Тхоржевский И.И.

 

СПОР О ГУЧКОВЕ

 

Спор о «портретах» Александра Ивановича Гуч­кова и о роли его в русской революции продолжается. Некоторые из сделанных мне возражений — ив печа­ти, и в многочисленных частных письмах — обязыва­ют к ответу. Не то чтобы хотелось длить прения до бесконечности на тему: «Кто виноват?» Ответ слиш­ком ясен: «Все». Но расширяется и углубляется тема воспоминаний. С личности покойного Александра Ивановича центр тяжести переходит на трагическую гибель русской монархии, а следом за ней — России.

С этой темы я и начну, чтобы не разменивать завязавшегося спора на мелочи. Вот вкратце два основных моих — не обвинения, нет, — но исто­рических утверждения.

Первое: солдатский бунт в Петербурге разросся в победоносную революцию только потому, что он был возглавлен поначалу Государственной Думой, давшей революции свое знамя, но бессильной овла­деть событиями. Против Думы посылать тогда ус­миряющие войска было нельзя.

Второе: успех восстания в Петербурге еще не означал гибели монархии в России. Тыловой, взбун­товавшийся «неизвестный солдат» сам в первые дни еще трепетал, требуя «неразоружения и невывода» из Петербурга на фронт. Решающей силой был именно фронт, сравнительно еще крепкий. И вот тут-то соотношение сил было внезапно изменено в пользу революции — не только союзом, очень не­долгим, Думы и улицы, но и скоропалительным отречением. А отречение вызвано было тем, что ближайшие к царю генералы были обмануты гип­нозом думского февраля. Именно генералы, а не Гучков, вынудили у Государя отречение. Но это отречение, обессилившее и разоружившее все эле­менты сопротивления, дало революции окончатель­ную политическую победу.

Выдвигая столь заостренные утверждения, я от­нюдь не забываю ошибок самой монархии, обус­ловивших ее падение. В моих статьях-воспомина­ниях «Перед обвалом», напечатанных в «Возрож­дении» с год назад, подчеркивалась опасность происшедшего осенью 1915 года разрыва с Ду­мой, — ложность политики И. Л. Горемыкина, при­ведшей к роковому самодержавию императрицы. Но имя Государя, ослабленное в культурной русской среде, было еще огромной и привычной движущей силой русского народного обихода. Наша военно-административная (не политическая) машина про­должала еще работать на Россию. А работала она, часто не сознавая того, именем Государя. Работала с перебоями, но все же гораздо лучше, нежели по­том, при Временном правительстве. Новое прави­тельство не имело за собой ни рутины, ни движу­щего «завода», одну только — чуждую народным низам — культурность.

Надо было отложить политические счеты, как это сделали бы французские политические деятели. Временно, в дни войны, одеть всю власть — и даже «общественность» — в военный или красно-крест­ный мундир. Так можно было еще дотянуть до воен­ных успехов.

Делать же во время войны революцию «для луч­шего продолжения войны» было, как показали со­бытия и как нетрудно было предвидеть, детской бессмыслицей. Ею и воспользовались большевики для «похабного» мира.

В замечательной французской книге барона Нольде «Старый порядок и революция в России» русский ученый, историк и юрист, в свое время столь близкий к Временному правительству, подроб­но останавливается на вопросе: как же могло вдруг, волшебно, измениться соотношение сил между гро­мадным, дисциплинированным, верным еще монар­хии и России фронтом — и петербургским расша­тавшимся гарнизоном? Ответ — прямой, единствен­но честный, в книге таков: близкие к Государю генералы были обмануты. Они поверили в Думу, в то, что Дума владеет революцией, что перемены можно свести к отречению Государя в пользу вели­кого князя Михаила Александровича. А там собы­тия понеслись уже стихийно под гору; за отрече­нием Государя последовало с неизбежностью отре­чение захваченного врасплох великого князя; бессилие Временного правительства; распад и раз­ложение фронта и самоотверженные, но тщетные попытки А. Ф. Керенского гальванизировать воен­ное сопротивление немцам...

