Тхоржевский И.И.

 

ВИТТЕ

 

К несчастью для своей репутации, Витте оставил свои мемуары, богатейший и в общем довольно правдивый материал о русском прошлом; но вместе с тем они обнажают его неискоренимую нравствен­ную вульгарность: дышат личной злобой против Государя, уволившего Витте от власти, и ненавис­тью к Столыпину, успешно его заменившему. Для людей революционного лагеря Витте остался все же только «царским временщиком», не больше, — сле­довательно, врагом. Людей же, относящихся к на­шему прошлому спокойно или даже положительно, эти черты мемуаров Витте отталкивают. Поэтому в суждениях о нем, появившихся до сих пор в русской эмигрантской печати, преобладала хула. Даже бес­спорные заслуги Витте перед родиной замалчива­ются или даже вовсе отвергаются. Так это и в един­ственной напечатанной до сих пор исторической книге С. С. Ольденбурга о царствовании императора Николая II. Пора быть справедливым.

Ничто ни в происхождении Витте, ни в его био­графии не обязывало его быть вульгарным и не­сдержанным. Отец его был видный провинциальный чиновник, из обрусевших немцев: директор депар­тамента при кавказском наместнике, великом кня­зе. Его мать — Фаддеева — из хорошей дворянской семьи, сестра известного генерала. А (бабушка по материнской линии — урожденная княжна Долгорукая (одно из лучших имен старой знати). Сам Витте получил высшее образование, сделал блиста­тельную карьеру и часто вращался в кругах русской и международной элиты. А между тем никаких черт светских, дворянских, или немецких, чинов­ничьих, интеллигентских в нем нельзя было отыс­кать и признака. Самородок. Мужиковатый гигант, завоеватель, самодержавный делец, Витте азартно ломил свое, сокрушал все преграды данной ему от Бога силищей. Если же препятствия казались ему пока непреодолимыми, он, с чисто мужицкой хит­ростью, любыми изворотами их обходил. Он пре­клонялся перед наукой, но сам был на редкость невежественным человеком, по крайней мере в об­ласти наук общественных: права, истории, литера­туры, политики (даже в экономике он брал больше чутьем). Жил — сегодняшним днем, умело манев­рируя среди очередных затруднений. Не имел ни­каких политических убеждений. Зато был — гени­альный, властный практик-самоучка, с огромным даром осуществлять, добиваться, приводить в жизнь все то, что он своим исключительным жизненным чутьем и даром администратора схватывал как нуж­ное сейчас для России.

Без всякой внутренней борьбы перешел Витте с реакционных взглядов к манифесту 17 октября. Ми­нистр Александра III, друживший с Победоносце­вым, он еще недавно, в 1899 году, печатно восстал принципиально против земских выборных учреж­дений, будто бы несовместимых с царским самодер­жавием. А уже в книге «Самодержавие и земство», написанной для Витте А. И. Путиловым в 1905 го­ду, он же представил к подписи Государя манифест, вводивший у нас народное представитель­ство.

Теории и принципы были не его областью. Но жизнь он видел и понимал как никто. Он чувство­вал, что дело шло к Государственной Думе. А тогда уже, по свойству своей натуры, он не мог допустить, чтобы кто-нибудь другой, а не он связал с русской конституцией свое имя.

Витте окончил математический факультет в Одессе и думал сначала готовиться к кафедре чистой математики. Но по настояниям близких держал еще выпускные экзамены при Институте инженеров пу­тей сообщения и стал служить по железным доро­гам. Случай показал его в выгодном свете Алек­сандру III. Во время царских поездок по России одна из них ознаменовалась потом крушением по­езда (в Борках). Витте, как начальник одного из участков железной дороги, обратил уже внимание на то, что царский поезд, бывший много тяжелее обычных, шел со скоростью, много превышавшей обычную. Со свойственной ему решительностью он заявил, что в пределах вверенного ему участка не может допустить такой скорости. А когда стал управ­ляющим на юго-западных дорогах, то просто рас­порядился об уменьшении скорости царского поез­да. Это навлекло на него личное резкое неудоволь­ствие Александра III и бойкот со стороны царской свиты. Министр путей сообщения, сопровождавший Государя, вызвал Витте в царский вагон и указал ему, что на других дорогах поезд идет быстрее. Тогда Витте, не смущаясь царским присутствием, ответил: «Другие пусть делают, что хотят, а я ло­мать головы Государю не стану». Когда вслед за тем произошло действительное крушение поезда, Александр III вспомнил о беспокойном путейце и сначала назначил его членом комиссии, расследо­вавшей причины крушения, а вскоре предложил ему, уже на государственной службе, место дирек­тора департамента железнодорожных дел. Витте сначала ответил, что на частной службе он зараба­тывал 50 тысяч рублей в год, а казенное жалованье будет всего 8 тысяч. Государь сказал на это, что он будет выдавать ему еще 8 тысяч из своего царского кармана и вообще имеет на него свои виды- Витте, честолюбец по природе, не устоял. Окончательно его подкупила в пользу Государя еще и та мелочь, что на Витте, по гоголевскому словцу, «чинишко был дрянь» (титулярный советник). Назначая его на генеральское место, Александр III, вопреки всем правилам, махнул Витте прямо в генералы: произ­вел в действительные статские советники.

В Петербурге Витте сразу выделился своей прак­тичностью: знанием людей, вещей и цен. В русской бюрократии было всегда немало лоска, но практи­ческого уменья зацеплять колесами служебной ма­шины деловую жизнь, заставлять что-то грубое, сы­рое и жизненное служить целям, намеченным влас­тью, было всего меньше. У Витте обнаружилось именно такое уменье, а кроме того дар подбирать себе полезных сотрудников. И хотя неисправимые в своем зубоскальстве петербуржцы перекрестили его из Сергея Юльевича в «Сергея Жульевича» (что было зло и совершенно несправедливо), но репута­ции доки и ловкача за ним не отрицал никто.

