Старый корниловец, полковник, совершивший 2-й Кубанский поход из Донских степей, бравший Екатеринодар 2 августа 1918 г. и дошедший с ним до Царицына и за Волгу, пишет мне, что “только с прибытием Бабиева — начались конные атаки полка”.

Не вдаваясь в рассуждения по этому поводу, должен подчеркнуть, что Бабиев, большой конник — действительно, признавал только конные атаки, как завершение боя и законченность победы над противником. Но, приняв в командование Корниловский полк 13 октября 1918 г. в станице Урупской Лабинского Отдела, параллельно с этим — он ковал и внутреннюю воинскую полковую спайку. Прибыв в полк вместе со своим другом по Турецкому фронту полковником Артифексовьш, который стал его помощником по строевой части, — они решили работать над полком так, чтобы он был лучшим в 1 -и Конной дивизии, которой тогда командовал генерал Врангель. Но через три-четыре дня Артифексов был тяжело ранен в ногу, эвакуировался и в полк уже никогда не вернулся. Ходом боевых событий — я стал и полковым адъютантом, и самым старшим офицером полка, его помощником и заместителем. По ежедневной боевой обстановке — мы не расставались с ним 24 часа в сутки.

Все планы Бабиева сводились к возвеличиванию боевой славы полка. Я полностью разделял это. Гордый и тщеславный — Бабиев был, безусловно, отличным строевым офицером, храбрым воином и одним из лучших офицеров Кубанского Войска. Как храбрый начальник, естественно, он стремился к воинской славе и достиг ее. И если у него были немногие завистники и недоброжелатели — то Бабиев был тут ни при чем: всем была дана возможность выделиться в боях, чтобы быть даже лучше Бабиева. Но для этого надо было иметь соответствующие личные качества, и только.

Всегда скромно, но тонно одетый под кавказского горца. Под ним должен быть горячий и мощный конь. И в оружии, и в седле — все должно быть удобно и облегченно. Ничего лишнего. Глубокая легкая посадка в седле. Управление конем “на длинном поводе”. И конь должен быть психологически подчинен тому, кто на нем сидит.

И вот, в таком виде появляясь перед полком, — он импонировал всем. И все чины полка, от старшего офицера и до рядового казака, — при виде Бабиева, при встрече с ним — они не могли не подтянуться воински и не ответить ему бодро, весело, молодецки. Бабиев не был строг воински и человечески. Сам он был всегда бодр и весел и хотел, и требовал от своих подчиненных, чтобы и они были бодры, веселы и обязательно отчетливы и молодецки. Зная Бабиева давно, — я разделял полностью его взгляд на воинское дело, на военную дисциплину, на казачье молодечество и был активным его помощником во всем.

Мы оба слыли наездниками, лезгинерами. При случае могли шумно кутнуть по-казачьи и обязательно с песнями, с плясками казачьими. И недаром Бабиев назвал меня своим “младшим братом”... Назначая меня командующим Корниловским полком, — он отлично знал, что я буду полностью продолжать его дело в полку.

По военной службе и по женитьбе его отца — родился он в Варшаве. Как пишет его однополчанин и друг, генерал Фостиков — “Коля Бабиев учился во многих гимназиях, но окончил Бакинскую”. В это время его отец-есаул был переведен в 1-й Лабинский полк, который стоял в немецкой колонии Еленендорф, под Елисаветполем, что между Баку и Тифлисом.

Судя по этому, сын, Коля Бабиев, почти не жил в своей станице Михайловской Лабинского отдела, а следовательно, хозяйственный станичный быт казаков знал мало. Это и наложило свой отпечаток на его психологию. Он считал, что — “казак есть слуга Царю и Отечеству и защитник его от врагов внешних и внутренних”, как говорил 1-й параграф воинского устава внутренней службы, а каковы духовные запросы казака как земледельца, семьянина и хозяина в своей станице — Бабиев не хотел и знать.

При нем в полку было два-три кадровых офицера. Большинство получили офицерские чины за боевые отличия Великой войны, будучи урядниками или из школ прапорщиков и немногие с ускоренных курсов военных училищ, т. е. — “это большинство” офицеров были такие же земледельцы, каковыми были и их подчиненные казаки. Все Кубанское Войско было мобилизовано и стало в строй для решительной борьбы против красных. И стало в строй сознательно, добровольно. Следовательно, подход к воинской дисциплине должен быть иной, менее резкий и требовательный, как это было в мирное время.

Я уже второй месяц командую Корниловским полком. В феврале и марте месяцах непогодь. Все в сплошном снегу, а в селах невылазная грязь. Идет то снег, то дождь. Холодно и сыро. Сообщение только в седле. Офицеры и казаки в овчинных шубах (кожухах) отсюда и неповоротливы. За плечами всегда мокрый башлык. Папаха не в своей казачьей щеголеватости. Отдание чести не отчетливое. Прощается и это.

Но отдание воинской чести по всем правилам устава есть необходимость воинской дисциплины, воинской этики, духовной связи. Без них — нет воинской части. Да и скучно без них. Можно превратиться в обывателя. И вот — рапортует мне сотник или хорунжий, старше меня летами, громоздко одетый, и руку берет под козырек “по штаб-офицерски”, т. е., как попало. Выслушав рапорт спокойно говорю: “Возьмите руку под козырек так, как вас учили в учебной команде”. Сказал одному, другому, третьему... и скоро все стали брать руку под козырек так, как их учили в учебных командах, в училищах и в школах прапорщиков.

“На кой черт обоз 2-го разряда стоит в станице Лабинской?!” — возмущались в полку. Бабиев не разрешил мне подтянуть его ближе к фронту.

Командиры полков, батальонов и батарей назначались Кубанским войсковым атаманом по кандидатскому списку, ведущемуся Войсковым штабом, и сместить их с занимаемой должности, без основательных причин, было нельзя, хотя в гражданской войне с этим уже мало считались. Командиры полков должны быть в чине полковника, а командиры пластунских батальонов и батарей — в чине войскового старшины. Я имел только чин есаула и был назначен командующим вакантным полком, как старший в полку, властью начальника дивизии генерала Бабиева и считался как бы временно командиром полка. Следовательно, мое положение зависело исключительно от личных взглядов генерала Бабиева. Он меня назначил и он меня мог снять с должности в любой момент, если ему не понравилось бы что в моем командовании полком. Вот почему я и не мог переместить свой обоз 2-го разряда ближе к полку, чего почему-то не хотел Бабиев.

Бабиев очень любил Корниловский полк и находил большое удовольствие быть в полку. Он, начальствуя над дивизией, негласно хотел руководить и Корниловским полком, имея в нем “свои глаза и уши” офицеров-станичников.

Наш обоз был совершенно бесполезным для полка. Мы абсолютно ничего не получали от него. А там находились два офицера — заведующий им, есаул Сменов, назначенный еще Бабиевым, полковой казначей хорунжий Клыгин*, два военных чиновника и до 150 казаков разных рангов. Жалование для всех чинов полка получалось случайно, с оказией, а аванс на довольствие полка — из штаба дивизии. Я писал есаулу Сменову строгие предписания и частные письма, но и он, разделяя мой взгляд, ничего не мог изменить из-за дальности расстояния; но в обозе составилось мнение обо мне как об очень строгом командире. Изверившись в возможностях перемены — послал в Лабинскую строгое предписание: полковому казначею и старшему делопроизводителю прибыть в полк с жалованьем для всех чинов полка, с авансом на довольствие и с точным докладом по хозяйственным и денежным вопросам. Это произвело переполох в Лабинской. И надо было видеть лица хорунжего Клыгина и военного чиновника, старшего делопроизводителя полка, когда они представлялись мне в селе Киевском. Делопроизводитель был “субботник” (иудействующая секта) и станичник Бабиева. Конечно, было странным, что за семь месяцев моего пребывания в полку — я впервые вижу полкового казначея.

Представились они отчетливо. Смотрю им в глаза, жму руку и прошу к столу.

Все это происходило в присутствии полкового адъютанта сотника Васильева, храброго и очень дельного офицера, ненавистника всего тылового. За обедом гости немного “отошли”. Умный Васильев под столом толкает меня ногой, дескать — “посмотрите, каковы эти гуси!”

В полку всегда был запас белых курпеев на папахи. Они предназначались для тех офицеров, которые прибывали в полк и еще не имели “полковых белых папах”, установленных приказом по полку. Это был подарок каждому от полка.

После обеда вызываю “шапошника”, даю курпеи и приказываю сшить две папахи гостям к вечеру же этого дня, к общему офицерскому ужину.

После обеда начался отчет и выдача жалованья и аванс. Все офицеры радостно сидят во дворе, ждут очереди. И Клыгин, и делопроизводитель оказались очень приятными людьми и знающими свое дело. Лед был сломан, и все ждали приятного и веселого ужина.

По воскресеньям и разным случаям — все офицеры обедали в моей квартире. Это сближало людей и основывало полковое офицерское товарищество. Напитки были редки и только в исключительных случаях. Корниловцы очень хорошо пели казачьи строевые песни, больше песни черноморского казачества. И вот, чтобы собрания офицеров были бы более приятны и полезны, — предложено садиться за стол не по старшинству чинов, а “по голосам”, чтобы стройно петь. В пении должна быть дисциплина, даже и в веселии. И если тамада запел песню, — все должны ее подхватить. Всем это понравилось.

В этот день все особенно ждали общего офицерского ужина. Прибыли гости из глубокого тыла, привезли всему полку жалованье, аванс — надо и повеселиться! А главное — показать им, тыловикам, — каковы мы на фронте! И когда дружная бойкая семья корниловских офицеров запела песни, то они совершенно были удивлены. Веселиться корниловцы умели.

Хорунжий Клыгин, вижу, спокойный, умный офицер. Он большой друг многих здесь. Хорунжий Литвиненко, как всегда веселый и смелый на слово, громко острит над ним:

— Ну, як?.. Лякався, як йихав сюды?!

Клыгин мягко улыбается и не скрывает того, что он “ля-кався” (боялся). Делопроизводитель, юркий молодой человек, экспансивный, произнес похвальный тост. И если он также боялся, едучи сюда, то отсюда выезжает “другим человеком”.

При веселии, в особенности когда бывали гости, — обязательно избирался тамада. Им бывал сотник Иванов. Человек интеллигентный, находчивый, смелый на слово, хитрый и отличный командир сотни. Хорошо понимал в пении и хорошо знал роль тамады, умел “мелким бесиком” подойти ко всем.

Через два-три дня — Клыгин и делопроизводитель выехали к себе опять в обоз в станицу Лабинскую, и я их больше не видел.

Бабиев любил Корниловский полк исключительно глубокой любовью. И молодецкие утехи он мог ощущать только в среде офицеров этого полка. Как и безжалостно бросал его в огонь боев. О потерях полка он не думал. И бросал полк потому, что хотел ему только славы. И если полковник Науменко исхлопотал для полка почетное и героическое имя КОРНИЛОВСКИЙ, — то Бабиев украсил полк и боевой славой, и молодечеством. Об этом я знал и оценивал больше, чем другие офицеры полка. За свои заслуги перед полком — он полностью был достоин, чтобы зачислить его имя в постоянные списки офицеров полка. Это делалось постановлением общего собрания офицеров, под председательством старшего в чине, конечно, всегда с согласия и благословения командира полка. Но для этого кто-то авторитетный должен проявить инициативу. По ранениям и по болезням состав офицеров полка быстро менялся. И то, что мы уже зачислили в постоянные списки полка полковника Науменко, многие и не знали. Собрание должен был вести есаул Лопатин. Я поделился с ним своим замыслом. И хотя он не был большим поклонником Бабиева, но нашел, что это сделать надо. Собрали офицеров, и я рассказал, — как и почему был зачислен в постоянные списки полковник Науменко, и подчеркнул, что Бабиев особенно этого достоин. Я знал, что офицеры полка недолюбливали Бабиева, именно за его требование к молодечеству, но что он был выдающийся командир полка в боях — никто отрицать не мог. Вообще же — Бабиев во всем был отличный офицер, дружественный и с подчиненными, доступным для каждого и примерный во всем — на коне, в бою, в казацкой пирушке...

Все согласились. Я вышел. Лопатин официально провел собрание, все дали свои подписи под актом и представили мне. Мой рапорт, постановление офицеров и приказ по полку о зачислении генерала Бабиева в постоянные списки полка — ему повез офицер. Бабиев ликовал, в чем мы и не сомневались.

Вот почему Бабиев и носил на своих генеральских погонах вензельную черную букву “К”, что означало: он состоит в постоянных списках полка до самой смерти.

По положению, все полки, пластунские батальоны и батареи — ежемесячно должны представлять в штаб войска полный список офицеров, с указанием чина, фамилии, имени, отчества, должности и какой станицы. Отмечалось, кто эвакуирован и по какой причине. Список составлялся по старшинству в чинах. По списку, с эвакуированными, в Корни-ловском полку числилось чуть ли не около сотни офицеров. И мне приятно было подписывать этот перечень, который начинался в таком порядке:

1. Генерал-майор Науменко Вячеслав — зачислен в постоянные списки полка.
2. Генерал-майор Бабиев Николай — зачислен в постоянные списки полка.
3. Есаул Елисеев Феодор — командующий полком.
4. Есаул Лопатин Иосиф — помощник по строевой части.
5. Есаул Сменов Михаил — помощник по хозяйственной части.

Дальше шли командиры сотен в чинах сотника, из которых два командира сотен были только в чине хорунжего Дорошенко и Литвиненко, за ними следовали десятки хорунжих. Это было показательно, — как мало было в строю старых офицеров.

По послужным спискам проверилось, что каждый офицер Корниловского полка был ранен не менее 2 раз. Многие имели большее число ранений. Это была марка полка: Официальное положение не требовало указания о ранениях офицеров, но мы ввели новую графу, в которой отмечалось, — кто и сколько раз ранен, чтобы знал это и войсковой штаб.

Ординарец привез пакет из штаба дивизии, адресованный лично мне. Вскрываю и читаю: “По приказанию генерала Бабиева, посылаю Вам свидетельства о трех его ранениях, которые проведите приказом по полку и копию приказа представить ему лично”. Дальше стоит подпись начальника штаба дивизии. Им, кажется, уже не был полковник Рябов-Решетин.

Я прочитываю свидетельства о ранениях командира Корниловского полка полковника Бабиева. Они очень коротки. Подписаны старшим полковым врачом зауряд-лекарем Александровым:

1. В январе 1919 г., во время движения полка от села Овощи в село Камбулат Ставропольской губернии — была обморожена правая щека.
2. В январе 1919 г., во время движения полка из села Камбулат в село Малые Айгуры — была обморожена левая щека.
3. Во время боя у села Казгулак Ставропольской губернии — пуля пробила черкеску и чиркнула по руке.

Прочитав эти свидетельства о ранениях, думаю: что это? незнание закона о ранениях? или что другое?

В самом начале войны 1914 г. вышел Высочайший приказ, который говорил, — привожу почти дословно и по существу совершенно точно:

“Ранение признается тогда, когда на теле появилась кровь от неприятельского оружия, полученного в бою. На каждое ранение должно быть выдано свидетельство пострадавшему, подписанное медицинским врачом, с точным указанием ранения. Это свидетельство должно быть полностью помещено в приказе по части, и только тогда офицер имеет право на серебряную нашивку на левом рукаве мундира. Получивший одновременно несколько ранений, допустим, от разорвавшейся шрапнели — считать за одно ранение, но не по числу царапин и пр., и имеет право только на одну нашивку на рукаве”.