Победа революционной заразы, торжество без­умия, расправа низов России с ее верхами вытекли из царского отречения еще в большей мере, нежели они его вызвали.

А. Ф. Керенский пытается теперь, наоборот, представить акт отречения какой-то несущественной подробностью — «бумажкой из фантастического царства...» Но трехсотлетняя монархия была от­нюдь не фантастической реальностью, даже и на­кануне революции. Военная, финансовая и админи­стративная машина работала, царские деньги бы­ли — не чета керенкам, повиновавшийся Государю фронт был реальностью. «Фантастическим» можно назвать в новейшей русской истории только воца­рение и управление самого А. Ф. Керенского. На смену ему пришла уже новая, варварская грубая реальность: большевики.

Какова же была во всей этой трагедии роль А. И. Гучкова?

Это не он объезжал солдатские казармы в по­следние ночи сумасшедшего февраля, это не он бун­товал против царя неизвестного солдата, в сущности, просто не желавшего воевать. Это делали уже другие крайние революционные ораторы — в том числе, ес­ли верить молве, и сам А. Ф. Керенский (кстати, было это или не было, Александр Федорович?).

Но в соблазнении генералов А. И. Гучков при­нимал участие огромное, пожалуй, даже решающее участие. Он давно уже и настойчиво склонял воен­ных к мысли об отречении. В споре Думы, с царской властью убеждал встать на сторону Думы, стремил­ся (из патриотизма, не спорю) получить армию в свои руки — при новом Государе, который бы «не мешал».

Конечно, никого при этом Гучков не обманывал. Он совершенно искренне обманывался и сам. Так он строил свои планы событий. Но если же делить политических деятелей того времени на обманув­шихся и обманутых, соблазнителей и соблазненных, то нельзя не отнести к «соблазнителям» А. И. Гуч­кова наряду с князем Г. Е. Львовым и, в меньшей степени, М. В. Родзянко. Генералы не устояли перед настойчивой самоуверенностью политических гла­варей.

Гучков же, самый из них троих умный, только прозрел раньше других, с первых же шагов рево­люции. Князь Львов продолжал обманываться и дальше...

Генералы поняли также скоро...

Перечтите в «Красном архиве» разговор генерала Алексеева по прямому проводу с военным мини­стром Гучковым после отречения великого князя Михаила Александровича. Это крик ужаса, вопль человека, вдруг прозревшего: что же он, обманутый, ослепленный, наделал!

Близко видя недочеты царского строя, генералы (более или менее «заочно») верили в общественных деятелей. Но в среде общественных деятелей пер­вым «по военной части» всегда шел Гучков. Он-то хорошо знал не только военное дело, но и высшую военную среду. Там у него были свои любимцы, свои враги, свои союзники. С голосом Гучкова воен­ные считались прежде всего.

Такова в русской революции злосчастная, но, ду­маю, подлинная роль Александра Ивановича Гуч­кова. Он был, к сожалению, главным «соблазните­лем» генералов.

Здесь я должен прервать свое изложение. Пред­вижу нападки политических друзей Александра Ивановича и хочу поэтому теперь же ответить на горячую и укоризненную по моему адресу статью г. Карпова (напечатанную уже в «Возрождении») «Беседы с А. И. Гучковым» и на сдержанное, полное интереса письмо графа Э. П. Беннингсена (там же).

При всем моем уважении к памяти покойного Александра Ивановича не могу не подивиться из­бранному г. Карповым методу защиты: ссылаться на чувства Александра Ивановича и на его родст­венные разговоры в опровержение его же поступков. Но ведь эти поступки Гучкова давно уже стали историческими фактами!

Граф Э. П. Беннингсен, отрицая, подобно г. Кар­пову, участие Гучкова в подготовке революции, так­же только «разводит руками» перед фактом назна­чения Гучкова революционным министром: «Когда через три дня он стал военным и морским мини­стром, я этого понять совершенно не мог, — так это не вязалось с его всегдашним отношением к революции». Но ведь министерство Гучкова — факт русской истории и крупнейший факт его биографии, этот факт должен «вязаться» с его личностью! По­этому явно прав Керенский: А. И. Гучков стая ак­тивным революционером (и союзником в этом Ке­ренского) уже тогда, когда не только в близких Гучкову, но и в кадетских кругах самое слово «ре­волюция» вызвало еще «священный ужас». Гучков только, по-видимому, скрывал свою подлинную де­ятельность, как и свои новые, революционные взгляды от своих, даже близких, но более правых друзей, как и от своих правых родственников.