Когда в Петербурге освободилось место министра путей сообщения, то вначале, как мне рассказывал барон Нольде, никто еще и не думал о Витте как о министре. Александр III по очереди вызывал не­сколько «естественных» кандидатов и предвари­тельно расспрашивал их, что бы они предприняли в случае назначения. Первого вызванного Государь под конец, уже расставаясь с ним, спросил как о вещи второстепенной: «Ну, а кого бы вы пригласили к себе в товарищи министра?» Ответ был: «Витте. Он так практичен и так умеет все быстро налаживать». Тогда Государь при вызове второго и третьего кандидатов поставил им тот же вопрос: «А кого метите вы в товарищи?» И когда второй и третий назвали также С. Ю. Витте, Государь, уже не спра­шивая больше никого, прямо сам назначил Витте — министром.

Получив так право личного доклада у Государя, Витте еще больше укрепился в царском доверии. И когда уходил министр финансов Вышнеградский, больной, да еще заподозренный в получении полу­миллионной взятки у Ротшильда, Государь перевел Витте из министерства путей сообщения на гораздо более видный пост министра финансов (Витте уже раньше подсказал Вышнеградскому удачный пере­смотр железнодорожных тарифов). Вышнеградский, конечно, никакой взятки у Ротшильда не брал и вообще был прекрасным министром. Судьба только наказала его за его обычное недоверие к людям. Когда при нем хвалили чью-либо честность, Выш­неградский сдвигал очки на лоб и задумчиво спра­шивал: «До какой суммы он честен?»

Витте, как министр финансов, оказался удачли­вым. Он не только довел до конца начатое Вышнеградским (уже при Николае II) укрепление твердого курса русского рубля — введением у нас золотой валюты, но проявил и редкую изобретательность вообще в доставлении для казны денег. При само­державно-бюрократическом строе, да еще при по­литике, неблагоприятной евреям, финансовым во­ротилам Запада, он умудрялся широко привлекать в Россию иностранные капиталы — сама Россия была тогда еще слишком бедна, чтобы разворачи­вать промышленность так широко, как этого доби­вался Витте.

Русские финансы, налаженные Витте, отлично проявили себя и в дальнейшем, несмотря ни на какие испытания. Его преемнику, В. Н. Коковцову, досталось наследство уже благоустроенное, и под­держивать его на высоте было не так уж трудно. И Витте насмешливо любил назвать Коковцова, ко­нечно за глаза, не иначе как «кухаркой за повара».

Барка, следующего затем министра, Витте рас­ценивал выше. Когда-то он, будучи министром, по­сылал Барка, еще совсем молодого чиновника, в Германию доучиваться финансовой технике в банке Мендельсона и считал, что эта школа пошла Барку впрок. Помню сказанную при мне фразу Витте (у себя дома), кажется, по поводу назначения Барка только еще управляющим петербургской конторой Государственного Совета (место, влиятельное на бирже). Когда кто-то сказал: «Как — выдвигают Барка? Разве он так умен?» Реплика Витте была: «Деньги-то платят разве за ум? Платят за нюх толь­ко».

В течение того десятилетия, что Витте стоял у русских финансов, он был не только государствен­ным казначеем, но и министром народного хозяйства. Влияние его сказывалось во многих областях, он немало потрудился над индустриализацией Рос­сии, над развитием русской промышленности и же­лезнодорожной сети, вообще над нашей европеиза­цией.

Такова была основная традиция русской монар­хии, со времен еще Петра Великого. Пушкин верно заметил, что «правительство есть единственный ев­ропейский элемент России». Витте, как и сменив­ший его Столыпин, с блеском служил этой тради­ции.

Несмотря на то, что Витте был инициатором по­стройки сибирской железной дороги, он всегда бо­ролся с тенденцией преувеличивать нашу «азиат­скую программу», считал, что основной наш путь — европейский, общекультурный. Главную же рус­скую беду он видел в том, что наше крестьянство продолжало жить вне права, вне свободы, вне соб­ственности, замкнутой, обособленной жизнью.

Витте, как министр и как человек, стоял далеко от русской деревни, его постоянно корили этим. Он на своем энергическом языке возражал: «Это-то вер­но, но я много лет возился со сложной машиной — финансами, и, какой бы я ни был дурак, нельзя было не понять, что без топлива никакая машина не пойдет. Топливо — это экономическое благосо­стояние населения, в России на девять десятых му­жицкого. А мужики живут бедно, потому что живут без права собственности, в средневековой общине». За пять лет до своего ухода из министерства фи­нансов Витте подавал в 1898 году отдельную запис­ку Государю о крестьянском бесправии, но тогда он не получил никакого ответа. Только в 1902 году, когда министром внутренних дел был его приятель Сипягин, Витте добился от Государя согласия на учреждение под его, Витте, председательством, Осо­бого Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности. И первым человеком, кого Витте ввел в это свое Совещание, ввел как главную свою опору, был граф Воронцов-Дашков, сторонник лич­ной собственности крестьян на землю.

Душой сельскохозяйственного Совещания был, конечно, сам Витте — он не мог иначе работать. Главной же деловой силой Совещания стал чинов­ник особых поручений при нем А. А. Риттих, впо­следствии главный воротила столыпинской земель­ной реформы, а позднее и сам министр земледелия. Желая подвести широкую общественную базу под свои выводы, Витте, с помощью Сипягина, прежде всего организовал широкий опрос местных людей в губернских и уездных комитетах по крестьянско­му делу. Сводкой всех комитетских трудов и заве­довал Риттих, привлекший к этому делу, в числе других, и меня.