Таков был приказ по всей Русской Армии, подписанный Императором Николаем Вторым. Генерал Деникин подтвердил это приказом по Добровольческой армии, о чем не мог не знать Бабиев, человек исключительно военный, отлично знавший все воинские субординации и любивший их. И то, что он сам не провел их приказом, когда командовал полком, и в ближайшие же дни, как требовал закон, — все это показало мне, что он понимал незаконность подобных ранений. Теперь же приказывает мне их узаконить... т. е. накладывал официальную и моральную ответственность на меня.

“Что делать, что делать?!” — думаю я и чувствую, словно кто-то полынной горечью обдал меня, а по всему телу “чесоточно” проползли муравьи. Я отлично знал, что Бабиев был гордый, властный и тщеславный, и неисполнение его приказа, да еще по личному делу — он мне никогда не простит. И в то же время взять на себя эту фальшь — не позволяла воинская честь. Видимо, я переменился в лице, стоя у стола.

— Что там такое, Федор Иванович? — участливо спрашивает меня сотник Васильев.

Я передаю ему эти бумаги.

— Ну, это уже безобразие, ваше превосходительство... — спокойно, но с явным недоумением говорит он, правдист. — Где же тут ранения? Да я сам там был под этими селами и ничего не видел! Да и при чем тут обморожение? А мы-то разве не мерзли там? — философствует он.

Прошло несколько дней, как получаем запрос от начальника штаба дивизии: “Генерал Бабиев спрашивает, почему до сих пор не прислана копия приказа о его ранениях?”

Все полки должны ежедневно представлять свои копии приказов в штаб дивизии, по которым последний следит за работой и жизнью полков.

Отвечаю: “Прошу прислать подобное приказание за личной подписью генерала Бабиева”. Я думал, что Бабиев как умный и честный офицер — подобного письменного приказания не сделает. Но я ошибся.

“Командиру Корниловского полка, есаулу Елисееву. Приказываю в трехдневный срок провести приказом по полку мои старые три ранения и копию приказа представить мне. Начальник 3-й Кубанской казачьей дивизии, генерал-майор Бабиев”.

Тон предписания был настолько строгий, что сопротивление ему грозило мне печальными последствиями. Приказание было исполнено. Но Бабиев этого не забыл. И жестоко, коварно отомстил. И так как это повлияло на мою военную карьеру, то я и пишу все об этом. Как Бабиев отомстил, — будет подробно описано в последней брошюре о Корниловском конном полку.

Необходимо пояснение: зачисление в постоянные списки полка генералов Науменко и Бабиева, с указанием в графе по должности “командир полка” — не означало, что они оставались командирами полка и могли продолжать командовать им, занимая уже высшие должности. Это была почетная награда от полка, и единственно что — они могли носить мундир полка до самой своей смерти. В постоянные списки полка мог быть зачислен офицер и в младших чинах, за особые заслуги в полку или за боевой исключительный подвиг. И в каком бы он чине ни был потом — зачисление было в том чине, который он имел при зачислении или при совершении подвига.

К концу марта снег сошел полностью. Под тепловыми лучами весеннего солнца — земля радостно дышала паром. Крестьяне выехали в поле пахать и сеять. В степи появились небольшие гурты рогатого скота. Пахари раскинулись своими “таборами” по всему полю. Все это усугубляло разведывательную службу полка, так как издали, без бинокля, который не имели урядники в разъездах, — совершенно невозможно было распознать — гурт скота ли это или спешенный разъезд красных? Красные разведчики могли находиться и при крестьянских таборах. Как их можно отличить? К тому же мы видели, что ставропольские крестьяне, почти поголовно, сочувствовали красным, как своей “рабоче-крестьянской власти”, в противовес нашей — белой, кадетской, казачьей.

С весенней теплотой — красные проявляли большую активность. В их руках был полностью весь Сальский округ Донского Войска с окружной Великокняжеской станицей, т. е. самая южная часть Донской области. Сильный кулак красных повис уже и над городком Батайском, готовый перерезать единственную железнодорожную магистраль Ростов—Баку, чем отрезал все донские силы от Кубани и Терека. Все наши силы новой Кавказской Добровольческой армии занимали позиции только по южному берегу болотистого Маныча. Наступал кризис...

Генерал Бабиев приказал выслать одну сотню корниловцев в селение Малая Джалга, что в пятнадцати верстах юго-западнее нашего села Киевского, где было неспокойно в связи с крестьянским восстанием в Медвежьенском уезде. Туда была послана 1-я сотня под командой хорунжего Тюнина.

Под вечер одного дня стою у своей квартиры, как из-за угла показалась конная группа казаков. “Кто они?” — думаю. И опознаю по сотенному значку свою 1-ю сотню. Человек сорок казаков, спешным шагом, на захлюстанных грязью лошадях, приближались ко мне. Впереди на красивой своей кобылице шел Тюнин. У меня разширились глаза, так как приказания о присоединении сотни к полку я не отдавал.

— Вы почему возвращаетесь? — грозно крикнул я Тюнину, не ожидая его команды и доклада.

— А ты знаешь... там мужики — такие черти, што они могли перебить нас в одну из ночей, — запросто, совсем не по-воински, хмуро отвечает мне Саша Тюнин, которого я знал с 1910 г. и был с ним на “ты”.

Разцукал его и приказал стать по квартирам, а завтра — вновь идти и занять то же село.

Утром следующего дня прискакал урядничий разъезд от командира 1 -го Черноморского полка полковника Малышенко, который сообщал мне, что — красные, на рассвете, по гребле перешли Маныч, выбили полк из села Кистинского и он отошел с полком на юг, о чем донес генералу Бабиеву и до получения от последнего приказания — просит поддержки.

Дело получалось скверное. Какой силы красные перешли Маныч, — Малышенко не указывал. Наш полк был изолирован от дивизии. В тылу были враждебные крестьяне. До села Кистинского пятнадцать верст.

Широкой рысью полк спешит к Кистинскому. Боевая обстановка неизвестна. Влево, в сторону Маныча — выслано два урядничьих разъезда, каждый силой в шесть коней. Одному разъезду приказано идти по самому берегу Маныча, а другому правее, охватывая северную сторону села. Из села Киевского полк вышел в полном составе, с обозами, предполагая, что по боевой обстановке — мы мотаем и не вернуться назад.

Не доходя до Кистинского версты две, — в голову была брошена лавой разведывательная сотня. За ней следовал полк в двухшереножном развернутом строе, предполагая — или наскоком захватить село, или вызвать красных на бой, чем сразу же выяснить приблизительно их силы. Полк шел крупной рысью, но, не доходя до села около версты, был встречен сильным огнем пехоты красных из окраин. Положение менялось. Где находился 1-й Черноморский полк, было неизвестно. Промаявшись до темноты, полк вернулся в свое село. Здесь ночью получено распоряжение от генерала Бабиева, который уведомлял, что черноморцы Малышенко ночуют в ближайшем селе к югу от Кистинского. Завтра, с утра, начнется наступление: с востока, от села Дивного — пластуны генерала Ходкевича, 1-й Таманский и 2-й Полтавский полки; с юга 1-й Черноморский полк; Корниловскому полку приказано наступать с запада. Село Кистинское должно быть взято.

Наступление началось с утра. Полк вновь был встречен ружейным и пулеметным огнем красных, но гораздо слабее, каковой был вчера. Почувствовалось, что это, видимо, заслон. И когда полк перешел в намет — огонь красных сразу прекратился. Головная сотня, свернувшись — широкой рысью втянулась в главную улицу. За ней последовал полк, прошел село и на восточной окраине встретился со своми частями. По длинной прямой гребле через Маныч, длина которой была не менее одной версты, — виден был хвост колонны красной конницы. Их артиллерия, из-за закрытых позиций, редко стреляла шрапнелью по казакам.

Все полки подтянулись к очень высокому кургану перед греблей, на котором стоял сам командир 2-го Кубанского конного корпуса генерал-майор Улагай. Он вызвал к себе всех командиров полков со своими командирами сотен.

Я его вижу второй раз в своей жизни. Сейчас он одет в темно-серую черкеску кавказской “дачки”, при черном бешмете. Было еще холодно. Поверх черкески — такого же цвета шуба-черкеска нараспашку, отделанная черным каракулевым курпеем. На голове небольшая черная каракулевая папаха, чуть суживающаяся кверху. Соколиный взгляд культурного красивого черкеса с тонкими правильными чертами лица. Стоя, веселым тоном, с улыбкой, но не зло, он возмущался, — как это Черноморский полк не заметил переправу красных через столь длиннейшую дамбу?

Курган был у самой гребли, под которым и была конная застава от сторожевой сотни. Оказывается — “дядькы” сбатовали лошадей и к утру заснули. На них и наскочила передовая красная конница. Тут же, около кургана, лежат три убитых казачьих лошади.

...Вчера, когда полк вел бой с красными около западной окраины села, сотник Васильев очень волновался и все время тревожно посматривал на север от нас, в сторону Маныча, и много курил.

— Чего это Вы так волнуетесь, Яков Клементьевич? — спросил его.

— Да, мой родной брат, рядовой казак, находится в левом разъезде... что-то душа неспокойна... — отвечает он.

И тут, в бою, я только узнал, что его два родных меньших брата, рядовые казаки, находятся в полку, в 1 -и сотне.

— Ну, вот еще!.. Не хватало этого... чтобы сказали, — братьев устроил на тепленькое место, — решительно отвечает мне.

Я удивился этой скромности и его благородству. Но когда к ночи не вернулся один из разъездов, что были посланы левее полка, и не вернулся именно тот разъезд, в котором был его брат, — мне стало не по себе. Не нашли разъезд и в селе Киевском, куда отошли на ночлег. Я боялся тревожить словами успокоения своего бескорыстного друга и адъютанта.

Вечером он пишет приказ по полку под мою диктовку. Много курит, молчит. Но когда обращается ко мне, то как-то особенно твердо и внятно выговаривает мои имя и отчество — “Фед-дорр... Ив-ван-новичч...”

Генерал Улагай отпустил всех офицеров... Я подошел к генералу Бабиеву за распоряжениями и всматриваюсь в его глаза, чтобы прочесть в них — как он будет реагировать на мои “первые неприятности с ним по службе” — пишущую машинку и его ранения. Но он как ни в чем не бывало говорит мне:

В село Кистинское пришли два казака вчерашнего пропавшего разъезда. Из двух спасшихся казаков один — был брат Васильева. Он доложил нам:

“Наш разъезд, следуя по степи, дошел до уровня середины села, никого не встретив. Потом нас обстреляли. Разъезд остановился и увидел позади себя лаву конных, человек около ста. Кто они? наш полк? или красные? Рассыпав так же в лаву всех шестерых своих казаков, урядник пошел на них для выяснения. И скоро мы узнали, что это были красные...

Его старший брат, суровый воин, сотник — даже и не обнял брата, спасшегося от неминуемой гибели. И только его редко улыбающиеся глаза говорили мне о том, насколько он рад. Но он активно и строго расспрашивал брата, как все это случилось? И старался не пропустить и одного слова в рассказе, словно “выуживал” — не было ли разъездом, и им, его братом — проявлены трусость или оплошность? А меньший брат Васильева, рядовой казак, так бесхитростно рассказывал, как это все случилось, что мне пришлось сказать: “Ну, довольно расспрашивать, Яков Клементьевич! Брат же предлагает проехать на то место, где все это произошло, и, может быть, найдем труп урядника”.

Мы поскакали туда. Убитый урядник лежал лицом вниз, вытянув руки вперед. Он убит был, видимо, в седле и, падая с коня — автоматически вытянул руки вперед. Убит пулей, в грудь. Он не был раздет красными. Снято было только оружие. Гимнастерка и погоны были довольно свежие. И что особенно тронуло сердце: он был вахмистр, а не урядник; и черная выпушка на красном погоне, и черной тесьмы “басон вахмистра” — резко подчеркнули, как он гордился новой формой своего КОРНИЛОВСКОГО полка. Так жаль было этого, безусловно, храброго и нерастерявшегося вахмистра, так жутко принявшего смерть в бою.

В этот же день я отдал приказ по полку, с описанием его подвига, и тело в гробу было отправлено в его станицу. Спасшихся казаков приказом по полку того же числа — я переименовал в звание приказных. Кто поймет теперь все это?!

Мой Карабах, живой как ртуть, был отличный под седлом во всех отношениях, но он был мал ростом для меня. И что хорошо было для командира сотни, то мало выигрывало для командира полка. Я предложил Копчеву поменяться лошадьми. И когда он под седлом испытал моего коня, — влюбился в него и мена состоялась. В Киевском я ежедневно делал проездки на новой кобылице, вестовой хорошо за ней ухаживал и выровнял в теле. Кобылица стала неузнаваема.

В селе Кистинском полки 3-й Кубанской дивизии выстроились для движения в село Дивное. Бабиев не видел наш полк два месяца. Знаю, он по нему скучал. Прибыл поздороваться и... не узнал полк.

Во-первых. Почти весь полк был в белых небольших папахах, а офицеры — поголовно в них.

Во-вторых. Все в погонах: У вахмистров, урядников и приказных — черные нашивки на них, вместо белых, нитяных, которые говорили о какой-то серьезности, сосредоточенности, глубине чувств к подвигу своего Великого Шефа полка, генерала Корнилова.

В третьих. Конские черные хвосты на сотенных значках, с продольной полосой по диагонали. Полковой войскового красного цвета флаг на высоком древке; по широкой черной, по диагонали, полосе, белыми накладными буквами обозначалось — КОРНИЛОВСКИЙ, как указано было в официальном документе о форме полка. Сверху, от балаберки, как и на сотенных значках — от легкого ветерка колыхался длинный густой черный конский хвост, как эмблема легкой казачьей конницы. Три цвета ярко выделялись в массе резервной колонны полка — красный, черный и белый. Первое же впечатление — “белоголовый полк”.

Бабиев, как заядлый конник остро обратил на это внимание. Он был ревнив, но в данную встречу — я не заметил в его глазах ревности, а заметил только радость. Ведь Корниловский полк был его любимое детище, которому он уже дал очень много.

Что надо пожалеть, так это то, что в полку не было знамени. Когда еще Бабиев командовал полком, говорилось как-то или предполагалось, что скоро нашему полку будет пожаловано войсковым атаманом одно из знамен-значков Запорожского войска, хранящихся при Войсковом штабе. Но мы его не дождались не только что с Бабаевым, но и вообще — полк так и не имел своего знамени или штандарта.

В дороге в Дивное — я шел верхом рядом с ним, и мы, как всегда, говорили, вернее — он больше говорил.

— Неужели это есть кобылица хорунжего Копчева? — спрашивает он, рассматривая с седла ее подо мной, как говорится, с ног и до головы, изучая опытным глазом большого конника все ее “статьи”. И эта кобылица, по кличке “Ольга”, послужила частицей “моей гибели” перед Бабиевым, вскоре в селе Дивном. Памятная кобылица.