Что же касается второго крупного факта — по­ездки к Государю за отречением, — тут граф Беннингсен, подобно Н. В. Савичу, просто умалчивает. А г. Карпов пишет: «Во Псков Александр Иванович поехал случайно... У других не хватило решимости, и задача была возложена на двух единственно сме­лых лиц в комитете, Шульгина и Гучкова».

Не совсем так это происходило! Сам А. И. был инициатором поездки, он сам возложил на себя эту задачу. Он предложил себя для поездки, а этого именно Гучкову, при его отношениях с Государем, делать не следовало.

В. В. Шульгин в своей яркой и талантливой кни­ге «Дни» — опасной, как материал для политиче­ских выводов, ибо внушенной чрезмерной впечатли­тельностью, но зато ценной, как подлинный доку­мент, как живая фотография тех бурных дней, — рисует облик А. И. Гучкова в самом выигрышном освещении, объясняет поездку за отречением монар­ха — порывом спасти знамя монархии...

Своей книгой Шульгин во многом искупил свою поездку к Государю. Но Шульгин имел нравствен­ное право ехать за отречением, он его в тайне, подкопом, систематически отнюдь не подготовлял...

Не знаю, есть ли в воспоминаниях Гучкова рас­сказ об этой поездке или только ссылка на Шуль­гина, блистательного защитника. Но граф Э. П. Беннингсен недавно напомнил, что Гучков никогда, ни­кому, даже ближайшим думцам ни слова не рассказывал ни об одном из своих докладов у Го­сударя (даже в бытность председателем Думы). На­столько, очевидно, не ладились эти встречи Алек­сандра Иванович с Государем, но встречи эти и не могли ладиться! Независимо от политических анти­патий вся повадка, весь склад, напористость Гуч­кова должны были отталкивать от него Государя.

Г. Карпов выражает тревогу, что «воспоминания» А. И. могут вдруг теперь оказаться не подлинными. Но кто же станет заниматься фальсификацией? Вос­поминания могут только оказаться более или менее интересными...

Я получил недавно от одного из самых блестящих русских людей за рубежом, скажу даже — от самого блестящего, большое, полное интереса письмо.

Автор письма, видный либеральный политик, не приложил, однако, своей руки к свержению монар­хии: он находил тогда, что нельзя «менять шофера» на бешено-скором автомобильном ходу, даже если шофер окажется сумасшедшим. Ныне он горячо вступается за покойного Александра Ивановича, как раз на «перемену шофера» и возлагавшего все на­дежды.

Уступаю «слово о Гучкове» своему оппоненту.

«Прочел Вашу статью. Со многим согласен. Многое в Гучкове и после нее остается неясным. Я прочел гучковские мемуары. Не обольщайтесь: и после них он останется загадкой. Оттого мне и хо­чется, пока не забудется, Вам указать на то, в чем Вы едва ли правы.

Вы видите в его фигуре парадокс: Гучков страст­но любил Россию и ненавидел то, что Россия лю­била, т. е. ее Государя. В этом Вы видите и роковую ошибку его жизни. Как можно низвергать даже „плохого" Государя? Надо было сознавать, что «„мистики", окружавшей историческую царскую власть, за несколько месяцев не создашь».

Все это правда, но упрек не по адресу. Гучков это хорошо понимал, и не он стремился низвергнуть в России царскую власть. Если он оказался при­косновенным к дворцовому заговору, то из предан­ности монархии. По всему Петербургу ходила тогда поговорка: «Чтобы спасти монархию, надо убить монарха». Если Вы не можете принять такого рас­суждения, то потому, что в Вас монархист переси­лил историка и политика. Ведь Россия знала при­меры, как низложением царей вели к лучшему цар­ствованию: Екатерина II и Александр I были неплохими государями, а Петр III и Павел I губили и монархию и Россию. Гучков именно так и смотрел на Николая II, когда он в последние месяцы всецело подпал под влияние императрицы и Распутина.