Риттих, хорошо меня знавший (он был впослед­ствии главным шафером на моей свадьбе), откро­венно рассказывал мне о своих докладах у Витте, докладах, вылившихся в конце концов в новую за­писку Витте по крестьянскому делу. Риттих рас­сказывал, между прочим, и о громадном впечатле­нии, произведенном тогда на Витте тем, что вынес из своих поездок по деревням русским датчанин Кофод, молочный брат императрицы Марии Федо­ровны, датской принцессы (мать Кофода была ее кормилицей). Этот Кофод, самоучкой научившийся русскому языку, рассказывал главным образом о страстной тяге самих крестьян почти по всей России к выделу из общины и к сведению своих разроз­ненных земельных полос в один кусок, в один отруб, так, чтобы вся земля была у хозяина «в одном глазу», по характерному мужицкому выражению. Это послужило впоследствии поводом к инсинуаци­ям врагов реформы, будто Витте, не знавший сель­ской России, затеял перестроить ее «по датскому образцу». Но совершенно то же, что и заезжий Ко­фод, сказали, в значительном большинстве своем, местные русские комитеты!

Витте инстинктом схватывал в любом вопросе его жизненную сущность и почти всегда верно, хотя иногда по-обезьяньи грубо и очень часто безграмот­но. А затем уже он быстро с этой сутью сживался и невольно начинал отождествлять себя самого с этим своем пониманием государственного вопроса. Противоположная точка зрения тоже немедленно срасталась в его представлении с личностью очеред­ного противника (будь то Плеве или Горчаков, Трепов или Куропаткин). В свои принципиальные по­литические споры он немедленно вносил личную страстность и безудержную свою властность (а часто и бесцеремонность приемов). Отчасти поэтому и его мемуары кажутся сплошным отталкивающим желч­ным сведением личных счетов с подлинными или воображаемыми супостатами. А между тем там не­мало жизненной правды! Но как все это кажется уже далеко...

Крестьянским хозяйствам нужна их личная соб­ственность на землю, без этого не может быть ни кредита, ни прочных сельскохозяйственных улучшений, ни вообще здорового государственного будущего России. Вот что сразу понял Витте в земельном вопросе. Он не уставал повторять Риттиху: «Да ведь это черт знает как важно!» Говорил: «Кому нужна была община? Только властям для удобства управления и денежных сборов. Понятно, что пастуху проще гонять целое стадо, нежели возиться с каждой овцой отдельно. Но ведь тут не стадо, а народ, люди! Люди же, рано или поздно, во всех странах захотят жить по-челове­чески».

Александр II освободил крестьян «с землею», но отводить тогда же, на всем пространстве России, отдельные участки каждому домохозяину в собст­венность было бы задачей слишком долгой, да по отсутствию землемеров тогда неосуществимой. Зем­ли, для начала, отводились в надел целым селени­ям, чаще всего в общинное владение. Это была, так сказать, еще черновая работа. Но Александр II тогда уже предвидел, что идти надо к мелкой личной собственности крестьян на землю. Его реформа со­храняла за крестьянами право и возможность вы­дела из общины, но крестьянская политика Алек­сандра III сводила эту возможность на нет. И по­пытка Витте сломать эту привычную практику ему не удалась.

Живя в общине, где земли время от времени переделялись на прибыльные души, т. е. на прирост населения, крестьянство легко поддавалось револю­ционной пропаганде, мечтам о «черном переделе» всех земель, в том числе и помещичьих. В 1902 го­ду, в самый год открытия виттевского Совещания, в нескольких губерниях произошли крестьянские беспорядки, захваты соседних помещичьих владений. Крестьян тогда усмирили и высекли, но Витте окончательно убедился в невозможности медлить с земельным вопросом, в неотложности мер, направ­ленных к тому, чтобы использовать и поощрить проснувшееся в мужиках стремление лучше устро­иться на той земле, которая уже им принадлежит. А для этого прежде всего надо было выделиться из общинного хаоса.

Виттевское Совещание, проработав два с полови­ной года, было закрыто (происками правых) весной 1905 года, неожиданно для самого Витте, и не при­несло прямых результатов. Но оно успело оставить ценнейшие материалы, которые легли всецело в ос­нову столыпинской земельной реформы 1907 года. И столыпинский указ 6 октября о крестьянском равноправии, и его же указ 9 ноября о выделе из общины, и развитие в небывалых раньше размерах переселения за Урал, и политика широкой скупки Крестьянским банком помещичьих имений, из сла­бых рук, для последующей разбивки на мелкие участки, для продажи отдельным крестьянам в соб­ственность — все это отвечало личному взгляду Сто­лыпина, но проходило тоже по подсказу виттевского Совещания. От Витте унаследовал Столыпин и де­ловой состав работников земельной реформы во гла­ве с Риттихом.

Я был деятельным участником реформы и при Столыпине. Но с удовольствием вспоминаю, что еще для Витте, в 1904 году, лично мною был составлен «журнал сельскохозяйственного Совещания» — о крестьянской судьбе, подчеркивавший, что и в об­ласти правосудия крестьяне были на особом поло­жении. Немногие даже из русских людей знают и четко сознают, что справедливо прославленный на весь мир русский суд, свободный и независимый, созданный судебными уставами Александра III, на крестьян, т. е. на девять десятых русского населе­ния, не распространялся. В самом важном для них, в делах земельно-имущественных, крестьяне веда­лись волостными судами, т. е. своими односельча­нами, подвластными земским начальникам, т. е. администрации.

Работа в сельскохозяйственном Совещании сде­лала меня тогда уже человеком, которого Витте привык видеть и узнавать еще до своего назначения председателем Комитета министров.