Прибыв в Дивное, полк расположился по старым квартирам. Как-то он верхом прибыл ко мне. Тары-бары обо всем, больше о полку родном, а потом, немного смущенно, говорит:

И я пишу под диктовку: “Дорогая мама!..” В легком, шутливом тоне диктует он о здоровье и житье-бытье на фронте и продолжает: “посылаю тебе к Празднику Святой Пасхи 400 куриных яиц и один пуд сливочного масла от благодарного населения”.

Я останавливаюсь писать, улыбаюсь и смотрю на него — шутит ли он или всерьез диктует? Оказалось — всерьез. Только “от благодарного населения” просит поставить в кавычки. На мое удивление — он отвечает наивно так:

— Ну, посуди сам! Где она там, в Екатеринодаре, может достать к празднику того и другого? А здесь — половину я купил, а другую половину казаки достали. Ну, вот и будет там, старушке, и радость, и экономия к празднику.

У него, в Екатеринодаре, отец-генерал в отставке. Всю жизнь он привык жить широко. Пенсия была — небольшая. Вот сын и хотел помочь, как мог, да еще к такому светлому Празднику. И я его за это совершенно не осудил.

Я хорошо знал, что Бабиев был бессребреник, и для себя, даром, у крестьян ничего не брал, щедро расплачиваясь при уходе. В данном случае, яиц и масла у крестьян было много. Город Ставрополь в 120 верстах. Сбыта нет. Ну, так чего же?! Как и не сомневался я, что часть яиц и масла он купил, а остальную часть его верные вестовые не украли, а разными способами выпросили у крестьян. Гордый, но он не был злым и недобрым человеком. Иногда бывал и малодушным, но только на миг. Но никогда не терял себя.

Подобное преподношение генерал Бабиев мог получить и через сельского старосту. В тот период времени это было совершенно непредосудительно.

Полк в селе Дивном. Мы были так рады, попав “в центр”, что решили достойно встретить и провести День Святой Пасхи, который приближался. Собрав сотенных командиров, рассказал им “свой план”. Решили: щедро отпустить денег из экономических полковых и сотенных сумм, чтобы порадовать душу своих младших братьев-казаков.

В Святой Крест Ставропольской губернии, славившийся приготовлением вина, был командирован офицер с казаками, чтобы доставить к празднику 40-ведерную бочку вина и семь ведер водки, из расчета — ведро с четвертью вина на каждый взвод казаков и ведро водки на каждую сотню. В сотнях тогда числилось по пятьдесят казаков. В Страстную Пятницу вино было доставлено в полк и передано на хранение в полковой обоз, которым руководил строевой вахмистр Бойко, умный, честный и большой хозяин.

На второй день было очень теплое солнечное утро. После завтрака я прошел на полковой двор, проверить — все ли в порядке? Двор был чисто выметен до последней соломинки. До десяти двуколок поставлены в ряд. Сбруя повешена для просушки на солнце. Приятно пахло сеном, зерном и ремнями. Отдельно, на мажаре без дробин — пузато высилась 40-ведерная бочка с красным вином. Рядом, на двуколке — пять ведер водки в четвертовых бутылях. Все прикрыто брезентом от соблазна казачьих глаз. Вахмистр Бойко хорошо знал психологию своего брата-казака. Знал и я, и на ночь выставил к этим подводам вооруженный караул. Я боялся — как бы ночью казаки не проявили активности... Ведь такая у них серая жизнь! Абсолютно нет никаких удовольствий и развлечений! Нет и нормальной человеческой жизни, но зато риск — ежедневно, ежечасно. От этого легко проявить “соблазн”, которого надо не допустить. Поэтому-то я и пошел проверить все сам и строго-настрого приказал — следить!

Бойко встретил меня рапортом приветливо, как всякий хороший хозяин, у которого все исправно. Я в черкеске, при кинжале и револьвере, но без шашки. Полковой двор против моей квартиры — так зачем же надевать шашку, да еще поутру? Я нагнулся у колеса двуколки и что-то рассматриваю внимательно, как вдруг толпа офицеров — быстро, шумно, весело нагрянула в чисто выметенный двор. Впереди всех сотник Малыхин — веселый, радостный. Я как-то и забыл, что он в командировке. Выше среднего роста, стройный, затянутый в темно-вишневую черкеску, он, через ножку, бегом подскочил ко мне, взял левую руку под козырек и громко произносит:

— Господин полковник, есаул Малыхин представляется по возвращению из Екатеринодара!

Первые два слова я пропустил, и моя мысль включилась, только начиная со слов — “есаул Малыхин”. Я удивился, почему он называет себя есаулом, когда он только сотник?

— Так точно, господин полковник! — рубит он. И, вновь взяв руку под козырек, произносит:

— Позвольте поздравить Вас с производством в полковники!

И теперь я понял, почему он титулует меня “полковником”. Но я не успел ему ответить, как два десятка рук офицеров-корниловцев подхватили меня и я, потеряв почву под ногами, полетел вверх...

— Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!.. — понеслось по двору.

— Да стойте!.. Стойте!.. Дайте понять, что случилось? — кричу им, а сам схватился за папаху, чтобы она не сорвалась с головы.

— Нашему дорогому полковнику — ур-ра-а! — кричит Васильев благим матом, и я опять полетел к небу и... обратно.

Наконец я на своих ногах. И, обращаясь к Малыхину, — спрашиваю:

— Николай Павлович — все ли офицеры произведены в следующие чины, в которые были представлены?

— Абсолютно все, господин полковник! — рубит он вновь меня словом “полковник”, как бы получая от этого удовольствие. И в доказательство — повел горизонтально рукой.

Я смотрю на его погоны, — и они у него уже без трех звездочек славного чина сотника. Он был уже в погонах есаула. Я отлично знаю, кто представлен из сотников в есаулы, и они находятся здесь, но еще в старых погонах. Малыхин же купил себе погоны есаула уже в Екатеринодаре.

— Так почему же новые есаулы еще в погонах сотника?! — кричу всем.

Это был сигнал. Их тут же окружили, выхватили кинжалы и... сорвали звездочки благородного сотника, который стоял часовым даже у гроба Господня.

Все с удовольствием поддались “этому насилию”, и только экономный сотник Васильев выкрикнул: “осторожнее— чтобы погоны не испортить!” В есаулы произведены и отсутствующие сотники Клерже и Пухальский. Остальных не помню. Малыхин же не унимается. Сделав лицо серьезным и взяв под козырек, произносит:

— Позвольте Вам, ото всех офицеров полка, преподнести погоны полковника!

И, достав из-за борта черкески, — протягивает мне их. Малыхин был умный и понимающий офицер.

Я беру погоны и смотрю на них. И мне стало почему-то грустно. Я почувствовал, что это еще рано для меня, для моих 26 лет от роду. Ведь я должен теперь посолиднеть, т. е. постареть, когда душа так еще молода! К тому же — я еще не насладился чином и есаула! И чин есаула для меня был солиден! А вот теперь я полковник. И, может быть, и конец карьеры? И так скоро?!

— Ну, господа, а теперь на обед ко мне! — говорю всем и мы, перейдя улицу, — были в своем штабе полка.

— Дайте приказ по войску о производстве, — говорю я Малыхину, когда сели за стол.

— Приказа еще нет, господин полковник, — вдруг отвечает Малыхин.

— Как, т. е., нет? — удивленно спрашиваю его.
И он при всех докладывает:

“После утверждения начальником нашей дивизии генералом Бабиевым — он со всеми наградными листами прибыл в Екатеринодар, представился с ними лично походному атаману генералу Науменко; последний так же утвердил их и представил в Войсковой штаб на подпись Войсковому атаману генералу Филимонову, от которого зависело производство. Но так как подходил праздник Святой Пасхи, то по техническим причинам — приказ о производстве отпечатан не был. Он выйдет официально только на 4-й день Пасхи, 12 апреля.

Меня это удивило. Не верить Малыхину я не мог, как официальному лицу по должности полкового адъютанта, но не мог я признать “на слово” производство своих офицеров и себя, почему — возвратил тут же ему свои погоны полковника. Это немного огорчило офицеров, так как они, не имея приказа по войску, должны оставаться в прежних чинах. А произведенных было не меньше тридцати человек. Но — приказ по войску действительно вышел на 4-й день Святой Пасхи, 12 апреля 1919 г., который и был получен в полку своевременно.

На этом собрании командиры сотен доложили мне, что казаки хотят быть на церковном богослужении и услышать в полночь из уст священника радостное и торжественное “Христос Воскресе!”

Этот вопрос был нелегкий. Противник был от нас в 12 верстах, за Манычем. Астраханский мост через реку находился в руках красных, следовательно, инициатива нападения была также в руках красных. Им ничего не стоило перейти Маныч, и конной массой, пройдя по сухому ровному полю 12 верст — напасть на нас, врасплох. И мы ждали этого нападения именно в ночь под Святую Пасху, когда душа верующего казачества будет в молитвах нестись к Богу, а следовательно, будет расслаблена воля, а они, безбожники, в сатанинской ненависти к Богу — только усилят свой порыв.

Поскакал к Бабиеву. Он разрешил полку быть в церкви, но быть в ней в полной боевой готовности. К 11 часам ночи Корниловский полк численностью до 400 казаков со всеми командами, в конном строе, прибыл на церковную площадь села и построился в резервную колонну. Восемь пулеметов сотника Мартыненко расположились вокруг полка, направив дула пулеметов по всем расходящимся от площади улицам. Мартыненко приказано быть все время только при пулеметах, в церковь не входить и быть в полной готовности ко всяким неожиданностям.

Половине полка, трем сотням, спешившись и держа лошадей в поводу, — быть также в полной боевой готовности. Другая половина полка, сбатовав лошадей, со своими офицерами и с винтовками в руках, вошла в церковь, став строем в несколько шеренг. Казакам разрешено стоять в положении “вольно”, но быть начеку. В черкесках, с винтовками в руках, гуськом, свыше 150 казаков вошли в церковь. Они должны простоять полслужбы и потом заменить те три сотни, которые остались на площади.

Село Дивное было большое и богатое. Просторная церковь. Празднично нарядная толпа зрителей, в особенности крестьянок, с зажженными свечами в руках — удивленно посмотрели на вооруженных казаков в святой церкви, но, видимо, поняли, что идет война, так надо — спокойно продолжали молиться.

На правой мужской половине, впереди всех, стоял наш молодой генерал Бабиев. Рядом с ним усатый генерал-пластун Ходкевич. Подойдя к Бабиеву — тихо, коротко доложил, что сделано на случай тревоги. Он чуть улыбнулся и кивком головы — одобрил.

Служба шла торжественно. Служили три священника и среди них наш полковой батюшка Золотовский из станицы Терновской Кавказского отдела — высокий, стройный, красивый. Он имел гражданскую прическу, коротенькую подстриженную бородку, чисто выбрит выше нее, а в частной жизни носил штатский костюм. Прибыл в полк он на днях, и я впервые вижу его в церковном облачении. Он был красив в нем и выглядел очень благообразно.

Красные не сделали набега на нас в эту ночь Святой Пасхи. Полк вернулся на свои квартиры и лег спать. Но казачий пасхальный обед начался рано. При раздаче вина и водки по сотням присутствовали многие офицеры, все вахмистры и взводные урядники от сотен и команд полка, со своими артельщиками и многими помощниками. Присутствовали не потому, что нужно было, а потому, что это было впервые в полку, а может быть, и во всей их военной службе. Я и сам, за всю свою военную службу, начиная с 1910г., — впервые вижу, что для казаков была приготовлена та традиционная “чарка водки”, о которой так беспокоился всегда Суворов; и которая так необходима была каждому воину, в особенности на войне.

На Турецком фронте в 1-й Великой войне 1914-1917 гг., в лютые зимние стужи, оторванные от родной земли, почти всегда полуголодные, изможденные в постоянных думах о своей заброшенности казачьи полки, в частности наш 1-й Кавказский, — никогда не дали казаку этой “чарки водки” в праздники. Просто — было не принято. И об этом не думалось. Конечно, казаки пили вино в армянских селах, но пили только украдкой, под страхом наказания, секретно. Суворовская же “чарка водки” кроме физического — давала и моральное подкрепление и выпивалась законно, открыто, при всех и на глазах своих офицеров. И солдат, перед тем как выпить ее, заветную — снимал шапку и крестился.

Вот где была сила, радость, красота и святость этой “солдатской чарки водки”, исходящей от самого батюшки-царя. Вот почему теперь пришли многие, чтобы посмотреть на эту официальную раздачу вина казакам.

Господь Бог послал в этот день мягкое теплое весеннее утро. Заведывающий хозяйственной частью полка подъесаул Козлов, из сверхсрочных образцовых подхорунжих мирного времени 1-го Кавказского полка, был скромен в своих распоряжениях потому, что он считался “молодым корниловцем”.

Наблюдать картину раздачи вина, действительно, было очень интересно. Сотенные артельщики со своими помощниками прибыли с самыми настоящими и большими ведрами — “чтобы не упустить свое”... Кругом бочки толпились офицеры, вахмистры, урядники. Все ждали этого события, как чего-то особенно жизненного, но “не по питью”, а вот именно как “казенной чарки водки”. Наконец момент настал.

— Можно начинать, господин есаул? — спрашивает Козлов.

— Начинайте, Иван Матвеевич, — отвечаю ему.

— Ну, Господи благослови! — торжественно произносит он и громко, коротко говорит:

С поздравлениями своих казаков — офицеры разошлись по своим сотням. И скоро “корниловский район” села заговорил песнями.

Бабиев, имея “глаза и уши” в полку, — отлично знал, что в нем приготовились к празднику. Но эти его “глаза и уши” передавали с улыбкой и мне, что он думал.

“Если Елисеев лично не пригласит меня, — в полк я не приеду” — передали они мне его слова.

Я это понял, и мне это понравилось. Я отлично знал его пылкую и пристрастную любовь к полку, и знал, что он будет долго бесноваться, не побывав у нас. И никто его, даже и женщины, не удовлетворят так, как кутеж с офицерами Корниловского полка. Офицеры не могли не знать о неприятностях у меня с ним из-за пишущей машинки и особенно о ранениях. Сотник Васильев, как адъютант и свидетель всего этого, — он со свойственной ему резкостью в правде — возмущался открыто. Вот почему офицеры напряженно ждали: поеду ли я к Бабиеву с приглашением или нет? Но я и минуты не думал, чтобы не пригласить на столь Великий праздник кровью с нами связанного, молодецкого и всегда веселого генерала Бабиева.

Офицерский стол был накрыт в просторном и светлом зале местной школы, находившейся в районе полка. Всем офицерам предложено было прибыть верхом на лошадях к школе, для встречи Бабиева. К штабу дивизии нужно было проехать один квартал вправо и потом один квартал влево. Я там.

— Генерал у себя в комнате, наверху, — сказал мне начальник штаба.

Постучав в дверь, вошел. Бабиев был в своей верблюжьего цвета дачковой черкеске, при кинжале и револьвере, в папахе. Словно куда-то собрался ехать. Вид его был скучный, немного злой, а может быть, разочарованный. Я остановился у двери и, не снимая папахи, приложив руку к ней, докладываю:

— Ваше превосходительство, господа офицеры Корниловского полка и я — просим вас пожаловать к нам на полковой обед по случаю дня праздника Святой Пасхи.