Вы не так смотрите на Николая II, но это спор­ный вопрос. Трагизм его судьбы, его поведение в последние месяцы с ним примирили. Вы правы да­же в том, что — не будь катастрофы — это царст­вование могло оказаться блестящим. Судьба послала ему двух великих людей, он им мешал... Что в целом царская власть Россию двигала вперед, я согласен, но это царская власть по совокупности, а не власть каждого отдельного монарха: некоторые толкали ее назад. И если покушение на царскую власть вообще во время войны было преступно, то устранение одного вредного Государя могло бы оказаться счастьем именно для царской власти.

Во всяком случае, это вопрос факта, а не принци­па — в фактах ошибиться можно, и Гучков мог в них ошибиться. Но ведь это сейчас праздный спор, ибо случилось то, чего никто не ждал и не желал. Свер­жение монарха превратилось в свержение монархии. Этого никто не ожидал, и, по правде сказать, этому можно дивиться, ибо все это знали. В тех редких случаях, когда до меня доходили слухи о заговоре, главным доводом против него всегда выставляли то, что Николая II заменить некем, это и останавливало заговор в самом начале. Но в феврале 1917 года об этом забыли, потому что события вышли не из круж­ка заговорщиков, который опоздал, а с улицы; а мо­нарх своим обнаружившимся бессилием перед ули­цей получил такой моральный удар, что судьбы мо­нархии с ним связывать не захотели.

Ведь об отречении его просили не только Гучков, но даже и великие князья, даже самый лояльный Николай Николаевич и большинство генералов. Ни­колай II уже потерял свое мистическое обаяние, и потому никто за него не заступился.

И политики в это время старались комбинировать так, чтобы сохранить принцип монархии и, вопреки очевидности, найти другого монарха. И вот на этих попытках обнаружилось, что это невозможно, ибо сама династия на это способна не была. Великий князь Михаил Александрович отрекся не только за себя, но объявил трон вакантным, на что права никакого не имел. И против этого никто не вос­стал — во имя монархии. Более того, это решение великого князя было подсказано ему не Гучковым, не кадетами, а правыми, начиная с Родзянко.

Вот тогда и разыгралась трагедия. Читали ли Вы разговор с генералами по прямому проводу, ко­гда генералы поняли, что их обманули? Обманула не только русская общественность, но и царская династия. Страдал ли тогда Милюков — не думаю, но что страдал Гучков — не сомневаюсь.

Но что надо было бы делать большому человеку? Сохранить монархию вопреки ей самой? Тогда еще были ее сторонники, прежде всего в вой­ске, а может быть, и в народе, но поставить такую задачу значило начать гражданскую войну с Временным правительством и временным комитетом Думы, это во время войны казалось уже изменой. В день отречения Михаила, когда другие великие князья обращались к Керенскому за охраной ди­настии, очевидно, династия не была способна воз­главлять такую гражданскую войну. Революция бы­ла объявлена — династией, манифестом великого князя Михаила Александровича. Вы правы, что без монархии Россия не прожила ни единого дня, но погубила Россию династия не менее, чем общест­венность. И Гучков за последние годы не прощал ей своей веры в нее.

Трагедия Гучкова тем значительней, что она — трагедия не одной его личности, а всей нашей по­литической катастрофы. В 1906 году с нормальной конституцией, к сожалению, уже опоздали. Любо­пытные парадоксы: в 60, 70 и 80-х годах консти­туция еще не была нужна, нужны были только умные, умевшие смотреть вперед государствен­ные люди в рамках самодержавного строя; в 80-х и 90-х годах таким людям уже не давали размаху, самодержавие их не терпело; сам Витте принужден был хитрить. Самодержавие портило наш правящий бюрократический класс, воспитывая не государст­венных людей, а угодников и карьеристов.