С этим назначением вся жизнь Комитета и его канцелярии резко изменилась. Изменилась и обста­новка моей службы. Текущие мелочи управления — то, что в Думе потом получило название «верми­шели», — Витте не интересовали. Зато по любому поводу возникали при нем крупные политические вопросы, и он любил, при предварительных докла­дах канцелярии, сам возбуждать такие вопросы и узнавать по ним мнения своих сотрудников. В за­седаниях он не раз перебивал других министров, когда они высказывали трафаретные правые мысли, и замечал: «Такие речи, ваше превосходительство, хорошо произносить в Петербурге и во дворцах, а в России они встречают совершенно другой отклик ».

Через год, когда политический ветер — в связи с неудачами русско-японской войны — изменился, Витте уже провел в Комитете проект указа «О пред­начертаниях к усовершенствованию государственно­го порядка», получивший частичное утверждение Государя 12 декабря 1904 года. Говорю «частичное утверждение», потому что «боевой» пункт — «о привлечении выборных от населения к законо­дательству» — был в последнюю минуту исключен Государем. Но в указе 12 декабря остались — и вскоре вылились в подробные узаконения — два политически важных пункта: о религиозной свободе и о свободе печати.

Комиссия о печати, учрежденная под председа­тельством директора Публичной библиотеки Д. Ф. Кобеко, не только выработала закон, давший печати значительную свободу, но была примечательна еще тем, что в состав ее Витте ввел целый ряд литерато­ров, как правых, так и левых. В Комиссию вошли: историк Ключевский, поэт Голенищев-Кутузов, ли­беральные писатели Кони и Боровиковский, журна­листы Арсеньев, Стасюлевич (левые), князь Мещер­ский, Суворин и Пихно (правые), философ Рад лов, беллетрист Голицын-Муравлин и др. Я был откоман­дирован в делопроизводство Комиссии, и эта рабо­та — одно из самых приятных служебных воспоми­наний, лестная для Витте страница русской жизни.

При своем издании указ 12 декабря почти не произвел впечатления на русское общество. Он вы­шел перед рождественскими праздниками, а сейчас же после праздников произошли события гораздо более яркие и театральные. 9 января священник Гапон, революционер и полицейский провокатор вместе, привел за собой толпу рабочих к Зимнему дворцу; рабочие шли с царскими портретами и ико­нами, но и с требованиями свобод — они были встречены выстрелами. Одна из самых трагических страниц последнего Петербурга... А 8 февраля в Москве был убит революционерами великий князь Сергей Александрович, дядя Государя, московский генерал-губернатор.

Русская же печать, обязанная Витте сравнитель­ной свободой, вскоре использовала эту свободу для хулиганских нападок на того же Витте, изображая весь его режим как сумасшедшую «Виттову пляс­ку». Но для историка — и дарование свободы пе­чати и, еще более, отмена преследований за веру — заслуги перед Россией бесспорные!

Вскоре после издания указа 12 декабря я был приглашен профессором Ивановским пообедать у не­го с другими профессорами. Мои бывшие учителя стали уже терять надежду, что я к ним вернусь, но любили узнавать от меня последние петербургские новости. Я рассказал, что мог, о комиссии Кобеко, а затем разговором завладел старый остроумный про­фессор Дюверже. Он скоро перешел к личной харак­теристике Витте, которого прекрасно знал, и закон­чил словами: «Все будет у нас, господа. И мир с японцами, и конституция. И все эти новости вырас­тут там, где произрастает наш всероссийский боль­шой лопух — Витте!» Прозвище было подходящее. И в стиле самого Витте, примитивно огромном.

Предшествовавшие указу 12 декабря доклады канцелярии Комитета министров у Витте, а еще больше речи самих министров в заседаниях (на общую тему: «России нужно больше законности и свободы!») были полны оживления. Помню, как после интереснейшей речи П. Н. Дурново, това­рища министра, заведовавшего полицией, о недо­четах нашей административной (без суда) высылки, барон Нольде грозился в шутку не пускать меня больше в заседания: «А то Дурново вас тут, по молодости лет, распропагандирует».

П. Н. Дурново вообще производил впечатление самого умного, наиболее живого и самого неза­висимого из всех тогдашних коллег Витте. Витте впоследствии, став уже конституционным премье­ром, провел именно Дурново в министры внутрен­них дел, несмотря на упорное сопротивление Госу­даря этому назначению. Эта позднейшая история с назначением Дурново министром обычно излагается в воспоминаниях современников, в том числе и в историческом труде Ольденбурга, неверно, в совер­шенно превратном виде: будто Витте в революци­онные 1905—1906 годы совершенно растерялся, и только Дурново, решительный министр внутренних дел, в противовес Витте назначенный са­мим Государем, спас положение своей твердостью и безбоязненными арестами главарей революции.

Дело в том, что у Дурново была в прошлом не­приятная история, навлекшая на него гнев Алек­сандра III — и недоверчивое (уже по наследству) отношение Николая II. Заведуя полицией, Дурново как-то распорядился произвести обыск испанского дипломата, которого подозревал в романтической переписке с любовницей самого Дурново. В припад­ке ревности он и замыслил найти и извлечь под­линник ее письма. Отсюда возник довольно острый международный скандал: нарушено было право дип­ломатической «внеземельности». Александр III, считавший самого себя собственным министром ино­странных дел, жестоко тогда рассудил и на пред­ставленном ему докладе о проступке Дурново поло­жил, со свойственной ему резкостью, высочайшую резолюцию: «Убрать эту свинью в сенат». Тут раз­горелся новый скандал, уже внутренний — страшно обиделись все сенаторы! Дурново все-таки стал се­натором и держал себя в сенате так умно и так либерально, что понемногу с собой там примирил, а при Николае II вернулся и к заведованию поли­цией. Без его опытности в полицейских делах ми­нистры обойтись не могли. Но назначить Дурново на роль министра Николай II все-таки не пожелал. И когда Витте, сознававший собственную полицей­скую неопытность, представил именно на э т у роль Дурново, Государь уперся. Витте же, во-первых, хотел, чтобы политическая полиция нахо­дилась в испытанных и верных руках, а, во-вторых, хотел еще, втайне, чтобы «одиум» политических репрессий падал не на него, Витте, а на другое лицо; он же сам мог рисоваться «налево» своим конституционным либерализмом. Поэтому он про­должал настаивать и умолял Государя согласиться на назначение Дурново министром внутренних дел. Третье или четвертое представление об этом Витте вернулось наконец (в день, когда я был дежурным секретарем при Витте-премьере) от Государя с его пометкой синим карандашом (вижу ее, как сейчас): «Хорошо, только не надолго». Таким образом, ле­генда о том, что Дурново был назначен помимо и вопреки Витте, сущий вздор.