Я хорошо знал Бабиева. Он был бесхитростный человек и добрый, но воспитанный в холе, которому с детства было позволено многое родителями как единственному сыну у них. Естественно, это развило в нем чувство “мне все возможно”. Но когда он стал офицером, то начал познавать, что это было совсем не так. И “все для него” не могло быть: равные ему офицеры не хотели, а старшие не позволяли. Это его задевало, но — “все хочу” все же не вытравлялось жизнью. И если оно было сдерживаемо старшими и сверстниками тогда, когда он был молодым офицером, то теперь, когда он стал генералом и начальником пяти конных полков, — оно всплывало вновь.

Вот почему в светлый день Святой Пасхи, когда и природа даже оживает, и весь мир ликует Воскресением Христа, — ему было скучно и одиноко.

Доложив, я смотрю, как и полагается, прямо ему в глаза. В те глаза, которые я хорошо знал, изучил и понимал их. И уловил в них, как они чуть дрогнули и... обрадовались. Чопорно, гордо, грудным голосом — он произносит: “Христос Воскресе!” и целует меня в губы три раза. Потом добавляет:

Подать ему коня было делом одной минуты. У него никто не ходил шагом. И мы в седлах идем вдоль улицы. Он вновь осматривает мою кобылицу, а я любуюсь его энергичным, сильным, веселым и нарядным по-дикому калмыцким конем, которого вижу впервые. Светло-гнедой масти, с лысиной, две или три ноги “в чулках”, физическая сила и задор выпирают во всем его красивом мускулистом теле и в особенности в выпуклых, энергичных и как будто злых, острых ясных глазах. При высоком и гордом поставе головы и шеи — у него очень широкий шаг. Глаза и уши остро направлены только вперед. И только изредка он повернет голову в стороны, будто хочет всем сказать, кто находится впереди и по сторонам: “смотрите, кого я несу на своей спине!” И Бабиев, и его конь — они, действительно, украшали один другого, а вдвоем — представляли редкого по красоте казака-кавказца.

Мы повернули за второй угол улицы. И когда он так неожиданно увидел группу конных офицеров-корниловцев до 25 человек, — недоуменно спросил:

— Господа офицеры встречают Вас, — ответил ему.

Два длинных стола с яствами и напитками поставлены под прямым углом, буквой “Г”, почему Бабиеву видны были все офицеры. В противоположном углу был накрыт стол для полковых трубачей, также с закусками и выпивкой.

Все мы в черкесках и при полном холодном вооружении. Бабиев впервые среди офицеров с тех пор, как принял дивизию. И он видит, как мало осталось тех, с кем он был тогда! Он внимательно рассматривает каждого со своего места, спрашивает меня их фамилии, какой станицы и прочее.

После первых рюмок были короткие тосты. Оркестр сопровождал их бравурной “тушью”. Как принято в полку — офицеры садились за стол не по чинам, а по голосам для песен, кроме двух-трех старших, для представительства около Бабиева. И вот, когда офицеры-корниловцы запели свои песни, исключительно черноморские — душа Бабиева растаяла... Он сам хорошо пел, но линейные песни. И он любил в песнях казачьих гик, крик, свист, тарелки, бубен, зурну. Вообще — он любил “бум”, а мы его услаждали, как и услаждались сами такими минорными и мелодичными песнями. Наконец, потешили мы его и веселыми песнями.

Много пелось и много пилось. Обед был долгий, многие размякли. Участились тосты. Самым интересным был тост хорунжего Литвиненко. Он не был особенно пьющим, но компанию поддержать мог и любил. Крупный, широкоплечий, широколицый, весь раскрасневшийся от выпитого — он попросил слова. Все примолкли, так как всегда ожидали от него и умного, и логичного, но чаще очень оригинального. Оно и вышло оригинальным.

“Хурунджый Лытвын”, как называли его казаки, редко говорил по-русски, но зато его черноморская речь всегда была так образна и интересна, как редко у кого:

— Я ню (пью) за гэнэрала Бабия, котрый нас роздрачуе (возбуждает) на всэ!

Дальше ему не дали закончить... Громовое “ура”, крик, смех — заглушили самые благородные его намерения. Бабиев, широко улыбаясь, понял это с самой хорошей стороны, и только сам автор этих слов недоумевал и возмущался, что ему не дали докончить его мысли, тоста.

Веселие продолжалось. Было уже за полночь. Вдруг принесли почтограмму от начальника штаба корпуса, генерального штаба полковника Егорова на имя Бабиева. Он просит прочитать ему тихо, и я читаю: “По агентурным сведениям, на Астраханский мост, что через Маныч, только что пришли две новые роты красных с пулеметами. Не находите ли Вы возможным выслать туда две сотни Корниловского полка, чтобы они, с рассветом, атаковали бы их и захватили в плен”.

Мы оба удивлены подобным предложением, к тому же совершенно несвоевременным. Да и почему надо послать сотни от Корниловского полка, когда в селе стоят еще три кубанских конных полка? Бабиев решил не отвечать. Но через час пришло повторное предложение.

— Две сотни в 80 шашек не смогут конной атакой взять две роты в плен, — тихо говорю ему. — И если Вы будете настаивать, то должен выступить весь полк, — добавляю.

— Корниловцы — алла-верды! — встав, крикнул Бабиев.

Походный сигнал “Генерал-марш”, пропетый всем хором трубачей, — не разбудил казаков в их хатах после торжественного и веселого дня Святой Пасхи. В общем, сотни долго седлали, собирались, строились. Мы с Бабиевым были нормальны, но многие офицеры сильно размякли от выпитого. И 12 верст к Манычу — полк все же шел широкой рысью, изредка переводя коней в шаг.

И как мы ни торопились, а к Манычу подошли с рассветом. Где этот Астраханский мост? каков он? — никто из нас не знал. Два раза мы его переходили только ночью, почему местность вокруг была неведома.

Бабиев оставляет с собой две сотни, пулеметную команду и хор трубачей к югу от места моста, а меня с четырьмя сотнями отправляет на восток, между двух паралельных полыней воды, пройдя которые, надо свернуть на север, перейти вброд заросли и атаковать красных с востока. Он же атакует с юга; при неудаче — обеспечит путь отхода моим сотням. Со мной чуть свыше 150 казаков.

Все погибло, точно вижу я. Не хватало еще того, чтобы красные сбили заслон Бабиева и отрезали бы нам путь отступления... Вновь быстро перейдя заросли Маныча — на рысях, взводной колонной сотен, иду назад. Рядом со мной, за спиной казака, на крупе его коня — трясется хорунжий Савченко и горестно выкрикивает:

Я хорошо знал его рослого могучего гнедого коня, старого летами, но еще очень крепкого. Сам хорунжий Савченко крупный мужчина и немолодой. И мне его очень жаль, как он убивается по своему коню.

— Если бы к делу!.. Ну, а тут!.. Зачем все это было? — громко говорит он мне, чем точно выражает и мое личное мнение, да, думаю, — и мнение всего полка. Человек десять казаков так же трясутся на крупах лошадей своих товарищей. Двух тяжело раненных казаков поддерживают с обеих сторон в седлах, стараясь не отставать от сотен. Раненые казаки стонут и беспомощно болтаются в седлах. Оба ранены в живот, но перевязывать нет времени...

Я проклинаю свое малодушие перед Бабиевым, почему не отклонил, не настоял на ненужности этого набега, да еще в такое время, после такого пира всего полка, задуманного и организованного с благородной целью. На душе было полынно горько.

На второй день Святой Пасхи 10 апреля 1919 г., к вечеру — я и все офицеры полка неожиданно получили приглашение от Бабиева на ответный пикник, за селом, куда приглашались выехать верхом на лошадях и с хором трубачей. Сборный пункт у штаба дивизии. В приглашении сказано, что он, Бабиев, из Святого Креста, получил двухведерный бочоночек красного церковного вина и хочет распить его с родными корниловцами. Все угощение от него.

К 4 часам вечера мы выехали. Миновав село, открылся выгон. Вдали стояла ветряная мельница на бугорке. Бабиев шел впереди, нас всех выстроил в одну шеренгу. Идем шагом и, как всегда, весело перебрасываемся между собой шутливыми фразами. Вдруг Бабиев неожиданно выкрикнул:

— За мной!.. Чья возьмет!

И с места бросил в полный карьер своего горячего прыткого коня Калмыка. Под офицерами были довольно хорошие строевые лошади, но, конечно, не для скачек. Высокие и сильные кобылицы были только подо мной, есаулом Васильевым и сотником Литвиненко. Лучшая лошадь во всей дивизии Бабиева была под Васильевым, на три четверти английской крови, мощная, но спокойная.

Есаул Васильев не был “скакун”. От неожиданности — мы также бросились в карьер, но — как попало, и тогда, когда Бабиев был уже далеко от нас впереди. Некоторые прыткие кони выскочили первыми. Моя кобылица, по кличке Ольга, — словно уловив чувство состязания, потребовала от меня “повод”. Да и я сам был ущемлен — как лукавым подходом Бабиева, так и тем, что несколько подчиненных офицеров были впереди меня.

Сильными махами кобылица опередила всех и приближалась к Бабиеву. Я уже не сомневался, что опережу и его. И хотя он указал дистанцию до мельницы, но тут, не доходя до нее шагов двести, вдруг поднял руку вверх и громко скомандовал:

— СТОЙ РАВНЯЙСЯ СТО-ОЙ! — словами кавалерийского устава.

Уже шагом, на разгоряченных лошадях приблизившись к мельнице, — спешились, сбатовали лошадей. Вслед подошла личная тачанка Бабиева, с вином и закуской. Казаки быстро постлали на траве скатерти, и все расселись вокруг “по-азиятски”. И началось очень дружное веселье, полковое семейное, без высоких слов и тостов. Полковой оркестр трубачей, у полкового флага с пышным черным конским хвостом на высоком древке, наигрывал нам свои мелодии. Мы пьем, закусываем, смеемся, говорим. Генерал Бабиев, словно равный среди нас. Офицеры полка веселые, радостные. Всего лишь третий день, как почти все получили высшие чины за боевую службу, за подвиги. Рады и веселы, в особенности есаулы, бывшие только “вчера” сотниками, перескочив через чин — Марков, Васильев, Лебедев, Мартыненко, Друшляков, Иванов, Твердый, Саша Клерже, Малыхин. Как и рады многие сотники, засидевшиеся так долго в чине хорунжего, среди которых храбрый и самый остроумный и веселый Литвиненко. Все в новых погонах, и только я не надел погоны полковника до получения официального приказа по войску.

В разгар веселья полковой адъютант есаул Малыхин вдруг резко поднялся на ноги, вытянулся в отчетливую стойку “смирно”, взял руку под козырек и как-то настойчиво и вызывающе спросил у генерала слово. Все офицеры сразу примолкли и повернули к нему головы.

“Что он хочет сказать?” — удивленно подумал я, когда за все веселье, если и были тосты, то короткие, семейные и которые произносились запросто и сидя на бурках с поджатыми по-азиатски ногами. Получив разрешение и опустив руку, но стоя как-то особенно щегольски “смирно”, он начал:

— Я ездил... я старался... я бегал по Екетеринодару... я хлопотал и торопился назад, чтобы поспеть в полк к Святой Пасхе и порадовать всех офицеров с производством их в следующие чины... Все остались рады, все надели новые погоны, и только сам командир полка, полковник Елисеев, огорчает нас всех, оставаясь все в тех же своих погонах есаула...

И, как бы передохнув после такой тирады слов, он повернулся лицом к Бабиеву и, взяв вновь руку под козырек, резко и настойчиво выкрикнул:

— Ваше превосходительство!. Позвольте нам силой надеть на него полковничьи погоны?

— Взять его! — резко выкрикнул Бабиев; и толпа офицеров набросилась на меня, схватила за руки, повалила на спину... ближайшие выхватили кинжалы, мигом спороли погоны, а предусмотрительный Малыхин — уже держал в руках погоны полковника и английские булавки. Я уже не сопротивлялся. И через две-три минуты — они бросали меня вверх и вниз под крики “ура” и бравурную “тушь” полкового оркестра трубачей.

Малыхин был хорошо воспитанный и находчивый офицер. И, как потом оказалось, все это было сговорено заранее со старшими офицерами. После этого веселье как бы усилилось. Бабиев же, как всегда, был бодр и весел. Но вдруг он нескромно и гордо говорит:

— Никто из Вас не мог опередить моего коня!

— Если бы Вы не остановили нас, моя кобылица опередила бы Вашего Калмыка, — нарочно, шутейно, по-дружески, спокойно ответил я.

При офицерах я называл его на “Вы” и по имени и отчеству.

— Меня-а?! Моего коня обогнать?! — вдруг резко, удивленно и ревниво выкрикнул он. — Завтра же, на выгоне, прикажу расставить “вехи” на две версты по длине и выедем на состязание... и если Ваша кобылица обгонит моего Калмыка — то я отдаю его Вам бесплатно! Такой конь тогда мне не нужен! — добавляет он резко, нетерпеливо.

Все офицеры примолкли от такой неожиданности. Меня же “черт дернул” ответить ему, хотя и спокойно, но с некоторым ехидством:

— Хорошо... но, если Ваш Калмык обгонит мою кобылицу, я так же отдам Вам ее бесплатно.

Это еще больше “подлило в огонь масла”.

— Если обгоню — я не возьму Вашу кобылицу! — гордо говорит он.

— Если обгоню — я тоже не возьму Вашего коня, — вторю ему спокойным языком, принимая этот диалог с ним совершенно несерьезным. Все офицеры примолкли, зная властность Бабиева.

— Я тоже нэ взяв бы Вашего “Кимлыка” (Калмыка), як бы обигнав його на своей кобылыци, — вдруг громко говорит всегда находчивый и остроумный сотник Литвиненко, любимец Бабиева, и громко рассмеялся.

Засмеялись и другие офицеры, и вопрос был исчерпан. Но мне не понравилось такое заявление Бабиева. Я отлично знал его властность на первенство во всем и над всеми, но в спортивном мире подобное заявление совершенно недопустимо. И в конном спорте чинов и начальников нет! В 1910 г. в Екатеринодаре, на полковых скачках, 20-летний хорунжий Журавель далеко оставил позади себя командиров сотен, 45-летних есаулов Крыжановского и Аландера и те, после поражения — дружески жали руку молодому хорунжему, годному им в сыновья. А потом, в полковом веселье дружной офицерской семьи, какой может быть спор — у кого лошадь лучше?!

Вопрос был так же быстро исчерпан, как и возник, и веселье продолжалось. Но Бабиев этого не забыл...

Уже темнело. Вдруг Бабиев говорит: “Господа... я и забыл: сегодня во 2-м Полтавском полку ужин и бал с местной интеллигенцией и я туда приглашен. Едемте все!.. Все со мной!.. Я не хочу расставаться с корниловцами!”

С оркестром трубачей мы вступили в село и приблизились ко второй местной школе. Во всех окнах яркий свет.

Перед парадным крыльцом Бабиев выровнял нас в одну шеренгу. Наш оркестр ревет бравурный марш. Командир полка, полковник Преображенский, выскочил на парадное крыльцо и просит Бабиева войти, где его давно ждут.

— Дорогу!.. Хочу въехать верхом! — громко говорит он Преображенскому и направляет своего коня на порожки крыльца. В коридоре темно. Его горячий Калмык, которому, казалось, тесно и в степи — нервно семенит передними ногами, крутит задом и хвостом и не слушает своего седока.

— Джембулат — вперед! — кричит он мне.

Я выдвинулся из тесного фронта своих офицеров, и моя кобылица, обнюхав порожки, послушно взошла на них. За мной последовали есаул Васильев и сотник Литвиненко, всегдашние инициаторы в полку. Конь Бабиева, следуя животному инстинкту, двинулся за ними.

— В залу, в залу! — командует мне позади Бабиев, и я, повернув в первую же дверь направо, въехал в очень освещенную залу, где за длинным столом у противоположной стороны сидело человек до 25 офицеров и штатских и столько же дам.

— Цок-цок-цок-цок... — издавали этот характерный звук по деревянному полу входившие один за другим всадники и выстраивались в одну шеренгу, фронтом к столу. При таком диком нашем появлении — все дамы нервно вскочили со своих стульев и с испугом прижались к стене. И я заметил на лицах их не один испуг, но и то, от чего становилось стыдно...

— На-право — равняйсь! — командует Бабиев. И все офицеры-корниловцы повернули головы направо, т. е. на меня, на своего командира полка, на “озорника номер два”, так как Бабиев был “номер первый”. И я уже думаю-страдаю — почему я не отговорил или не ослушался своего начальника дивизии генерала Бабиева и не ускакал от него в полк со своими офицерами? Но это была бы уже “четвертая неприятность” с Бабиевым. И ослушания он не забывает... Бабиев же, словно упиваясь этим озорством, — командует:

— Смирно!.. Господа офицеры! — взяв руку под козырек, словно приветствуя полтавцев и их гостей, молча и изумленно смотревших на нас.

— Становись на седла! — несется следующая его команда — и мы все “стали на седла”. Он хочет также стать на седло, но его нервный конь не стоит на месте. К тому же у него только одна рабочая рука.

— Лезгинку! — кричит он трубачам. И лезгинка грянула.

— Полковник Елисеев!.. Со мной! — командует он и... спрыгнув с седел, — мы понеслись в танце.

— Куд-да? — бросил Бабиев, услышав топот уводимых лошадей. Но я ему махнул только рукой, дескать — “довольно”! Он не реагировал.

Я не раз кутил с Бабиевым, когда он был сотником и подъесаулом. Он пьет немного, но он может долго кутить ради веселья. И в веселье должен быть обязательно “бум”, танцы, гик, стрельба из револьверов и вообще все шумно, широко, оригинально. Но, делая в веселье озорство, он никогда не терял головы, т. е. делал все продуманно. Зная все эти его увлечения и став в дивизии командиром полка, да и раньше, будучи его помощником, — я всегда воздерживался в шумном веселье, чтобы вовремя и по-дружески — умерить его пыл. Так было и теперь.

Из войска совершенно неожиданно прибыло пополнение в полк, силой в 120 конных казаков. Эту сотню привел сотник Гурбич*, сын члена Краевой Рады; его помощником был сотник Троян*.

Все эти молодые казаки, призыва 1919 г., сидели на отличных лошадях, т. е. на таких лошадях, на которых казаки отправлялись на действительную службу при императорской власти. Надо было не только что восторгаться, но надо было удивляться: как в такое смутное время, когда русский крестьянин и рабочий, да и другие слои населения Великой России, психологически стали на сторону красной власти — Кубанское Войско, его станицы, его казачьи семьи на собственный счет шлют конными и вооруженными своих сыновей на фронт, словно по приказу самого Царя, ослушаться которого считалось недопустимым религиозно-государственным мышлением всего казачества. Эта сотня молодых казаков была составлена из Хоперского, Лабинского и Уманского полковых округов. Каждому из них шел 21-й год от рождения. Сердце радовалось, смотря на эту бодрую зеленую молодежь. Полк сразу же вырос в своей численности до 400 боевых шашек в строю, не считая пулеметной и других команд полка.

Это пополнение прибыло на Страстной неделе, за несколько дней до Святой Пасхи. С командирами сотен осматриваем и оцениваем лошадей, на предмет вознаграждения семьям, в случае гибели их в боях. В оценке не скупились, так как деньги уже теряли свою ценность. Потом ревниво распределили их по сотням, как не служивших и не обстрелянных или, может быть, очень мало и случайно обстрелянных. И надобно же было случиться, что через несколько дней, в ночь на второй день Святой Пасхи, во время ненужного набега полка на Астраханский мост через Маныч — тяжело раненные и умершие в тот же день два казака были именно из этого пополнения. В боях потери были и сильнее, когда был нужный бой. Но здесь — был набег совершенно ненужный, по капризу штаба. Я остро пережил гибель этих двух молодых казачат, погибших зря.

Из войскового штаба пришло распоряжение: “от каждого полка командировать в Анапу, на пулеметные курсы, по одному офицеру в чине хорунжего и по два младших урядника”. Я всегда считался с мнением офицеров полка, когда предстояло хорошее или плохое дело. Я считал, что всякое дело надо обсудить вместе, решить его и потом уже действовать, чтобы каждому было ясно — что и как? В данном случае предстояла очень приятная командировка в тыл. Кого же командировать? Всяк ведь хотел отдыха! К тому же требовался офицер грамотный, как и грамотные урядники. Собрав офицеров и прочтя приказ, спросил: “Кто хочет?”

Все молчат. Молчат не потому, что не хотят, а потому что — ну как это можно изъявить личное желание уехать из полка, из храброго Корниловского конного полка и... в тыл? Ведь за это будет всегдашний укор от других и дружеская насмешка: “А-а... бисова душа!.. На пулымэтни курсы издыв? тикав з хронта?” Так и будут всегда его “тыкать” этим. Все это было далеко до Святой Пасхи.

— Господин есаул! А не лучше ли командировать на курсы Жоржа, после его выздоровления? — прерывает молчание хорунжий Литвиненко. Это он говорит о нашем третьем брате, Георгии, хорунжем, который находился на Кубани после тяжелого ранения.

Я всегда был щепетильный, когда дело касалось этики. В данном случае, командировать на курсы своего родного брата — я запротестовал. Но, к моему удивлению, — все громко поддержали мнение Литвиненко, как лучший выход из положения, и я согласился. Из урядников был командирован Макаренко*.

На второй день, 13 апреля, в часы завтрака — по селу Дивному раздались сигнальные звуки тревоги. Корниловский конный, 1-й Кавказский, 1-й Таманский и 2-й Полтавский полки — быстро выскочили на сельскую площадь и там узнали, что красные перешли Маныч, но где они и сколько их — мы не знали. И когда полки стояли на площади в ожидании генерала Бабиева — ко мне подъехал на своей мощной гнедой кобылице есаул Васильев — вяло, нерешительно, словно не зная — где ему стать и что делать? Он имел уже при себе все командировочные документы.

— Езжайте! Кто это о Вас так может сказать? Словно Вас не знают! — уже более твердо говорю ему.

— Нет-нет, Федор Иванович! Я буду при Вас. И как только все пройдет, и мы отобьем красных — я прямо с места тронусь на село Петровское. И не уговаривайте меня... я не могу иначе поступить, — упрямо закончил он.

Мне было досадно за его упрямство, но в это время к полкам молодецки подлетел Бабиев, поздоровался с каждым в отдельности и быстро двинулся с ними из села.

Широкой рысью полки шли на запад, к Макинским хуторам. Впереди шел 1-й Кавказский полк. За ним наш Корниловский. Весна была в полном своем цвету. Трава была уже выше четверти. В линии взводных колонн — полк легко идет вперед. Рядом со мной, скучно, без дела, не находя своего места в строю, — молча рысит Васильев.

— Дорогой друг!.. У Вас документы уже в кармане... поезжайте с Богом, шляхом... — трактую ему на широком аллюре рысью.

— Дорогой друг и господин полковник! — пронизывал он меня. — Не могу же я ехать шляхом, когда наш полк, Корниловский, скачет в бой! Меня сочтут еще трусом!..

Мне следовало бы просто приказать ему не быть с полком и двигаться по назначению! Но — у нас были исключительно дружеские взаимоотношения, и его воинские чувства я понимал. Почему и не осмелился приказывать.

И тут же следующий сноп пуль хватил всех нас по бедрам. И из всех стоявших офицеров — есаул Васильев дико крикнул, схватился за живот, согнулся и стал падать — единственный из нас... Он стоял со мной рядом. Я быстро схватил его под руки, сзади. Есаул Лебедев за ноги. Подскочили ближайшие офицеры, и все мы густой толпой сбросились вниз с кургана, неся стонущего друга.

Подбежал полковой врач Александров. Васильев жестоко стонал. Его перевязали.

— Конец — Федор Иванович! — очень явственно произнес Васильев, глядя на меня.

— Што Вы, дорогой!.. Крепитесь! — совершенно не думая “о его конце”, бодро, но с большим состраданием в душе успокаиваю его.

— Умру... чувствую, — коротко, трезво произносит он.

Уложили его на линейку и с фельдшером и полковым священником отцом Золотовским — немедленно отправили в Дивное. Он уже не стонал. Но только двинулась линейка — как раздирающие душу стоны, со словами “тише! тише!” — раздались из его уст. Он просил ехать как можно тише. Всем нам стало очень грустно. Врач Александров сказал, что ранение очень серьезное, в живот, и о результатах сказать еще не может.

Оставив всех офицеров при полку, взошел вновь на курганчик, но уже один.

У Бабиева было хорошее боевое чутье и порыв. Он и команды произносил всегда порывисто. Желая родному полку боевой славы, он бросал его чаще, чем другие полки дивизии, всегда, везде и всюду. Его девиз был — “Корниловцы должны быть только впереди”. Пластуны одним махом сбили красных. Последние повернули назад.

— КОРНИЛОВЦЫ — В АТАКУ-У! — быстро повернувшись лицом в мою сторону, крикнул Бабиев. И больше ни слова. Брошено твердо и определенно.

Миг... один лишь миг. И густой резервной колонной, с развивающимися конскими хвостами на значках — полк, как стоял, так и рванулся с места, умиляя сердце пылкого Бабиева. А миновав его — 1 -я и 2-я сотни, карьером бросились вперед, размыкаясь на ходу в двухшереножный развернутый строй.

Я не любил боевого строя “лавы”. В гражданской войне он был беспомощный при густых и многочисленных пехотных цепях красных. Кроме того, в лавах казаки выходили из-под слов команды своих офицеров и конного удара этим строем нанести не могли. Я совершенно запретил им пользоваться. Вахмистрам сотен — строго-настрого приказал в конных атаках быть всегда на своих местах, т. е. — позади строя сотен и, если нужно, пользоваться плетью...

В данном случае, выбросив две сотни вперед двухшереножным рассыпанным строем, я держал “в кулаке” остальные четыре сотни и пулеметную команду, с которыми мог в любой момент отразить всякую неожиданную неприятность.

Этот участок фронта красных был пленен полностью. И насколько была стремительна атака, можно судить по тому, что полки не понесли абсолютно никаких потерь.

Мы были в далекой голой степи и почувствовали себя и уставшими и как бы беспомощными. Широким наметом полки прошли около двенадцати верст, и двигаться дальше, не зная боевой обстановки, скакать, было небезопасно.

На восток от нас, у села Приютного, и на север, у села Кормового, по степи видны были — гурты ли скота, или группы войск — мы не смогли точно рассмотреть при весеннем мареве играющего солнца. Оно, в своей весенней прихоти — изображало даже и озера (мираж). Потом все это исчезало, и перед нами была вновь молодая степь, раскинутая так далеко, насколько хватало человеческих глаз.

Впереди нас маячили наши наблюдательные лавы, а полки, спешившись, отдыхали, ожидая дальнейших распоряжений. Полковник Венков, недавно прибывший в дивизию, был нелюдим. Со своим вестовым он спешился вдали от полков. Мы же, молодежь бригады, сидя кружком на молодой травке, болтали, как всегда, о разном. Как-то так вышло, что я сидел спиной к противнику. Против меня сидел есаул Храмов, сверстник по Оренбургскому училищу и однополчанин по полку мирного времени. Рядом — наш старший брат Андрей, сотник-кавказец, и другие кавказцы и корниловцы. Изредка, с визгом, пролетали пули над нашими головами, но на них как-то никто не обращал внимания. Потом они участились. Было уже неприятно сидеть спиной к ним. Так и думалось: вот одна из них ударит обязательно в затылок... или в спину. Но менять место — было стыдно. К тому же — мы только что одержали дивную победу; нам весело и приятно; в особенности быть вместе с родными кавказцами.

“Джик-джик!” — несется над головами. Есаул Храмов после непрерывной скачки — вспотел. Он сидит без папахи и, как мы все, по-азиатски поджав под себя ноги. И мне очень приятно быть с ним и говорить, говорить. Вдруг, с очень близкого расстояния пронеслось “джик!” и Храмов, коротко “ахнув”, — упал лицом вперед, схватившись руками за голову. Мы к нему, думаем — убит! Но он тихо поднялся сам и смотрит на нас безумными глазами, словно очень много выпил и чешет голову. Пуля угодила ему ровно выше лба и четко прорезала борозду его черных волос до самой макушки, скользнув по черепу. Врач тут же спиртом промыл царапину, перевязал голову и отправил в тыл молодецкого Ваню Храмова. На палец ниже — пуля угодила бы прямо в лоб. И был бы конец доблестному кубанскому офицеру. Столько странностей бывает в боях.

Вдруг — всю нашу бригаду спешно отзывают назад, к полтавцам и таманцам, к резерву генерала Бабиева. Широкими аллюрами полковник Венков ведет полки на юг. В дороге узнаем: красные целой пехотной дивизией перешли Маныч, опять оттеснили 1-й Черноморский полк полковника Малышенко к югу, за село Кистинское и Макинские хутора, и угрожают селу Дивному, где остались наши канцелярии, обозы и разные “хвосты полков”. Оказалось, что захваченный только что Черноярский пехотный полк — был их левой колонной, с демонстративным наступлением на село Дивное. Главные же силы были брошены через греблю на село Кистинское.

Огорченный событиями и ужаленный в самое чувствительное место — пылкий Бабиев немедленно бросается со всеми четырьмя своими полками и двумя батареями по их свежим следам, на Кистинское с севера. Корниловцы и кавказцы, на уставших лошадях, едва поспевают за свежими полками Таманским и Полтавским, оставляя позади себя “хвосты” отсталых казаков, свои пулеметы и даже свою батарею. Облако пыли от двухтысячной массы конницы — скрывало и наши хвосты, и нас от наблюдения красными.

Солнце уже клонилось к закату, когда полки доходили до района гребли с севера, где были встречены жестоким артиллерийским огнем четырех орудий с южного (нашего) берега Маныча и пулеметным — у начала гребли на северном берегу. С севера, к Манычу — шел пологий скат, и полки видны были красным как на ладони. Перед полками стояло узкое дефиле-гребля около одной версты длиной, защищаемое артиллерийским, пулеметным и пехотным огнем и, естественно, — конница не могла взять его. Фактически — полки, целая дивизия казачьей конницы — была в тылу у красных, но в то же самое время красные угрожали всему нашему тылу и самой базе на Ставрополь. Полки крутились на пологом склоне в сторону красных, беспомощно, посотенно, укрываясь в разных скважинах. Но и там находил их адский огонь красных. По форватеру балки, спускающейся к красным, — один, без вестового, шагом кружился Бабиев, бросая строгие острые взгляды на полки, которые стояли молча, не зная, что делать. Командиры полков — Кавказского Орфенов, Полтавского Преображенский (оба не казаки) и Таманского Гречишкин — были старыми офицерами, лет под 45 и видные ростом. Все они были летами гораздо старше Бабиева, и только я был молод.

Кружась между полками, вдруг он зло выкрикнул: “Полковник Елисеев! Соберите свой полк!” Я не удивился: на ком-то он должен был сорвать свою злость. Ну, конечно, на своем друге и на самом младшем подчиненном в должности командира полка. Откозырнув ему, дескать — “Слушаюсь!” — я шагом проехал перед своими сотнями в балочках и вновь стал на прежнем месте. Посмотрев в мою сторону — он ничего не сказал. Да и нечего было говорить, так как если собрать полк в густую массу, то это будет лучшая цель для красной артиллерии.

Шрапнельный огонь красных, выпускаемый сразу из четырех орудий, удачно рвался над полками. И полки буквально не находили места, где бы укрыться от него. После разрыва снарядов над сотнями — они самостоятельно искали место для нового укрытия. И словно ужаленная в голову змея — они изворачивались в своем строе, стараясь еще как-то и где-то укрыться. Было ясно, что наше пребывание здесь и в таком положении — совершенно бесполезно. Но... кто мог доложить, внушить это гордому Бабиеву?

— Полковник Орфенов! Атакуйте греблю! — вдруг приказывает он командиру 1 -го Кавказского полка.

И 45-летний гусар-полковник, в кителе, в пенсне, на английском легком седле, одетый очень легко, совершенно не по-походному, а словно выехавший на конную прогулку, храбрый и любимый казаками своего полка — он приложил руку к козырьку фуражки и произнес:

— Слушаюсь, Ваше превосходительство! — и нерешительно выдвинул две сотни вперед. Под уклон — сотни рассыпались, идя крупной рысью, — но по ним сразу же заскворчали пулеметы красных. Они заерзали по неровной местности, замялись и скрылись в буераках. Боевой приказ остался невыполненным.

Проводник крестьянин, на неоседланной лошади, шел впереди штаба дивизии. Корниловский полк шел головным. От Бабиева меня отделяла лишь группа казаков-ординарцев человек в тридцать. Меж извилин Маныча, в непроглядной темноте, мы начали блуждать. Бабиев нервничал и был очень злой. И только к полуночи мы достигли Астраханского моста. Мы теперь знали, что через двенадцать верст будем в нашем Дивном, где найдем главное — отдых. Есть уже и не хотелось. Далеко за полночь — молча, грузно, усталые — полки вошли в село. В этот день корниловцы и кавказцы — на широких аллюрах — сделали не менее 75 верст. В этот день и белые, и красные были друг у друга в тылу.

На следующий день, 14 апреля, вновь поход. Полки выстроились на той же сельской площади и ждали Бабиева. 2-й Полтавский полк выступил раньше на Макинские хутора как разведывательная часть.

На площади мы видим вчерашний, нашим полком плененный, Черноярский пехотный полк и роту сапер, которые, большими группами, лениво грелись на весеннем солнышке на завалинках и под заборами, подозрительно рассматривая казачьи конные полки. Но вот из-за угла показался Бабиев, как всегда тонно по-кавказски одетый, на своем горячем веселом нарядном хвостатом коне Калмыке — гордый и властный и, безусловно, любимый большинством нас за боевую доблесть. Позади ординарцев всегда велась под седлом его высокая вороная кобылица — спокойная, которую он брал после боя, взамен уставшего Калмыка.

По полкам, стоявших “покоем”, пронеслись слова команды. Полки замерли. Бабиев был еще далеко и подъезжал к полкам шагом. Строевая тишина говорила всем, что приближается какой-то большой начальник. Красноармейцы начали переглядываться между собой, словно не зная, что же им делать? А потом, вначале нехотя, поднялись на ноги. Бабиев, едучи молча, — слегка повел на них глазами... и, выдержав, когда они приняли воинскую стойку и вид, он бросил задористо в массу:

И эта масса красных солдат в несколько сот человек — вдруг гаркнула в страхе:

И осклабившиеся лица красных солдат, русских солдат, уже весело, по-простому, ответили хором:

Лед был сразу же сломан. Теперь — только давай им винтовки, поставь над ними хороших офицеров и веди этих красных солдат — против красных же. И они пошли бы... Бабиев очень хорошо разбирался в душе каждого воина. И после этих слов — он с места бросился в намет и бодро, весело поздоровался со своими тремя полками, с каждым в отдельности. Красные солдаты молча созерцали эту картину казачьего строя.

Полки выступили из села весело, с песнями. Мимо корниловцев, головным полком, вытягивается 1-й Кавказский полк. Я стою в непосредственной близости от него и пропускаю сотни кавказцев по фронту резервной колонны своего полка. Кавказцы затянули свою веселую игривую полковую песню:

Та удовинька молода — пусти ночку ночевать...

Гей! Гей! и хо-хо! пусти ночку ночевать...

Я смотрю на свой родной дедовский полк и приятно улыбаюсь, слушал эту, так знакомую мне, песню.

Каждая сотня поет свою песню. Впереди одной из них, управляя песенниками, идет подхорунжий Митрофанов*. Лицо его особенно весело и, не прерывая песни, — он радостно смотрит в мою сторону, отдавая воинскую честь. Вот проходит мимо меня командир сотни хорунжий Лебединцев. За кавказцами вытянулись корниловцы. Эти два полка составляли бригаду в 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева. Внешний вид их был почти одинаков. И кавказцы, как и корниловцы, — почти все были в небольших папахах. Во главе нашего полка идет 2-я сотня есаула Друшлякова, сплошь состоявшая из калниболотцев и незамаевцев — отличных песельников. “Чорноморци” не могут удержаться, чтобы не подпустить некоторую “пикантность” в своей песне, глядя на рдеющую женскую часть села, провожающую казаков и толпящуюся на тротуарах. Песенниками управляет молодец и “козарлюга на всэ” вахмистр Палий.

У сусида у Ивана, хата била, жинка гарна,

Песня заканчивается совсем неприличными словами. Мне как холостому и радостно, и весело, но неловко за последние слова песни перед дамочками и девицами, радостно и восторженно провожавшими казачьи полки в новый неведомый бой. Одновременно я удивляюсь и восхищаюсь казачьей душой: такая жестокая война... что ни бой — то смерть! А вчера?.. Как все мы измотались! И вот, сегодня — поют... Поют, словно ничего и не случилось.

За селом я вызываю вахмистра Палия, которого хорошо знал, и спрашиваю:

— Та воны всэ равно нэ розумиють нашои мовы! — весело отвечает он и улыбается лукаво. Улыбаюсь и я и отпускаю его в строй.

2-й Полтавский полк застал в Макинских хуторах только один эскадрон конницы красных. Как у Преображенского получилась стычка с ним — мне неизвестно, но мы увидели трупы порубленных красных солдат и около полуэскадрона — было захвачено полтавцами в плен. Их лошади были худы и в чесотке. Красные отступали, и дивизия легко заняла село Кистинское, в которое с юга пришел и 1й Черноморский полк полковника Малышенко. И то, что вчера было так недостижимо, — сегодня легко удалось сделать, т. е. восстановить свой фронт.

К обеду полки вернулись в Дивное. Распустив сотни по квартирам — мы, почти все офицеры полка, верхами полетели навестить тяжелораненого есаула Васильева. Он лежал в школе. Уходивший от него наш полковой врач Александров сообщил, что состояние его безнадежное. Это нас убило. Мы тихо вошли к нему. Как он переменился! Лицо стало бесконечно худым и изможденным страданиями. Глаза глубоко ввалились, пожелтели, но смотрели ясно и сухо. Я подумал, что он в полузабытьи. А если его глаза ясны, то, значит, он галлюцинирует.

Васильев был человек-реалист. Он не был излишне разговорчив, но когда он и молчал даже — его мысль всегда работала. И я знаю, что если бы мы шумно и весело вошли к нему — он был бы счастлив и хоть на минуту был бы отвлечен — и от тяжкой физической боли, и от жестокой мысли, что он умирает. Я тогда совсем выпустил из головы, что человек, раненный в живот, умирает в полном сознании. И если бы я этого не забыл, вернее, если бы доктор не оглушил нас своим жутким сообщением, — наша последняя встреча с ним была бы более приятна и нам, и ему. А мы вошли понуро и... молчим. Словно умирает не он, а мы.

Он уже не стонал. Он смирно лежал, не шевелясь, и только нудно дышал. Возле него стоял его денщик Иван Беседин, казак станицы Дмитриевской — мрачный, мрачный. Васильев бросает на меня несколько испытывающих взглядов и вдруг, совершенно здраво, ясно и довольно громко, говорит:

“Может, завтра, в чистом поле нас на ружьях понесут?.. И в могилу нас зароют, — память вечную споют?!” Это он продекламировал ту песню, которой я научил офицеров полка, которая очень нравилась им и которую мы всегда пели только “за вином”. И в веселье мы старались именно веселиться, зная, что подобный конец может ждать каждого из нас и... каждый день. Васильев особенно полюбил эту песню, и вот теперь он как бы фиксирует это, а может быть, и упрекает меня, что я предрек его гибель.

Но он только так же зло посмотрел на них и отвернулся. Простояв еще минут пять, все мы тихо, молча, на цыпочках — вышли. Больше живым мы его не застали.

Прискакав в штаб полка, решили пообедать вместе... Но не прошло и получаса времени, как прискакал его денщик казак Беседин и неестественным голосом, сдерживая рыдания, произнес:

— Господин полковник... Есаул Васильев умерли...

У меня сдавилось что-то в горле. Я хочу сказать и — не могу. И, напрягаясь, едва выдавил адъютанту есаулу Малыхину: “Пошлите за офицерами”. Скачем опять в школу. Нам хочется как можно скорее повидать его и убедиться — так ли это? Умер ли он? Не ошибка ли это? Мы молча поднимаемся по крутым порожкам коридора и входим. Со сложенными руками на груди, все в той же потертой в походах и боях гимнастерке с навесными погонами есаула, лежит он. Изможденное от страданий лицо. Глаза плотно закрыты, глубоко впавшие, но черты так знакомого лица остались те же. Стоим и смотрим и не знаем, чем и как еще можно выразить свое горе. Но слез нет. Организм словно скован. Молча целуем его и уходим.

В этот же день вместо Васильева заведующим обозом в Лабинскую — назначил есаула Лебедева, где у него отец, мать и жена. И приказал ему: “Сегодня же выехать! И никакие “тревоги полка” не должны его касаться”.

— Усих нас пэрэбьють по очереди, — мрачно говорит Литвиненко.

— Почему Вы так думаете? — спрашиваю его.

В Крыму в 1920 г., в чине полковника и командуя Корниловским полком, — Литвиненко так же был ранен в живот и умер по пути в Константинополь. Жуткая и неуловимая судьба.

Снабдив казака Беседина всевозможными льготными документами, я написал горькое письмо молодой вдовушке Васильева, местной казачке-учительнице, с которой был знаком, вложил приказ по полку о неожиданной гибели ее мужа и — все до единой ниточки из его вещей — отправил в его станицу. И печальный транспорт с гробом друга на линейке, с его двумя верховыми лошадьми — двинулся из села. И я представил весь ужас жены, отца-атамана, матери, братьев и сестер — когда они увидят этот транспорт... Постояв еще за околицей села несколько минут, пока транспорт скрылся с наших глаз, — мы, все офицеры полка, молча, шагом вернулись домой.

Скоро казак Иван Беседин сообщил мне, что на шестые сутки, по неизвестной причине — околела дивная кобылица есаула Васильева, которую, с оружием в руках, в героической личной схватке с красным командиром-кавалеристом — достал Васильев.

Мы в этом увидели что-то таинственное, но определенно связанное со смертью ее хозяина.

В апреле 1919 г. в 3-ю Кубанскую казачью дивизию генерала Бабиева, в село Дивное, на должность командира 1-й бригады (корниловцы и кавказцы), прибыл полковник Венков Василий Кузьмич. Впервые мы увидели его в бою 3 апреля. Он нам мало понравился и лишь потому, что был необщительный, сух, замкнут, настойчив и смелый в бою, сухо смелый. Для того чтобы знать, почему он был таковым — надо знать — кто он?

В январе и феврале месяцах 1915 г. 1-й Кавказский и 1-й Лабинский полки, на Турецком фронте в Алашкертской долине, занимали маленькое село Челканы, в котором почти все лошади стояли под открытым небом. Ввиду близости противника на Клыч-Гядукском перевале и сильных холодов — казачьи лошади редко когда расседлывались. За полтора месяца боевой совместной работы и такой скученности полков силой свыше 1500 шашек — все очень подружились между собой, в особенности офицеры. Стояли сильнейшие холода. Все занесено глубоким снегом. Подвоза фуража и довольствия казакам — почти никакого. От всего этого было очень скучно. А потому, в долгие нудные вечера “при свечах”, — в нашу офицерскую “хану” (нору) 3-й сотни подъесаула Маневского — часто собирались офицеры-лабинцы, командиры сотен. И чаще всех навещал нас командир 3-й сотни сотник Бабиев. Если же доставали “ракии”, то это уже был праздник. Тогда Коля Бабиев обязательно вызывал своих сотенных песенников, и веселье было шумное. Тогда Бабиев и запевал, и управлял своими песенниками, и танцевал лезгинку. На подобных вечеринках иногда бывал один из самых старших командиров сотен лабинцев — пожилой, с седой подстриженной по-черкесски бородкой, есаул Венков. Он всегда был скромен и мало разговорчив, словно считал, что все вокруг него “зеленая молодежь”. Офицеры-лабинцы были очень почтительны к нему и говорили, что в молодости Венков был исключительный наездник. И чтобы не распространяться, добавляли: “он был таков, как вот теперь наш Коля Бабиев и по наездничеству — еще жестче”. В общем тогда, в 1-м Лабинском полку, имя есаула Венкова произносилось с большим уважением, даже всеми подъесаулами, а не только что бесшабашным сотником Бабиевым. На него Венков смотрел как на “неперебродившего” отличного офицера, и на озорство которого надо смотреть снисходительно, так как он сам был таковым в ранней офицерской молодости. Все это я знал и был удивлен, что старого седого полковника Венкова назначили бригадным командиром к молодому генералу Бабиеву. И я молча наблюдал за их взаимоотношениями в течение целого месяца боевой службы.

Полковник Венков определенно смущал генерала Бабиева. Последний называл его всегда только по имени и отчеству — Василий Кузьмич и, отдав распоряжение, — спрашивал: “Как Вы смотрите на это, Василий Кузьмич?”

Венков же всегда был молчалив и, взяв под козырек, отвечал: “Слушаюсь, Ваше превосходительство!” и потом, став в положение “вольно”, — он слушал его молча, положив обе руки на рукоять кинжала. Одет он был всегда в гимнастерку. И, выслушав все распоряжения Бабиева, смотрел на него внимательно из-под своих густых седых бровей, как будто контролируя его, но никогда не противоречил. А получив задание, спокойно откозыряв, быстро садился в седло и вел полки в дело. Тут он был уже точный исполнитель всех распоряжений Бабиева, может быть, не потому, что так надо было, а потому, чтобы ему, старому седому полковнику — не иметь замечания от того, которого, может быть, не раз цукал в 1-м Лабинском полку. И, получив распоряжения, Венков был сух и строг со своими полками, что нам и не нравилось.

Генерал Фостиков, однополчанин его по мирному времени, о генерале Венкове писал мне так: “Василий Кузьмич родом из села Надежка Ставропольской губернии. При переименовании станицы Надежная в село, когда была императорской властью упразднена Ставропольская казачья бригада и казаки ее переменованы в крестьян, — отец Венкова с двумя сыновьями (брат его был офицер-пластун) переселился на Кубань и зачислился в Чамлыкскую станицу Лабинского отдела”.

Числа 15 апреля получен приказ по Кубанскому Войску от 12 апреля, которым властью Кубанского войскового атамана генерала Филимонова были произведены в следующие чины до 30 офицеров полка. Одним и тем же приказом я был произведен в чин войскового старшины “за выслугу лет на фронте” со старшинством с 10 сентября 1918 г. и в полковники “без указания старшинства” в этом чине. Представление было сделано генералом Бабиевым, видимо, “за отличие”, но он мне этого не сказал, когда представлял.

Во время празднования Святой Пасхи, в одном из своих тостов Бабиев как-то загадочно сказал, что “корниловцам нечего устраиваться в тылу! Они должны умереть в своем полку”. Я тогда не понял, — к чему он это говорит? Но через несколько дней через штаб дивизии пришел “отказ мне” для поступления сменным офицером во вновь формируемое Кубанское военное училище — “ввиду заполнения штата”. Но этот вопрос уже отпадал: о зачислении меня сменным офицером в военное училище — я подал рапорт поздней осенью 1918г., находясь в Екатеринодаре на излечении после третьего ранения и будучи в чине подъесаула. Теперь же, командуя полком и имея чин полковника — естественно, этот вопрос становился беспредметным — и для меня, и для Кубанского военного училища. Но Бабиев явно был недоволен.

Давно эвакуировался по болезни один из храбрых командиров сотен хорунжий Дорошенко. Теперь эвакуировались по болезни же — командир 6-й сотни есаул Иванов, полковой адъютант есаул Малыхин, болгарин сотник Копчев, пулеметчик сотник Кононенко. В штаб корпуса откомандирован сотник Козменко. Тогда была недопустимая “вольность”, а именно: офицер подавал рапорт на имя командира полка, что он “болен” и... беспрепятственно отправлялся в тыл. Бороться с этим, по этическим офицерским соображениям, было очень трудно, но это многих возмущало. Меня удивило, что полковой адъютант Малыхин, получив чин есаула “за потерянную руку” в 1-м Линейном полку Великой войны, — в июле месяце того же года имел уже чин войскового старшины и занял должность начальника Войсковой военно-ремесленной школы в Майкопе, где я с ним и встретился после его эвакуации с Маныча.

Перед самой Святой Пасхой или вскоре после нее — в полк прибыли следующие офицеры: сотники Степаненко*, Ростовцев*, Носенко* и Дубовик*. Остановлюсь на Носенко. Он доложил мне, что был ранен в полку под станицей Михайловской Лабинского отдела в августе 1918 г. Следовательно, пробыл в эвакуации восемь месяцев. Небольшого роста, скромный, тихий, будто чем-то запуганный. В седле сидел “по-пехотному” — на задней луке. Я тогда не знал, что он бывший пластун-урядник и со льготы. Бабиевское молодечество в полку, видимо, пришлось ему не по душе, так как через несколько дней он вновь эвакуировался в тыл по болезни.

Тогда в тостах, а иногда и в разговоре, некоторые из нас называли себя “корниловцами-бабиевцами”, чем подчеркивали героический дух в полку, привитый Бабиевым. Конечно, этот дух был воспринят только корниловцами-фронтовиками, но не теми, кто долго засиделся в тылу.

Я давно отдал приказ, что офицеры, возвращающиеся в полк, могут заезжать в обоз 2-го разряда в станицу Лабинскую и получать бесплатно: красный прибор к седлу (уздечку, пахвы и нагрудник), пояс с костяным набором и плеть — работы полковой шорной мастерской. Хотелось сделать офицерам подарок от полка, ввести щегольскую однообразность. Всем офицерам и казакам чинить бесплатно все обмундирование; если же есть запас гимнастерок и шаровар — выдавать казакам бесплатно. И прибывшие офицеры были “первыми ласточками” этого распоряжения. Некоторые позавидовали прибывшим, а всегда остроумный сотник Литвиненко — нашелся и здесь сказать: “Хочь бы и мэнэ пидбылы... и я бы получыв всэ цэ в обози тоди!”

В марте или апреле месяце 1914 г. из города Мерва Закаспийской области (Туркестан), из 1-го Кавказского полка, уходил в войско на льготу большой эшелон урядников и казаков, прихода в полк 1911 г. Численность этого эшелона равна была одной четверти наличного состава.

Обыкновенно, на полковом плацу, служили молебен перед строем уходящих казаков, и командир полка переименовывал некоторых в высшие звания — в вахмистры, в старшие урядники, в младшие урядники и в приказные. Это еще более усиливало радость уходящих на льготу, после четырехлетней, с несколькими месяцами, обязательной царской службы казаков на далекой окраине обширного Русского государства. Этот день для уходящих был нервный, но торжественный.

Одним из взводных урядников 6-й сотни есаула Флейшера был младший урядник Лебединцев. По положению, взводным урядником должен быть старший урядник. Все ждали, что Лебединцев после молебна будет представлен к повышению в звании, но командир сотни Флейшер сказал, что этого не будет.

Мы, молодые офицеры, очень дружно жили между собой, любили казаков, а урядников в особенности, и считали их своими младшими братьями. Узнав, что есаул Флейшер не будет поощрять Лебединцева, — мы всей полковой гурьбой хорунжих “атаковали” доброго, покладистого и сердечного Алексея Николаевича Флейшера, который своими летами был старше наших отцов.

— Он распустил свой взвод!.. Вместо наказаний — любит поговорить со своими подчиненными!.. Да и со мной тоже! — запальчиво произнес нам не зло, а как бы в свое оправдание Флейшер. Но мы не отстали, настояли на своем, и он дал согласие — “представить после молебна Лебединцева к переименованию в старшие урядники”.

В Мерве, при штабе полка, находились только две сотни казаков и все команды полка. Поэтому мы знали не только что по фамилиям всех урядников, но знали и их внутреннее содержание. Лебединцев был видный собой, выше среднего роста, с красивыми темными густыми усами и бровями на крупном мужественном лице. Серо-голубые красивые глаза отдавали мечтательностью. Скромный, серьезный. Крупного черного туркменского курпея папаха, чуть заломленная, очень шла к его казачьему лицу. С офицерами он был, как и все в полку, почтителен, но не стремился к особенной воинской отчетливости и субординации.

Казаки ушли на льготу в свои станицы, а через несколько месяцев началась война. Лебединцев был мобилизован во 2-й Кавказский полк, вошедший во 2-ю Кубанскую казачью дивизию, и отправлен на Западный фронт. Там Лебединцев стал Георгиевским кавалером нескольких степеней и дослужился до чина подхорунжего. Что случилось в полку после октябрьской революции 1917 г. — мне неизвестно. Известно лишь, что все офицеры покинули полк и на Кубань прибыли в одиночном порядке. Полк, оставшись без офицеров, — командирами сотен избрал урядников, а командиром полка — подхорунжего Лебединцева, который из-под Орши привел 2-й Кавказский полк на Кубань.

В марте 1918 г., во время нашего восстания против большевиков в Кавказском отделе, Лебединцев оставался при главных силах, с пехотой. 24 марта пехота была разбита красными, и я его больше не видел...

В Дивном стояли четыре полка дивизии Бабиева и бригада пластунов генерала Ходкевича. Я как старый кавказец — иногда бывал у командира 1-го Кавказского полка полковника Орфенова. Кстати сказать, в его полку были наш старший брат, сотник, и еще два-три старых кавказца — есаулы В.Н. Кулабухов и И.И. Храмов. Поговорить было о чем. И вот в одно из моих посещений — в квартиру командира полка с докладом вошел Лебединцев. На черкеске он имел погоны хорунжего. Я был удивлен и обрадован. Поздоровался с ним уже как с равным, человеком одной корпорации. Он был командиром сотни. Доложив Орфенову, он вышел. Ничего не говоря командиру полка “о прошлом” Лебединцева, только спросил: “Каков хорунжий Лебединцев?” “Отличный боевой офицер”, — ответил он. Я был очень рад за Лебединцева.

Во время освобождения Кубани в 1918 г. не только что некоторые строевые начальники Добровольческих частей, но и кубанские казачьи — занимая станицы, позволяли произвольную расправу над жизнью тех, кто по разным причинам, вольно или невольно, соприкоснулся с красной властью. Известны случаи повешения офицеров в Майкопе и в станице Баталпашинской. Мне известны фамилии повешенных, как и фамилии старших начальников, отдавших подобные распоряжения. И счастье Лебединцева в том, что он не попался подобному кровожадному начальнику, иначе был бы повешен “как революционер, бунтовщик, красный командир полка”, которым он и не был. Много было произвола. И благородное освободительное движение оказалось и завоевательным и порой карательным. Были и более легкие несуразности.

— Поезжайте на фронт! И как старшие в чине — вы примете полк! — разумно ответил генерал Науменко.

Так передавал мне сотник Хлус, бывавший тогда в Екатеринодаре, в штабе походного атамана — своего командира полка и первопоходника. Назвал он и фамилии этих есаулов.

В начале первопоходники “кичились”, считая, что вся власть на Кубани должна принадлежать им. Но одно они не учли, что — не могла же вся Кубань пойти в поход! Пошли в поход те, кто был по службе или случайно в Екатеринодаре, в ближайших станицах к нему или по их станицам проходила Добровольческая армия. С занятием 9-й красной пехотной дивизией железнодорожных узловых станций на Кубани — Армавира, Кавказской и Тихорецкой — от Екатеринодара отрезались полностью Баталпашинский и Лабинский отделы, части Кавказского и Майкопского. Не в лучших условиях были Ейский и Уманский отделы. Доблестные кубанские генералы — Шкуро, Бабиев, Фостиков, Топорков, Маневский, Павличенко, Соломахин — не были в 1 -м Кубанском походе. А сколько еще младших, меньших? И всех выравнять, оценить перед Кубанью — это было, есть и должно быть делом Кубанского войскового штаба.

В “Очерках Русской Смуты” (т. 5, стр. 80 и 81) Деникин пишет: “Угроза со сторны 10-й красной армии становилась весьма серьезной. К этому времени противник вышел уже на линию железной дороги Батайск—Торговая, и передовые его части подходили на один переход к Ростову.

18-20 апреля 1919г. закончилось сосредоточение войск Маныческого фронта в трех группах: генерал Покровский — 1-я Кубанская казачья дивизия, 2-я Терская казачья и части Донской армии сосредоточились в районе Батайска. Генерал Кутепов — усиленный 1-й Конной (Кубанской казачьей) дивизией генерала Шатилова и Кубанской бригадой генерала Говорущенко, сосредоточенных западнее станции Торговой. Генерал Улагай — 2-й Кубанский корпус — к югу, у села Дивного, в Ставропольском направлении. Главную массу составляли кубанские казаки”.

Шестая пехотная дивизия малочисленная и сборного состава — была мало боеспособна. Сравнительно слабыми качественно и количественно были Астраханцы и Горцы. Зато Донские, Кубанские и Терские полки были вполне достаточной численности, и в большинстве — отличных боевых качеств”.

Так похвально отзывается генерал Врангель о доблестных казачьих полках, о превалирующей Казачьей Силе и отличном боевом качестве казачьих полков, сосредоточенных на Маныче. Главные штабы иногда неточно пишут о своих частях, что огорчает участников. В данном случае генерал Деникин пишет, что у села Дивного был сосредоточен 2-й Кубанский корпус, который фактически состоял из 2-й Кубанской казачьей дивизии генерала Репникова, 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева и 3-й Кубанской пластунской бригады генерала Ходкевича. К этому времени из состава 2-й Кубанской дивизии оставались на Маныче, восточнее села Дивного, только 1-й Полтавский полк полковника Мамонова и 2-й Кубанский полк (фамилия командира полка неизвестна). Об этом периоде времени генерал Фостиков мне пишет следующее: “15 февраля 1919 г. из района Св. Креста (село Урамайное) был переброшен 1-й Лабинский полк в Медвеженский уезд Ставропольской губернии для подавления крестьянского восстания. В начале 1919 г. против Царицына действовали Донские части, которые начали терпеть неудачи. В помощь им были посланы наши части — 2-й Кавказский полк полковника Просвирина и 9-й Кубанский пластунский батальон полковника Цыганка”.

От себя разъясню: эти части стояли на Маныче — 2-й Кавказский полк в селе Рагули, восточнее Дивного, а 9-й батальон — в самом селе Дивном. Дальше Фостиков продолжает: “Во время всего отхода из-под Царицына Донских частей вплоть до станицы Великокняжеской эти полк и батальон были в арьергарде отступавших Донцов, отбиваясь вдоль полотна железной дороги Царицын—Великокняжеская. В марте месяце 1919 г. мой 1-й Кубанский полк на станции Св. Крест был погружен в поезда и эшелонами, почти без остановок, был переброшен на Маныч, под Великокняжескую. Отступавшие Донские части прошли в тыл к нам, а красных задержали мы — 1-й Кубанский, 2-й Кавказский полки и 9-й Кубанский пластунский батальон, перед Великокняжеской, до подхода пехоты генерала Кутепова. Бои были тяжелые, днем и ночью, что нас измотало.

В марте месяце на Маныч к нам прибыл и 1-й Лабинский полк и прибыл наш командир 1-й бригады генерал Говорущенко; но, пробыв на фронте дней десять, эвакуировался по болезни. Я принял бригаду, которая превращается в дивизию, — 1-й Кубанский полк полковника Логвинова (Варшавского дивизиона и погибшего под Камышиным), 1-й Лабинский (командира не помню), 2-й Кавказский полковника Просвирина (убит в конце 1919 г.) и 9-й Кубанский пластунский батальон полковника Цыганка. Март и апрель месяцы на Маныче проходили в жестоких и беспрерывных боях. К маю месяцу на Маныче сосредоточились: 1-я Конная дивизия генерала Шатилова, моя бригада, Сводно-Горская дивизия генерала Глазенапа, несколько частей Добровольческой армии, Астраханская конная бригада. Командующим фронтом назначен генерал Кутепов”.

Из этих трех выдержек генералов Деникина, Врангеля и Фостикова — войсковая история когда-то сделает свой “вывод”. О том, как действовал 9-й Кубанский пластунский батальон полковника Цыганка в этот период времени, — приведу бесхитростные строки участника, подхорунжего Стадника:

“Надо сказать, что в Ставропольском походе происходили схватки, как с одной, так и с другой стороны — не на жизнь, а на смерть. Когда перешли Маныч, то вступили в пески, где он нас засыпал, словно мело снегом. Особенно это было чувствительно во время ночных переходов. Ночной переход через Астраханский мост был тяжелый. Дул ветер. Песок, хуже снега, засыпал и резал глаза. Горело лицо. Лошади устали. Приходилось подталкивать под колеса. А дня через два я выехал в двухнедельный отпуск. Но за этот промежуток времени — батальон был переброшен в Донскую область. Возвращаясь из отпуска, нашел его на реке Аксай. Батальон занимал посты. Лежал снег. Скрипел мороз, и на постах, по ночам, от холода дрожали. Питание слабое. Обмундирования казенного не давали, а захваченное из дому обносилось. Да и по станицам шили из мешков штаны и юбки. Командиром пулеметной команды был у нас москвич-капитан. Но вскоре красные нас так прижали, что, как говорили пластуны: “Хлопцы!.. Намазуй пятки салом!” И это было верно. Через два дня мы докатились до Великокняжеской... но она была уже занята красной конницей Думенко, и мы оказались отрезаны. Причина такого неожиданного и скорого отхода, как нам тогда было сообщено, было то, что — донские казаки Верхнего Округа открыли фронт и красные своей силой обрушились на нас. Насколько помню, здесь был и 2-й Кавказский полк и масса отступающих калмыков со всем их скарбом. Но они так и не ушли и жестоко были наказаны, как нам передавали. А наш батальон, благодаря тому, что красные еще не успели своей пехотой занять Великокняжескую, ночной атакой пробился через конницу Думенко и соединился со своими частями на станции Торговой. Они нам сообщили, что на нас был уже “поставлен крест”.

Чтобы закончить вопрос о численности казачьих сил (в главном — Кубани и Терека), сосредоточенных к концу апреля 1919 г. для весенней операции, — приведу еще одну выдержку из книги генерала Врангеля (глава “На Москву”): “На правом фланге генерала Май-Маевского только что сосредоточился, после удачного рейда в тыл противника, Сводный конный корпус, в составе Кавказской (Кубанской) и 1-й Терской казачьих дивизий. Корпусом временно командовал начальник Кавказской дивизии генерал Шкуро. Во главе дивизий стояли: Кавказской — временно замещающий генерала Шкуро, командир одной из бригад, генерал Губин, бывший мой сослуживец по Уссурийской дивизии; Терской — доблестный генерал Топорков” (стр. 124).

Перейду к боевым действиям на Маныче 2-го Кубанского корпуса генерала Улагая, нашей 3-й Кубанской дивизии, Корниловского конного полка и пластунов. “18-го апреля 1919 г. я отдал директиву войскам Манычского фронта: разбить противника и отбросить его за Маныч и реку Сал. Причем генералу Улагаю развивать успех в направлении Ставрополь— Царицынского тракта, перехватив железную дорогу. 21 апреля началось наше наступление, и к 25 апреля 10-я советская армия, на всем течении Маныча, была отброшена за реку. В центре дивизия генерала Шатилова дважды переходила через Маныч, доходя передовыми частями до ст. Эльмут в тылу Великокняжеской, по пути своем разбив несколько полков противника, взяв несколько тысяч пленных и орудия. Генерал Улагай перешел Маныч и разбил большевиков у Кормового и Приютного” (Генерал Деникин, указ, соч., стр. 81).

В ночь на 21 апреля 1919 г. 3-я Кубанская дивизия генерала Бабиева и Кубанская пластунская бригада генерала Ходкевича (без 9-го батальона) двинулись к Манычу, к Астраханскому мосту через него. Как сказано выше — 9-й пластунский батальон был переброшен под Великокняжескую. В селе Дивном для прикрытия всех обозов — оставлен был 1-й Таманский полк, самый слабый по численности шашек в строю, несмотря на то, что им командовал доблестный старый хоперец и Георгиевский кавалер, полковник Гречкин. Из села Кистинского (Киста) к Астраханскому мосту должен самостоятельно подтянуться 1-й Черноморский полк.

В этих личных взаимоотношениях было то, что Малышенко и летами, и производством в офицеры был настолько старше Бабиева, насколько я был моложе. К тому же — они одного и того же Николаевского кавалерийского училища и как кадровые офицеры по воинской этике — должны соблюдать известный такт. И это право было на стороне Малышенко. Кроме того, полковник Малышенко был уже долгим командиром 1-го Черноморского полка и назначенный им властью генерала Деникина еще весной 1918 г., в Донских степях, перед 2-м Кубанским походом и совершившим его в должности командира полка, когда Бабиев проживал в Майкопе и имел чин войскового старшины. Все это, естественно, задевало Малышенко, человека достаточно гордого.

С Бабиевым перешел мост и 2-й Полтавский полк, а корниловцам, кавказцам и черноморцам — приказано ждать распоряжений. Начало светать. Была полная тишина. Здесь Маныч был не широк. И вдруг в тишине — пронесся громкий, чуть хрипловатый голос Бабиева:

По дощатому настилу моста, в колонне “по три”, с сильным грохотом, полк летел к Бабиеву. И с высоты моста нам представилась небывалая картина: три цепи пластунов в несколько сот человек, в кожухах нараспашку, держа винтовки как кому удобно — во всю мощь, чтобы спасти свои жизни — бежали назад, к Манычу. Густая масса красной конницы неслась полным карьером за ними, словно голодный зверь, подкарауливший свою жертву, теперь спасающуюся от него. Было страшно за пластунов... Их могут порубить красные!

Астраханский мост выходил на ровное место, но от него назад, к берегу Маныча, тянулась низина, защищаемая крутым скатом чуть выше роста человека. В этой низине стоял весь спешенный штаб дивизии с ординарцами и сам Бабиев, так же спешенный. Он смеется, машет мне рукой и кричит:

В гражданской войне красная пехота при атаке на нее казаков обыкновенно бросала оружие в последний момент и с поднятыми руками бежала навстречу атакующим, чем показывала “полную сдачу”. Здесь же пластуны этого не сделали и явно бежали назад с какой-то надеждой. Красная конница с криками вот-вот уже настигала заднюю цепь пластунов. Вот-вот они уже дойдут до шашек.

И в этот момент, в момент кажущейся гибели пластунов, в момент полного опьянения победной атакой красной конницы — Корниловский полк до 400 шашек — бросается Бабиевым буквально в упор им. Полк как стоял в резервной колонне, так и бросился вперед широким наметом всей своей густой массой.

Бегущие пластуны бросились в стороны... Красная конница от неожиданности — как-то завизжала сотнями голосов... заерзала, задержала свой победный аллюр скачущих коней и... повернув назад, — бросилась полным ходом своих лошадей на север.

Я видел, что при штабе дивизии были два горных орудия Кубанской батареи подпоручика Курбатова, коренного жителя Майкопа из богатой семьи. И я впервые за время двух войн увидел, ощутил, как своя артиллерия, через головы своих атакующих войск, — бьет противника. Это было интересно и приятно, как и придавало бодрости. Но что странно было видеть, что шрапнели горных орудий, делая разрывы над головами бешено удиравших красных всадников, — очень мало оставляли убитых и раненых. Возможно, раненые в горячей скачке этого еще не чувствовали. Но огонь нашей слабенькой артиллерии все же наносил ущерб, а главное — деморализировал красную конницу. Не обращая внимания на раненых и убитых красных, полк скакал вперед, чуть разрознившись из резервной колонны.

В схватках конницы на конницу — нельзя разрознять ряды. Бывает столько неожиданностей, когда уходящий противник вдруг поворачивает назад и сбивает атакующего. Бывает, удар во фланг небольшой группы конницы деморализует весь полк. Кто участвовал в гражданской войне, тот хорошо знает это. Я всегда старался держать полк в кулаке. Но упоенный победой, командир правофланговой сотни хорунжий Яковенко вырвался из строя. Широкоплечий и скуластый, полный тип строевого урядника, на своем прытком гнедом коне, с несколькими казаками, он хотел дойти до удара шашками, но... красные так удирали, что ему и не пришлось позабавиться.

Слева, поперек нашему движению, показался маленький автомобиль. В нем сидел генерал Улагай и его начальник штаба полковник Егоров. Улагай между ног держал карабин. На лице его сияла какая-то детская довольная улыбка. Все это промелькнуло коротко и осталось позади нас. Правее полка, в беспорядке, остановились какие-то тачанки, подводы и группа красной пехоты без винтовок. Конница красных ускользнула и скрылась с глаз. Я остановил полк, считая бой оконченным. Позади, уступом вправо, назад — скакал Бабиев с полтавцами и кавказцами. Окружив красных, Бабиев бросил Корниловский полк опять вперед, для занятия села Приютного. Широкой рысью, на взмыленных лошадях, в линии взводных колонн, двигается полк дальше. У села Приютного нас встречают красные лавы. Они отходят за село. Конной атакой полк занимает Приютное с юго-востока и захватывает одно полевое орудие. Здесь тяжело ранен хорунжий Сердечный и легко — командир 3-й сотни Литвиненко. Под ним была убита и его отличная мощная вороная кобылица, которую он так любил. Всегда веселый и остроумный — он не утерпел и здесь и, ругаясь, выразился: “Краще б мэнэ вбылы, чим ии...”.

Оправившись от потерь и собрав полк, решил гнать красных до села Кормового. Красные лавы широко маячили недалеко от Приютного к северу, но когда полк двинулся на них — он вперся в болотистую речонку с крутыми берегами, о которой мы не знали. Красные же открыли орудийный и пулеметный огонь, и полк вынужден был отойти к окраинам села, спешиться и укрыться, выслав стрелков вперед. В этой последней атаке полк понес чувствительные потери в конском составе.

Скоро подъехали к полку генерал Бабиев и полковник Венков со своими вестовыми. Красные жестоко обстреливали нас шрапнельным огнем. Бабиев, Венков и я со штабом полка и ординарцами находимся в котловине с крутыми берегами, заполненной гнилой водой. Казаки с лошадьми ютятся тут же. Попадающие в самую котловину снаряды разбрасывают фонтаны вонючей воды и грязи. Лошади шарахаются в стороны. Над ними разрываются новые снаряды, и несколько из них сваливаются в эту заводь...

Полковник Венков вынимает из кобуры свой револьвер, идет к тяжело раненной лошади, которая, завязнув в топи, беспомощно бьется в грязи, прижав уши к шее... Вокруг нее кровь перемешана с грязью, и бедное животное в своем бессилии страдает. Венков останавливается у воды, выжидает, пока лошадь поднимет свою мокрую голову поверх воды и, выждав момент, спускает курок. “Цок!” — послышался короткий сухой звук револьверного выстрела... Пуля попала прямо в лоб, и несчастное животное, дрыгнув всем телом, на половину своего туловища скрылось в этой вонючей топи...

— Ловко Вы, Василий Кузьмич! — смеется Бабиев.

— Да к чему же мучиться лошади! — отвечает Венков и вкладывает револьвер в кобуру.

На ночь вся дивизия Бабиева и пластуны Ходкевича расположились в Приютном. Красные отошли в села Кормовое и Крутик. Раненый хорунжий Сердечный эвакуировался, сотник Литвиненко остался в строю. Тяжело ранен мой штаб-трубач, черноморец.

Как указано раньше — из 2-й Кубанской казачьей дивизии, в составе 2-го Кубанского корпуса генерала Улагая, здесь на Маныче, к этому периоду времени, оставались только 1-й Полтавский и 2-й Кубанский полки, находившиеся восточнее села Дивного. Нам было известно, что полковник Мамонов со своим сильным, до 600 шашек в строю, 1-м Полтавским полком, часто самостоятельно переходил Маныч и удачно бил красных. В данной операции на нашем участке фронта их не было. И вся боевая сила корпуса заключалась в 3-й Кубанской дивизии Бабиева и неполной Пластунской бригаде Ходкевича. Этот “кулак” составлял не более 3 тысяч шашек и штыков.

Разведывательная служба производится мелкими разъездами, взводами и отдельными сотнями. Но есть еще “боевая разведка” целым полком и даже крупными войсковыми соединениями. Цель этой разведки — ложным, демонстративно-коротким боем — выяснить силы противника.

Бабиев, любя Корниловский полк, желал ему боевой славы, почему и бросал его всегда в бой вне очереди. Через два-три дня после занятия Приютного — Корниловский полк был послан для боевой разведки сил красных у села Кормового. От Приютного до Кормового — гладкая равнина. Перед Кормовым видны бугры и дальше, на самой высшей точке их — село Кормовое, которое абсолютно командовало над всей местностью и откуда всякое наше передвижение видно было как на ладони. “Какую же вести разведку? Как же подойти к селу?” — думал я.

Полк был выслан после обеда. С пулеметной командой он доходил до 400 лошадей. На открытой местности — это довольно заметная сила.

Словно “на проездке лошадей” полк идет шагом и широким фронтом в линии взводных колонн. Т. е.: каждая сотня идет во взводной колонне, имея один общий фронт, с интервалами между сотнями в один взвод. Этот строй считался самым удобным и поворотливым для всех боевых перестроений. Впереди полка только несколько дозорных. Сотни распределены: в случае обстрела — тремя эшелонами, разомкнутым строем — произвести ложную атаку.

Полк идет молча, имея в одну линию шесть сотенных значков с черными конскими хвостами. Посредине, чуть впереди — широкий полковой флаг на высоком древке. Кругом тишина. Вдруг, из поперечных бугров — несколько выстрелов. Потом они зачастили. И сотни, как условились, по две в каждый эшелон, широким наметом развернувшись, понеслись к буграм. Пехота красных усилила огонь. Где-то что-то, далеко-далеко от нас “бухнуло”, и скоро мы услышали высоко над собой шелестящий полет, словно летела большая птица. И затем гулкий взрыв позади полка, и огромные куски земли полетели в разные стороны по широкому диаметру. “Неужели это стреляет тяжелое орудие?” — подумал я. Но “зашелестело” вновь, и гранатный снаряд упал и разорвался гораздо ближе к полку и каскад земляных каменьев — захватил уже и задний эшелон.

“Бух-бух-бух!” — зачастили где-то очень далеко глухие выстрелы уже по всему полку, — и земля стала покрываться большими воронками разорвавшихся снарядов в одну сажень диаметром и около двух аршин глубиной. Это было так неожиданно для нас. От сильных разрывов, от множества земляных комьев, брошенных вверх, и от их падений на землю с гулом — лошади бросались в стороны. Казаки припадали к шеям лошадей, спасаясь от ударов по головам каменьями, разрозняли строй. Это открыла огонь по полку тяжелая артиллерия красных из далекого расстояния за селом Кормовым, о которой мы не знали.

Задача полка окончена. По сигнальной трубе — сотни отошли назад. В этой разведке полк потерял ранеными трех офицеров: командира 4-й сотни сотника Степаненко, командира 5-й сотни есаула Кононенко-старшего* и хорунжего Бэха (большого). Все они эвакуировались в тот же день.

О потерях в казаках — можно узнать только в приказах по полку. Но — где они? Как всегда, большой процент потерь был в конском составе. Каждый начальник очень сокрушается, когда его часть несет потери. Мы же, корниловцы, особенно их несли. Бабиев был прав: имя генерала Корнилова обязывало...