Тогда началось освободительное движение, а оно развратило русское общество, изуродовало русский либерализм. Ведь на словах оно противопоставляло самодержавию «конституционную монархию», а на деле противопоставляло ему Учредительное Собра­ние, т. е. легальную революцию. И в 1906 году в природе не оказалось либеральной партии; на эту роль претендовали кадеты, но они были типичными французскими радикал-социалистами. Это один из немногих понял Гучков, и его борьба с кадетами за либерализм и настоящую конституцию была луч­шей эпохой его жизни; на земских съездах он был на десять голов выше своих противников.

Вы хвалите 3-ю Думу, в известной степени я с этим согласен; 3-я Дума укрепила конституцию, но эта эпоха была эпохой Столыпина, а не Гучкова; Гучков в 3-й Думе был уже ниже себя. Я из-за одной эстетики жалею, что его не было в 1-й Думе: какую бы историческую роль он там сыграл! Граф Гейден и Стахович не могли с ним сравняться.

Но перед 3-й Думой Гучков сделал ту же ошибку, что перед 1-й Думой — кадеты. Кадеты на выборах блокировались с левыми, что погубило и их 1-ю Думу, а Гучков блокировался с правыми, которые погубили и его и Столыпина. В 3-й Думе ему при­шлось интриговать, маневрировать, может быть, иногда и обманывать. Это было не его дело, хотя способность к этому жизнь в нем воспитала. Но все-таки в политиканстве кадеты намного его пре­восходили и сумели его обойти.

Помните ли Вы, как в адресе 3-й Государствен­ной Думы октябристы вместе с кадетами, отвергли титул «самодержавный», хотя они все признавали сами, что это только юридический титул без содер­жания. Для кадет такой вотум понятен. Для октяб­ристов же нет; этим вотумом они подвели и Сто­лыпина и свою партию, ведь с этих пор Столыпин стал искать опоры правее октябристов, а Государь стал ненавидеть октябристов как ненадежных дру­зей. (Я на эту ошибку позднее не раз Гучкову ука­зывал. Он не соглашался и даже сердился. Не сомневаюсь, что он ее понимал и признавал: потому и сердился.)

Тогда начиналось постепенное падение Гучкова, ибо Гучков уже не мог идти с властью, которая перестала ему верить, но и не хотел идти с кадет­ской общественностью; потому-то здесь трагедия не только Гучкова, а вместе с ним всей русской кон­ституции, у которой не оказалось того, что было нужно, — государственного либерального центра.

И все-таки Россия была еще настолько здорова, что, несмотря на все ошибки верхов, дело налажи­валось. Эти годы 1907—1914 были годами выздо­ровления; помешала война. Но ведь у войны была и другая сторона; она на время сплотила всех и дала России шанс выздороветь полнее и скорее, чем думалось. Кто виноват, что этого не случилось? Ви­новата бездарность нашей общественности, но и на­шей династии, и в данном случае вина династии больше. Теперь они могут утешаться тем, что валят вину друг на друга, а настоящая трагедия Гучкова была в том, что он сознавал, что виноваты обе сто­роны, которые не сумели примириться даже ввиду неприятеля, что уже некого было винить, ибо вина лежит на всех одинаково, и что, как это ни страшно сказать, та Россия, которую он так любил, эта Рос­сия сама участь свою заслужила».

Таково это замечательное письмо. Оно писалось не для печати — тем сильнее его действие! Шопен­гауэр утверждал, что книги, писавшиеся «для пуб­лики», вообще ничего не стоят. Только книги, пи­савшиеся первоначально для самого себя, нужны и драгоценны другим! Так и с письмами...

Приведенное выше письмо неотразимо в его жут­ком заключительном выводе: о виновности всей России в постигшей ее катастрофе. Равным обра­зом неоспоримо перенесение тяжести заслуг покой­ного А. И. Гучкова в эпоху, предшествовавшую 3-й Думе: время земских съездов. Даже злейший, не­примиримый враг Гучкова, Витте, — и тот призна­вал, что «земские съезды выдвинули Гучкова».