Но Дурново оказался и сильнее, и умнее, и ко­варнее, чем рассчитывал Витте. Он не стал играть роль услужливого громоотвода при Витте. В то же время присутствие Дурново в кабинете помешало Витте привлечь в свой кабинет министров — обще­ственных деятелей, в частности Гучкова (который стал впоследствии общественной опорой для каби­нета Столыпина).

Обстоятельства вынуждали и самого Витте для подавления смуты прибегать к военным и полицей­ским репрессиям. Так, лично Витте настоял на по­сылке в волнующуюся Москву генерал-губернато­ром и усмирителем адмирала Дубасова. Роль бла­городного либерала, рядом с «полицейской собакой» Дурново, у Витте не вышла, и составленный им как премьером кабинет министров никакого поли­тического лица не получил.

Единственной переменой в составе министров, происшедшей при Витте и имевшей значение поли­тической, яркой политической новизны, — был уход из обер-прокуроров Синода Победоносцева. Четверть века (1880—1905) Победоносцев был ду­шою русской реакционной политики, автором той политической «закупорки», которая и была исто­рически скрытой, но коренною причиной проис­шедшего в конце концов взрыва государственного котла.

Перед уходом Победоносцев сказал Витте: «Я не могу один опровергнуть целое мировоззрение». Он всегда считал идею народного представительства «великой ложью нашего времени». Но величайшей ложью самого Победоносцева была его долголетняя попытка остановить вообще время на политиче­ских часах царской России. За эту ошибку русская монархия, в сущности, и расплатилась гибелью.

Но в бурные дни 1905—1906 годов уход с поли­тической сцены старика Победоносцева прошел ма­ло даже замеченным. Японская война — Витте не­даром заранее так ее боялся и так противился ей всегда — разворачивалась все тягостнее для России. Сухопутные и морские бои оканчивались пораже­ниями, ранили русскую гордость и разжигали рево­люционное движение внутри России. Для себя Вит­те с каждым днем укреплялся в мнении, что необ­ходимо 1) заключить мир и 2) дать стране народное представительство. Но при каждой встрече с Госу­дарем Витте убеждался, что ни того, ни другого Николай II не желает. Государь верил, что Япония истощена своей удачной войной гораздо более, чем Россия своей неудачной. Он надеялся, затянув вой­ну, дотянуть ее до победы. Во внутренних делах он также считал, что неограниченная самодержавная власть, унаследованная им от предков, гораздо луч­ше для России, чем парламентская монархия, и отступал только шаг за шагом, надеясь ограничить­ся уступками несерьезными.

Под давлением жизни и советов иностранных правительств он согласился летом 1905 года начать мирные переговоры и назначил для ведения их в Портсмуте того же Витте, но сам все время наде­ялся — ив этом смысле инструктировал Витте, — что из переговоров ничего не выйдет. Когда же японцы проявили, под давлением англо-американцев и неуверенности в дальнейшем ходе войны, неожиданную умеренность и приняли виттевские условия, вызвавшие в Японии, после их принятия, народный бунт, Государь вынужден был подписать мир, но сам был в отчаянии. Его историк и панегирист Ольденбург хотя и приписывал Госу­дарю весь успех портсмутских переговоров, но, судя по его же признаниям, если бы в России не было тогда «пораженца» Витте, то Государь, вероятно, продолжал бы войну. Неизвестно, удалось ли бы ему дотянуть до победы при начинавшемся уже внутреннем развале, — или революция восторжест­вовала бы уже тогда и для ее усмирения верных войск уже бы не хватило. Во всяком случае, при этом варианте не было бы у нас «думского» периода монархии между двумя войнами (1906—1914), а это именно время оказалось русским расцветом, гор­достью нашей истории и лучшей возможной защи­той памяти Государя Николая II.

Согласно Портсмутскому договору Россия сохра­няла на Дальнем Востоке свое великодержавное по­ложение: за свои военные неудачи мы отделались только уступкой половины Сахалина японцам. И все-таки, когда Государь пожаловал в награду Витте графский титул, то немедленно враги — в правых и придворных кругах — приклеили к Витте прозвище граф Полу-Сахалинский (т. е. полука­торжник). Но в широких русских кругах имя Витте стало все-таки популярным.

Первую часть поставленной себе задачи он, таким образом, разрешил: мир, вопреки желанию Госуда­ря, был силою вещей заключен. Теперь, думал Вит­те, и вторая задача окажется посильной:  Добиться, тоже вопреки Государю, но имея за собой Запад и большинство населения в России, введения у нас народного представительства. Тогда станут возмож­ными очередные неотложные дела: внутреннее ус­покоение, перевозка обратно в европейскую Рос­сию разбитой, но еще дисциплинированной ар­мии и заключение за границей большого денежного займа.

Перед войной, уходя из министерства финансов, Витте оставил в распоряжение Государя огромную по тому времени свободную наличность: около полу­миллиарда золотых рублей; явно было, что от них ничего не осталось. Не беда: будет у меня власть, будут и деньги. И Витте был поглощен новыми своими планами — как подобрать в сотрудники сплоченную дружину министров и как найти пути к общественному мнению: привлечь его на свою сторону. Портсмутский мир был уже немалым ко­зырем «там», в либеральных кругах.

