “достанет” противника, а тут у него всего лишь 5-10 патронов, тогда как у красных неисчислимые запасы их.

К тому же — сегодня Бабиев впервые в бою гражданской войны, в настоящем жестоком пешем бою, который продолжался весь день. Скоро тяжело был ранен командир 1-й сотни сотник Васильев, тут же у курганчика. В командование сотней вступил только что прибывший в полк после излечения от ранения сотник Поляков*. Ровно через месяц будет убит и он...

Полки заночевали на позициях. Утром 16 октября, обнаружилось, что красные отошли. По горячим следам, в конном строю, широким фронтом полки двинулись вперед и к обеду заняли хутор Стасикова. Это очень богатый хутор крестьян, хотя и небольшой. Он находится также между Армавиром и Урупской, но ближе к железнодорожному полотну. Кругом море высокой кукурузы. Пройдя хутор, обнаружили красных и вступили с ними в бой.

Условия были не в пользу казаков: полки в конном строю по густой и высокой кукурузе, а против них три сильных цепи красных, фланги которых скрываются где-то в кукурузе на горизонте, неуязвимые от нашего огня и шашечного удара. Нудный и безрезультатный был бой в этот день. В нем наш полк понес заметные потери. Тяжело ранены полковник Артифексов и командир 3-й сотни подъесаул Черножуков. Оба ранены в ноги. Слепые ранения, т. е. — пули остались внутри. Их отправили на хутор Стасикова, куда к ночи отошел и полк. Они ночуют при штабе полка. Оба крепятся и держатся молодцами. Артифексов не может снять сапог с раненой ноги. Сапог затек кровью, и нога онемела. Утром их отправили на хутор Абдурахманова и дальше в Екатеринодар. С ними едет и полковник Налетов, в глубокий тыл, чтобы привести в порядок обоз 2-го разряда и расквартировать его в станице Лабинской.

Рок войны безжалостно диктует свои права: вместо большого полкового штаба “по положению” с двумя помощниками в штаб-офицерских чинах он вновь стал прежним — командир полка и полковой адъютант. 3-ю сотню Черножукова принял сотник Зеленский.

Полковник Жарков не только что щегольски одет, но одет оригинально: на нем папаха старолинейного образца — широкая и невысокая, переросшего курпея, т. е. — чуть косматая и с высоким острым верхом войскового цвета (алого), с 8-ю штаб-офицерскими галунами на нем. Он в черной черкеске с крупными старинными газырями высоко на груди и при тесьме. Под ним красивый “совкий” караковый конь. Он докладывает-говорит почтительно, вежливо, резонно и без воинской натяжки. Но, несмотря на это, полковник Топорков, терпеливо выслушав его, вдруг неожиданно спрашивает и тоном не особенно дружелюбным:

— Полковник, а где Ваш полк?

— А вон там... в ложбинке, — вежливо отвечает полковник Жарков, и при этом, для точности определения, — где именно находится его 1 -и Уманский полк, — он указывает плетью в сторону расположения полка.

— Ну, так и поезжайте к нему... а когда будет нужно, я вызову Вас, — отвечает Топорков.

Жарков вежливо произнес воинское “слушаюсь”, словно получил очень приятное распоряжение, откозырнул, круто повернул кругом своего совкого коня и широким наметом поскакал к своему полку.

Эти два полковника так непохожи были друг на друга. Топорков — это камень, железо, воля, упрямство, настойчивость, угловатость. Он неладно скроен, но крепко сшит. Труд, скромность, никакого внешнего воинского шика и блеска. Все это было чуждо ему. Он только воин. Приказ начальства для него — закон. Его стихия — степь, дождь, снег, слякоть, и он тут же, с казаками — ест и спит и словно рад этому. Он — степной воин.

Бабиев же — сплошная подвижность, легкость, шик. Он красиво скроен и красиво сшит. У него во всем должен быть шик. Без блеска — но шик, эффект. Он должен властвовать над всеми. И даже вот под этими бугорками — все должно быть отчетливо и молодецки. И ему так скучно сидеть без дела под бугорками. И ночевать здесь он не может, так как он очень легко одет, стильно одет, одет, словно для бала. И ему здесь ночью будет и холодно, и неуютно. У него война — набег. А после него, к ночи — домой, к друзьям, к веселью. В веселье же — шум, песни, музыка, лезгинка, блеск, во всем приятность — как награда за набег.

Даже и мне не нравится обращение Топоркова к Бабиеву:

— Полковник Бабиев! А почему у Вас в полку?.. — и так далее обращается он к нему.

Подъесаул Кравченко, мой друг по военному училищу и сейчас командующий 1-м Запорожским полком, только переглянется со мной, улыбнется и тихо скажет:

— Вы не знаете нашего “Топорка” (ударение на “а”) — он будто суровый, но справедливый. И мы, запорожцы, ценим его и любим.

И пока мы молча сидели-прятались от пуль противника, — красные перешли в наступление по всему фронту. Отступая по кукурузе, полки задерживались на каждом возвышении, на каждом курганчике. Наши пулеметные команды “на линейках”, ломая кукурузу, были беспомощны в своем огне.

Может быть, лучше было собрать все три полка, насчитывающих до 400-500 шашек в каждом, и, прорвав фронт красных, бить их по частям? Но красных такая масса... и главное — не видно их флангов. Фланги скрываются где-то вдали в кукурузе, которой, кажется, и конца края нет. Сплошное море кукурузы и в ней нескончаемые цепи красных. Они идут в три линии, не останавливаясь. Нам надо отходить. Все равно мы их не задержим. Но полковник Топорков не создан для отхода. Он определенно хочет отстоять свои позиции.

Казаки лавами отходят, изредка постреливая прямо с седел. Вот и еще рубеж. За ним, дальше, в наш тыл — равнина и сжатое поле. Топорков командует “Слезай!” — и сам слез с коня. Спешились ближайшие лавы. Защелкали редкие казачьи выстрелы, но красные безостановочно идут и идут вперед.

Мы с Бабиевым смотрим на эту картину, и нам становится смешно. Топорков это заметил.

— Полковник Бабиев! Что же Вы тут стоите без дела? Соберите свой полк! — выкрикнул он, а зачем собрать — так и не сказал.

— Слушаюсь! — ответил Бабиев немедленно, козырнул ему левой рукой и, пользуясь этим приказанием, мы тронулись широкой рысью к своему полку, чтобы подальше быть от Топоркова.

В это время красные по всему фронту закричали “ура”, и мы все “докатились” назад.

...Вчера, при наступлении, наш полк левым своим флангом соприкоснулся с какой-то казачьей частью. Она наступала по кукурузе в пешем строю, имея лошадей в поводу.

— Какой полк? — кричит Бабиев.

— Отдельная Кубанская сотня подъесаула Растегаева! — отвечают ему криком же ближайшие казаки. Мы думали, что это наступает полк, но оказалось только сотня, и Бабиев, заинтересовавшись численностью ее, спрашивает:

— Сколько в сотне людей?

— Двести пятьдесят! — кричат они.

Как оказалось, эта отдельная Кубанская конная сотня служила в качестве вспомогательной конницы при 1-й пехотной дивизии генерала Казановича...

По равнине — полки отступали рысью, чтобы не нести потерь. Мы шли к станице Урупской. По дороге, в ложбине, видим сотню казаков. Почти все они в маленьких белых папахах. Какой-то пожилой сотник, скомандовав — “Смирно!” — рысью подошел к Бабиеву и рапортует:

— Господин полковник! Сотник Мишуров*, с пополнением для Корниловского полка в составе двух офицеров и ста десяти урядников и казаков, из войска прибыл.

Подъезжаем. Бабиев узнает своих прежних казаков 1-го Черноморского полка, которым он командовал после революции в 1917 г. и которым, на полковой счет, пошил белые папахи, как это было в его 3-й сотне 1-го Лабинского полка. У казаков веселые лица. Они восторженно отвечают на приветствие своего командира. Сотнику Мишурову приказано “пока” быть “седьмой сотней” и отступать с полком.

Из-за цепей противника появилась красная конница. Издали она показалась нам грозной. В густой резервной колонне коней в 500, с обнаженными шашками — она двинулась за нами крупной полевой рысью, переходящей в намет, и уже миновала свои цепи пехоты. Уходить нам надо было обязательно...

Оставив 4-ю сотню подъесаула Лопатина в арьергарде, полк быстро спустился с кручи к аулу Урупскому и прошел его. На улице, у своей сакли, сидел дряхлый старик-черкес, а у порога — безразлично сидела костлявая старуха-черкешенка. Аул был пуст.

Корниловский полк вошел в Урупскую с восточной стороны и спешенными сотнями быстро занял ближайшие неровности. Красные не наступали. На ночь все три полка расположились в Урупской. Станица оказалась пуста. Казаки даже нашли в печах горячую пищу, что показывало, —насколько быстро она была оставлена населением. К утру следующего дня — блеяли овцы в кошарах, мычали коровы на базах, куры, гуси, свиньи вышли во дворы в поисках пищи. Сотенные командиры приказали казакам всем дать корм и выпустить телят к коровам, “чтобы не перегорело молоко в вымях”. Какая жуть казачья!

18 октября, с утра — завязался бой на подступах к Урупской. Красные, спустившись вниз, перерезали дорогу Урупская—Безскорбная. Пеший бой вел только Корнилов-ский полк. Запорожцы и уманцы, со своим бригадным командиром полковником Топорковым, были где-то “наверху”, северо-западнее Урупской и также вели бой. Наш бой был упорный и нудный. День стоял пасмурный. Мы чувствовали, что, если красные надавят, — станицы полк не удержит. У нас ведь нет патронов!

Передовую позицию занимает вчерашнее пополнение казаков. Их белые папахи ясно видны нам сзади. Видны ли они красным? — думалось. И если видны, то это плохо: их хорошо брать “на мушку”. И красные их “брали”... Среди них есть уже раненые. Два казака ведут, поддерживая под руки, одного стонущего, харкающего кровью. Руками он схватился за рот. Доктор Александров осматривает его и докладывает Бабиеву, что пуля раздробила челюсть и выбито несколько зубов. Он, подхорунжий, с двумя Георгиевскими крестами Великой войны. Мне жаль его, беспрерывно стонущего. И я запомнил лицо этого несчастного казака.

В начале 1919 г., на Маныче, Бабиев был уже генералом и начальником 3-й Кубанской казачьей дивизии. Автор этих строк был командующим Корниловским полком. В полк вернулся этот подхорунжий. В лазарете ему сшили челюсть и вставили зубы. Но лицо перекошено, и он слегка косноязычит. Пишу на него представление для награждения Георгиевским крестом 2-й степени; частным письмом к Бабиеву, напоминая ему “картинку” боя под Урупской, прошу утвердить представление. Чуткий Бабиев это делает, шлет его в штаб 2-го Кубанского конного корпуса, и доблестный генерал Улагай утверждает и присылает золотой крест. И я был счастлив навесить его на грудь этому подхорунжему. К несчастью, забыл его фамилию и какой он станицы.

— Та цэ ж було давно! — только и ответил скромно он, уже пожилой человек, видимо, казак “третьей очереди”.

В самый разгар боя, неожиданно из-за бугров, с юго-востока, под огнем красных, пешком, в сопровождении только своего адъютанта-кавалериста — явился генерал Врангель. Оба они в гимнастерках, в фуражках, при шашках и револьверах. Бабиев доложил боевую обстановку. Врангель спокоен, улыбается и потом, с явным приятным расположением к Бабиеву, как-то наивно стал рассматривать его, — как он одет? И рассматривал его так, как рассматривает подруга подругу, увидев на ней новое модное платье. И, налюбовавшись, вдруг спрашивает:

— Полковник! А где Вы заказывали свою черкеску?

И по боевой обстановке и по существу вопроса — это было очень странно.

— Да еще в Тифлисе, Ваше превосходительство! — козырнув ему, отвечает Бабиев, стоя перед ним в положении “смирно”.

— Не беспокойтесь... держите себя свободно, полковник. Я так люблю кавказскую форму одежды, но в ней мало что понимаю, почему и присматриваюсь к другим — кто и как одет? Я ведь приписан в казаки станицы Петропавловской. Станица подарила мне коня с седлом. Теперь я хочу одеть себя в черкеску. Но, чтобы не быть смешным в ней — вот я присматриваюсь, чтобы скопировать с кого. Вы так стильно одеты... — говорит он, ощупывает качество “дачкового” сукна черкески и “щупает” глазами его оружие. Бабиев на его комплименты вновь откозырнул.

Разговор хотя и был неуместным по боевой обстановке, но он нам обоим понравился. Мы поняли, что у Врангеля “есть душа”, что с ним можно запросто говорить. Что он “живой человек” со всеми человеческими страстями и недостатками, но не сухой формалист — генерал, начальник, к которому “не подступиться”.

Об этих боях генерал Врангель пишет: “Правее нас, в районе станиц Попутная и Отрадная, действовали части генерала Покровского (1-я Кубанская казачья дивизия, Ф.Е.), на правом фланге которого, в Баталпашинском отделе, дрались казаки полковника Шкуро. Левее, между реками Урупом и Кубанью, наступала от Армавира выдвинутая в этом направлении 1-я пехотная дивизия генерала Казановича. Продвигаясь вдоль линии Владикавказской железной дороги, она вела упорные бои. Туда прибыл генерал Деникин. Мне ставилась задача: форсировать реку Уруп, ударить во фланг и тыл действующих против Казановича частей красных и отбросить их за реку Кубань.

Тщетно, в течение почти двух недель, пытались части дивизии форсировать реку Уруп. Противник, прикрывшись рекой, крепко засел на высоком скалистом гребне. Местность чрезвычайно затрудняла действия в конном строю. В патронах же ощущался огромный недостаток. Между тем генерал Казанович, выдвинувшийся было до станции Овечка, вынужден был затем с тяжелыми потерями отойти почти к самому Армавиру. С величайшим трудом он удержался в самом углу между Кубанью и Урупом. Противник овладел станцией Коноково в 15 верстах к югу от Армавира. Приказом генерала Деникина моя дивизия (1-я Конная) была подчинена Казановичу, и последний требовал моей помощи, настаивая, между прочим, чтобы я держался вплотную к его правому флангу, не соглашаясь с моими доводами, что — занимая уступное положение, маневром, я могу несравненно лучше обеспечить его” (Белое Дело, т. 5, стр. 83 и 84).

Генерал Деникин об этом пишет: “Генерал Казанович, 13 октября, внезапной атакой, овладел Армавиром. Конница Врангеля не могла развить этот удар. 10 октября она была прикована к Урупу настойчивыми атаками противника, причем станица Безскорбная несколько раз переходила из рук в руки. Только 15 октября 1-я Конная дивизия вышла частью своих сил на правый берег Урупа. Но 17-го большевики перешли в контратаку на всем фронте между Урупом и Кубанью и оттеснили конные части Врангеля за Уруп, а дивизию Казановича — под Армавир” (т. 4).

— Вам што, дедушка?

— Эта, што ль, Карнилавский полк? — как-то сурово, вопрошающе, спросил он.

— Да, это! А што вам надо, дедушка? — вновь ласково и почтительно спросил его, сам говоря “чисто по-линей-ски”, чтобы не обидеть его и не оттолкнуть от себя, как офицер.

— Да в нем мой сын... передавал в станицу, што пад ним каня убили... и прасил прислать другова... ну, вот я и привел, — уже более ласково говорит он, глазами и кивком головы указывая на свою дивную “четырехлетку” кобылицу, станичного подворного коневодства. И пока я не нашелся, что ему ответить, так как не знал ни его сына, ни того, что под его сыном убит конь, как он спрашивает дальше:

— А, правда, эта, што палком камандует Бабиев? — чина Бабиева он не назвал.

— Да-да, дедушка... нашим полком командует полковник Бабиев, — поправляю его.

• А можна да ниво (до него)? — продолжает он.

— Канешна! — отвечаю ему по-станичному, в тон. — Ординарцы! Помогите слезть дедушке! — крикнул я каза- кам, молча и с любопытством, слушавшим наш разговор. Казаки, послушно и учтиво перед стариком, бросились к нему, а он им сурово:

— Нянада... нянадо (не надо)... и сам управлюсь! — и спокойно, уверенно и, видно, не впервые, сполз влево на свою здоровую ногу.

Передав кобылицу ординарцу, он спокойно, не торопясь, поднялся на крыльцо, вслед за мной вошел в нашу комнату, снял папаху, крупно, набожно, троекратно перекрестился на образа, что в каждой казачьей хате висят “в святом углу” (Бабиев при этом встал со стула, и его отделял от старика только стол), и потом, повернувшись лицом к Бабиеву, произнес спокойно:

— Здравия желаю. — Чина Бабиева не назвал. И добавил: — Вы будитя камандир Бабиев?

Бабиев, чуть улыбнувшись, с доброй, сердечной станичной вежливостью подтвердил это. Тогда старик, чуть повернув голову в сторону и как-то боком кося глаза, словно ему так лучше, удобнее рассматривать, изучать человека, спокойно произнес:

— Да-а... па-абличию — признаю-ю, — т. е. по лицу — похож на род Бабиевых. Видно было, что этот старик знал отца и деда Бабиевых. Дед Бабиева не был “русским”, он стал казаком станицы Михайловской. Отец Бабиева — старый офицер-лабинец, летами моложе этого старика. О внуке Бабиева, сотнике Коле Бабиеве — старик, несомненно, много слышал от своих внуков, — каков он был на Турецком фронте в должности командира знаменитой 3-й сотни 1-го Лабинского полка. Теперь он “удостоверился”, что внук Бабиев — достоин своего отца и “абличием своим” (лицом) — соответствует своему роду.

Я молча наблюдал эту сцену и видел, как приятны были Бабиеву эти слова старика. Со стороны всегда видней.

Ни Бабиева, ни меня — он так и не назвал по чину. И хотя обращался почтительно, но совершенно независимо, видя в нас, хотя и господ офицеров, и сильных в своей власти, но не над ним. Мы, в его понятии, были “их дети”, только в офицерских чинах. Старик был казак Константиновской или Родниковской станицы. Так жаль, что забыл его фамилию. Для войсковой истории — нужна и она.

Для войсковой истории — важен каждый штрих современника. Воспоминания пишут, обыкновенно, люди в высоких чинах и должностях, а отсюда — они не могли видеть многое “мелкое” в обыденной жизни, на службе и в боях, из чего и составляется часто “большое”.

Я не раз говорил рядовым казакам и урядникам здесь, в Америке, чтобы и они написали “свою историю”, подчеркивая, что наблюдение и переживание офицера на войне и в боях отличается от наблюдений и переживаний рядового казака и урядника. И вот — некоторые откликнулись. Подхорунжий К.П. Ишутин озаглавил свою “эпопею” так — “Мое участие в 1-м Запорожском полку от станицы Михайловской до станицы Николаевской Лабинского отдела”.

30 сентября 1918 г. большевики в станице Михайловской мобилизовали всех казаков, кто только мог держать винтовку, и сказали им: “на фронт — или пулю в лоб!” В эту же ночь под 1 октября они начали отступать из станицы Михайловской. Нас, группа в 27 казаков, под командой Урядника Максима Дмитренка, сговорились — “перейти к казакам”, почему сразу же поехали в разведку — “как и куда, бежать?”

Видим, — идет их обоз без охраны, и мы присоединились к нему, как бы “прикрытие к обозу”, но нас спрашивают:

— Прикрытие обоза! — а сами, один за другим, стали уходить в назначенное место. Около 12 часов ночи мы собрались и двинулись в направлении хутора Чаплыгина, где стоял полковник Топорков со своей бригадой. Когда прошли большевистские окопы, то мы не могли дальше двигаться. Спустились в небольшую балку, остановились и выставили кругом посты — ожидали рассвета. И как только стала заниматься заря, мы двинулись вперед. Проехав версты полторы, — показался казачий разъезд. Мы остановились, не зная, — кто они? Заметили и они нас и также остановились; один из них поскакал назад, к скирдам соломы. Видим: из-под скирдов выехал взвод казаков, развернулся в лаву и шагом двинулся к нам. Наш урядник говорит: “Вы стойте тут, а я поеду и узнаю — кто они?”

И навязал белый платок на длинное “стебло” кукурузы — бросился с места в намет, к казакам. Они остановились, и от них тоже один двинулся к нему навстречу. Не доезжая друг до друга шагов на пятьдесят, они остановились, переговорили и поскакали, каждый к своим. Наш урядник прискакал и говорит, что это наши казаки, и чтобы мы, не доезжая саженей на 50, бросили свои винтовки и ехали бы в их сторону. Они стояли все “наготове”, пока мы не побросали свои винтовки. Подъехали к нам, впереди, видим, офицер в чине сотника. Это была 3-я сотня 1-го Запорожского полка, и нас сразу же отправили в штаб бригады полковника Топоркова. Когда прибыли — доложили Топоркову, а сами выстроились в две шеренги. Топорков вышел, и наш урядник скомандовал: “Взвод — смирно!”

Ночевали на Синюхинском хуторе. Здесь нас посылают в сторожевое охранение, а винтовок нет... Мы говорим: “как же это так? на пост — и без оружия? где наши винтовки?”

“Та щэй ны прывызлы...” — отвечают они. Потом дали винтовки, а утром 2 октября двинулись в направлении станицы Урупской. Шли колоннами, и нас стали обстреливать, почему вся бригада свернула под скирды соломы. Казаки всегда бывают неугомонные и весельчаки — тут же пошли танцы, наурская, пули летят сверху, но нас не достают. Идут шутки, запорожцы нас “дразнят”, а мы их, и вдруг — команда:

— Я сам Кочубей!.. Мы вам покажем! — и тут они нас “сбили”, и мы стали отходить. Много наших казаков ранили; мой станичник, старый казак, был убит, другой ранен в плечо. Убит Максим Амельченко, а ранен Иван Шаповаленко, и под Василием Колесниковым ранен конь. И благодаря, не помню, какому полку — левее нас действовал, — он выскочил и отбил красных. Говорили, что это был Корниловский полк. После этого полк выстроился, приехал генерал Врангель и ругал запорожцев. Тут же пошли вперед, и когда дошли до тех же скирдов, встретил я моего сослуживца по Первой мировой войне Максима Гридина, станицы Константиновской. Он был у красных и спрашивает меня:

Через некоторое время казаки в полку говорят, что “казаков расстреляли”, и начали казаки волноваться и говорить, что “это не хорошо... почему расстреливают?!”

После я узнал, что мой сослуживец был жив. В ночь на 8 октября, как пишете Вы, господин полковник, стали готовиться к наступлению. Перед этим — был послан разъезд в шесть казаков, в том числе и я. Когда мы подъехали близко, то увидели, как один верховой на лошади разъезжает перед окопами и слышен гомон. Наш старший разъезда, урядник, говорит нам:

— Я отъеду в сторону и выстрельну.

Мы ему говорим, что “не надо”. Но он не послушался, отъехал и дал один выстрел. В ответ — красные нас засыпали пулями, но нам ничего, а в штабе были раненые. После этого пошли в наступление. Я был во второй шеренге, и командиры сотен все время говорили казакам: “братцы — держитесь, не бойтесь и не падайте духом и назад не убегать!” И когда дошли до первых окопов они были пусты. Также были пусты и вторые, и третьи. Большевики ушли, и мы ночью вошли в станицу Урупскую. Наш 4-й взвод остался возле мельницы, где была переправа через Уруп.

На рассвете нас обстреляли. Мы дали им ответ, и они замолчали. Сколько мы стояли в Урупской, я не помню, но когда перешли Уруп, это было ночью, был большой ветер. Шли мы по направлению станции Коноково и догнали отступающую красную армию. Полковник Топорков начал кричать — “сдавайте оружие!.. Бросай винтовки!” — и они начали бросать их. Но подошла другая колонна красных и, узнав в чем дело, комиссар кричит: “товарищи!.. В цепь... пли!” — и они как “врезали”, но не знают куда, потому что было темно. Мы сразу назад. Немного отошли, остановились и стояли в чистом поле до утра. И как только занялась заря, — тронулись вперед. Поднявшись на бугорок, видим, как на ладони — красные отходят цепью к Кубани. Топорков остановил бригаду и говорит командиру 3-й сотни: “пошлите взвод казаков, чтобы красные сдали оружие”. Послан был наш 4-й взвод.

Когда мы, не доезжая 50 саженей, остановились, — они смотрят на нас, отходят, но не стреляют. Взводный крикнул — “сдавай оружие!” — они как “всыпят” по нам... Было ранено два или три казака; но тут бригада бросилась в атаку и многих там забрали в плен, и много их осталось в Кубани. Когда мы стали подходить к железной дороге, из Армавира шел поезд и командир сотни кричит взводному 4-го взвода — “пошлите казака узнать — кто это такой?”

Не доходя станции Коноково, выстроился 1 -и Запорожский полк. Приезжает генерал Врангель, здоровается с полком и хвалит запорожцев “за храбрость”. А ему казаки в ответ, что говорил: “не буду с Вами здороваться... и ругал нас, а сейчас хвалишь и здороваешься!” А он проезжает и смеется.

19 октября 1918 г. Корниловскому полку приказано спешно переброситься из станицы Урупской в Безскорбную. Запорожцы и уманцы оставались в Урупской. В Безскорбной были екатеринодарцы, линейцы и черкесы.

Время было послеполуденное. Наш полк шел переменным аллюром вдоль левого берега Урупа. Стоял сухой солнечный осенний день. Полк с песнями вошел в Безскорбную. Во главе полка шла моя 2-я сотня певучих казаков незамаевцев и калниболотцев. Временно сотней командовал сотник Друшляков. Бабиев весь пылал от восторга, вступая со своим храбрым полком во вторую станицу своего Лабинского отдела, где его очень многие знали.

Полковник Бабиев не только понравился полку, но и сразу же очаровал всех. Казаки сразу же оценили его и увидели в нем настоящего орла-командира. Когда он подъезжал к полку, чтобы поздороваться — полк невольно принимал молодецкий вид, “ловил глазами его” и ждал только его “слова”, чтобы громко, молодецки, вдохновенно— ответить:

— Здравия желаем, господин полковник!

На своем светло-рыжем, лысом, белоногом коне, веселом и прытком, широкими аллюрами — к полку он подлетал всегда наметом. Быстро, сноровисто остановив коня, в три-пять прыжков и, взяв левую руку под козырек, — он, своим зычным, чуть хриповатым голосом, при этом кивнув головой вверх так, чтобы его голос прошел поверх голов строя, — он будирующе пронизывал полк:

— Здорово, молодцы Корниловцы!

И после их ответа, поведя глазами по сотням, — уже весело, с улыбкой произнесет слова команды, словно рассказывая:

— Справа “по три”... головная сотня, шагом ма-арш!

Во всем этом чувствовалась большая опытность, знание души казака, знание как к ней подойти, чтобы ее, надорванную, — только бодрить и бодрить. Полк втянулся в главную улицу Безскорбной. Головная 2-я сотня, запевая по-полковому в два голоса, с воодушевлением гаркнула в сорок песенников двухшереножного конного строя:

Ты Кубань, ты наша Родина, вековой наш Богатырь!

Многоводная, раздольная — разлилась ты вдоль и вширь...

Жители станицы, услышав родную песню в столь мощном исполнении, бегут к воротам и плетням. Старые казаки снимают папахи, детвора бежит и визжит от радости, а наши родные казачки-страдалицы, облокотившись на заборы, рыдают радостными слезами. Идет казачье войско, идет, спешит к ним на помощь, для защиты от этих изуверов-большевиков, которые еще занимают позиции на правом высоком берегу Урупа. 33-летний Бабиев, сам по рождению и по службе кровный лабинец — он весь горел горделивостью и не успевал откланиваться своим родным лабинцам, тепло улыбаясь в свой жесткий, торчащий вверх ус.

Пропустив полк, — он прощается с нами, и мы, широким наметом обогнав все сотни, стали вновь в голове полка. Песни воодушевленно продолжались. Построив полк на церковной площади в резервную колонну, Бабиев нажал коленями на тебеньки седла, резко подлетел к молодецкой 2-й сотне, поблагодарил за песни и добавил:

— Это, братцы, есть наш войсковой гимн... и его надо петь только в торжественных случаях!

Геройский Бабиев был прав, но здесь он ошибся: полк входил в освобожденную свою кубанскую станицу, и это уже и был торжественный случай.

20 октября Корниловский и 1-й Екатеринодарский полки, под командованием полковника Науменко, пройдя вброд Уруп, заняли высокие бугры широкой долины Урупа. 1-й Линейный и Черкесский полки, под командованием полковника Мурзаева, двинулись восточнее, на село Козьминское, находившееся между Коноково и Невинномысской. 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки полковника Топоркова вели бой севернее Урупской. Штаб 1-й Конной дивизии и сам генерал Врангель находились в Безскорбной. Красные, пропустив на бугры бригаду Науменко, скоро перешли в наступление и сбили наш левый фланг екатеринодарцев, которые спустились обратно в долину Урупа. Положение Корниловского полка было достаточно твердое. Науменко все время находился при Корниловском полку. Писать донесение было некогда, и он спешно командировал меня к генералу Врангелю, чтобы доложить обстановку и если можно — прислать помощь. Врангеля я нашел на площади станицы, и взволнованным. Я тогда еще не знал, что бригада Мурзаева уже была отброшена красными до самой станицы. На мой доклад о помощи бригаде Науменко он указал на свой конвой и ответил: “Это весь мой резерв”. Но то, что Корниловский полк еще твердо занимает свои позиции, — он просил меня передать Мурзаеву.

— Трусы!.. М-рзавцы!.. Двадцать верст наметом удирать?! Я вам покажу-у!

Я не понимаю — в чем дело. Вижу, только, что признаный храбрец, доблестный командир полка лихих линейцев, командир, любимый казаками, человек интеллигентный — он очень грозен и грубо ругает свой молодецкий 1-й Линейный полк.

Он “не расстроен”, а был очень грозен. Видно было, что такого человека не сломишь и ничем не испугаешь, и если он сейчас грозен, то видимо, что-то случилось особенное и неприятное. Одна рука его была на широкой черной перевязке — старое тяжелое ранение в 1-м Кубанском походе. Это еще более импонировало: он законно мог “устроиться” в тылу, но Мурзаев — не таков...

Пропустив линейцев, — он повернул лицо ко мне и спокойно поясняет:

— Подумайте только... Мы подошли к Козьминскому... шли переменным аллюром (5 минут шагом, 10 минут рысью). Я нисколько не сомневался, что село мы возьмем. Хотя — на кой черт оно нам нужно?! Стоит оно в стороне, только расброска сил!.. И вдруг — на нас неожиданно налетает красная конница... наши полки не выдерживают... поворачивают назад и... стыдно сказать: мы 20 верст “бежали” почти широким наметом. Никакие команды и угрозы — не помогли. Все кричат — “Стой!.. Стой!” и все, все же скачут назад. Скакал и я с ними... И что досадно, что красной конницы было столько же, сколько и нас! И я полки остановил только вот здесь, у станицы. Здесь я их собрал, и вот — церемониальным маршем — пропускал “через мат”... — закончил он.

Я вполне понял гнев этого доблестнаго кубанского штаб-офицера. И невольно вспомнил маршала Нея, сподвижника Наполеона. По истории — храбрый маршал, чтобы возбудить храбрость своих подчиненных, — перед боем ругал, оскорблял их последними словами, что они “трусы, негодники и прочее”, и накалял их так, что они, брошенные в бой, творили чудеса.

Приближалась голова Черкесского конного полка. Они без слов пели “лезгинку”, словно ничего и не случилось особенного. “Так ли Мурзаев будет ругать-оскорблять черкесов, как своих линейцев?” — невольно подумал я. И можно ли с черкесами так поступить?

Офицеры-черкесы скомандовали “Равнение на-право!” Всадники, перестав мурлыкать лезгинку, молча повернули головы в сторону своего бригадного командира.

— Спасибо за молодецкую службу! — громко, мощным своим баритоном встречает Мурзаев каждую сотню.

— Ряди старатььь...! — отвечают разбросанно они.

Мурзаев был психолог.

По той же дороге скачу обратно в полк, доложить “обстановку” в резерве генерала Врангеля и на нашем правом фланге полковника Мурзаева. Навстречу мне идет параконный экипажек в две лошади — одна “в дуге”, а вторая “в пристяжке”. Из него выскакивает офицер. На нем легкий дорожный плащ, он в коричневых лайковых перчатках, лицо молодое, красивое, нежное и явно гвардейское.

Экипаж, лайковые перчатки, нежное благородное лицо и мягкий дорожный плащ, и сам этот корнет-князь — все это было так не к месту здесь и не вязалось с боевой и тревожной обстановкой... Быстро ориентировав его в обстановке на фронте, я посоветовал ему как можно скорее двигаться к штабу дивизии, находившемуся на площади станицы, и корнет-князь, вновь козырнув, бросился в станицу.

К ночи Корниловскому полку приказано было отойти к станице, оставив на буграх сильное сторожевое охранение, Полк входит вновь в Безскорбную. Было очень темно. У одного из казачьих дворов стоит спешенная конная группа около двух взводов. На фронте было принято: проходя всякую воинскую группу, спрашивать — какая часть? или — какой полк? Бабиев любил спрашивать громко и на черноморском языке.

— Якого полка? — крикнул он в темноту.

Так как из пяти казачьих полков 1 -и Конной дивизии четыре были черноморских, то к казакам в подобных случаях, в темноте, чтобы “родным языком” сразу же сказать им о себе, что идут свои же казаки, — все офицеры обращались именно с этими словами, по-черноморски.

Бабиев хотя и был исключительным и “правоверным линейцем”, но ему очень нравились казаки-черноморцы, и он мог сказать несколько слов на этом, для него трудном, черноморском наречии.

— Ынгыр... гыр-гыр-дыр... та чорти — якогось Ынгырланського драгунського!.. — ответил ближайший казак в темноте.

Бабиев был в восторге и весело расхохотался. Сам он, безусловно, большой казак — “казакоман”, как тогда принято было определять подобных орлов, и был очень дисциплинированный офицер, далекий от неуместной критики своего начальства, отдающий должную и похвальную дань русской кавалерии и кавалерийским офицерам, находившимся при генерале Врангеле, но и его все же возмущало следующее:

1. В штабе дивизии не было и одного офицера-казака.
2. От полков требовалось бесчисленное количество конных вестовых ко всем офицерам-кавалеристам, находившимся при штабе дивизии, и часто — строевые казачьи лошади с седлами.
3. Из полков отнимались бойцы для формирования Ингерманландского гусарского полка при штабе дивизии.

До сотни казаков там было для разных назначений, тогда как сотенные командиры дорожили буквально каждым казаком в строю. Кто командовал на войне сотней, тот отлично поймет этих командиров. И главное еще: штаб дивизии требовал от полков “лучших казаков”. Конечно, таковых им не давал ни один полк. Посланных возвращали обратно, с приказом “заменить лучшими”, но им посылались вновь — як нэ Иван, то Дэмьян...

Это была настоящая война между штабом дивизии и полками — долгая, непримиримая и постоянная. И побеждали, обыкновенно, сотенные вахмистры, которые назначали казаков.

Об этом Ингерманландском полку генерал Врангель пишет: “В двадцатых числах сентября 1918г. прибыла ко мне группа офицеров-кавалеристов, большею частью, бывших офицеров Ингерманландского гусарского полка. Из офицеров-кавалеристов я сформировал при дивизии ординарческий взвод. Впоследствии мне удалось его развернуть, и он послужил ядром к восстановлению Ингерманландского гусарского полка” (Белое Дело, т. 5, стр. 79).

Конечно, все это было хорошо и естественно, если бы этот полк формировался из солдат, оставив в покое казаков, и не ослаблял бы полки. Но в этом-то и было главное зло, что все ложилось на казаков.

Там же, при штабе дивизии — было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку “Вы” или “ты”. Больше называли на “Вы”, что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие “странные”, как, например — Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло...

Второпях кавалерист требует свою лошадь. Фамилию казака, конечно, не помнит, и он выкрикивает:

— Эй, казак! вестовой! да давайте же мне, наконец, мою лошадь! — возмущенно кричит он. И казак только по внешности офицера видит, что это его барин. И он с досадой за слово “вестовой”, словно “лакей” лениво подводит ему коня, а сам думает: “хай бы вин тоби здох...”.

Все прибывающие офицеры-кавалеристы, конечно, были без лошадей и без седел. Где же их было достать? Да, конечно, опять-таки в полках... И самое благое начинание генерала Врангеля — формировать кавалерийский полк — вносило только неприятности в дело, в жизнь, и портило взаимоотношения.

Бабиев навсегда запомнил этот “исторический” казачий ответ ему и часто повторял, как анекдот, в своей среде.

Нам всем так наскучило безрезультатное хождение “по Урупу”, переход за Уруп и обратно, что и Науменко, и Муравьев, и Бабиев, уйдя из станицы Безскорбной на север, за гребни, скрывшись из глаз генерала Врангеля, решили передохнуть, точно выяснить боевую обстановку и уж тогда действовать. А чтобы все были “в курсе дела”, Науменко собрал вокруг себя командиров полков и всех командиров сотен, и мы все лежим под бугорком, слушаем старших. Командир 1 -го Екатеринодарского полка полковник Муравьев резко критикует генерала Врангеля: что мы все время “толчемся на месте”, действуем разрозненно вместо того, чтобы собрать всю дивизию “в кулак” и ударить на красных в одну точку, прорвать их фронт и потом бить по частям.

Полковник Бабиев молчит, но видно, что и он разделяет взгляд Муравьева, но как молодой полковник и только недавно принявший полк — он молчит. Командиры сотен, на которых ложилась основная боевая работа, полностью находятся на стороне Муравьева. Полковник Науменко очень ласково успокаивает Муравьева, но по тому, как он улыбается, также видно его сочувствие словам не всегда сдержанного Муравьева. Во всяком случае, сейчас, здесь собралась чисто строевая среда офицеров, которые думают однородно. И так как полковник Науменко являлся старейшим офицером 1-й Конной дивизии, который допускал свободно выражать свое мнение подчиненным, чтобы лучше быть в курсе всякого дела, — то вот ему это мнение и выражали.

Прискакал казак с донесением от разведывательной сотни об обнаружении противника, который наступает на нас. Офицеры бросились к своим полкам. Разведывательная сотня отходила шагом, лавой. Пехота красных, в две длинных цепи, шла уверенно вперед, так как ей никто не сопротивлялся. И вот, когда она поравнялась с полками, скрытыми в ложбине, — Науменко, в голову, в конную атаку, бросил Корниловский полк Бабиева.

Солнце было на закате. Морозно, холодно, но сухо. Казаки и лошади промерзли. Как полагается по уставу “для атаки на пехоту” — Корниловский полк шел тремя эшелонами, по две сотни в каждом, развернутым строем. Бабиев шел во втором эшелоне. 1-й Екатеринодарский полк шел следом, “в линии колонн”, как поддержка. Черкесский полк — резерв Науменко.

Полки шли ровно во фланг красных. Появление нашей конницы их обескуражило. Перестраивать свои длинные цепи или заходить плечом — им было уже поздно. Крайние с их левого фланга открыли по казакам беспорядочный огонь, и Корниловский полк немедленно же перешел в широкий намет. И через каких-нибудь две-три минуты — красная пехота побросала винтовки и бросилась навстречу атаковавшим. Все было захвачено полностью, без всяких потерь с нашей стороны. Было даже как-то досадно из-за этого... словно мы и не вели боя. Полки быстро окружили пленных и... не поверили своим глазам: пленные почти полностью состояли из казаков и иногородних пройденных станиц Лабинского полкового округа. Как оказалось потом, все они были мобилизованы, при отходе по этим станицам, Таманской красной армией. Они были так рады, что мы их атаковали, и совсем не считали себя “пленными”, прося сейчас же вступить в бой с красными. Из толпы пленных послышались веселые казачьи остроты и радость встречи со своими казаками. Они были очень богато снабжены патронами и табаком, чего в наших полках совершенно недоставало. Они щедро роздают их своим победителям. Одеты же они были как попало — кто в ватных бешметах, кто в полушубках, кто в шинели. На ногах рабочие “чирики”, кто в опорках, кто в солдатских ботинках и редко кто в сапогах. Но зато большинство было в своих черных потертых казачьих папахах. Командный состав был, больше, свои же люди.

Все это произошло на уровне станицы Безскорбной, за гребнями, верстах в трех-четырех к северу от нее. Станицы Урупская и Безскорбная расположены на левом низком берегу Урупа. Долина самого Урупа шириной до двух верст. Правый берег этой долины, но не реки, очень высокий и довольно крутой. За гребнем его тянется ровное плато до самой реки Кубани. Явно от Безскорбной ничего не видно, что делается за буграми. Конная атака прошла не по приказу генерала Врангеля, а по обстановке и распоряжению полковника Науменко. Я не помню, была ли с нами артиллерия, но если и была, то она огонь не открывала, так как он и не был нужен. К ночи полки вернулись в Безскорбную, где и заночевали.

Утром корниловцы и екатеринодарцы, под начальством своего бригадного командира полковника Науменко, не торопясь, выступили в поход на крестьянское село Успенское, расположенное на левом берегу Кубани, у железнодорожного полотна, ровно на середине расстояния между Армавиром и Невинномысской. От станицы Безскорбной до него, на север, около 20 верст.

Накануне в Безскорбную прибыла полковая канцелярия. Канцелярия — это “тачанка” с 2-3 писарями на лошадях и вооруженных, как и все. Ее мы не видели несколько дней. Старший полковой писарь доложил о накопившейся переписке. На мой доклад Бабиеву об этом — последний ответил: “До завтрака управьтесь с бумагами, а потом вместе с командой связи — догоняйте полк”. Подумав немного, улыбаясь, добавил: “А может быть, мы, как всегда, к вечеру опять вернемся в Безскорбную”.

Закончив работу ровно “к завтраку”, с командой связи прапорщика Ишутина выступили. Проезжая восточную площадь станицы, где находился штаб дивизии, мы увидели вчерашних своих плененных. Они были выстроены в две длинных шеренги, стояли беззаботно и находились даже в веселом настроении. Оказывается, их вливали в пехотный стрелковый полк, формируемый при нашей 1-й Конной дивизии. Здесь же узнаем, что наши полки, сбив красных, успешно двигались к селу Успенскому.

Поднявшись на бугры, переменным аллюром следуем по ровной сухой дороге. Навстречу нам тянутся беженцы-крестьяне на своих подводах. Они смотрят на нас с робостью. Они боятся насилий и, главное, “мены лошадей”. Я это точно вижу в их растерянных взглядах на нас. Легко делать насилие в бою или сейчас же после боя, но потом, над мирным жителем, — не для всех натур это возможно... Я запретил это делать своим казакам и ускоренным переменным аллюром — тороплюсь к полку.

По дороге встречаем до десятка зарубленных красноармейцев, раскинутых в беспорядке, может быть, сторожевую заставу. И хотя они наши злейшие враги, но... как тяжко смотреть на окровавленные трупы убитых людей, зарубленных шашками и, конечно, по головам, может быть, только полчаса тому назад. Не останавливаясь и не рассматривая их, к обеду (часам к 12 дня) мы подошли к селу. Корниловские сотни, с разных сторон, втягивались в него, к площади, на которой, верхом на лошадях, стояли полковники Науменко и Бабиев. Скоро подошли екатеринодарцы, и полки разместились по квартирам. Здесь “застряло” много беженцев из пройденных станиц, как и немало местных красноармейцев, спрятавшихся кто где мог. Их начали вылавливать...

Об этом дне генерал Врангель пишет так: “Переночевав в станице Урупской (в Безскорбной, Ф.Е.) я, на рассвете, верхом, в сопровождении начальника штаба дивизии полковника Соколовского* и нескольких ординарцев, выехал к станице Успенской (к селу, а не к станице Успенской, Ф.Е.). Навстречу нам попадались длинные вереницы пленных, лазаретные линейки с ранеными, тянулся под конвоем казаков захваченный неприятельский обоз. Мы подошли к станице (к селу, Ф.Е.) Успенскому, когда на улицах станицы (села) еще шел бой. Отдельные кучки противника, засев в домах, оказывали еще сопротивление.

Разбитый противник, переправившись через Кубань, бежал частью вдоль линии железной дороги прямо на Ставрополь, частью двинулся через ст. Убеженскую, вниз по течению Кубани, на Армавир, выходя, таким образом, в тыл частям 1-й пехотной дивизии генерала Казановича. Город Армавир прикрывался лишь слабыми силами. По требованию генерала Казановича, я выделил бригаду полковника Топоркова (Запорожцы и Уманцы, Ф.Е.) для преследования угрожающей Армавиру неприятельской колонны. Бригада полковника Мурзаева (Линейцы и Черкесы, Ф.Е.) продолжала действовать на левом фланге 1-й пехотной дивизии, наступавшей вдоль линии Владикавказской железной дороги, по направлению на станицу Невинномысскую. Сам я, с Корниловцами и Екатеринодарцами, оставался в селе Успенском. Накануне части захватили значительное число пленных и большую военную добычу. Необходимо было все это разобрать и привести в известность” (Белое Дело, т. 5, стр. 85).

В село Успенское генерал Врангель прибыл к вечеру 22 октября. На улицах села боя не было. Как-то не было даже и “живой связи” между ближайшими участками наступающих войск. При нас бронепоезд 1-й пехотной дивизии прошел село Успенское, направляясь к станции Овечка. Туда же были двинуты 1-й Линейный и Черкесский полки под начальством полковника Мурзаева. Бригада полковника Топоркова действовала в направлении на станцию Коноково, т. е. левее бригады полковника Науменко. Мы тогда не знали, что Таманская красная армия, отступая на нашем фронте, прорвала фронт белых и заняла Ставрополь.

О боевой обстановке этих дней генерал Деникин пишет в своих “Очерках Русской смуты”: “18 октября генерал Покровский, после упорного боя, овладел станицей и станцией Невинномысской. От Армавира и Урупа потянулись уже большевистские резервы в сторону Невинномысской и вступили в бой с Покровским 19 октября. Этим ослаблением Армавирской группы воспользовалась 1-я Конная дивизия. 20 октября генерал Врангель произвел перегруппировку, оставив заслон у Урупской и перебросив главные силы к Безскорбной.

21. октября, перейдя реку, он обрушился на большевистскую дивизию, разбил ее наголову и преследовал уцелевшие остатки ее в направлении села Успенского. Юго-восточнее такая же участь постигла еще два большевистских полка.
22. октября доблестная казачья дивизия, продолжая преследование, добила оставшиеся части противника и захватила станцию Овечка, куда вскоре подошла пехота генерала Казановича с бронепоездом.

За эти два дня Кубанцы Врангеля взяли около 2 тысяч пленных, 19 пулеметов, огромные обозы” (т. 3, стр. 232).

Очерк этих дней под пером генерала Деникина более объективен и очень широко и правильно освещает события и факты. Указанные им “около 2 тысяч пленных” близки к действительности. Генерал Врангель, на стр. 84, пишет: “мы взяли более 3 тысяч пленных, огромное число пулеметов (одна лишь 1-я сотня Корниловского полка захватила 23)”.

Мы ликовали еще потому, что вся левобережная наша Кубань была полностью очищена от красных. Под их властью оставалось лишь несколько станиц Кубанского полкового округа, находящихся около Ставрополя. К этому времени, как потом мы узнали, Донская казачья армия полностью очистила от красных войск свою войсковую территорию. Что делалось в Терском Войске, мы абсолютно ничего не знали.

На 23 октября нашей бригаде дана дневка в селе Успенском. С утра был выслан взвод казаков под командой поручика Пухальского на правый берег Кубани, для обнаружения противника. К обеду пришло от него донесение, что он занял станицу Николаевскую без боя, и мост через Кубань не разрушен.

От Добровольческой пехоты генерала Казановича, со станции Овечка, в наш полк, для связи, прибыл офицер, девушка-прапорщик. Во всем новеньком защитном обмундировании, в блестящих золотых погонах, очень юная и миловидная барышня — она отчетливо отрапортовала Бабиеву и доложила об успешном продвижении их частей вперед. Нам было неловко от ее отчетливого рапорта; мы встали, но не как перед “офицером с рапортом”, а как перед женщиной, “перед дамой”. Смутилась и она, покраснела в лице перед двумя молодыми и холостыми офицерами. И, получив “сводку”, — немедленно же выехала в свою часть.

На стр. 85 генерал Врангель пишет: “Накануне (т. е. 21 октября, под ст. Безскорбной, Ф.Е.) части захватили значительное число пленных и большую военную добычу... При моей дивизии имелись кадры пластунского батальона, сформированного когда-то из безлошадных казаков и добровольцев. Я решил сделать опыт укомплектования пластунов захваченными нами пленными. Выделив из их среды весь начальствующий элемент, вплоть до отделенных командиров, в числе 370 человек, я приказал их тут же расстрелять. Затем, объявив остальным, что и они достойны были бы этой участи, но что ответственность я возлагаю на тех, кто вел их против своей родины, что я хочу дать им возможность загладить свой грех и доказать, что они верные сыны отечества. Тут же раздав им оружие, я поставил их в ряды пластунского батальона, переименовав последний в 1 -и стрелковый полк, командиром которого назначил полковника Чичинадзе, а помощником его полковника князя Черкесова”.

Генерал Врангель не указывает, где произошел расстрел 370 пленных. Но его слова “накануне захваченных” ясно говорят, что дело происходило в станице Безскорбной и формирование происходило из тех пленных, которых захватила бригада полковника Науменко и которые, в своей массе, состояли из лабинских казаков и иногородних. О формировании мы тогда знали, но о расстреле всех начальствующих лиц до отделенного командира — ничего не слышали. Это и есть “странный случай”, чтобы не сказать больше, так как процент расстрелянных был слишком велик.

24 октября корниловцы и екатеринодарцы выступили на правый берег Кубани. Впереди шел Корниловский полк. Перейдя по мосту Кубань и потом железнодорожное полотно Армавир—Ставрополь, полки повернули на север, оставив станицу Николаевскую в стороне, не заходя в нее.

Полки поднялись на плато. Дул холодный ветер. В природе было неуютно. Издали мы увидели длиннейшую линию красных обозов, которые двигались со стороны Армавира на Ставрополь. По бокам обоза — шла гуськом их пехота. Возможно, что это шла сама армия на подводах.

Левее его и чуть позади, скакал наш командир бригады полковник Науменко. За ними — до взвода казаков-ординарцев. По всему видно было, что Врангель не был в курсе боевой обстановки и торопился к высокому кургану, чтобы с него “осмотреться” и потом уже действовать. Линия красных обозов с войсками тянулась сплошной лентой с запада на восток, — насколько хватал человеческий глаз. Атака для конницы, безусловно, была очень заманчива.

Всегда в походе и в боях — я находился рядом с Бабиевым, являясь временно полковым адъютантом и самым старшим офицером в полку, а следовательно, и его заместителем. Мы идем во главе полка уже широкой рысью, чуть параллельно движению красных, но где и как их атаковать при их многочисленности — Бабиев еще не решил, но весь свой взгляд вперил в их сторону.

Схватив три сотни, — наметом выбросился вперед, перескочил балочку с замерзшим ручейком, покрытым по берегам камышем и кугой и, не замедляя аллюра, — перестроил их “в три эшелона”, как полагается для атаки на пехоту.

Головной эшелон ведет сотник Друшляков, второй эшелон — сотник Лебедев, оба отличные боевые офицеры. Я скачу перед вторым эшелоном. Сотни идут широким наметом. Красные солдаты, соскочив со своих подвод и, кто как попало, кто стоя, кто “с колена”, открыли по казакам огонь. Мы были так близко к ним, что видны были уже их лица. Но мне показалось, что головная сотня начинает сдерживать свой аллюр. Второй эшелон, не замедляя широкого намета, стал нагонять головной. Я вижу, как в головной сотне падают казаки и кони, как некоторые казаки, бросив своих убитых лошадей, бегут влево и скрываются в балочке, другие тащат туда же поводом своих раненых лошадей. Потом мне показалось, что я галлюцинирую и что головная сотня и сам сотник Друшляков начинают сворачивать своих лошадей также влево. И пока я, как мне показалось, галлюцинировал, — головной эшелон быстро повернул налево и скрылся в балочке, не выдержав огня красных. Ободренные красные перенесли его на второй эшелон. Потом я почувствовал, что кто-то очень сильно ударил меня в правое плечо, как бы палкой, и рука, с поднятой шашкой, беспомощно опустилась вниз... Боли не было никакой, и я скорее понял, чем почувствовал, что я ранен в правое плечо. Второй эшелон сотника Лебедева, и я с ним, автоматически, так же как и головной эшелон, свернули влево и скрылись в балочке. За нами сделал это и третий эшелон. Огонь красных сразу же затих, так как казаки скрылись от него. Тут только я глянул через ручеек влево и увидел, что и Бабиев, со своими тремя сотнями, отступил и находится ниже моих сотен от линии боя.

Выйдя из сферы огня, перейдя вновь ручеек и построив сотни в резервную колонну, подошел с ними к полку и остановился. Бабиев, видимо, ущемленный неудачной атакой и желая на ком-то сорвать свою досаду, производил своим сотням “полковое ученье”, летая по интервалам меж сотен и громко ругался. Он “разносил” начальника пулеметной команды прапорщика Дзюбу за то, что тот своими многочисленными пулеметами на линейках не так “лихо” делал взводные заезды. Дзюба же, спокойный и храбрый черноморский казак, нахлобучив свою папаху на глаза, молча слушал его “разнос”, ничем не реагируя, что еще больше бесило Бабиева.

Сраженный в нескольких шагах,

Скрываясь в огненной дали...

Наконец, Бабиев закончил “свое учение” и глянул в нашу сторону.

— Зачем же Вы перескочили через ручеек? — с упреком и еще не успокоившись, горячо спросил он.

— Потому что он неожиданно встретился перед нами, — в тон отвечаю ему. Бабиев это знал, но ему надо было “говорить”, чтобы в разговоре, в цукании — забыться от неудачи.

— Господин полковник, я ранен... позвольте сделать перевязку? — докладываю ему.

— Так чего же Вы молчите?! — вдруг крикнул он. — Доктора сюда! — бросил он в сторону. Но когда я повернул голову туда, куда были брошены его слова, — я увидел, что полковой зауряд-врач Александров, сидя на корточках, перевязывал ногу прапорщику Александру Хлусу, раненому также.

Мой вестовой Федот Ермолов помог вложить мне шашку в ножны. Раздели, на холодном ветру перевязали. Пуля навылет прошла через мякоть правого плеча. Пальцы руки работали, но саму руку поднять я не мог. Нас, раненых офицеров, немедленно же отправили в Успенское, в дивизийную летучку, начальницей которой была супруга генерала Врангеля.

— Как мой муж?! — тревожно спрашивает она.

— Бой окончен, и Ваш супруг жив и здоров, — успокоил я ее.

Наша хозяюшка-крестьянка села Успенского была удивлена:

В этом сказалось сердолюбие русской женщины: “выехал здоровым, а вернулся раненым”. Словно раненым может быть только “нездоровый человек”, т. е. больной, или должен быть ранен сразу же, в хате...

К ночи полки вернулись в Успенское. Бабиев выразил радость, что я ранен легко. Ночью — мы вновь вместе. И говорим о причинах неудачной атаки.

— Неповоротливы “хохлы”, — сокрушается он. — А этот прапорщик Дзюба!.. Я его ругаю, на чем свет стоит, а он смотрит на меня исподлобья и... молчит. Этак может вывести каждого из терпенья, — горячится он и теперь. А я слушаю его и улыбаюсь, улыбаюсь. “Горяч ты, Коля, — думал я, — но ты же и молодец, и как таковой ты скоро поймешь храбрых своих корниловцев, в массе состоявших из черноморских казаков”.

Напутствуемый добрыми пожеланиями Бабиева, с просьбой “не задерживаться в тылу” и скорей возвращаться в полк, — утром 25 октября, с Хлусом и ранеными казаками, со станции Коноково — выехали поездом в Кавказскую.

За этот мой период пребывания в Корниловском конном полку, с 13 сентября до 25 октября 1918 г. — полк понес следующие потери в офицерском составе:

1. Полковник Федоренко — убит 13 сентября у ст. Михайловской.
2. Есаул Удовенко — убит 18 сентября у ст. Курганной.
3. Прапорщик Шевченко — убит 15 октября у хут. Абдурахманова.
4. Зауряд-хорунжий Карякин — убит 18 октября у ст. Урупской.

Ранены:

1. Полковник Бабиев — у ст. Урупской 13 октября.
2. Сотник Васильев — у хут. Абдурахманова 15 октября.
3. Полковник Артифексов — у хут. Стасикова 16 октября.

4. Подъесаул Черножуков — у хут. Стасикова 16 октября.
5. Сотник Мишуров — у ст. Урупской 18 октября.
6. Прапорщик Хлус — у ст. Убеженской 24 октября.
7. Подъесаул Елисеев — у ст. Убеженской 24 октября.

За этот период времени было убито и ранено очень много казаков. Войсковая история никогда не будет знать их имена — подхорунжих, урядников, приказных и казаков, так как нет полкового архива и участников этой героической эпохи никого не осталось в живых.

В книге генерала Врангеля “Белое Дело” (т. 5, стр. 86) идет описание, расходящееся с действительностью и с датами. Вот оно; “На рассвете 26 октября я с Корниловцами и Екатеринодарцами, переправившись через Кубань, спешно двинулся к Армавиру, одновременно послав приказание полковнику Топоркову также идти туда. Сильнейший ледяной северный ветер временами переходил в ураган. Полки могли двигаться лишь шагом. Плохо одетые казаки окончательно застыли. Около полудня наши обе колонны почти одновременно вошли в соприкосновение с противником, последний, уклоняясь от боя, бросился на северо-восток, здесь был перехвачен частями полковника Топоркова и жестоко потрепан. Угроза Армавиру была устранена, и я приказал отходить на ночлег полковнику Топоркову в хутора Горькореченские, полковнику Науменко к станице Убеженской. Сам я проехал в Успенское”.

Здесь, видимо, спутаны даты. Корниловцы и Екатеринодарцы из села Успенского выступили на правый берег Кубани 24 октября, но не 26-го. Если 22 октября “разбитый противник бежал”, как пишет генерал Врангель на стр. 85, то — победные Корниловский и 1-й Екатеринодарский полки не могли же оставаться в ничегонеделании в селе Успенском ровно три с половиной дня, т. е. — полдня 22-го и потом полные дни 23, 24 и 25 октября?

Неприятно звучит и фраза, что — “Полки могли двигаться лишь шагом”. Конский состав тогда в полках был достаточно хорош, так как вся дивизия шла походом по своим родным станицам с богатым и гостеприимным населением, и всего было вдоволь как для казаков, так и для лошадей.

Не соответствует действительности и то, как пишет там же генерал Врангель, что — “Плохо одетые казаки окончательно застыли”. В полку у Бабиева “не застынешь”... Да и в остальных полках так же. Боевой дух казачества в то время был очень высок. В психологии и офицеров, и казаков война шла освободительная, полная порыва, как и необходимости. Не ослабляло этих качеств у казаков порою не совсем умелое боевое руководство.

Наш поезд переполнен ранеными. Со мной сидит подпоручик, “рядовой офицерского батальона” 1-й пехотной дивизии генерала Казановича. Он легко ранен в ногу и был очень рад этому, чтобы “хоть немного отдохнуть в тылу”, как он сказал. Но как он восхищается храбростью своего офицерского батальона!

“Наш батальон наступает с винтовками на ремне на одном плече, и красные этого не выдерживают, — говорит он, но добавляет: — Батальон несет очень большие потери. Я сам ранен глупо: шли в рост... когда лучше бы было сделать перебежки. Но офицерский батальон — это сталь, и поэтому — ничуть не страшно. Своих не выдадут, потому что — мы все офицеры”, — закончил он. Я ему сочувствовал и вполне понимал все. Русская пехота всегда была доблестная, стойкая, но офицерские части — и должны быть в особенности таковыми. В полночь поезд с ранеными прибыл на станцию Кавказскую.

— Фед-дюш-ка... ты ранен?! — заголосила мать, и весь дом был поднят на ноги.

— Я ранен легко... и я с вами... чего же вы плачете все? — с улыбкой, но твердо говорю, чтобы прекратить эти ненужные слезы.

— Ну-да... но в тебя стреляли! И могли ведь убить?! — говорит сокрушенно мать. А когда сказал, что я голоден, так как ел только вчера утром, то это сразу же оздоровило всех.

Я лечусь дома, хожу на перевязки в местную войсковую больницу и, когда стало легче, через неделю поехал в Екатеринодар, по делам полка. В станице Усть-Лабинской находился громоздкий наш обоз 2-го разряда, а в Екатеринодаре имелась “полковая швальная мастерская” под начальством 60-летнего корнета Ярошева, богатого “мукомола”, и помещалась в его собственном доме. От этой мастерской полку не только что не было пользы, но она и не имела связи с полком при его ежедневном походе и боях. Кроме того, корнет Ярошев на требование еще подъесаула Безладнова присоединиться к обозу 2-го разряда в Усть-Лабинскую просто игнорировал это распоряжение командира полка. Бабиев просил меня выяснить — что там?

В очень большом особняке с двором, в конце Красной улицы, недалеко от обелиска 200-летия Кубанскому Войску, на застекленной веранде второго этажа, три казака-корниловца шьют... дамские туфли.

— Кому Вы это шьете? — спрашиваю.

— Барыне... — отвечает старший.

— Какой барыне? — уточняю вопрос.

— Да жене нашего корнета, — с улыбкой поясняет он.

— А где остальные мастера? — допытываюсь.

— Одни в городе, а некоторые в отпуску,— доверительно говорит старший.

Появился корнет Ярошев. Стройный, высокий, плечистый и очень любезный. Его лета и подстриженная борода с сединой совершенно не гармонировали с его чином. Разговор с ним был корректный и короткий. Он был рад познакомиться “со строгим полковым адъютантом”, как он выразился. Но дело было не в адъютантстве. Он говорил, докладывал старшему офицеру полка, прибывшему с фронта и имевшему чин подъесаула. Тогда, в 1918 г. и в начале 1919-го, когда еще не было производств в следующие чины; когда многие старые офицеры по тяжким боевым условиям гражданской войны не могли принять в ней участие; когда офицерский состав нес большие потери убитыми и ранеными; когда сотнями на фронте командовали сотники и хорунжие, а полками даже подъесаулы — этот чин тогда считался очень солидным. Он говорил первым долгом о пройденном боевом стаже в Великой войне 1914-1917 гг., не говоря уже о законченном военном образовании. Доклад-оправдание корнета Ярошева меня не удовлетворил, работы его мастерской на пользу полка, конечно, не было. Результат же был таков: когда я вернулся в полк, Бабиев как-то смущенно спрашивает о моем разговоре с Ярошевым. Я доложил суть разговора и “работы мастерской” и тут же задал ему вопрос — “а что?”

— Да, я получил слезливое письмо от корнета: он просит остаться с мастерской на месте. Он старый человек, ну я и ответил согласием, — сказал и как-то неловко улыбнулся.

2 февраля 1919 г. я принял в командование Корниловский полк. Тогда в полку были такие молодецкие офицеры-правдисты, как Васильев, Литвиненко*, Мартыненко, Лебедев, Лопатин, Дорошенко и другие, все старые корниловцы и знавшие все, что было в полку. Собрал их, поговорил и распорядился о присоединении “мастерской” к обозу 2-го разряда. Корнет Ярошев, по старости лет, сам ушел из полка, т. е. остался жить в Екатеринодаре в собственном доме, как жил и раньше.

Это было еще малое тыловое зло, но это было зло, которое нужно было уничтожить. Бабиев решил перевести обоз 2-го разряда из Усть-Лабинской в свою родную Михайловскую станицу. Должен подчеркнуть, что он всегда советовался со мной. На это я ему ответил, что “это нехорошо; будут разговоры в полку, что командир полка полковой обоз устраивает в своей станице по каким-то личным соображениям”. При всей своей горячности и властности, Бабиев часто был очень сговорчив. Мои доводы он понял, и обоз был переведен в станицу Лабинскую. Там нашли “приют” многие. Потом полк несколько месяцев был на Маныче, вел бои, голодал, а его “полковое снабжение было за тридевять земель” и полку ни в чем не помогало. Об этом потом. Но по горькому опыту убедился, что в гражданской войне совершенно не нужен был обоз 2-го разряда, так как части питались “местными средствами” и его не видели.

Бабиев рад моему возвращению. Сейчас он оставлен “за командира бригады” (корниловцы и екатеринодарцы). За него полком командует подъесаул Сменов, но он говорит мне, чтобы я как старший в чине не принимал бы полк, так как дня через два возвращается полковник Муравьев, настоящий командир 1 -го Екатеринодарского полка, и он сразу же вернется в полк.

Наконец, мы в штабе своего полка, но там кроме денщиков никого нет. Мы ждем. С темнотой приходит командующий полком, мой старый друг Сменов.

— Фед-дя-а!.. дорого-ой! ты знаешь, где я был? — были первые его слова. И тут же возбужденно продолжает: — Генерал Врангель приказал согнать всех мужиков на площадь у сельского правления и держал к ним речь. Даже я не понял, что он говорил, а мужики, стоя без шапок, только чесали в своих затылках. Вот где может быть наша гибель, — покрутив головой, закончил он и не стал передавать мне содержание речи Врангеля.

9 ноября назначена дневка всей 1-й Конной дивизии. С временно командующим полком, подъесаулом Сменовым, мы говорим в этот день много и обо всем. Говорит больше он, а я слушаю. Он мне всегда нравился своим анализом всего, что делается вокруг. Он очень опытный казак и старый службист. В 1910 г. в Оренбург из полков прибыло несколько десятков вольнопределяющихся для держания вступительного экзамена в военное казачье училище ото всех войск, кроме Донского. Распоряжением коменданта города все мы были размещены в большом доме, и старшим над нами был назначен фельдфебель одного из Кубанских пластунских батальонов, Михаил Сменов, прибывший из Закавказья. Он почему-то не был в ранге “вольноопределяющегося”, т. е. — его погоны не были обшиты трехцветными “витейками”, определяющими положение этого воинского “нижнего чина”, а на малиновом погоне красовался “золотой галун” фельдфебеля. Маленького роста, сухой, подтянутый, воински отчетливый — он нам всем понравился. К тому же он хорошо пел хоровые казачьи песни. Мы, кубанцы, скоро все перешли с ним на “ты”, а я лично — искренне подружился с ним. Но экзамена он не выдержал, остался жить в Оренбурге как ушедший “на льготу казак”, готовился и только через два года, в 1912 г., выдержал экзамен и поступил юнкером “в общий класс”. Я тогда был уже на старшем курсе, во 2-м специальном классе и взводным портупей-юнкером. Дружба наша усилилась, и вот теперь — мы в одном полку, храбром Корниловском конном.

Происходя из очень бедного казачьего семейства, он упорным трудом достиг офицерскаго чина. Видимо, от этого он и стал “анализировать” события и во всем искать правду”. За это его недолюбливал Бабиев, делающий все горячо, “скопытка”. Сменов отвечал ему тем же. К тому же Сменов тогда был настроен очень либерально.

Из штаба генерала Врангеля в полки прислали воззвание генерала Деникина, с указанием — “за что борется Добровольческая армия?” Эти воззвания приказано разбрасывать по селам конными разъездами. Миша развернул передо мною почти аршинного размера листы, в которых напечатано “о земельном вопросе, о конечной цели борьбы и о будущем государственном строе, который “выявит” сам народ”.

— Ну, почему не написать прямо: через Учредительное собрание, — нервничает он. — Нет... тут есть какая-то хитрость. Народ этого не поймет и не поверит. Да и какая это пропаганда в каких-нибудь двадцать листов, данных мне в штабе?! — продолжает он все так же нервно.

Он рвет один лист. Потом садится за стол, берет карандаш, зачеркивает слова “народных представителей” и вписывает на их место — “за Учредительное собрание”. Карандаш у него плохой, зачеркнутое и написанное плохо видно, но он доволен и добавляет: “Пусть крестьяне хоть будут знать, за что мы боремся”. Все мы тогда и не интересовались, и не разбирались в политике, почему я и смеюсь над своим Мишей и этим его как бы успокаиваю. Кроме того, все мы, строевые офицеры, считали, что политика — не наше дело. Наше прямое дело было: чтобы войска не обижали жителей; чтобы наш приход в села был бы для крестьян приятен; чтобы они видели в нас друзей, освободителей, а не врагов, насильников, карателей.

Генерал Врангель пишет, что 6 ноября был вызван генералом Деникиным на станцию Рыздвяную (вторая станция от Ставрополя на Кавказскую), где в поезде генерал Деникин объявил мне о назначении меня командиром 1-го Конного корпуса, в состав которого, кроме моей (1-й Конной дивизии), включалась 2-я Кубанская казачья дивизия полковника Улагая. Последняя прорвавшимся из Ставрополя на северо-восток противником была оттеснена из района деревень Дубовка—Тугулук и ныне располагалась в районе села Донского. 1-му Конному корпусу приказывалось продолжать преследование Таманской красной армии, действуя к северу от железнодорожной линии Ставрополь—Петровское. К югу от этой линии наступали части генерала Казановича и 1-я Кубанская казачья дивизия генерала Покровского.

Полковник Науменко отбыл в Екатеринодар (до атаки Ставрополя) на заседания Кубанской Рады. Полковник Топорков вступил в командование 1 -и Конной дивизией. Бригада полковника Мурзаева (Линейцы и Черкесы) временно оставалась в подчинении генерала Казановича (1-я пехотная дивизия). Взамен ее мне передавалась из 3-й пехотной дивизии (полковника Дроздовского) бригада генерала Чекотовского — 2-й Офицерский конный и 1-й Черноморский казачий полк (стр. 88, 91 и 92).

Маленькое примечание: обо всем этом мы узнали только числа 12 ноября в селе Константиновском и были удивлены (мы, офицеры Корниловского полка), что конный корпус, состоящий исключительно из десяти Кубанских полков, назван только “Конным”, когда фактически он был чисто Кубанским. Это, естественно, задевало нашу войсковую гордость.

10 ноября 1918 г. дивизии двинулись: 1-я Конная — на село Константиновское, а 2-я Кубанская — на село Благодатное. Авангардом от 1 -и Конной шел Корниловский полк.

В холодный пасмурный вечер мы достигли села Константиновского. Красные неглубоко окопались западнее его и встретили наш полк огнем. Цепи их тянулись далеко на юг и на север от села, насколько хватало глаз. Дул холодный восточный ветер. Казаки в овчинных полушубках (кожухах), закутанные в бурки и башлыки, были отличной мишенью для красных. Сменов рассыпал сотни в лаву. Две левофланговые сотни бросились в шашки и сбили пехоту, но в это же время из балки и во фланг кучной массой выскочил неожиданно красный эскадрон, опрокинув и отбросив наши жидкие лавы, так же быстро скрылся назад. Здесь был упущен момент, и полк, “на плечах красных”, не ворвался в село. Но странно было то, что мы не видели позади себя не только что всей нашей 1-й Конной дивизии, но мы не видели и своего бригадного 1-го Екатеринодарского полка вместе с полковником Бабиевым. Полки тогда были малочисленны, но и одной головной бригады было достаточно, чтобы в тот момент ворваться в село и закрепить его за собой. Тогда была еще странная манера — растягивать полки в длину и ширину, вместо того чтобы “бить кулаком” и в одну точку.

Красные конники поняли это раньше нас. Их примитивный мозг работал просто: у них конный бой выливался словно в “кулачный бой” — скопом, грудью, порывом, мы же действовали “широкой лавой”.

Наш успех был сорван, и мы, вновь широко раскинув полк в лаву, маневрировали и постреливали в красных, кто как мог и хотел. Даже и с седла. Хорошей приманкой для огня красных был наш штаб полка с ординарцами человек в двадцать, с большим и высоким полковым флагом. Неожиданно, слева, заговорил красный пулемет, и рой пуль шипяще пронесся над нашими головами. Мы не обратили на это внимание. Но вот второй рой пуль пронесся уже гораздо ниже, и некоторые ординарцы пригнулись к луке своих седел. Сменов заволновался и приказал быстро рассыпаться в лаву тем, кто был с нами. И только что казаки бросились в стороны, как третий сноп пуль прошел, пронизал всех нас выше седла. Что-то щелкнуло у меня на груди и дернуло в поясе. Что-то запорошило мне правый глаз. Мой нервный конь запрыгал.

И когда я отошел от неожиданности, то обнаружил, что одной пулей был пробит мой бинокль, висевший на груди, а второй пулей — разбита поясная серебряная пряжка. В бинокле пробит был правый глазок, запорошивший мне правый глаз.

Странное тогда было мышление: мне было жаль бинокль, который с одним глазком — был уже негоден. К тому же это был “пятикратный бинокль системы Цейса”, который мы все получали при производстве в офицеры мирного времени и бесплатно, как “дар царя” — так и говорилось тогда. В гражданскую его уже нельзя было достать, купить — как редкостную вещь.

— Замечательное ранение, — сказал мне Бабиев тогда, улыбаясь. — Храните этот бинокль, как память, — добавил он.

Как негодная вещь — бинокль висел в нашем доме на стене, в зале. Когда я оставил с 1-м Лабинским полком свою станицу в феврале 1920 г., и красная конница влетела в станицу, глава ее ворвался в наш дом.

— Где Ваши сыновья? — крикнул он нашей матери.

— Ушли в поход, — просто ответила она.

— А-а!.. Военный бинокль! Забыли они его? — зло продолжил он.

— Да он негоден... он разбит пулей, — так же просто ответила мать.

— Это военный предмет... военная добыча, — поясняет он матери, и тут же сам снял его со стены и взял себе. Маленькая, но интересная история.

...Наш бой принял нудную форму. Полком мы были бессильны атаковать село, а наша дивизия не подходила. С темнотой красные отошли на восток, оставив село Константиновское, куда Корниловский полк и вошел без боя. К ночи в него вошла и 1-я Конная дивизия.

В этом бою был ранен прапорщик Александр Тюнин и эвакуирован. Я, контуженный в глаз, остался в строю. Под командиром 3-й сотни хорунжим Литвиненко Илларионом — убита лошадь. Потери в казаках и лошадях были, как всегда, более заметные.

11 ноября, с легким боем, 1 -я Конная дивизия заняла село Донская Балка, а 2-я Кубанская дивизия полковника Улагая — село Петровское. Но ненадолго.

Об этих двух днях генерал Врангель пишет так: “10 ноября части корпуса одновременно овладели — 1-я Конная селом Константиновским, а 2-я Кубанская — селом Благодатным. В обоих пунктах красные оказали отчаянное сопротивление, но остановить наше победное шествие уже не могли.

11 ноября, после ожесточенного боя, корпус овладел селом Петровским, конечной станцией железной дороги. Здесь вновь мы захватили пленных, пулеметы и одно орудие. К корпусу присоединились, наконец, Линейцы. Черкесы же остались при дивизии генерала Казановича” (стр. 92).

Но все это было гораздо проще и скромнее, чем сказано здесь.