В. А. Маклаков в своих воспоминаниях, пе­чатавшихся в «Современных записках», привел недавно слова «левого европейца», профессора М. М. Ковалевского, сказанные осенью 1905 года: «Я видел на съезде только одного государственного человека: это Гучков».

Но ведь Гучков поддерживал тогда власть! Не сойди он тогда с этого пути, пути 1-й Думы, многое было бы иначе.

Скажут — «вредный Государь» слишком ме­шал... Да, политик пересилил в Гучкове монархи­ста. Но что-то еще скажет историк!

Гучков постепенно разочаровывался и отходил от монархии, а между тем именно вторая, думская, половина царствования была как раз наиболее пло­дотворной. Здесь основной нерв спора.

Россия не то что «любила Государя», но не могла вдруг и сразу без него обойтись. Она жила и рабо­тала в атмосфере монархии. Мне возражают: «Гуч­ков стоял за монархию — против монарха».

Но можно ли, беспристрастно говоря, приравни­вать Николая II к Петру III? 23-летнее царствование последнего Государя было временем блистательного экономического подъема России. Он дал народное представительство. При нем двинулось — быстрыми, «ударными» темпами — русское просвещение, крестьянское хозяйство, переселение. Не только мо­нархия вообще, но и монарх Николай II служил благу России. Россия расцветала при нем. «Но во­преки ему самому...» И это несправедливо.

Не обладая чертами самодержца, покойный им­ператор обладал всеми нужными данными конститу­ционного Государя. «Вопреки ему самому» его тяну­ли в самодержцы, и это несоответствие бывало тя­гостным. Правда, «мистика» самого Государя также склоняла его к упорству, к сопротивлению конститу­ции, но его натура была гибкой, податливой; все пре­пятствия, которые были в нем, — всегда преодолева­лись. Во имя России Государь терпел у власти — годами! — и неприятных ему людей! Витте и Столы­пин были в этом отношении куда нетерпимее, ревни­вее к людям! Куда завистливей Государя! При этом нельзя забывать, что выбор Столыпина — из губер­наторов — прямо в министры и чуть не сразу в пре­мьеры, был личным выбором Государя.

Государь пошел бы — и шел всегда — на любые жертвы, которые потребовала бы Россия.

Зигзаги, падения, колебания, роковое влияние императрицы, тягостное для самого Государя, — да, все это было и все это устремляло к гибели... Но все это еще не было гибелью. Гибелью стало насильственное, во время войны, отречение.

Есть люди, которых раздражает наше непрестан­ное возвращение мыслью к прошлому. Отчасти они правы. Не следует приковывать самих себя к «тру­пам», даже и дорогим. Это пытка, приводящая все­гда к сумасшествию. Но ясный отчет в том, что произошло, дать себе все же следует.

В февральские дни переставшая быть «Государ­ственной» Дума пошла с улицей, а переставшие быть только военными генералы — с Думой. И Ду­ма, и улица, и генералы не соображали, что это значит. Сообразил только совдеп. Но улице — про­стительно, Думе и генералам — нет. А Государь уступил именно им, вовсе не улице! Как раз в от­речении (и после него) он показал себя наиболее сильным, даже преображенным.

Почему же теперь говорить, будто главная вина — на династии? Императрица — даже если считать ее главной виновницей — еще не есть ди­настия; династия боролась с ее влиянием. Династия оказалась только не готовой к исторической импро­визации — да! Великий князь Михаил Александ­рович был захвачен отречением брата врасплох, и выборные «лучшие люди» убедили его подписать составленный им наскоро документ, который В. А. Маклаков в своем блистательном француз­ском очерке о русской революции (изд. Пайо, 1927 год) называет «безумным», «странным», «поч­ти преступным».

Лично А. И. Гучков был против отречения ве­ликого князя; но в этом втором отречении была уже та неизбежность, которой не было еще в первом. Во всяком случае, так давно подготовлять отречение Государя и до такой степени не предвидеть его по­следствий — было жесточайшей ошибкой.

 

1936

К оглавлению.

 

На главную страницу сайта.