А в это самое время ближайший сотрудник по Совету министров барон Нольде стал собираться — и действительно выехал — раннею весною, к неудо­вольствию Витте, на Кавказ, для свидания и сговора с графом Воронцовым-Дашковым. Меня Нольде взял в эту поездку с собой в качестве секретаря. И так как на обратном пути мы были задержаны на полдороге, в Новочеркасске, всеобщею, в том числе и железно­дорожною, забастовкой, то приехали в Петербург уже после манифеста 17 октября о Государственной Думе. Впрочем, история этого манифеста была уже подробно рассказана в мемуарах Витте и в других воспоминаниях современников. Витте поставил Го­сударя перед дилеммой: или военная диктатура, или конституция. Но кандидат в диктаторы великий князь Николай Николаевич наотрез отказался силой расправиться с революцией и сам убеждал царя дать народное представительство.

Нить моих личных воспоминаний о Петербурге плетется заново уже после возвращения нашего в Петербург в конце октября 1905 года.

Витте мы застали живущим уже в запасной по­ловине Зимнего дворца, где его легче было охранять от террористов. Там же стали с той поры происхо­дить и  заседания  преобразованного Совета мини­стров. Мариинский дворец перестал быть местом, где творилась политика, и стал постепенно выпадать из моей памяти. Изменилась и внешняя обстановка моей службы. Гофмейстер Вуич, временно заменив­ший барона Нольде в его отсутствие, человек хотя и бездарный, но дельный, воспользовался этим от­сутствием, чтобы вытеснить вообще Нольде у Витте. Вуич был гораздо моложе и «наряднее» Нольде, к нему доброжелательно отнеслась графиня Матильда Витте,  а кроме  того для  нее,  как  и  для  самого Витте, острой приправой к смене управляющего де­лами послужило то обстоятельство, что Вуич был женат на дочери Плеве, еще недавно главного врага Витте в Петербурге, а он переходил таким образом в услужение Витте и не скупился на выражения восторга и преданности своему новому покровителю. Впрочем, эта «измена» всего через полгода, с паде­нием Витте, оборвала, и уже навсегда, служебную карьеру Вуича.

Но в то время Вуич торжествовал. Нольде был месяца через два назначен членом Государственного Совета. Дела Совета министров больше ему не по­ручались, он сохранил только кавказское предста­вительство. Единственное дело, порученное ему еще Витте, и то скорее случайно, было проверить новую редакцию Основных законов Российской империи. Законы эти, раз учреждена была Государственная Дума, должны были быть пересмотрены. Манифест 17 октября объявил целый ряд свобод, но как, на каких условиях, оставалось еще неясным. И если бы отложить точное решение этих вопросов «до Ду­мы», то для Думы создался бы явный соблазн во­образить себя Учредительным Собранием и расши­рить свою власть до крайних пределов.  Государь этого опасался и поручил, помимо Витте, канцеля­рии Государственного Совета выработать проект но­вых   Основных   законов,   этим   занялись   государ­ственный секретарь барон Икскуль и в особенности его помощник Харитонов,  умный и талантливый бюрократ,   впоследствии   государственный   контро­лер. Харитонов был близким другом Нольде, и ду­маю, что именно через него Нольде и получил до­верительно первые оттиски проекта, когда они еще не были официально разосланы, что произошло в начале   1906  года.   С  этим   «сокровищем»   Нольде немедленно поехал к Витте, был им принят и принес от него лично поручение мне, как человеку, гото­вившемуся   к   кафедре   государственного   права   и имевшему в своей домашней библиотеке француз­ские тексты всех конституций мира, изучить харитоновский проект и дать к нему подробные замеча­ния. От себя же Витте добавил: «Пусть он (то есть я. — И. Т.). возьмет побольше из японской консти­туции, там права Микадо наиболее широкие. И у нас должно быть так же».

Думаю, что Нольде получил это серьезное пору­чение, в обход Вуича, только как ранний добытчик самого текста: к тому же, по моим воспоминаниям, это происходило еще в конце 1905 года.

Во всяком случае, я погрузился в изучение Ос­новных законов с большим энтузиазмом, тем более, что и тенденция Витте — оставить побольше за Государем — отвечала моим внутренним настроени­ям. Живо составленная подробная записка была вскоре представлена Витте, понравилась и легла в основу позднейшей редакции Основных законов, принятой Советом министров. К такому выводу о значении моей записки пришел изучавший историю составления новых Основных законов знаменитый юрист профессор Николай Степанович Таганцев. За­писка эта (возвращенная впоследствии Витте ста­рику Нольде) была (уже его сыном) показана Та-ганцеву. Таганцев напечатал свою статью об Основ­ных законах и ходе их разработки, кажется, в «Журнале министерства юстиции»; когда же узнал от Нольде-сына, что заинтересовавшая его и рас­хваленная им записка была моею, то пожелал тогда со мной познакомиться (причем был поражен моей молодостью). Я же был поражен тогда его глубокой старостью. Это знакомство состоялось уже незадолго до последней, накануне революции, речи Таганцева в Государственном Совете, произнесенной с боль­шим волнением (к сожалению, оправдавшимся!). Таганцев сказал тогда (и это имело резонанс): «Оте­чество в опасности!».

Кроме этого специального поручения Витте и во­обще меня не забыл в те тревожные месяцы 1905 го­да. В заседания Совета министров меня при Вуиче уже не брали, но Витте распорядился, чтобы я был включен в число шести чиновников, поочередно при нем дежуривших в дни его премьерства (больше одного дня в неделю нельзя было физически вы­держать этой работы, так ее было много!). Дежурили только начальники отделений канцелярии Совета министров, личный секретарь Витте и я. Дежурные приезжали рано утром в Зимний дворец, на «поло­вину» Витте, и оставались до поздней ночи, причем и завтракали и обедали у Витте, в присутствии его жены.

Вот тут-то в зиму 1905—1906 годов я и видел часто Витте «в халате» (в прямом и переносном смысле этого слова) и мог оценить его живость и простоту в обращении с подчиненными. Ко мне он был расположен, между прочим, и потому, что я был из родного ему Тифлиса. Дружа с тифлисским губернским предводителем дворянства, князем Д. 3. Меликовым, Витте, очевидно, навел у него справки о нашей семье и спросил меня при первой встрече на дежурстве: «Как это вышло, что я не знал на Кавказе вашего отца?» — «Отец мой при­ехал в Тифлис только в 1880 году, когда вас там уже не было».

Жена Витте тоже была безупречно любезна, хотя и подшучивала над моим тогдашним идеализмом (Вуичу сказала как-то:  «У него голубые глаза до­верчивой лани»). От былой красоты в ней остава­лось, по-моему, мало, но муж был в нее как будто еще влюблен.  Еврейка, да еще разведенная жена (по первому браку она была за Лисаневичем, и дочь ее, Веру, Витте удочерил, очень любил и выдал ее за Нарышкина замуж), она, конечно, в Петербурге мешала карьере мужа. При Дворе ее не принимали, чем Витте был очень задет, тем более что он же­нился на ней с разрешения и даже одобрения им­ператора Александра III.  В обращении она была гораздо менее вульгарна и непосредственна, чем сам Витте, но придирчивый Петербург ставил ей «вся­кое лыко в строку». Очень осуждали, например, то, что, приехав в запасную половину Зимнего дворца (Дворцовая набережная, 20), она немедленно зака­зала себе почтовую бумагу с золотыми буквами «Ра1аis dHiver», вместо того чтобы просто указать адрес набережной. Суждения ее всегда казались мне умными и меткими.

Дружелюбное отношение и графа и графини сра­зу, однако, исчезло впоследствии, когда я стал близ­ким по службе к ненавистному для них Столыпину. В начале 1911 года Витте обратился к Столыпину-премьеру с личным письмом, где жаловался, что крайние правые все время устраивают покушения на его жизнь, причем давал понять, что это дела­ется, мол, не без ведома Столыпина. Столыпин, сам не ладивший с крайними правыми, ответил не сра­зу, довольно пренебрежительным и ядовитым пись­мом, а Витте — решив почему-то, что письмо это составлял я, — сразу вычеркнул меня из своего сердца и своей памяти.

Как инженер и математик, Витте был убежден, что, дав России Думу, он вышиб из-под ног рево­люции главную ее базу, так что отныне русская передовая интеллигенция будет поддерживать госу­дарственную власть и, в частности, его, как пре­мьера. Но он не рассчитал того, что у наших пере­довых общественных деятелей не было еще доста­точно политического опыта; здравый смысл часто уступал в них место политическому азарту, а глав­ное, привычку идти, уже много лет, в ногу с ле­выми, с революцией. После 17 октября Витте по­лучил, вместо желаемого оперного апофеоза, травлю и смуту со всех сторон.

Кстати — так как в трагическое почти всегда вплетается и смешное — вспоминаю по этому поводу следующий курьез. Через несколько лет, оконча­тельно затравленный справа, Витте решил написать для Государя оправдательную справку, составил ее сам и начал малограмотной фразой о том, что он, Витте, испросил манифест 17 октября исключитель­но «в видах резкой смуты во всех частях нашего отечества...» Государь, хороший стилист, немало тогда смеялся: выходило, будто Витте не потому решился на манифест, что уже была смута, а для того, чтобы была смута.

По сигналу, данному из-за границы (из Парижа, где был их съезд) революционными вожаками, в зиму 1905 года по всей России разгорелись восста­ния, в особенности на окраинах. Авось правитель­ство растеряется и не удержится! Несмотря на то, что для огромного большинства населения Думы было достаточно. Но характерно (и в этом, конечно, вина была не Витте, а Милюкова), что кадетская партия не решилась тогда встать на сторону влас­ти — она пошла за теми, кого сам же Милюков позже назвал «ослами слева».

Во время самого страшного из восстаний — мос­ковского, поднятого непримиримыми, крайними ре­волюционерами и подавленного только войсками, ког­да на улицах кипели бои, чего в эти дни требовали от государственной власти культурные и умеренные русские либералы? наши жирондисты, кадеты? — «Вывести из Москвы войска, ибо присутствие их поддерживает в населении неудовольствие и воз­буждение!» Кажется невероятным, но это факт.

Ощупью Витте должен был приходить к тому, что позднее объявил уже как принцип Столыпин: «Революции — беспощадный отпор, стране — ре­формы». Успокаивая Государя, скоро переставшего ему вовсе верить, Витте упрямо, как вол и гигант, работал всю зиму 1905—1906 годов, но внутренне сам был подавлен и разочарован. Он вечно и все острее ощущал глубокое несходство взглядов и на­туры своей и Государя Николая II.

При каждом моем дежурстве, при каждом попа­давшем ко мне обмене писем между царем и его министром все яснее видел я, как прав был старый петербуржец Нольде, когда говорил: «Государь — это художник-миниатюрист, а Витте — грубый де­коратор для большой публики. Такие люди не мо­гут понять друг друга, это выше их сил!»

В Витте, при личном общении, всегда поражала казавшаяся невероятной смесь невежественного, вульгарного обывателя — и гениального дельца ог­ромного калибра и силы, с прирожденной полити­ческой интуицией. Государь, безупречно светский, был несравненно тоньше Витте, внимателен к лю­дям, к их психологии вообще, к оттенкам и мело­чам, к форме, словам, к эстетике жизни, но зато он бывал нередко способен «из-за деревьев не видеть леса».

Витте не отрицал у Государя ни ума, ни обая­тельности, ни тонкости. Но он думал по-пушкински, что и глупцы и сумасшедшие бывают иногда уди­вительно тонкими. Он решительно предпочитал Ни­колаю II его отца Александра III, хотя сам же рисует его в своих мемуарах человеком умственно зауряд­ным, но имевшим определенную и постоянную волю. В Николае II он чувствовал враждебность к себе, а стало быть, и «неверность», и, кроме того, приписывал Государю трагические и сумасбродные черты и причудливый характер Павла Первого и совершенно искренно за него боялся. Сам же он, Витте, был воплощением и своеобразным перерож­дением формулы: «Государство — это я!» В нем жило стихийное, смутно неразборчивое — как жизнь, но и творческое — как жизнь — ощущение власти. «Вся власть — мне! И тогда все пойдет хорошо». Таково было его единственное, но зато искреннее и глубокое «политическое убеждение».

На этом пути он, конечно, не мог не столкнуть­ся — и все время сталкивался — с Государем, тон­ким, впечатлительным и ревнивым. Отношение к царю Витте вылилось в конце концов в плохо скрытую ненависть. Правда, к ненависти этой примеши­валась и тревога, жуткое и пророческое предвидение того, что для Государя и для царской семьи смута может кончиться кровью.

Государь же всегда говорил про Витте: «Он от­деляет себя от меня», — и это была правда. Витте, чтобы заставить Государя делать то, чего тот не хотел, чередовал при нем свою настойчивость с гру­бым подлаживанием и лестью. Государь видел на­сквозь эту игру, для него слишком примитивную, а потому считал Витте «грубым хамелеоном». Крайне им тяготясь, он не видел редких достоинств Витте, считал его врагом, кандидатом в президенты рос­сийской республики, что было уже неверно и весьма несправедливо.

Витте, полный жизненного динамизма, эстети­кой отношений пренебрегал, и жизнь ему за это жестоко мстила — у Государя. Там настигала и наказы­вала его эта никак не дававшаяся и всячески им по­пиравшаяся эстетика жизни, форма человеческих отношений.

Но случалось ему делать оплошности и вне цар­ских приемов. Столкнувшись с Советом рабочих де­путатов в 1905 году, он сам, своей рукой, у себя в кабинете Зимнего дворца, писал в начале ноября воззвание к рабочим, уговаривая их прекратить за­бастовку. Воззвание начиналось словами: «Братцы-рабочие!» Эти «братцы» были одною из политиче­ских безвкусиц, губивших и погубивших Витте. Воззвание не имело успеха. Главари забастовки пре­зрительно отозвались, что «рабочие ни в каком род­стве с графом Витте не состоят».

Государя крайне раздражала безвкусица Витте. Оставлял его у власти только для того, чтобы Витте достал денег. Витте и удалось заключить во Фран­ции огромный, небывалый по тому времени внеш­ний заём, спасший тогда наше и финансовое и по­литическое положение.

Заключение займа было всецело личною заслу­гою Витте, хотя в «Истории» С. Ольденбурга не­верно приписана только Коковцову и самому Госу­дарю. На деле заём в Париже провел голландский банкир Нейтцлин, находившийся в непрерывных телеграфных сношениях с Витте, который и руко­водил всем. Все телеграммы были шифрованными, и я на дежурствах немало возился с этим специ­альным и трудным шифром. Коковцов был послан, по поручению Витте, в Париж только для того, чтобы дать формальную подпись от имени русского правительства под уже готовыми условиями займа. Все, что Витте говорит об этом в своих мемуарах, сущая правда; сам Коковцов при жизни Витте ни­когда этого не оспаривал. Кроме того, я хорошо помню, как сменивший Витте Горемыкиц в первый же день сказал мне: «Государь еле выносил Витте, терпел только потому, что без него не достали бы денег. А теперь больше не может».

Витте знал, что его преемником будет опять Горемыкин, старый его соперник, и это его успокаи­вало. Он считал Горемыкина бесцветно оловянным чиновником, знал, что тот — не оратор, по убеж­дениям близок к Победоносцеву, значит, с Думой поладить не способен, значит, в трудную минуту Государь опять обратится к нему, Витте... Думал подобно Бисмарку при отставке: «Le roi me reverra». Опасность — и прочная смена пришли неожиданно из провинции, в лице саратовского губернатора Пет­ра Столыпина.

Витте уходил от власти в 1906 году, опальный у Государя и полупризнанный русским общест­вом. Он не переоценивал своей популярности, сам отлично сознавал свой «фатум». По этому поводу есть у меня такое шутливое воспоминание. Раз как-то за завтраком, выпив за едой, как всегда, обычную полубутылку шампанского, Витте с горя расшутил­ся и стал уверять, что хотя ни золотая валюта, ни Портсмут, ни конституция не дали ему славы и не дадут бессмертия, но у него все-таки есть еще один, последний шанс. Есть только одна прочная слава на земле — единственная — кулинарная: надо свя­зать свое имя с каким-нибудь блюдом. Есть беф-Строганов, скобелевские битки... «Гурьев был ми­нистром финансов наверное хуже меня, а навсегда его имя знаменито! Почему? Благодаря гурьевской каше». — Вот и надо, мол, изобрести какие-нибудь «виттевские пирожки», тогда это, и только это, останется.

Он в этот день рассчитывал — в видах бессмер­тия — на свои крошечные горячие ватрушки с ле­дяной зернистой икрой внутри — к водке. Это было, разумеется, только шуткой. В тайниках души Витте верил именно в свою политическую звезду, в свое неизбежное «второе пришествие» к власти.

Судьба решила иначе: ни тебе ватрушек, ни влас­ти, ни кулинарной, ни думской славы.

 

1951

 

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта.