Т.А. Варнек
Воспоминания сестры милосердия
(1912-1922)
Часть третья
В ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ
Глава 1
ПЕРЕЕЗД В
ЕКАТЕРИНОДАР
Приняв решение
послать подводу на Кубань, папа предложил нашему соседу, профессору Филиппову,
сделать это совместно. Они сейчас же
сговорились и решили, что ехать надо до самого Екатеринодара, чтобы, помимо
муки, которую можно было достать в станицах ближе, можно было бы все узнать о
положении и устроить кой-какие дела.
Каждый из них
дал по одной лошади; дилижан, как более прочный,
взяли наш. Профессор Филиппов послал своего второго сына, гардемарина, а папа — нашего
рабочего, Николая Коростылева, зятя
расстрелянного Фурсова. Кроме того, с ними командировали меня, для устройства Пети в какое-нибудь учебное заведение и чтобы узнать, можем ли мы с Аней
найти там какую-нибудь работу.
Ане очень хотелось ехать с нами, но ее не пустили, желая как можно больше привезти муки.
Мы знали, что в Екатеринодаре живет
тетя Катя Эккерт с тремя дочерьми, которые
приехали туда из-за голода и беспорядков в Петербурге. Они жили в
квартире у Вани Кобылина, так что я могла
остановиться у них. Сборы были недолгие, и мы пустились в путь.
Считалось, что до Екатеринодара сто сорок
верст, но никто их не мерил. Крестьянские телеги, не
переставая, тянулись по шоссе, и мы влились
в общее течение. Сначала ехали по шоссе в сторону Новороссийска, затем оставили его и повернули в горы по другому
шоссе, которое шло до Архипо-Осиповки. Сколько верст, не помню, но, выехав утром, мы вечером были там. Переночевали хорошо у сестры Николая, которая была
замужем за учителем.
Рано утром на
другой день двинулись дальше в горы. Шоссе уже
кончилось — сначала была приличная проселочная дорога, но, как только мы удалились от
Архипо-Осиповки и начали подниматься
по лесу, на перевале ее уже дорогой нельзя было назвать: страшно крутая, такая узкая, что
разъехаться две телеги могли лишь
только в редких местах. Вся в ямах, корнях деревьев и колеях. Мы поднимались порожняком и
поэтому особого труда не было. Но
когда поднялись на перевал, то услышали крики, понукания, ругань мужиков и
скрип телег: это нам навстречу поднималась
партия с мукой. Мы и все телеги, которые были с нами, остались ждать наверху, чтобы пропустить
встречных.
Сколько стоило
трудов, чтобы поднять воз с мукой! Многие мужики соединялись
вместе, оставляли одну телегу внизу и на двух
парах лошадей поднимали каждую телегу. Другие сгружали внизу половину
муки и, подняв одну, возвращались за другой.
Все время была опасность, что телега перевернется на пнях и ямах, тем более что тот склон был сырой и по
дороге были колдобины с водой.
Когда мы
пропустили партию встречных, мы спустились в долину, где ехать было лучше, но
несколько раз надо было переезжать
речки вброд.
К вечеру
доехали до деревни в глубокой долине, окруженной горами. Меня
поразила яркая зелень и сочная большая трава: у нас в сентябре все уже давно выжжено солнцем. Ночевать остановились на краю большой поляны под высокими
деревьями. Лошадей пустили пастись,
я устроилась на дилижане, а Николай и Андрюша
под ним: они должны были по очереди слушать лошадей, но оба спали мертвецким
сном. Я спала тоже хорошо, но все же
раза два их будила и посылала их за лошадьми. К утру я заснула крепко, и разбудил меня, как мне показалось,
дождь: все было мокрое, и на меня
капали крупные капли, но оказалось, что это страшный туман. Когда он рассеялся, была чудная погода — нам сказали местные жители, что у них так всегда. В
этот день мы перебрались через
второй перевал, такой же трудный, как и первый.
После него
стало ехать все легче и легче: сначала пошли перелески и
речки, которые переезжали вброд, а затем Кубанская степь. Вечером мы были в
станице Ново-Димитриевской, где и заночевали. Казаки рассказывали, что недавно
у них хозяйничали большевики.
На другое утро
мы поехали дальше и скоро уже были в Екатеринодаре.
Остановились прямо на базаре, заваленном продуктами. Я там оставила Андрюшу и Николая,
которые должны были все закупить, а сама пошла к Ване Кобылину и тете Кате.
Встретили меня все очень радостно и предложили остановиться у них, пока я не закончу все свои дела. Очень скоро
после моего прихода прибежал
какой-то человек с запиской от Андрюши Филиппова, где он сообщил, что он арестован и умоляет
его спасти, указав, куда
обратиться. Тетя Катя и я сейчас же пошли, взяв свои бумаги. У меня был папин послужной список,
уцелевший от разгрома: он был со мной
— для определения Пети в гимназию.
Когда мы
показали бумаги, с нами стали разговаривать: оказалось, что Андрюшу арестовали, приняв его за матроса, так как он бродил по базару в бушлате и белых
затасканных брюках. Как матроса, его
собирались расстрелять: ведь матросы были самые ярые и жестокие большевики, а в это время долго не разговаривали!
Никто Андрюше
не верил, даже когда он говорил, что приехал записаться в Добровольческую
армию.
Мы с тетей
Катей за него поручились, рассказали все наше дело, и Андрюшу отпустили.
Провели мы в
Екатеринодаре два или три дня. Петю я устроила
в гимназию. Ваня Кобылий и тетя Катя согласились дать нам одну комнату, чтобы Аня, Петя и я могли
переехать в Екатеринодар.
Обратный наш
путь был довольно тяжелый: мы взяли сорок пудов муки, много сала и мыла. По
Кубанской области проехали без
происшествий. Затруднения начались перед горами, где надо было вброд переходить речки. Один раз река была
довольно глубокая, и пришлось часть
мешков сгрузить и, перевезя первую, вернуться
за второй. Другая река была страшно быстрая и довольно широкая. Андрюша и Николай пошли по воде,
помогая лошадям, я же
водрузилась на вершину воза и самым энергичным образом правила и кричала, как самый заправский деревенский кучер. Лошади были сильные и вывезли благополучно.
Оставалось два
трудных перевала. Узнав, что можно очень дешево
нанять пару волов, мы это и сделали. Их как-то прицепили перед лошадьми, и мы
в таком оригинальном «экипаже» довольно
легко поднялись на первую гору. Там отпустили волов и осторожно спустились. На второй перевал снова
наняли волов, — эта пара была
молодая и очень сильная. Их впрягли прямо в дилижан, а лошадей привязали сзади.
Волы оказались такими резвыми, что
быстро нас дотянули наверх и спустили на другую сторону. Иногда даже они
бежали рысцой, размахивая своими длинными хвостами. Нам
показался их вид такой смешной, что мы ехали и весело хохотали. Дальше мы
добирались уже без приключений.
Дома все
встретили меня радостно, увидя, сколько муки мы привезли, и узнав результаты моей разведки. Нас сейчас же стали собирать в дорогу, чтобы мы могли уехать,
как только пойдет первый
пароход. Ждать пришлось недолго, и мы трое уехали в Екатеринодар — в начале октября.
К тому времени одна из горничных
устроилась в Туапсе. Вскоре уехал в Екатеринодар и Н.Н. Княжецкий: он там устроился в Военно-санитарное ведомство. Народу в
Москалевке стало намного меньше.
В
Екатеринодаре Ваня Кобылий и Эккерты дали нам большую комнату, где мы разместились втроем.
Хозяйство вели самостоятельно и
начали понемногу устраивать нашу новую жизнь.
Сначала нам
жилось там хорошо, но потом тетя Катя и три кузины
стали все хуже и хуже к нам относиться и делали всевозможные каверзы. Ваня за нас заступался, но это не помогало. Тетю Катю и ее старшую дочь, мою сверстницу Зину,
я очень любила, и раньше мы были очень дружны. Но в беженской обстановке
они стали неузнаваемы, их примеру следовали младшие — Нина и Ава. Они от большевиков не пострадали, приехали в Екатеринодар из Петербурга, боясь революции и
голода. Дядя, доктор, посылал им деньги, они не работали, ничего не делали, скучали. Добровольческая армия их не
интересовала, а когда образовался фронт, их отрезали от Петербурга и они
стали нуждаться, их это раздражало и даже злило. Работать они не хотели, а наши добровольческие идеи и радости им
были не только непонятны, но
приводили в ярость. Может быть, они боялись, что мы их скомпрометируем перед большевиками, так как они мечтали вернуться в Петербург. Они это и сделали,
но когда нас там уже не было. Потом,
за границей, я получила от них ласковые,
хорошие письма. Зина там вышла замуж, была счастлива, а потом ее мужа арестовали, он пропал, а ее сослали
в лагерь в
Сибирь. Вероятно, ее давно нет в живых. Но в Екатеринодаре наша жизнь у них стала адом.
Петя начал
ходить в гимназию, а мы обе стали искать работу. Я нашла почти сейчас же: приводилась в порядок большая библиотека какого-то кубанского министерства,
и я туда устроилась. Ане не
повезло: настоящей работы она не могла найти и устроилась подавальщицей в
громадной офицерской столовой, где я
завтракала как сестра. Аня жалованья не получала, но кормилась там. Так что мы сводили концы с
концами. Аня, кроме того, в свободное время работала в комитете генеральши Алексеевой по сбору вещей. Это — работа идейная
и, конечно, безвозмездная. Ей
приходилось много бегать и часто таскать тюки.
С Петей у нас
скоро начались недоразумения: он заявил, что
хочет записаться в Добровольческую армию, что он учиться и делать карьеру не
имеет права, пока его корпус не освобожден и
другие кадеты сражаются. Никакие уговоры на него не действовали. Гимназию он возненавидел. Кроме
того, стыдился своего вида. Формы у него, конечно, никакой не было, ходил он в
рубашке с красной полоской, которую ему сшили дома. На голове была какая-то шляпа. Он, который всегда
прекрасно учился, стал получать
единицы. Уроков учить не желал. Я стала по вечерам после службы с ним
заниматься, но результаты были самые плачевные. Помню урок русской литературы —
Державин. Петя мне сказал,
что он ничего понять не может. Я билась, ему объясняя и вдалбливая в голову.
На все мои старания он отвечал: «Оставь своих Державиных и Лермонтовых, я все
равно ничего не понимаю, я вижу только
Добровольческую армию». Я начала бояться,
что он убежит. Стала его сама водить в гимназию и тащила его буквально силой.
Глава 2
В ДОБРОВОЛЬЧЕСКОМ ГОСПИТАЛЕ
К этому
времени, 6 ноября 1918 года, я получила назначение в формирующийся 3-й Кауфманский госпиталь и
переехала туда. Аня и Петя остались вдвоем, и с Петей стало еще труднее. Меня из госпиталя отпускали по вечерам к ним,
когда я не дежурила ночью. Петя приводил меня в
отчаяние. Чем бы это кончилось, не знаю, но
он 23 ноября заболел брюшным тифом. Я стала просить старшего врача, доктора
Корилоса, положить его в наш госпиталь. Сначала он и слышать не хотел,
так как госпиталь был хирургический, но в
конце концов, под давлением старшей сестры Амелуг, он согласился, но под мою
ответственность, что никто не
заразится. Петю положили в мою палату в углу и символически изолировали ширмой. Госпиталь был
прекрасно оборудован — сестры все
кауфманки, хорошо дисплинированные санитары
из пленных немцев, так что нетрудно было для Пети иметь отдельную посуду и принимать все меры
предосторожности.
Госпиталь был
для тяжелораненых, работы было много, и мы почти
не выходили. Жили в больших комнатах, по четыре — по пять. Кроватей для нас не
хватило, и мы спали на носилках, под которые
подставили деревянные кубышки, чтобы они были выше. Кормили нас хорошо. Формы у меня не было, и
поэтому первое время я всегда
ходила в халате. Косынки мне сделали, потом постепенно я обзавелась всем необходимым. Правда, бязевое платье с
красной полоской долго носила, вместо форменного, с передником, крестом и
косынкой.
Когда Петя
поправился, меня пустили (15 января 1919 года) отвезти его
домой. Аня в это время нашла службу в каком-то министерстве.
Глава 3
ПЕРЕМЕНЫ
В МОСКАЛЕВКЕ
В Москалевке
наши понемногу устроились и жили тихо и мирно. Папа решил
заняться дровяным делом. Дрова тогда стоили очень
дорого. Сначала папа начал рубить в своем лесу, а когда дело пошло, стал арендовывать у соседей.
Постепенно стали продавать не
только дрова, но и брусья и доски. Была куплена еще пара лошадей. Дело было сложное, так как все надо
было доставать, искать и выписывать из разных мест: инструменты, муку
для рабочих, корм для лошадей и т.д.
Постепенно папа
начал все лучше и лучше зарабатывать и надеялся
не только прожить на доходы, но и снова поднять имение. Петя дома стал быстро
поправляться, но все мысли его были о Добровольческой армии. В моей палате в Екатеринодаре
лежало несколько раненых
кадетов, и, когда Петя перестал быть заразным и уже ходил, он все время проводил с ними и там
бесповоротно решил
записаться в армию, как только поправится совсем. Он сообщил папе и тете Энни о своем
решении, но они и слышать об этом не хотели. Петя как будто смирился.
Вскоре он
поехал в Туапсе, там встретился с добровольцами-кадетами и
решил удрать. Дома все приготовил, но Женя его выдал. Папа и тетя Энни были в отчаянии. Мы с Петей были очень дружны, он с моим мнением считался, и я решила с
ним поговорить.
Мы пошли гулять
по розовой аллее к обрыву и долго разговаривали. Он мне сказал, что со многими
моими доводами согласен, но
остаться не может, так как это выше его сил. Я просила его нас понять и дать нам обещание не
удирать и постараться примириться с
мыслью, что надо дальше учиться и поберечь папу, который не перенесет Петиного отъезда. Но если ему не под силу будет сдержать это обещание, он должен будет
пойти к папе и все ему сказать. Я
сказала, что поговорю с папой и попрошу его обещать отпустить Петю, когда он придет сказать, что больше оставаться дома не может. Петя согласился, мы
пошли к папе, они поговорили и друг другу дали обещание.
Теперь все были спокойны, зная, что
Петя сдержит свое обещание. Но надолго ли хватит его воли, чтобы не попросить его отпустить?
23 января 1919
года я уехала обратно в Екатеринодар. Вскоре
после моего возвращения я узнала, что начали восстанавливать флот.
Адмирал
Герасимов написал воззвание, призывая всех моряков. Я поехала в Новороссийск
все узнать и послала это воззвание Пете и папе.
Сейчас же было решено Петю отправить
во флот. Он был страшно рад. Папа за него попросил,
и очень скоро Петя получил назначение на миноносец «Дерзкий», который
ремонтировался в Новороссийске. В
это время я приехала в отпуск (7 апреля),
пробыла две недели. Была Пасха.
Петя немедленно туда явился, был принят матросом
и принял деятельное участие в ремонте (Петя уехал
до меня). Потом в плавании был назначен
сигнальщиком.
Вскоре после
Петиного и нашего с Аней отъезда в Москалевку пришли разбойники под видом
каких-то депутатов. Всех построили в одной комнате, стали обыскивать дом (с
целью грабежа). Но наши почти не пострадали, так как
грабить уже нечего было. Но Нина Романовна Княжецкая, которая все еще держала свои драгоценности в ночном столике,
конечно, не успела их передать Юрику, и все у нее было взято.
После этого случая стало ясно, что
оставаться жить в глуши одним слишком
опасно.
Нина Романовна
с Юриком уехали к Николаю Николаевичу, а учительница
нашла службу в городе, так как Женя благополучно
сдал экзамен в следующий класс при Туапсинской прогимназии. Наши перебрались ближе к Небугу, около
имения Еремеевых. У них была
санатория для выздоравливающих, и они занимали
все соседние пустые дачи. Одну из них они предоставили нам. Там было
спокойнее, кругом жили люди, и недалеко был казачий пост.
В это же время
папа узнал, что восстанавливается в Севастополе
Морской корпус. Он повез туда Женю, определил его, а также и Петю, которого
вызвали с миноносца приказом. Папа и тетя Энни жили некоторое время около
Еремеевых. Я один раз туда приехала, но, когда казачий пост
ушел, а на фронте началось отступление, они решили переехать в Туапсе.
Поселились на краю города, в доме
лесничего: он сдали им одну комнату. Лесничий и его семья были очень симпатичные и хорошие люди, и нашим
жилось там неплохо.
Глава 4
В
ПОХОДАХ С ТЕРСКОЙ ДИВИЗИЕЙ
После моего
отпуска, в апреле 1919 года, я уже больше в госпитале не работала: вернулась и получила назначение в 4-й Передовой отряд Красного Креста при Терско-Кубанской
дивизии генерала Топоркова в корпусе генерала Шкуро. Еще зимою мы,
сестры, узнали, что на фронте совершенно нет настоящих сестер, видели, в каком виде приезжают
тяжелораненые, и решили, что наше место там. Кроме того, начался сыпной тиф, и
многие фронтовые лазареты остались без персонала. Мы стали просить о переводе, но наши врачи и слышать
не хотели и делали все, чтобы
нас задержать, говоря, что хорошая сестра нужна и в тылу. Мы же доказывали, что в тылу они
всегда найдут других и что во всяком случае им легче обойтись без нас, чем на фронте, где зачастую не было и врачей. После долгих
хлопот все сестры, которые
просили, получили назначения в отряды, лазареты и поезда. Нас заменили другими: мы оказались правы. Но после нас поехало еще много других.
Аня осталась в
Екатеринодаре — она подружилась с одной барышней, своей сослуживицей, Тамарой
Стуловой. Они нашли комнату с
кухней и поселились вдвоем.
Назначение в отряд я получила 30 апреля 1919 года — он формировался в
Екатеринодаре; сестры были назначены очень разные. Из кауфманских только Шура
Васильева, с которой я была дружна, но
накануне отъезда она заболела и осталась. Были три хороших сестры какой-то
провинциальной общины: Ларькова,
Гришанович и Абелыкина, затем еще Васильева, очень простоватая и неизвестно как попавшая под видом
сестры, а также еврейка, «сестричка» Вера Ходоровская. Никакого представления
о медицине она не имела, поехала развлекаться, флиртовать и играть роль! Из-за нее было очень много
неприятностей и ссор, даже скандалов:
она заводила романы со всеми начальниками и пыталась нами командовать.
16 мая. Отряд эшелоном выехал догонять дивизию. В
Ростове-на-Дону простояли четыре дня. Там я нашла
Аню Думитрашко. Хорошо провели время: столько надо было рассказать друг другу! Эшелон дошел до станции Авдеевка,
вернулся до Ясиноватой и дошел
до Славянска, где мы стояли три дня. Рядом с нами оказался эшелон с Вадиной (мой двоюродный
брат) батареей, и мы с ним
неожиданно столкнулись. Не видались с Петербурга, с самого начала революции.
30 мая. Прибыли в Изюм и выгрузились. На вокзале
были раненые терцы, и я дежурила ночь.
/ июня. Вышли из Изюма
походным порядком, проехали поздно ночью
через деревню Староверовка, где недалеко стоял большевицкий броневик.
Ночевали тревожно в двух верстах в деревне Няволодовке.
2 июня. Прибыли в Купянск и соединились с дивизией. Мы
расположились лагерем. Меня посылали-, с
десятью двуколками, перевезти
больных и раненых за две версты на станцию Заосколье.
3 июня. В 8 часов утра вся дивизия собралась на
площади, был парад, и полки с
музыкой начали выступать; за полками шла
артиллерия, несколько крестьянских повозок со снарядами, и за ними мы. Весь обоз шел сзади. Мы
ехали по одной сестре на двуколке —
сидели спереди рядом с ездовым (то есть с тем, который
правил). В ногах стоял походный сундучок с самым
необходимым: остальные вещи были в обозе. На дне двуколки было всегда свежее сено, и, если не было
раненых, мы могли там отдохнуть и
поспать. Сначала все двуколки имели брезентовые крыши и бока (аэропланы, как говорили казаки). Но очень скоро начальник дивизии приказал их снять, так как
они были видны издалека и выдавали
дивизию в походе. Обыкновенно мы выступали
рано утром, шли весь день и вечером ночевали в какой-нибудь деревне. Среди дня останавливались и
недолго отдыхали, если все было
спокойно. Нам квартирьеры отводили хаты. Там мы спешно ели, что находили, — простоквашу, яйца — и заваливались спать на носилках. Бабу просили
сварить суп из курицы. Варилась она ночью в русской печке. Утром, встав,
съедали приготовленное и остатки курицы брали с собой. Днем на ходу крутили
гоголь-моголь, ели подсолнухи, которые наши ездовые
рвали в полях для себя и для нас. Яйца всегда у меня были: мой ездовой обожал сырые белки, поэтому у него
всегда был запас свежих яиц. Я
крутила гоголь-моголь, а он глотал белки. Когда мы получали раненых, мы на
ночевках почти не отдыхали: приехав
вечером в деревню, надо было их устроить по хатам, перевязать, накормить, оставить дежурную сестру, так что ложились спать очень поздно, а вставать надо было
рано, чтобы к выходу дивизии все
раненые были накормлены, перевязаны
и отправлены в тыл; если их отправить было нельзя, то надо было уложить их на наши двуколки, чтобы
везти дальше с собой.
Очень часто мы
попадали под обстрел, главным образом броневиков, так как одна из задач дивизии
была взрывать железнодорожное
полотно. Броневик — это бронированный паровоз с тоже бронированными
вагонами-площадками для артиллерийских
пушек и пулеметных гнезд; их задача была охранять железнодорожные мосты и железнодорожные пути и
станции.
Когда
начинался обстрел, летучку старались отвезти в сторону, но не всегда это было возможно. Очень меня забавляла сестра Ларькова: она всегда имела при себе
большую красную подушку и, когда
начинался обстрел, она, как страус, прятала под нее голову.
Из Купянска начался Харьковский поход.
В первый день нашего похода пришли в селение
Великие Хутора. Нашему отряду
отвели несколько халуп. Двуколки остались на улице. Мы бегали и покупали яйца и
молоко. Казаки сразу же повесили на телеграфном
столбе учителя-коммуниста, а двух учительниц выдрали.
6
июня. В 6 часов утра выступили
дальше. Весь день шли благополучно, только в 11 часов
подскакал легко раненный казак разведки;
они еще рано утром наскочили на большевиков, но те исчезли. К вечеру мы подошли к деревне Хотомля. Послали разведку
и квартирьеров. Жители сказали, что красных нет, но, как тронулись к деревне, началась стрельба: оказалось, что человек тридцать красных сидело во ржи. У нас один
убит, три раненых. Когда началась
стрельба, мы все остались стоять на дороге, в том порядке, как шли.
Большевиков прогнали — у них было много
раненых, остались лежать убитые. Мы взяли наших раненых и въехали в деревню.
По дороге видели трупы красных во
ржи.
7 июня. Дневка в Хотомле. Изредка слышна артиллерийская
стрельба. Раненые лежат в халупе.
8
июня. Отправили раненых на
обывательских подводах на железнодорожную
станцию и выступили. Доехали до деревни Некрытая
и остановились под откосом дороги, у моста. В это время шел бой, непосредственно за деревней. Полковые сестры на тачанках
подвозили раненых. Наша дежурная сестра их принимала и клала в двуколки. Бой продолжался часа два. Мы двинулись дальше. На дороге лежали убитые лошади (с
одной уже была содрана кожа).
Проехали мимо трупов большевиков. Наши санитары и казаки бросились их осматривать и снимать то, что годилось:
сапоги, обмотки, брюки. Много убитых лежало во ржи и в кустах. То место,
где красные бежали, было все усеяно котелками
и разными вещами.
Всю дорогу нам
подвозили раненых. Работали все сестры. Дорога
была отвратительная, шел ливень. Двуколки отставали друг от друга. По дороге умерло двое:
хорунжий Стрепетов и казак, их мы
везли все время с собой. Поздно вечером приехали в деревню
Русские Тишки, в двенадцати верстах от Харькова. Ночевали там. Раненых устроили в двух хатах. Легли усталые в 12 часов ночи.
На другое утро,
в 6 часов, поехали к Харькову через деревню Малая Лозовая. Очень быстро
пошли по Белгородскому шоссе и остановились в четырех верстах от города, около
здравницы Красного Креста.
Нас встретили
с цветами, угощали молоком. Войска были уже
почти в городе. Изредка была слышна артиллерийская стрельба. Вдруг затрещали пулеметы и раздались
ружейные выстрелы. В это время мы, сестры, бродили по парку около шоссе. Сестра
Васильева и особенно Вера Ходоровская (еврейка), как безумные, вскочили в первую двуколку и понеслись
обратно. Увидев, что помощник начальника отряда, капитан Константин
Максимович, и многие солдаты лежат за бугром, оставшиеся сестры и я легли
тоже. Пули летели через нас, и в отряде началась паника. Несколько двуколок с ранеными повернули и унеслись. Капитан
пробовал их остановить, но это оказалось невозможным. Оставшимся он приказал медленно отходить, но паника продолжалась.
Тогда капитан с винтовкой в руках встал навстречу бегущим и крикнул, что будет стрелять. Тогда только все успокоились и медленно отошли. Все обозы отступали на
Малую Лозовую, нас прикрывала сотня казаков. Потом оказалось, что около Харькова близко к нам подошел броневой автомобиль.
Он-то нас и обстреливал, идя за
нами. Выбравшись из-под обстрела, мы попали на песчаную дорогу: колеса
совершенно утопали в песке. Все сестры и
ездовые шли пешком, кое-кто из легкораненых тоже. Так, усталые и голодные, мы добрались до деревни Большие Проходы, где живут великороссы, очень красивые
и в интересных костюмах. На другой день была дневка. Раненых отослали на
железную дорогу и днем хоронили умерших. Мы пели в церкви.
11 июня. Выехали
рано утром. Наши части взорвали железную
дорогу Харьков — Белгород и на Льгов. Мы очутились в городе Золочев, уже севернее Харькова, то есть в тылу у большевиков. Там застряло много поездов. Говорили, что
был и поезд Троцкого, сам Троцкий
будто бы на лошади удрал в последний момент. Стояли полные эшелоны со снарядами, мукой,
крупой и целый поезд с
сахаром и инжиром. Началась вакханалия! Пылающие вагоны и толпы людей, бегущих за добычей. Нам тоже
хотелось поесть винных
ягод, но нам неудобно было брать самим, и мы, сидя в двуколках, кричали и просили нас не забыть.
Получили много и ели до тошноты. Ночевали в
деревне Рогозянка.
12 июня. В 11 часов утра двинулись на соединение с армией на Харьков, опять через Золочев. Ночью
большевики починили путь и четырьмя
эшелонами пришли туда, но наши эти эшелоны захватили. Войска ушли обратно. От
Золочева одна наша бригада пошла по
одну сторону железной дороги, а другая — наш отряд — перешла
железнодорожное полотно и пошла по другой стороне, вдоль насыпи. До 6 часов
вечера все было благополучно. Мы стали из
леска, по ржи, подниматься вдоль железной дороги на гору. На другой
стороне увидели нашу другую бригаду, которая шла на соединение с нами. Часть
полков была впереди. Вдруг началась канонада.
Мы спустились в лощину. Стрельба все больше и больше: снаряды рвутся и спереди,
и сзади, и наверху. Идти некуда! Мы
остановились, легли все в канаву и ждали.
Со стороны железной дороги выехала вторая бригада и пошла на гору. Ее обоз
остался на той стороне. Наши же столпились
около летучки. Сестрам приказали перебежать под мост и на ту сторону. Но в этот момент обоз двинулся за
полками; сестры Васильева,
Ходоровская и я вскочили на тачанки-летучки и поехали за ними. Снаряды рвутся кругом! Вижу убитых лошадей! Началась ружейная и пулеметная стрельба! Наши
отступают!
Мы
остановились на бугре и не знали, что делать. Ранило полковую сестру. Убило
врача. Обоз понесся в панике обратно (все обозы на
крестьянских телегах с мужиками). Все стремились
проскочить под мостом — одни проскакивали, другие цеплялись и не попадали. Мы три поспешили туда
пешком. В это время позвали взять раненого. Санитаров не было. Сестра Васильева
и я стали тащить его сами. Я вся была залита кровью. Удалось остановить одну повозку, двуколку, и
положить или, вернее, бросить его
туда. Снова позвали к раненому. Наши двуколки уже ускакали. Я положила раненого на телегу и поехала с ним сама. Сумки со мной не было, и я пока зажала его
рану его же рубашкой. Здесь я уже не
помню стрельбу, которая все продолжалась. Цепи большевиков были уже видны.
Одно мне казалось ясным — это что
если мы не будем убиты, то попадемся большевикам. Но телега, на которой я ехала с раненым, проскочила и поехала по полю, которое оказалось болотом.
Доехали до широкой глубокой канавы, через которую было устроено подобие моста
из валежника и соломы. Кое-кто проскочил по нему, но парный экипаж дивизионного врача свалился в воду. Его
там бросили, но лошадей отпрягли.
За ним окончательно провалился мост и провалилась наша кухня. Одна
лошадь затонула. Проезда нет! Цепи близко!
Все двуколки и подводы собрались в кучу. Капитан приказал всем сестрам
перебираться на ту сторону и бежать что есть силы. По провалившейся кухне и
экипажу мы перебрались и побежали. Осталась только немолодая сестра-бельгийка.
Но двуколки не растерялись и пошли в обход,
за ними телеги. На болоте они все разъехались в разные стороны. Одна
затонула, и ездовой под страшным огнем
ускакал на пристяжной. Моя двуколка не утонула благодаря чудному кореннику
Орлу, который и вытянул, хотя сам завяз уже глубоко. Четыре двуколки
пошли за одним из полков, потеряли его и, после долгих мытарств, через два дня догнали остальных. С ними была и
мадам бельгийка. Когда она по болоту шла пешком, ее сбило орудие — ей переломило руку и сильно повредило ногу. Она отделалась
еще легко благодаря болоту, в
которое она была вдавлена, а на твердом грунте ее могло бы раздавить
совсем.
Когда мы,
сестры, перебрались через канаву, каждая побежала, как могла, по направлению, куда ушли обозы второй бригады. Я бежала последней, чувствуя, что не
догоню. Увидала лошадь с постромками,
поймала ее, но не успела сесть, как подбежал наш взводный Стеценко, вскочил на нее и ускакал. Я осталась одна. Обгоняет верхом офицер, обещает задержать
подводу. Сели сестры Васильева, Ходоровская, которые были недалеко, и я.
Проехали немного, кричат: «Берите раненого». Я
соскочила, сестры были рады, так как
лошадь уже устала, и уехали. К счастью, подъехала тачанка, я положила казака на нее и села сама. Догнали уходившие обозы. Я кричала, чтобы давали дорогу
раненому, нас пропускали, и я
наконец соединилась с частью отряда, который выбрался. Стемнело, стрельба
окончилась. Подъехал казак и приказал
летучке ехать за ним. Ехали недолго, и нас остановили на ночлег. Двуколки встали в круг, обоз сзади нас.
Лошадей не отпрягали. Двуколки были переполнены
ранеными. Мы легли кучей во ржи и заснули: спали все, даже дневальные. Ходил и дежурил за всех один капитан, Константин
Максимович.
Рано утром нас
разбудили летящие в нас снаряды от «товарищей».
Казаки ночью ушли, куда ехать, мы не знали, а снаряды все летят. Наконец кто-то приказал ехать.
Лошади заморены, двуколки
многие поломаны, люди едва держатся на ногах; мы большей частью шли пешком, так как все телеги были заполнены ранеными и места на телегах для нас не
было.
Ехали почти все
время без дорог, иногда по полю в гору, и лошади едва-едва вытягивали. Попали в
лес, шли по узкой глинистой дороге,
которая была вся в ямах, наполненных водой, и там попали под ружейную стрельбу. Лошади, как могли, пошли рысью, мы бежали рядом. Наконец выехали из
леса и поскакали в овраг.
Стрельба затихла, но, как только поднялись на гору, опять летят снаряды. Мы крутились, окруженные большевиками,
заехали в деревню — стреляют туда.
Так длилось до
вечера, когда мы добрались снова до Золочева,
перешли опять железную дорогу и встретились со своими отставшими.
Сбоку шел бой, рвались снаряды и
слышна была ружейная и пулеметная стрельба.
В этом месте мы были спасены, так как вырвались из кольца, которое не
надеялись прорвать. Харьков был взят, и
отступавшие большевики наткнулись на нас и окружили. Но мы прорвались, и в эту
ночь спокойно проспали в деревне
Мироновка, где на другой день была дневка.
Сестры
некоторые так разнервничались и перепугались, что едва могли работать, а раненых у нас было
тридцать один человек. Гораздо позже я получила бумагу о награждении меня медалью святого Георгия. Еще были награждены,
не помню, кажется, сестры
Ларькова и Гришанович.
15 июня. Выступили к Харькову. На станции Пересечная погрузили всех раненых на поезд. Сопровождать
послали меня и четырех санитаров.
Отряд пошел к месту стоянки на станцию Куряж.
В Харькове я сдала раненых и пошла искать
С.Вл. Данилову, но, к сожалению, не
застала ее дома. Вернулась в отряд поздно
ночью, страшно усталая после всего пережитого. Хотела успокоиться и отдохнуть. Но мне не дали и сразу
же послали в командировку на базу, которая стояла в
городе Славянске.
19 июня. Вернулась рано утром, устроилась хорошо с новой сестрой: ходили купаться на реку. Здесь
был назначен длинный отдых.
В Куряже
простояли до 25 июня, и нас перевели в деревню Огульцы, дальше от Харькова, где казаки
начали себя плохо вести. Приехал
новый доктор, назначенный старшим врачом. Он всех поднял
на ноги, работа закипела. После взятия Харькова Кубанская бригада от нас ушла и пришла 2-я Терская. Начальником дивизии назначен был генерал Агоев (старший),
но до его приезда временно командовал его брат, полковник.
2 июля. Дивизия выступила в поход. Взяли с собой только часть отряда и никакого обоза — старший врач,
сестра Гришанович, я и еще три
санитара, несколько двуколок с ездовыми, за начальника был капитан Константин
Максимович. Сказали, что короткий налет: пробудем дня два. Приказали не брать
никаких вещей. Остальная часть отряда
с обозами перешла в Люботин.
В первый день
прошли мимо винокуренного завода. Казаки и
санитары развеселились, ехали с песнями.
На другой день
по приказанию начальника дивизии сняли с двуколок
«аэропланы», так как их было видно издалека. Ехать стало лучше: больше воздуха и все видно.
Проехали имение Харитоненко, превращенное в коммуну.
Там казаки поживились: взяли и много
сахару, и лошадей. Около села Городнянка остановились, так как впереди
шел бой.
Стояли
довольно долго и пошли дальше степью. Впереди видны были разрывы снарядов и слышалась стрельба из ружей и пулеметов. На ночь повернули обратно и
ночевали в деревне Козиевка. Без начальника отряда,
нудного педанта, все почувствовали себя
гораздо лучше. У нас создались прекрасные отношения с командой — так как с нами не было кухни и питаться мы должны были чем Бог послал, мы стали питаться
с командой. Днем добывали кто что
мог, вечером сваливали все в общий котел и по-братски делили.
4 июля. Выступили в 5 часов утра, опять в ту же
сторону, но очень скоро начался
бой. Большевики обстреливали с броневика нашу батарею. Мы остановились в
степи, куда нам подвозили раненых. Сестры их перевязывали
и клали в двуколки — было два очень тяжелых,
и один из них почти сразу же умер. Но бой
скоро кончился, и мы еще днем доехали до линии железной дороги в деревне Яблочная, около
станции Кириновка. Снаряды с броневика летели
через нас. На другое утро отправили раненых,
выступили из деревни и стали около батареи. Стоящий недалеко наш броневик «Князь Пожарский» начал
стрелять. «Товарищи» немедленно стали отвечать, и нас вернули в
деревню. К вечеру дивизия неожиданно
выступила, и мы на рысях пошли по
страшнейшей грязи. Сбоку шел бой, у завода Терещенко. Мы пошли в обход Ахтырки и в 12 часов ночи
остановились в селе Высокое, у очень
симпатичной учительницы.
6 июля. В 5 часов утра пошли дальше. Часа в 3 вошли
в село Колонтаевка, где нас совсем не ожидали. Место удивительно красивое, в низине и все в зелени. Нас обеих
поместили в школе и сказали, что будет дневка.
Мы были в
походе уже четыре дня и конца его не видели. Поэтому
решили заняться собой: ведь вещей с нами не было никаких, ни одной смены белья. Нам растопили печь, мы постирали и повесили все, что на нас было надето,
поставили ужин, вымылись, намылили головы, и вдруг начался обстрел снарядами, а вслед за тем ружейная и пулеметная
стрельба и перестрелка. Капитан побежал в штаб и узнал, что надо немедленно уходить. В десять минут все было готово —
лошади запряжены, а мы — одеты во
все мокрое, с косынками на намыленных
головах. Пули свистали уже во дворе. На улице паника. Снарядные телеги стараются обогнать одна
другую, цепляются. Мы продвигались среди них. Было очень жутко! Ночь, ничего не видно. Но наконец мы выбрались мимо
мельницы на гору, на открытое место. Подошел штаб дивизии. Нас всех выстроили на дороге, возле ржи, по три повозки в
ширину, спиной к деревне и приказали стоять до утра. Думали, очевидно, утром нас двинуть дальше. Нам, мокрым, было
холодно, и мы зарылись в сено в своих
двуколках.
Почему нас
оставили стоять на бугре до утра, не знаю. Но как только взошло солнце, красные открыли по нам стрельбу из тяжелых
орудий: они стояли по ту сторону деревни, в лесочке, а мы растянулись вверх по
открытой горе — вся дорога была перед ними! Наши так крепко спали, что не
проснулись от первых выстрелов.
Сестра Гришанович и я стали их будить. Обозы в панике уже неслись. Пока наши все проснулись,
зануздали лошадей, разорвалось еще несколько снарядов, и все ближе и ближе.
Наконец мы поехали. Капитан в таких случаях держал себя удивительно спокойно и твердо. Он выстроил всех
по порядку и свернул с дороги
на пашню. Командовал отчетливо и строго. Но было очень
страшно, и в тот момент мы мысленно возмущались, что он не позволяет ехать скорее: мы отступали шагом, а снаряды нас догоняли. Капитан это делал, чтобы не
удаляться от полков, где могли быть
раненые.
Мы свернули в
высокую рожь, но, когда снаряды стали нас догонять,
мы перешли на другую сторону дороги и там снова пошли по ржи.
Наконец мы
вышли из сферы огня и остановились. Привезли
раненых, мы их перевязали и отправили в тыл. Вечером вернулись в Колонтаевку. Красных выгнали из
болота, где они прятались, и погнали.
В Колонтаевке
мы нашли еще раненых. Мы заехали в ту же школу,
чтобы их перевязать. Одного надо было оперировать. Дивизия ушла дальше: нас торопили, но мы не успели, и пришлось потом догонять одним. Как охрану, нам
оставили шесть казаков с пулеметом.
Ехали в сумерки. Было жутко. Проехали мимо
большевицких окопов, видели трупы. В 10 часов вечера приехали в деревню Рындау и остались на ночь.
Красные ночевали в соседней
деревне, за две версты. Было приказано, что, если ночью будет три выстрела, значит, надо бежать.
Лошадей не распрягли. Под таким впечатлением, конечно, мы легли не раздеваясь.
Но проспали благополучно до 5 часов утра, когда двинулись дальше. В первой же
деревне мы попали под еще больший обстрел.
Обоз стал отходить. Мы въехали в самую деревню. Капитан сказал нам обеим сойти
с двуколок и сесть под деревья в тенистом
вишневом саду, так как стреляли больше высокой шрапнелью. Но когда снаряды стали рваться все ближе и
ближе, он нас отослал за хату, стоящую в стороне. Но скоро и там нельзя было оставаться; тогда нас обеих и одного раненого
он на одной двуколке послал за обозами. С нами пошла и аптечная двуколка. Сам
он с отрядом спустился под откос и едва спасся. Мы ехали по дороге. Снаряды стали нас догонять. Наконец,
думая, что мы достаточно отошли, мы
остановились — сразу же летит снаряд! Мы — дальше, и так несколько раз.
Наконец я решила свернуть с дороги и
поехать по ржи. Нашли овраг, там были казаки с конями, мы присоединились к ним и уже от них не
отставали. Как только
снаряды начинали лететь к нам, мы меняли место. Только среди дня к нам подошел отряд.
Постепенно в этот овраг стянулись и обозники, и части полков.
Раненых было
много: снаряд, упавший среди обоза, перевернул
три повозки и контузил двух мужиков. К вечеру нас тронули на старое место, но там началась
перестрелка, и мы повернули в другую
сторону. Шли медленно, так как кругом были бои. Мне пришлось
один раз вернуться на моей двуколке в деревню за
ранеными.
Наконец мы
дошли до села Первозвановка, около станции Кочубеевка, и
заночевали. Думали, что поход и все волнения окончены,
так как задачу исполнили: перервали полотно на Полтаву и ночью
заставили крестьян сровнять полотно. Броневики красных (было четыре) отогнали. Но когда они стреляли, снаряды рвались
сплошной стеной.
9 июля. Раненых на подводах и двух двуколках отослали прямо в Люботин. Сами пошли обратно тоже, но
круговой дорогой. Ехали не
торопясь. Начальник дивизии, полковник Агоев, объезжая дивизию, благодарил за
поход, и мы спокойно тронулись в
путь.
Вдруг сбоку
началась ружейная стрельба. Сейчас же все приняло
боевой вид. Нас отставили назад. Оказалось, что очень большое количество красных было окружено
другими частями и прорывалось.
Они на нас натыкались в каждой деревне, отстреливались и бежали. В одной
деревне они оставили записки с поклонами
от терцев-большевиков. Вечером мы наткнулись на большое количество красных: кроме конницы, было
много пехоты. Бой завязался серьезный! Мы
тоже попали под пули, но нас скоро оттянули обратно. В полной темноте в поле
стояли наш отряд и обозники.
Курить, говорить запретили: кругом нас, и близко, бой. Везут все время раненых — уже нет места.
Вдруг из темноты выползло
несколько фигур с винтовками.
Какой ужас мы в
этот момент пережили! Но оказалось, что это разведка
Самурского пехотного полка.
Подвели одного казака, который десять минут
пробыл в руках красных, — ему успели
сильно порезать руки. Между прочим,
старший врач в начале похода дал нам обеим порцию морфия, чтобы не попасться живыми в руки
большевиков. Мы эти «ладанки» носили на цепочке с крестом.
Наконец
приказано было отступать. Все безумно устали. Лошади, люди едва поднимают ноги. Мы пошли по давно заброшенной дороге, по которой уже несколько лет никто не ездил. Она проходит частью по болоту и на протяжении
версты залита водой, и только кое-где торчат подобия мостов. За болотами
страшнейшие пески. Ночь была темная, не
видно ничего. Лошади не идут.
Раненые тяжелые, их много и они стонут от всех толчков. В воде постоянно останавливаемся, чтобы не
упасть с гати, едва взбираемся на
мосты. Многие двуколки ехать не могут, и их тянут люди. Растянулись
далеко и стали теряться, — едва нашли снова
друг друга.
Остановились около селения в третьем
часу ночи, а в пять уже пошли дальше. В довершение всего нас подмочил дождь.
Ехали дремучим лесом: дорога тяжелая — грязь, кручи, пни. Наконец в 8 часов
утра добрались до селения Искровка, около станции.
Расположились там. Сил совершенно не было: едва волочили ноги. Устроили
раненых, накормили, перевязали. Один скончался.
В 6 часов вечера я отвезла их и сдала в летучку, которая подошла к
станции.
Переночевали в Искровке и думали
простоять весь день и отдохнуть. Но вдруг во
время обеда — обстрел и вслед за тем ружейный
и пулеметный бой в самом селении. Оказалось, что у нас не были выставлены дозоры, а красные вошли в
село, совершенно не ожидая, что оно
занято нами. Это были те же, с которыми
мы сражались накануне и от которых бежали болотом кратчайшей дорогой. Они же бежали по круговой и пришли
в то же место, что и мы. Моментально
обоз и нас отослали на станцию Коломак. Там мы простояли недолго:
большевиков отогнали, и мы вернулись
обратно, но не на старые квартиры, а просто под бугор, где и заночевали.
12 июля. В 10 часов утра пошли на Коломак, где встретились со всеми обозами и нашим отрядом, пришедшим из Люботина. Наш сухой и неприятный начальник отряда,
Михаил Иванович Пестич, встретил нас не очень милостиво: был недоволен, что сняли с двуколок «аэропланы» и что вообще
были так долго без его надзора. И верно, мы без него жили дружно, свободно и просто. У нас иногда бывали гости —
офицеры, полковой врач, кое-кто из штаба. Стали говорить, что на
Полтаву пойдем все вместе. Наша часть отряда,
проделавшая поход, не была этому рада: мы надеялись, что поедем в Люботин и отдохнем.
Остановились в
деревне Коломак, и там вышел приказ — идти
в поход только части отряда. Начальство по этому случаю перессорилось: санитарам сказали, что
уставшие могут оставаться, и взяли других. Мы обе тоже
хотели остаться, но старший врач, который ехал снова, сказал, что нас не
отпустит. Остальных же четырех сестер
назначил начальник отряда. Так что поехали все шесть. Вечером, совсем
разбитые, мы приехали в деревню Шелутьново. Устроились хорошо. Ночевали в
клуне (молотильном сарае (местн.)).
1-й Терский
полк пригласил нас на шашлык, но мы обе так устали, что не пошли. Остальные
пошли. Мы же твердо решили настоять на своем и упросить
доктора нас отпустить.
Утром 13 июля начали просить
его, но он упирался, делал все возможное,
чтобы нас задержать. Но мы все же доказали, что пользы от нас ждать нельзя, что
мы не в силах перенести новый поход,
и он нас отпустил. Дал нам двуколку, и мы поехали через Коломак на Перекоп, где стоял обоз. Когда мы
въехали в Коломак, где стоял штаб,
начальник штаба полковник
Дурново крикнул нам, чтобы мы
проезжали скорее. Как только мы выехали из села, оно стало обстреливаться, и затем затрещали пулеметы.
До обоза
доехали благополучно. Там встретили начальника отряда, который через Харьков
собирался ехать по делам в Ростов-на-Дону.
В Харькове
стояла наша база, и мы решили поехать туда. Ехали мы в отдельном вагоне с
начальником штаба, капитаном Нефедовым,
полковником Негодновым и другими. Михаил Иванович был не очень доволен: он не переносил, когда мы встречались с офицерами.
Когда мы приехали в Харьков, Михаил
Иванович пошел искать базу. Мы остались на
станции с капитаном Нефедовым, который хотел переночевать у нас на базе. Вагоны
ушли, и мы сели на вещах под забором.
Наступил вечер, стало темно, пошел Дождь, а Михаила Ивановича все нет. Ждали мы
долго, закусили, наконец, сами
стали искать, но тщетно. Тогда начальник штаба отыскал будку стрелочника. Мы
перетащили туда вещи. Стрелочник нас
угостил хлебом с салом и чаем. Потом мы все трое улеглись спать на скамейках. Утром только увидели Михаила Ивановича, который проспал на скамейке на станции.
Смеялись мы всему этому страшно.
Только утром мы нашли базу: там было скверно
— грязно, жарко и нечего есть.
Я стала
стремиться обратно в обоз, хотела сразу же уехать, но сказали, что база вся туда перейдет, и я
осталась ждать.
Три дня я все ждала переезда в обоз: скучища была страшная!
Настроение
испортилось: мечтала бросить все и ехать в Москалевку.
17 июля. Наконец мы уехали пассажирским поездом. В Люботине пересели на поезд-летучку нашей дивизии
и 18 июля приехали в Полтаву.
Там нашли доктора, который жил в бывшем помещении
чрезвычайки. Дивизия уже ушла, и мы остались ждать обозов, которые должны были пройти через город за дивизией. Город
порядочно разграбили казаки, особенно досталось жидам: пухом из перин были покрыты улицы.
19
июля. Утром сестра Гришанович, я и
доктор выехали на обывательских
подводах догонять обоз, так как он, не входя в город, обошел вокруг. Догнали за селением Мачеха. Доктор вернулся в
Полтаву, а мы поехали дальше. Ночевали в Ново-Санжарезе, обоз был без начальника; безобразия
творились страшные: пьянство, грабежи, торговля… Большинство команды превратилось в форменных большевиков! Мы не знали,
что нам делать.
20 июля. В городе Кобеляки догнали дивизию и отряд. Устроились очень хорошо. Принял дивизию генерал Агоев.
В Кобеляках простояли до 31 июля. Городок
маленький, весь в зелени, ходили
купаться в реке Вор… Очень красивый вид на реку с гор, где стоит собор; гуляли
в городском саду, раз слушали приезжего
лектора. Жили тихо и отдыхали. Но из-за сестры Ходоровской пошли большие
скандалы: она вскружила головы начальству, и
все переругались. Пошли интриги и чуть ли не драки. Все сестры ею возмущались и открыто высказывали! Поэтому
влюбленное начальство обрушилось на
капитана. Михаил Иванович хотел даже
кое-кого откомандировать. Мы требовали, чтобы откомандировали
Ходоровскую. Но она осталась. Ушли старший врач, очень хороший, и две сестры.
Нас, считая
Ходоровскую, осталось четыре, и с нами младший врач Знаменский: личность, как
нам казалось, «бледная», и как врач — «ноль».
Впоследствии мы
постепенно убедились, что он большевик. Он был взят в плен белыми и доказывал,
что он за нас, а на деле оказалось иначе.
1 августа. Днем сели на двуколки
и поехали за двенадцать верст на станцию
Лещановка, где грузилась вся дивизия, которую
перебрасывали на другой фронт. Наша очередь к погрузке подошла только поздно вечером. Ночью
тронулись.
2 августа. Проехали
Полтаву. В вагоне места много, так как нас
было всего четыре сестры. Но погода скверная, дождь, и вагон протекает. Проехав через Люботин, Богодухов, 4
августа мы выгрузились на
станции Низы и на двуколках переехали за четыре
версты в деревню. Там произошел снова большой скандал из-за нашей Ходоровской. Мы, три сестры,
хотели даже уйти из отряда, но
начальник отряда нас не отпустил, а Ходоровская дипломатически заболела.
6
августа. Снова погрузка, которая
длилась весь день. Мы познакомились со
всеми офицерами конно-горной батареи: она все время попадала в наш эшелон.
7
августа. Приехали в Белгород,
выгрузились и поехали в деревню Черная
Поляна. Дорога очень красивая, через меловые горы, но вся в ямах — то горы, то болото: едва дотянулись. Устроились довольно хорошо.
9 августа. Простояли в Черной Поляне, где очень красиво. Купались в Донце, около мельницы. Но там
сестра Гришанович заболела возвратным тифом, ее на другой день рано утром эвакуировали. Сами мы выступили в 8 часов утра.
Около самой деревни, у
мельницы, надо было переехать Донец по гати. Возились там два часа. По одной
перевозили двуколки, настилали доски,
которые выламывали из мельницы. Все же одна двуколка упала в воду и одну лошадь едва спасли.
Но красиво там
было замечательно! Течение быстрое, вода синяя, кругом камыши. Вода такая
прозрачная, что видно было много
рыбок. Один берег высокий, обрывом, а на другом — деревня вся в садах!
Дальше —
меловые горы и Белгород. День был чудный, солнечный. Остановились в деревне Мелихово, где простояли и следующий день.
12 августа. Ночевали в деревне Пожарская. Был дождь.
13 августа. Перешли, за семь верст, в деревню Коренек. Думали, будет дневка, стали готовить обед — вдруг недалеко стрельба; моментально собрались, бросили готовые
обеды и поехали. Остановились снова
в семи верстах, в деревне Зайцеве. Уже
было темно. Я была дежурная. Стали привозить раненых — двенадцать человек, и все тяжелые. Особено один
казак, с которым я промучилась всю
ночь: у него была ранена рука, сделали перевязку, но кровь не останавливалась.
Очевидно, была перебита артерия. Я
наложила жгут, но, как только сняла, кровь снова появилась. Наш доктор
Знаменский ранеными не интересовался, и
все мы должны были делать сами. Снова наложила жгут, но, так как его долго держать нельзя, я его сняла
и стала держать руку кверху. Кровь
остановилась, но скоро у меня не стало сил держать. Я заметила свисавшую
с потолка люльку и привязала руку казака к
ней. Иногда отвязывала, опускала, меняла положение — к утру кровь уже не шла, когда я опускала руку. Вообще же ночь была страшно тревожная. Почти
никто не спал, так как был приказ быть
готовым к отступлению. Мне было страшно
среди таких тяжелораненых. Но все обошлось благополучно. Утром привезли еще раненых, и мы всех
отправили в Белгород. Сопровождающему
я сказала — очень следить за рукой казака
и по приезде немедленно на него указать врачу. Мы в этот день ночевали в
деревне Приходной.
15
августа. Идут бои. Но мы пока в
обозе второго разряда и только
издалека слышим и даже видим сражение. Ехали целый день. Большевики со всех сторон. Нас
посылали то туда, то сюда. Наконец, уже поздно ночью, нас
остановили в деревне Слоновка, на реке
Оскол.
16
августа. Пошли по направлению
станции Новый Оскол. Перешли реку и
полотно железной дороги. Но еще у реки услышали
сильную стрельбу. Прошли версты три, поднялись на меловую гору и стали. Шел сильный бой с двух
сторон: под Новым Осколом и
около Слоновки. С нашей горы все было видно. Нашу летучку двинули дальше. Прошли мимо штаба.
Офицеры стояли и смотрели, как
мы проезжаем. Сушь была страшная, и мы подняли невероятную пыль. Нас красные заметили и начали посылать снаряды. Сразу же из штаба приказали
поворачивать обратно. Наши три
сестерские двуколки шли одна за другой — моя последняя. И когда первая, повернув, поравнялась с моей, а вторая, заворачивая, оказалась посреди дороги, поперек,
дистанционная трубка со страшным
свистом упала в маленькое пространство между нами тремя и зарылась в пыль. Чудом ни одна из нас не была задета. В штабе все были уверены, что сестер разорвало,
волнение страшное. И когда мы
проезжали мимо них, какая была радость и удивление! Нас спустили с горы и остановили недалеко от реки. Мы наблюдали, как рвутся снаряды наших батарей,
перекрестным огнем. Обе батареи были недалеко и прекрасно видны. Бой шел в лесу совсем рядом. После окончания
боя мы вернулись в Слоновку
принимать раненых. Потери очень большие, но большевиков разбили. Масса убитых.
Тысяча человек пленных. У нас
убитых восемь и семьдесят четыре раненых. Я в этот день была дежурная.
Раненые лежали в шести халупах, много было
очень тяжелых. Кроме наших казаков, привезли и одного тяжело контуженного курсанта (большевицкого
юнкера). Его положили отдельно.
До вечера
работали мы все три, считая еврейку Ходоровскую. Вернее, только сестра Ларькова и я. Ходоровская занялась раненным в
ногу есаулом — он лежал один. Мы же носились по всем другим. Но тут Ходоровская оказалась на
высоте и забыла всю свою
важность: она, взволнованная и бледная, прибежала нам сказать, что она не в состоянии перевязать ногу
есаула и просит ей помочь. Мы
сейчас же пошли.
Действительно,
нога была в ужасном виде: перелом ниже колена, флегнома, которая грозила
перейти в гангрену. Операция требовалась немедленная. На
наш взгляд, можно было еще не ампутировать,
но хорошенько очистить, вынуть осколки кости и т.д. Послали за доктором Знаменским, который, как я уже говорила, ранеными не интересовался. Он пришел,
посмотрел и сказал, что рана пустяшная. Мы настаивали, чтобы он занялся ногой, доказывали, что ничего сами сделать не
можем. Он возмущенно нас отчитал, сказал: «Какие же вы сестры, если не можете
перевязать такие пустяки!» И ушел. Делать было нечего. Ходоровская и санитар нам помогали, а мы две сделали все, что было в наших силах: очистили, как могли,
продезинфицировали, вытянули и
хорошо забинтовали в лубки.
Перед тем как
пойти к есаулу, я была в хате, где лежало три раненных в живот. Они просили
пить и есть. Я строго-настрого запретила санитару что-либо им
давать. Да санитары знали это уже сами.
Когда после перевязки есаула я вернулась туда, санитар, взволнованый,
мне сказал, что без меня приходил доктор и приказал
давать не только пить, но и есть. На ответ санитара, что «сестрица запретила», доктор сказал не
слушать сестру: она ничего не
понимает. Слава Богу, санитар доктора не послушался! На ночь я осталась дежурить одна. Очень было жутко
в полной темноте ходить из хаты в
хату по деревне, где все спало мертвецким
сном. Но панический страх меня охватывал, когда я проходила мимо хаты курсанта. Все же надо было
заходить и к нему: он лежал один,
без санитара. Насколько я помню, он был контужен. Думаю, что был без сознания, но я не была уверена, и мне казалось, что он притворяется. Большой, черный,
лохматый, смотрел на меня в упор безумными глазами. Мне казалось, что он сейчас
вскочит и начнет меня душить. В темноте он представлялся не человеком, а каким-то чудовищем из другого
мира. Побороть этого чувства я не
могла. Он не стонал, ничего не говорил. Я быстро меняла ему компресс на голове и удирала. Этот невероятный страх помню и сейчас. К утру он скончался.
Утром я
смениться не могла: нас было слишком мало. Приехал
генерал Шкуро, награждал казаков Георгиевскими крестами, а затем пошел в обход
раненых. Мы его сопровождали. Когда
он вышел из хаты есаула, сестра Ходоровская, которая никого не боялась, подскочила к генералу
Шкуро и громко сказала, что у есаула гангрена. Генерал
Шкуро остановился, хотел войти обратно и
обратился с вопросом к доктору, но тот с самым спокойным и нахальным видом
ответил, что это неправда, что сестра ничего не понимает. Генерал Шкуро
ушел. Присутствовал дивизионный врач, но он никак не реагировал.
Когда я через
некоторое время попала в поезд нашего корпуса, среди тяжело
оперированных я нашла есаула. Ему отняли всю
ногу, привезли со страшной гангреной. Если бы операция была сделана в Слоновке,
ногу можно было еще спасти и если ампутировать,
то ниже колена. Впоследствии доктор Знаменский работал в Севастополе в эпидемическом госпитале. На него многие
указывали, даже подавали жалобы, но начальство его не трогало. Наконец он заразился не то холерой, не то
тифом и умер. После отъезда генерала Шкуро из Слоновки в то же утро стали грузить раненых на обывательские подводы
для эвакуации. С этим дивизия
торопила, и поэтому мы не успели сделать все, что было надо. И многим оказывали
помощь, когда они уже лежали на телегах.
На другой день
мы вышли из Слоновки и снова вернулись. Я так устала — нервы больше не
выдерживали, и я попросила меня перевести в другое место. (Дальше
в моей книжке ничего не записано. Точно все
не помню.)
Поход
продолжался. Помню обстрел в подсолнечном поле, обстреливали нас — по пыли в степи, но ничего
особенного не было.
Глава 5
ДОЛГИЙ
РЕЙС
Наконец я
получила назначение в санитарный поезд «Единая, Неделимая Россия». Была 6 сентября в Туапсе — в отпуску — и вернулась уже на поезд.
Этот поезд
состоял при нашем же корпусе генерала Шкуро. Он двигался за корпусом и стоял на ближайшей от него станции. Был оборудован как госпиталь, с прекрасной операционной и хорошим хирургом.
Раненых сразу
же оперировали, их не эвакуировали, и они лежали в хороших вагонах. От поезда
отделялась летучка, в два или три
вагона, и на ней отправляли в тыл легкораненых и тех тяжелых, которым дорога не могла повредить.
Сестры были все кауфманские: Звегинцева,
Таннберг, Скобельцина, Трегубова. Чудные вагоны, у каждой свое купе. Столовая с портретами Деникина, Колчака...
Работали дружно! Всех сестер было,
кажется, шесть. Сестра-хозяйка — не кауфманская. Старший врач — Сапежко,
который был женат потом на сестре Таннберг.
На поезд я попала совершенно случайно: когда я откомандировалась из отряда и ехала в Ростов за
новым назначением, на
ближайшей железнодорожной станции я увидела этот поезд. Я знала, что там
работают наши сестры, и пошла к ним. У
них как раз освободилось место. Они попросили старшего врача взять меня. Он запросил в Красном Кресте —
и я осталась. Я была страшно рада.
Во-первых, попала к своим, а во-вторых, осталась
в нашем корпусе. Где мы стояли — не помню. Куда передвигались? Тоже забыла!
Но когда
попали в Луганск и отправили летучку с ранеными в тыл — в Ростов, меня
назначили их сопровождать. Было оборудовано
две теплушки: одна с нарами для раненых (их было около
двадцати человек) и вторая — кухня. Там из кирпичей поставили плиту. В этой теплушке ехали кашевар и санитар. Я ехала с ранеными. Большинство были ходячие.
Лежачие были не тяжелые или уже
отлежавшиеся в поезде.
Мне выдали все документы на раненых
и на вагоны. Мы должны были прицепляться к
поездам. Сначала все шло гладко: нас
прицепляли, подвозили и снова цепляли. Но на какой-то большой станции мы застряли. Я пошла к начальнику
станции. Он мне ответил, что нас ни
к какому поезду прицепить не может и что надо ждать. Я ему поверила и
ушла к своим.
Ждали долго:
какие-то поезда приходили и уходили, но нас не
трогали. Я пошла снова, и снова отказ. Сколько я ни настаивала, ни просила,
говоря, что раненых надо скорее довезти до госпиталя,
он не соглашался нас отправить дальше. Я поняла, что это просто нежелание начальника станции, и стала с ним говорить серьезно и требовать отправки. Он стал
грубить. Я ему угрожала, что пожалуюсь нашему командиру корпуса, генералу Шку-ро.
Но начальник станции в ответ только рассмеялся. Я видела, что нас он не пропустит, вернулась к своим
казакам и все им рассказала. Они,
конечно, страшно рассердились. Мы устроили совет, после которого я снова пошла
к начальнику станции и сказала ему,
что если он нас не прицепит к стоящему поезду на станции, то казаки придут и с ним расправятся
по-своему. Он мне нахально ответил: «Пусть попробуют!»
Я вернулась
снова к своим. Мы сделали маленькую инсценировку:
я подмотала лишние бинты на повязки, чтобы было больше, и все ходячие, кто прихрамывая, кто
поддерживая забинтованную руку, с
винтовками и нагайками в руках пошли объясняться...
Я шла впереди с
раненым есаулом, который и должен был говорить.
Наше появление произвело на начальника станции потрясающее впечатление! Разговоры были короткие. Есаул сказал пару приятных слов, казаки эти слова усилили, и был дан приказ
нас прицепить.
Сейчас же
пришел паровоз, сделал маневр, и нас поставили в хвост уходящего поезда.
Отъехали мы с песнями и гиканьем казаков!
Был уже вечер,
и мы улеглись спать. Ехали уже несколько часов,
была ночь. Вдруг нас разбудил страшный толчок. Все проснулись. Мы несемся дальше, но трясясь, и
слышны крики санитаров из
кухни. Сейчас же открыли дверь и увидели, что вагон кухни сошел с рельсов и скачет за нами по
шпалам. Необходимо было дать знать машинисту и
остановить поезд, который был очень длинный. Но как это сделать?
Казаки сразу же
сообразили: ходячие встали в дверях и стали палить из
винтовок не переставая. Все лежачие спешно достали свои патроны, и я их
передавала.
Машинист услышал нашу пальбу и
остановил поезд. Санитары перетащили к нам
всю свою провизию и утварь, пересели сами, и мы поехали дальше, оставив кухню
между рельсов. Оказалось, что кирпичная плита была слишком тяжела: пол теплушки
осел на колесо, которое пробило пол и, зацепившись, сошло с рельсов. На ближайшей станции я сделала
заявление — просила выручить вагон и
сказала, что на обратном пути я его возьму.
Доехали до Ростова, там я сдала
раненых, и с одним вагоном мы перешли на
станцию Ростов-Сортировочная искать кухню и после долгих поисков ее нашли. Плиту мы разобрали. Санитары перебрались в теплушку ко мне, где была
печка, и мы могли на ней себе
готовить. Так мы отправились в обратный путь.
До Харцызска
доехали хорошо, но там застряли. Снова я нарвалась
на такого же начальника станции: очевидно, что и тот и другой были большевики. Когда я пошла к
нему с просьбой прицепить наши
две теплушки к поезду, он просто ответил: «Нет!» И не пожелал со мной разговаривать. Ходила я к нему по нескольку раз в день, он грубо мне отказывал и
откатывал теплушки все Дальше и дальше
на запасные пути, где стояло несколько составов с картошкой, которые он тоже задержал. А были уже заморозки, и картошка замерзала.
Я несколько
раз пыталась позвонить по телефону коменданту
города, но начальник станции меня к телефону не подпускал. Я угрожала,
говорила, что подам жалобу генералу Шкуро, но ничего не помогало. Моей
телеграммы на поезд он не принял. Мы
стояли там уже неделю, и положение было безвыходное: уйти к коменданту со станции было невозможно, так
как начальник станции, узнав об этом,
угнал бы вагоны. Я не знала, что делать. Целыми
днями сидели мы с санитарами около печки, волновались, возмущались, но были бессильны.
Вдруг со
стороны Ростова подошел броневик «Гундоровец». Я бросилась к нему, рассказала, в чем дело, и просила меня прицепить и вывезти: «Гундоровец» шел как раз в
Луганск. Они согласились нас взять, но
под условием, что я дам им спирту. Его
у меня не было, но я сказала, что в Луганске они получат из поезда.
Они согласились, сейчас же сделали
маневры, прицепили теплушки и медленно
стали проходить мимо станции. Начальник, который ничего не подозревал, вышел
на перрон смотреть, как проходит броневик, и вдруг увидел нас. Какое удивление
и злоба были написаны на его лице!
Оба санитара и я стояли в открытой двери и смеялись. Мне ужасно
хотелось «показать ему нос», но я все же
сдержалась!
Когда мы
приехали в Луганск, к моему страшному огорчению, оказалось, что поезда нет:
корпус был переброшен к Екатеринославу
на махновский фронт, и наш поезд ушел за ним. Надо было снова искать возможности ехать туда.
Мне было очень неловко перед гундоровцами, так как я
не смогла сдержать обещания, но они сразу
же поняли положение, и мы мирно расстались, а нам удалось скоро уехать
и догнать поезд.
На махновском
фронте были недолго и снова вернулись в Луганск с тем, чтобы перейти в
Косторную, где находился корпус,
наступавший на Воронеж.
Перед выходом
из Луганска было страшное волнение. В чем было дело, точно не помню. Говорили о
том, что железнодорожное полотно
спускается круто под гору и проходит через большой и густой лес, где прячутся большевики, которые могут на нас напасть или попортить путь. Почему-то
больше всего волновались из-за тормозов. Судили, рядили и, наконец, на все
тормоза вагонов поставили санитаров. Поезд был
длинный, очень тяжелый: весь из
пульмановских вагонов. Ехали мы со страхом, но все обошлось
благополучно.
Но за несколько
станций до Косторной нас остановили и приказали
уходить обратно в Луганск. Объяснений не было дано никаких. В Луганске приказали грузиться, не
только ранеными, но и больными, и взять
возможно больше. Началось отступление.
Когда на
поезде уже не было ни одного свободного места, мы медленно поползли на юг. Ехали довольно долго. Стояли на станциях.
Работы было
очень много. Всеми силами старались держать все
в чистоте, но большинство больных были в своем платье, и появились вши. Не
доезжая до Ростова, заболели тифом четыре сестры и многие санитары. Работать
стало очень трудно: персонала
меньше и прибавились еще больные из своих. Заболевшие сестры лежали по своим купе. Наш хирург
Сапежко еще раньше заболел легкими, и его заменили
доктором Ложкиным, попавшим в
Добровольческую армию недавно, когда взяли город, где он был земским врачом.
Человек уже немолодой. Когда начали заболевать
сестры, он испугался заразы и заперся в своем купе, из которого не выходил. Мы остались с одним
младшим врачом, но и его редко
удавалось уговорить пойти к больным.
Я не помню,
когда мы пришли в Ростов и где провели рождественскую
ночь. Я еще заранее на какой-то станции достала себе малюсенькую елочку и
берегла к празднику. Сестры надо мной подтрунивали, говоря, что я занимаюсь
такими пустяками в это страшное время. Мне удалось купить несколько яблок и леденцов. Хуже всего было со свечами: как я ни старалась, нигде не могла достать. Наконец купила толстую
фонарную свечу у стрелочника.
В Сочельник я
поставила елочку на столе в моем вагоне. Нацепила на нее
вату, свечу разрезала на кусочки и тоже налепила
на елку. Когда я ее зажгла, все больные, которые могли двигаться,
столпились около меня. Лежачие старались смотреть со своих мест (это был вагон четвертого класса). Свои несколько яблок я нарезала на кусочки и раздала более
здоровым, тяжелым же дала по
леденцу.
Какие
радостные и торжественные были лица у всех!!! Когда сестры узнали, что у меня елка, все
прибежали в мой вагон. У нас
действительно был праздник. И... праздник незабываемый!
Совершенно неизвестно было, куда наш поезд
пойдет после Ростова. И потому четырех
больных сестер перегрузили на другой поезд, который шел в Екатеринодар. Нас
осталось всего три: Звегинцева, я и Каневская, кажется,
Полтавской общины. Она перебежала в
Добровольческую армию в Полтаве, когда наши туда пришли, и попала на наш поезд.
Пока мы стояли
в Ростове, к нам прибежали двенадцать сестер Свято-Троицкого
госпиталя, стоящего в Ростове: их старший врач не желал эвакуироваться и,
очевидно, для спасения своей шкуры решил
передать большевикам госпиталь в полном составе. Поэтому запретил
сестрам выходить. Они же удрали и просили нашего старшего врача взять их с
собой. Он сразу же согласился, но поставил
условие, чтобы они работали с нами, тем более что мы втроем не могли справиться. Те сразу согласились. Мы их
разместили в пустые купе эвакуированных сестер и, кроме того, каждая из нас взяла в свое купе еще по
одной сестре. Работать стало много легче, и, что главное, мы могли делать все как полагается, а не кое-как, наспех.
Кроме сестер, к
нам стали проситься и беженцы из Ростова: это
были всё «бывшие люди» — дамы и мужчины. Доктор предоставил в их распоряжение
пустой салон вагона, в котором я жила: половина
его имела несколько купе, где жили сестры, а другая была без перегородок,
совсем пустая. Туда-то и пустили желавших уехать. Их было
человек пятьдесят. Разместились они на своих
вещах, кое у кого были раскладные стулья.
Теснота у них была страшная. Этот
вагон стоял в хвосте хозяйственных,
персональских вагонов и кухни. За ним шла аптека, затем вагон операционный и еще дальше вагоны с больными. Сам
«салон» с беженцами был у двери, к переходу в аптеку. Другими словами, через него весь день и даже
ночью проходил весь персонал, носил еду и т.д.
Когда эти
господа разместились и успокоились за свою судьбу, зная, что они уедут, они подняли голову: им не нравилось, что все ходят через их помещение. Сначала
протестовали, а потом стали требовать, чтобы все сестры и санитары выходили из
вагона и обходили их во время стоянок по
перрону. Конечно, на это никто не обращал внимания, и мы продолжали ходить, как
и прежде.
Тогда
делегация от беженцев пошла к старшему врачу с требованием запретить сестрам ходить через них:
это им мешает!
Доктор их
требование, конечно, отклонил. Получив отказ от доктора, они стали не оставлять прохода, ставя там свои вещи и садясь на них. Страдающими оказались они,
так как мы продолжали ходить
и перебираться через них, и в состоянии усталости и нервного напряжения, в котором мы были, делали это не очень деликатно.
Вши заедали
нас все больше и больше. Никакие меры не помогали:
мы завязывали туго косынку, подсовывали камфору, забинтовывали рукава и
воротнички, тоже с камфорой, и т.д., но все
было ни к чему. Раз, когда я стояла в своем вагоне, меня подозвал лежащий на верхней койке больной офицер, сказал, чтобы я подошла ближе, и стал вынимать вшей из бровей.
Беженцы, конечно, этих вшей боялись
больше всего и еще больше взъелись на
нас. Кончая работу, мы вешали наши халаты на крюках против своего купе.
Беженцы потребовали, чтобы мы их брали к себе — этого, конечно, мы сделать не могли, но, вняв их просьбам, повесили халаты в уборную.
Но когда утром
мы пошли за халатами, их на вешалке не оказалось.
Они валялись затоптанными, грязными на полу в уборной. Всего этого оказалось мало. Эти
«господа» стали требовать у старшего
врача, чтобы их переселили в купе, говоря, что совершенно недопустимо, чтобы какие-то сестры жили по две в купе, а они сидят на чемоданах, что сестер надо
потеснить и уступить место им.
Конечно, и это требование не было удовлетворено. Слава Богу, проехали они у
нас не очень долго и в Батайске куда-то испарились.
В Ростове нам
еще прибавили больных. Все было забито. В вагонах четвертого класса на поднятых койках вместо двух лежало четыре
человека. Лежали и на площадках. Первые дни, когда начали работать сестры Свято-Троицкого
госпиталя, кое-как справлялись, но они
почти сразу же стали заболевать, и их двумя группами эвакуировали в Екатеринодар.
Когда мы из
Батайска двинулись дальше, из сестер остались три коренных и три свято-троицких.
В конце концов
нас направили в Екатеринодар. Но там все так было забито
больными, что нас не разгрузили. Я сбегала в свой
Кауфманский госпиталь (3-й) и упросила взять несколько человек, оставшихся мы повезли дальше. Об
эвакуации тогда еще не думали, и нас
направили в сторону Минеральных Вод с тем, чтобы мы где-нибудь разгрузились.
На нескольких кавказских станциях мы
пытались разгрузиться, но везде получали
отказ. На одной только у нас взяли несколько
человек. По дороге многие умирали. В Минеральные Воды нас не приняли, и мы поехали обратно до Кавказской и повернули
на Ставрополь.
Все время надо было держать вагоны
запертыми на ключ, так как больные в
бессознательном состоянии убегали. Раз разбежалось несколько человек — кто одетый, а кто и просто в белье. Они бегали, бродили по станции. С трудом всех
переловили и водрузили обратно. Из-за
того, что все же кое-кого мы сгрузили, и
из-за большой смертности в поезде стало свободнее, каждый имел свою койку.
Но заболело
еще четыре сестры и младший врач. На весь поезд из медицинского персонала
осталась одна свято-троицкая сестра Махоткина и я. Заведующий хозяйством был
тоже болен, и его заменила его жена,
которая до того была его помощницей. Старший врач
продолжал сидеть в своем купе.
При таком
положении ни о какой нормальной работе нечего было и думать. Уход за больными
сестрами взяла на себя заведующая хозяйством, очень милая дама. А на нас двоих
лежал уход за всем поездом, где все, без малого
исключения, были сыпнотифозные.
Много очень тяжелых, много «дурачков», которые пытались
убегать и делать глупости.
Мы разделили поезд пополам. Ночью,
конечно, никто не дежурил. Оставались один
или два санитара на всех, так как они тоже почти все были больны. Днем их было
немного больше. Утром, когда мы
вставали и шли на работу, мы сверху халатов надевали кожаные куртки и,
проходя через аптеку, наполняли карманы
всем необходимым (клали лекарства, градусники, шприцы, камфору, морфий) и начинали обход — каждая в
своей части поезда. Смотрели пульс, иногда мерили температуру, впрыскивали
кому камфору, иногда морфий, давали лекарства и кончали обход к обеду. После
обеда до вечера проделывали то же самое. Вот все, что мы могли сделать.
Так доехали до
Ставрополя, где начали разгружаться. Доктор решил оставить там и всех четырех
больных сестер — мы воспротивились!
Махоткина, как
чужая поезду, говорила мало, но я с доктором
сцепилась и сказала, что сестер не отдам. Сами они тогда еще не совсем потеряли сознание и умоляли меня
их не отдавать. Сражение со старшим
врачом у меня было серьезное. Я с ним разговаривала не как сестра со старшим
врачом, а по меньшей мере как
равная. Весь этот кошмарный месяц он сидел, спрятавшись в купе. Солдаты и офицеры болели, умирали, заболели почти все сестры, много умерли. И к концу
рейса вся тяжесть работы и
ответственности лежала на мне и Махоткиной. Если бы это было в наших силах, то мы бы никого в Ставрополе не оставили, но это было невозможно. Но сестер я
ему не отдавала. Наконец он сказал, что сделает так,
как они сами захотят, и что пойдет их
спросить.
Я успела
забежать раньше его и их предупредить. Я очень боялась, что в полусознании они согласятся остаться. Наша Звегинцева и
две свято-троицкие не согласились. Но маленькая Каневская из Полтавы осталась.
Я при уговаривании старшего врача
не присутствовала. Не знаю, почему она это сделала. Согласилась из-за слабости
и потери сознания или сама захотела, думая попасть к себе домой (она недавно в
Добровольческой армии, и все ей было чуждо, она никого не знала)? Я сама
отвезла ее в госпиталь. Ее положили в отдельную палату. Больше о ней никаких
сведений не было.
Поезд пошел обратно
по направлению к Екатеринодару. Сестра
Махоткина и я были этому страшно рады, так как уже выбивались из сил и волновались за больных
сестер, за которыми мы могли
теперь сами ухаживать. Мы были счастливы, что остались до конца здоровыми: ведь если бы мы слегли, что бы было со всеми больными? Но не прошло и двух
дней, как Махоткина заболела. Я осталась одна. А на другой день я почувствовала, что заболеваю: поднялась температура. Я сейчас же сказала жене
заведующего хозяйством, что я тоже больна, и попросила ее ухаживать за
сестрами. Для себя я все приготовила в своем купе:
поставила на столик питье, градусник, лекарства и т.п. и улеглась. Я определила, что у меня возвратный
тиф, так как сыпной у меня уже был
в Румынии.
Пролежала я с
высокой температурой несколько дней. Меня навещала
жена заведующего хозяйством. Потом температура резко упала,
и я убедилась, что не ошиблась в диагнозе.
В это время мы
дошли до станции Кавказская. Каково было мое
удивление и негодование, когда я узнала от старшего врача, что мы в
Екатеринодар не идем, а поворачиваем снова на фронт, к Ростову! Доктор Ложкин мне сказал, что он послал телеграмму в Главное управление Красного Креста, сообщив,
что больные разгружены, поезд в
полном порядке и готов к следующему рейсу. У меня началось новое с ним
сражение. Это был не санитарный
поезд, а грязный хлев. Без персонала, без продуктов, без перевязочных средств и
без лекарств: все было использовано во время этого бесконечного рейса. Но
доктор уперся, решил ехать в Ростов,
взяв с собой четырех больных тифом сестер и меня. Это повторялась история Свято-Троицкого госпиталя:
доктор решил перейти к красным с поездом и сестрами, желая спасти себя. Когда я это поняла, я ему сказала, что, если
он хочет ехать, пусть едет, но сестер я ему не дам.
Как раз рядом
с нами стоял перегруженный больными военно-санитарный
поезд, который шел в Екатеринодар. Я стала требовать, чтобы сестер перенесли
туда. Доктор долго не соглашался, но в конце концов уступил. Тогда я сказала,
что поеду их сопровождать. Он
мне категорически запретил. Начались новые споры:
я ему доказывала, что сама больна, что и мне надо в госпиталь, что работать я
больше не могу. Но он объявил, что я абсолютно здорова, что все это мои
выдумки, хотя во время моего первого
приступа он ко мне и не заглянул, как вообще ни к одному больному. Но я не уступала. Уступил он, но потребовал от меня,
чтобы я дала честное слово, что, как только я сдам сестер в госпиталь, я в тот же день поеду обратно на
поезд. Я совершенно спокойно ему
ответила: «Даю слово вернуться, если буду здорова». Я знала, что больна, и
ничем не рисковала. Доктор мне разрешил,
но сказал не брать вещей ни в каком случае.
Я не
протестовала и сразу же пошла на соседний поезд и попросила нас взять. Затем
быстро уложила все свои вещи и попросила
санитара незаметно от доктора Ложкина отнести их в купе больных сестер. Сама же пошла к ним,
уложила все их имущество, и тогда
санитары перенесли их вещи, захватив и мои.
Хотя соседний
поезд был переполнен больными, моим сестрам дали
по койке. Вагон был третьего класса, без купе, и между отделениями были только
низкие перегородки. Мы получили три места
в одном отделении — два внизу и одно наверху, а четвертое внизу в соседнем
отделении, за нижней перегородкой. Так что, в общем, были все вместе. На нижнее место в соседнем
отделении я положила сестру Звегинцеву: она была почти без сознания, но лежала спокойно. В первом отделении
наверху я устроила сестру Махоткину,
которая была еще в сознании, а внизу на две койки положила сестер Г. и П...скую
(фамилии я забыла). Они бредили, метались, и их надо было держать, чтобы они не упали на пол; я весь проход заложила нашими вещами, а
сама забралась на них, чтобы было легче сдерживать сестер. На другой верхней
полке лежал солдат.
Перебрались мы
в этот поезд еще днем, но только вечером пришла
сестра поезда. Она очень обрадовалась, увидя, что я сопровождаю своих, и сказала, что у них почти
весь персонал лежит, а здоровые не успевают ничего
сделать.
Поэтому она
мне показала, где находится шприц и все необходимое для уколов, и попросила, чтобы я сама делала все, что надо. В
вагоне не было даже санитара, и за всю дорогу никто в вагон даже не заходил. Я сказала сестре, что
раз я еду, то буду следить за
всеми и что она может сюда не заходить. Я занялась уколами, сначала сестрам, а затем обошла всех
больных, кое-кого уколола, сделала что могла и уселась на
чемоданах.
Наступила ночь,
в вагоне почти темно; где-то в одной стороне
горел слабый свет. Сестры метались и все время скатывались на чемоданы. Держать их обоих не было
возможности, да не было больше и сил.
Тогда я легла между ними на наши вещи: таким образом, им некуда было скатываться. В конце концов они навалились на меня с двух сторон и лежали уже тише. Но тогда я начала чувствовать, что меня заедают вши: они
ползли сплошной массой по шее и по
лицу. Я не могла двинуться, чтобы не потревожить
сестер, и только ладонью сгребала вшей с лица и бросала вперед, к ногам. Их
было так много, что я действительно снимала их слоями со своего лица.
Как только наступило утро, я осторожно
выбралась, пошла в уборную,
разделась и стала стряхивать вшей в умывальник, но воды не было: она замерзла, и белая чаша
умывальника стала черной — она
сразу же покрылась слоями вшей. Поезд шел довольно быстро, и днем мы уже были в Екатеринодаре.
Глава 6
В
ОТПУСКЕ ПО БОЛЕЗНИ
Возвратный тиф
Я отвезла
своих больных в эпидемический госпиталь, где лежали все наши сестры,
заболевшие раньше. Места там не было: во всех коридорах лежали даже на полу и
вперемешку мужчины и женщины, ожидая места в палате. Но
сестер все же устроили в женские палаты.
Когда они были приняты, я попросила, чтобы взяли и меня, сказав, что у меня возвратный тиф и скоро начнется второй приступ. Мне измерили температуру — она
была нормальной, и меня не приняли,
но сказали, что если она поднимется,
то я могу прийти и меня примут. Я пошла к Ане, которая жила со своей подругой Татьяной Стуловой. Они занимали
комнату с кухней в большой пустой квартире, где не было даже мебели.
Аня меня отвела
в пустую комнату, положила на пол бумаги,
принесла таз с горячей водой. Так что я смогла наконец вымыться, переодеться и уничтожить множество вшей. Бумаги с пола мы все сожгли. Ночевала я отдельно, тоже в
пустой комнате на полу, чтобы не
занести Ане вшей.
Утром у меня поднялась температура,
и Аня на извозчике отвезла меня в госпиталь. Меня сейчас же приняли, вымыли в ванне, под машинку остригли волосы и отнесли в
палату. Из наших сестер там лежала
сестра Г.: она страшно бредила, металась
и через два дня скончалась. Потом я узнала, что умерла сестра П...екая,
которую я тоже привезла. Наши сестры все поправились, а из свято-троицких
половина умерло, среди них две сестры Рейтмигер. Я думаю, что мы все не так
скоро заболевали и выдержали тиф, потому что привыкли к работе в походе
и кое-кто из нас побывал на фронте — мы постепенно втягивались в эту страшную
работу и обстановку, в которой очутились около Ростова. Может быть, и первые, редкие укусы вшей дали нам некоторый
иммунитет, тогда как свято-троицкие сестры, работавшие в нормальном
хирургическом госпитале, попали в зараженный,
грязный, переполненный поезд на тяжелую работу, когда с первой же минуты их стали массами заедать
вши.
Тиф у меня был в
очень тяжелой форме, и мне все время впрыскивали
камфору. Во время второго приступа я сознания не теряла, но во время третьего говорила глупости и
бредила. Между вторым и
третьим приступами я была настолько слаба, что уже не могла вставать с постели, и меня перекладывали
санитары на носилки, чтобы ее перестелить.
Аня приходила
несколько раз меня навещать и, помню, приносила
сосать апельсины, которые она где-то доставала. После третьего приступа, когда я немного пришла в
себя, доктор хотел мне влить
силоварзин. Оказалось, что приступов может быть намного больше, чем три, а
силоварзин сразу прекращает болезнь, но
я узнала, что, прекращая болезнь, он уничтожает иммунитет, и можно снова
заразиться. Поэтому, хотя доктор очень настаивал, я не согласилась. И хорошо сделала, так как четвертого приступа
не было. Постепенно я начала поправляться, но очень медленно. Сыпной тиф в Румынии прошел у меня
гораздо легче.
В Туапсе
на поправку
Наконец 5 февраля меня выписали и
дали отпуск на поправку. Аня отпросилась на
несколько дней на службе и повезла меня в Туапсе. Я еще не твердо
держалась на ногах. До вокзала мы доехали на
извозчике, а там Аня взяла мои вещи, у меня же было в каждой руке по
маленькому мешочку. Давка на платформе была
ужасная! Мы отправились к офицерскому вагону. Там тоже с боем забрались в вагон. Аня энергично проталкивалась вперед, все время меня подбадривая, чтобы я
не отставала. Но два моих мешочка в руках цеплялись за окружающих и не давали
мне двигаться: они стали казаться невероятно тяжелыми и тянули меня вниз. Я же
ни за что не хотела их выпустить из
рук. Сил больше не было, я упала среди толпы и громко расплакалась. Послышался дикий голос Ани,
подхваченный многими другими:
«Сестру задавили! Сестру задавили!!!» Сразу все расступились, меня
подняли на руки и внесли в вагон, сейчас же мне уступили целую койку внизу. Но
я попросила положить меня наверх, где
спокойнее, а внизу будет больше места. Так и сделали. Я стала засыпать
под оживленные разговоры Ани, сидящей внизу
с офицерами.
В Туапсе мы
благополучно добрались до своих, живших недалеко за городом у
лесничего. Нас накормили, уложили спать, с
тем что на другой день Аня поедет обратно в Екатеринодар. Я была еще настолько слаба, что туапсинский
период плохо помню: есть даже провал
в памяти. Записать все очень трудно.
На другое утро
Аня уехала обратно в Екатеринодар. Мы с папой
проводили ее до поезда, папа устроил ее в офицерский вагон, где было много
народу. Он обратился к старшему из офицеров
и попросил взять Аню под свое покровительство, тот папе обещал и сказал, чтобы папа не беспокоился —
Аня будет благополучно
доставлена в Екатеринодар. Это был полковник Генерального штаба барон Ш...
(?). Фамилию, к большому сожалению,
забыла. Возможно, что Штакельберг, но не Штромберг, не Штемпель и не Штенгель. Это был человек
средних лет, не очень высокий и
полный.
Зеленые
На другой день
после обеда папа и тетя Энни спустились в город. Я осталась одна с лесничим и его семьей, которая состояла из его жены, сестры жены и ее сына,
добровольца-кадета Миши, лет
пятнадцати-шестнадцати, приехавшего в отпуск. Дом лесничего стоял одиноко на склоне горы, над
городом. Задняя сторона, где был
вход, выходила в лес, поднимающийся в гору. Передняя часть была открыта и смотрела вниз на
город.
Вскоре после
того, как ушли папа и тетя Энни, с гор из леса начали стрелять из ружей в нашем направлении. Стрельба все усиливалась, приближалась, и пули стали попадать в дом. Мы
сообразили, что это зеленые. Сейчас же стали прятать вещи, а кадет Миша и я
заволновались из-за своих документов, форм, значков
и т.п. Спешно куда-то все рассовали и, так как в доме опасно было
оставаться, мы все спустились в большой подвал, где был склад продуктов для
лесничества.
Заложили окна мешками с мукой. Миша
захватил с собой свечку, и мы с ним, сидя
на полу, жгли самые компрометирующие документы,
добровольческие значки и т.п. Самым страшным было — это Мишина винтовка, которую не успели никуда забросить и только положили на полу на балконе.
Патроны он бросил в уборную, ему за
это попало, так как вода не могла проходить и их легко могли найти.
Сколько времени
мы сидели в подвале, не помню, но в конце
концов стрелять в дом перестали, и мы услышали, что зеленые его обошли и стали стрелять по городу,
усевшись под противоположной
стеной дома. Тогда мы поднялись наверх и стали ждать. Но не долго!
Вошли два или
три человека с обыском. Сказали, что ищут оружие. Искали они тщательно, но
ничего не брали. Я под свой матрац
спрятала кусок материи, который мне выдали на форменное платье, и еще что-то. Когда один из них
(«кавказский человек») поднял
матрац и вытащил материю, он на меня напал и стал кричать, что я напрасно
прятала, что они честные люди, а не воры и
грабители, как добровольцы! Меня это так обидело, что я упала на кровать и громко расплакалась.
Он подошел ко
мне, стал хлопать по плечу и меня успокаивать. Очевидно, что это действительно
был неплохой человек, случайно
попавший к большевикам. Этим обыск в нашей комнате кончился.
У лесничего
было, конечно, страшное волнение: там обыскивали серьезнее и все время повторяли, что если найдут оружие, то Мишу расстреляют. И когда они пошли на
балкон, все думали, что уже конец, но мать Миши успела встать ногами на лежащую у стены винтовку и закрыла ее юбкой.
Чудом они не заметили. И — ушли!
Папа и тетя
Энни выждали окончание стрельбы в городе и с волнением вернулись обратно. Город был занят зелеными. Это было приблизительно начало февраля 1920 года.
Зеленые — это
был авангард большевиков — вошли в город неизвестно
откуда. Это еще не была их регулярная армия, но просочившиеся
от них. Сразу же начались регистрации, аресты и
обыски.
Провокация
Вскоре после
того, как вернулись папа и тетя Энни, к вечеру, появилась Аня. Она была страшно усталая и взволнованная. Оказалось, что еще на кануне, то есть в день ее
отъезда из Туапсе, на какой-то
станции в тридцати верстах от города их поезд был задержан спустившимися с гор большевиками.
Офицеров всех сразу же арестовали, многие просили Аню им
помочь и давали ей свои документы, деньги и
ценные вещи. Но ее тоже захватили и заперли в какой-то сарай со всеми. Там они
провели ночь. Пассажиров поезда тоже
задержали на станции. Утром Ане удалось уйти. Кажется, она не была
освобождена, но как-то улизнула. Перед уходом она вернула всем офицерам их вещи
и бумаги.
Только полковник барон Штакельберг(?) (м.б.,
иначе: не помню точно) отказался взять
свой пакет денег, на громадную сумму,
сказав, чтобы она унесла и спрятала у себя. С Аней ушел еще какой-то офицер в штатском — был ли он
офицер? Неизвестно! Пошли они
обратно пешком. Этот субъект имел драгоценности, кольца
и брошки с бриллиантами. Не помню, что произошло, но этот человек хотел заставить Аню взять эти бриллианты или, когда она их ему возвращала, он настаивал,
чтобы она их оставила у себя. Тип
этот ей очень не нравился, она не уступила, и бриллианты остались у него. Домой
она принесла только деньги
полковника. Пока ее накормили и обо всем расспросили, было уже очень поздно. После всего пережитого так
устали, что решили деньгами заняться
на другой день и найти, куда их спрятать, а на ночь забросили на шкаф в
комнате.
Не успели мы заснуть,
как пришли с обыском и сразу спросили, где у нас деньги. Мы ответили, что
денег у нас нет, тогда начали обыскивать нашу комнату и
почти сразу же полезли на шкаф и нашли. Они
их забрали, больше ничего не искали, а в комнаты лесничего даже не заходили.
Это было так неожиданно
и непонятно!
Но на другой день все разъяснилось:
полковник Генерального штаба барон Ш. в
Туапсе занимал видный пост у большевиков, а тип, который шел с Аней до Туапсе
и говорил, что он офицер, оказался
комиссаром.
Эти два субъекта
все устроили и хотели Аню спровоцировать.
Дальше я помню очень смутно и многому не была свидетельницей, знала из
рассказов тети Энни и папы. На другой день после
Аниного прибытия и обыска полковник Ш. прислал за деньгами. Ему подробно объяснили, что произошло,
но полковник Ш., не появляясь
сам, все более настойчиво стал требовать и начал угрожать, обвиняя Аню в краже или передаче денег кому-то другому. Он передал это дело в специальную
комиссию, во главе которой был тип
в штатском, провожавший Аню и совавший ей свои бриллианты.
Дело приняло очень серьезный оборот.
К счастью, это
была еще не настоящая советская власть, а
отдельная группа, которая еще не чувствовала свою силу и действовала не так быстро. Но тем не менее
комиссар, угрожая, начал вызывать Аню к себе. Но как-то удавалось оттягивать,
и она не ходила. Боялись ареста; Аня страшно переживала, волновалась, и
ей было очень тяжело все это.
Она с таким
чистым сердцем и от всей души старалась помочь
офицерам в вагоне, пряча их документы и деньги, а ее стали забрасывать грязью и угрожать. Положение
стало безвыходным: получили
еще бумагу от комиссара и боялись, что на другой день ее арестуют.
Но в этот день
она заболела тифом, и ее отправили в заразный
лазарет, находившийся в бараках на пустыре перед вокзалом. Ей дали отдельную комнату и разрешили мне
оставаться с ней.
Заразилась Аня
ночью в сарае, куда была заперта с офицерами и где их заедали вши. Тиф сразу
же принял тяжелую форму: все
волнения последних дней сильно сказались. Аня сразу же стала терять сознание,
бредить и метаться. Она то лежала тихо,
то вскакивала с безумными глазами и кричала: «Они идут, они хотят нас расстрелять! Беги! Беги!»
Хватала меня и старалась спрятать под подушку, потом снова затихала. Так
длилось несколько дней. Я все время сидела или лежала около нее.
Раз днем она
лежала спокойно, и я сидела рядом. Вдруг она вскочила, оттолкнула меня, перебежала через комнату, пробила окно и бросилась в него. Все это произошло в
каких-нибудь две-три секунды. Но
я успела вскочить и схватить ее за ноги. Она уже успокоилась и была в полубесчувственном состоянии. Я едва смогла дотянуть ее до кровати и уложить. К
счастью, ни руки, ни голова не
пострадали, была только большая, но неглубокая рана на бедре от пореза стеклом.
В этот же день
или на следующий к Туапсе подошел наш добровольческий миноносец «Беспокойный» и
начал обстреливать вокзал:
снаряды летели через нас и рвались совсем близко. Я думала, что Аня совсем сойдет с ума: она так металась, рвалась убежать, что я едва-едва могла ее удержать.
Ведь после моей болезни сил у меня было не так уж много.
Когда обстрел кончился, я побежала домой и
попросила перевести Аню в другое место: там оставаться было
невозможно! С большим трудом удалось ее
устроить в местную больницу, где ей
дали маленькую комнату и тоже разрешили мне остаться с ней.
Больница была
далеко от вокзала, и я там не была одна, как в бараке. Мне всегда могли помочь, доктор был очень внимательный, но почему-то ни разу не впрыснул ей
камфоры. А ей, по-моему, это было необходимо. Хотя сердце работало хорошо, но при страшной температуре и всех физических
усилиях, которые Аня делала,
чтобы убежать, оно должно было устать — чем дальше, тем больше она
буйствовала. Я уже больше не могла ее удержать на кровати, у
меня так разболелась спина, что я почти не могла
нагибаться и становилась на колени на пол, чтобы делать ей то, что надо.
Наконец доктор решил ее привязать к кровати. Ее привязали широкими полосами
материи, через ноги и через грудь. Но она умудрялась оттуда выползать.
Сколько
длилась ее болезнь — не знаю. Но наконец дело пошло на поправку, и ее выписали. Она была похожа на мальчишку:
длинная, худая, с бритой головой. Дома она начала быстро поправляться. Перед болезнью у нее была
шапка вьющихся волос. Она их в
Екатеринодаре начала подстригать.
Под
властью большевиков
Пока я была с
Аней в госпитале, я почти ничего не знала о том, что делалось в городе и у наших. И только когда мы вернулись домой, тетя
Энни и папа все нам рассказали. У меня есть папины краткие записки, написанные уже в Мессине, и
по ним кое-что могу восстановить.
В городе
начались обыски, регистрации, аресты. У нас тоже обыскивали и понемногу отбирали последние вещи. Драгоценности, которые папа выкопал в Москалевке, были заново зарыты в
лесу лесничества и остались целы. Но часть документов и вещей отдали на хранение нашему верному рабочему — Виктору
Шевченко, который приезжал нас проведать. Уезжая из Туапсе совсем, все это не удалось получить, так как город был отрезан и
Виктор приехать не мог!
Папу тоже
вызвали на регистрацию, тетя Энни его одного
не пустила и пошла сама с ним. Они не знали точно, куда идти, пошли в штаб большевиков и случайно там
наткнулись на начальника штаба, с университетским значком. Они расспросили, в чем дело. Тетя Энни выступила с объяснениями: сказала, что папу вызвали на регистрацию, но что он много
лет уже в отставке, никогда не воевал,
живет у себя в деревне, занимаясь дровами.
Начальник штаба
объяснил, куда идти, и позвонил по телефону какому-то товарищу Сафонову, что
папа идет к нему, чтобы он не задерживал и произвел
регистрацию.
Когда наши
выходили из штаба, они увидели вооруженную толпу
солдат, которые вели какого-то несчастного старика. Оказалось, что это генерал Бруевич, командующий
гарнизоном Туапсе. Он был так избит,
что не мог идти, и шел, согнувшись, опираясь
руками о землю. Вид его произвел самое тяжелое впечатление, и тетя Энни
сказала: «Какой несчастный». Это очень не понравилось
солдатам, и они ответили: «Это не несчастный, это генерал Бруевич, который подписывал смертные приговоры, и мы ведем его на суд!»
Папа был в
штатском платье, но кто-то из толпы обратил на него внимание и крикнул: «Я
узнаю этого человека, это переодетый
генерал! Возьмем его с собой!» Папа ответил, что идет на регистрацию и с ними
не пойдет. Но на это не обратили внимания и стали
кричать: «Нечего его слушать, берем его с собой!» Положение было отчаянное. Но тетя Энни, не
потерявшая присутствия духа,
крикнула: «Начальник штаба нам приказал идти на регистрацию к товарищу Сафонову, и мы должны идти
туда!»
К счастью, тетя
Энни услышала и запомнила эту фамилию, очевидно, важной персоны, потому что
солдаты сразу же успокоились и
отпустили папу, но их старший назначил двух конвойных, чтобы те следили за тем, чтобы папа не сбежал.
Так они дошли
до товарища Сафонова, которому конвойные объявили, что
привели двух арестованных, но папа сказал, что это неправда, что они пришли сами, по указанию начальника штаба, на
регистрацию.
Сафонов,
который знал о папе от начальника штаба, отправил конвойных и затем сказал
тете Энни и папе, что они свободны.
Они ушли и сами не верили, что так отделались: не будь тети Энни, папу арестовали бы и бросили в тюрьму,
как всех остальных.
Почти весь туапсинский гарнизон был уже
арестован, а с ними и все случайно
жившие в Туапсе офицеры и даже отставные.
Все они сидели в страшной тесноте в туапсинской тюрьме. Каждый день выводили по
нескольку человек в пригород Вельяминовка, заставляли
их рыть могилу, а затем расстреливали.
Вскоре снова
пришли к нам с обыском, ничего не нашли, но приказали
папе идти с ними на какую-то новую регистрацию. Тетя Энни, как всегда, пошла с папой. Их провели в
какое-то подвальное помещение (бывший винный погреб), переполненный задержанными офицерами. Среди них оказались
генерал Пестружицкий и генерал Афанасьев, мужья двух подруг тети Энни — Лулу и С.Вас. Афанасьевых.
Посередине подвала, на возвышении,
стоял стол, за которым сидели какие-то
люди и вели допрос. Впечатление было отвратительное. Перед папой никого из допрашиваемых не отпустили и
куда-то их отправляли. Когда очередь дошла до него, начались обычные вопросы;
папа на все отвечал, сказав, что давно живет
в Туапсе и поставляет дрова населению. Это, очевидно, им понравилось, и
они папу отпустили.
Тетя Энни,
которая поджидала на улице, конечно, страшно обрадовалась, и они потихоньку
пошли домой. Другие два генерала были посажены в тюрьму. Так шли дни за днями
— в ожидании нового допроса, ареста и в волнениях
за Анино здоровье. Когда мы с ней
вернулись из больницы, Аня стала очень быстро крепнуть.
В Туапсе в то
время оказалась одна моя гимназистка — Лида (де) Опик (теперь
Родзянко). Она самоотверженно, с большим риском
для себя, умудрялась получать пропуск в тюрьму. Она каждый день туда ходила, приносила еду, которую
доставала, где могла, и старалась,
чем можно, помочь заключенным. В подвале дома лесничего был большой склад продуктов. Главным образом муки и сала. К нему большевики поставили часовых. Но
Аня почти каждый день туда
проникала, как-то обманув часовых, и утаскивала куски сала, которые передавала Лиде, а та несла в тюрьму.
Владычество
большевиков длилось у нас немного больше месяца. И наконец мы стали замечать,
что они стали менее свирепыми и понемногу стали куда-то
исчезать.
Мы узнали, что
от Армавира идет наша армия. В одно прекрасное утро увидели наших
добровольцев. Но радость была небольшая: мы узнали, что это отступление и что
за ними идет вся Красная армия. Мы очень боялись за судьбу сидевших в тюрьме: большевики, уходя, могли всех расстрелять.
Они так и хотели, но ночью один из караульных открыл
дверь и всех выпустил.
Многие части
наших войск в городе не задерживались и уходили
прямо на юг, на Сочи. Мы поняли, что нам предстоит эвакуация. За войсками стали приходить
беженцы, главным образом с
Кубани, и калмыки. Эти последние приходили целыми семьями, на своих повозках и ведя коров и
лошадей, — все это запрудило город. У нас на побережье ни пастбищ, ни лугов не было; даже в нормальное время было трудно
купить сена: каждому едва хватало на его пару лошадей.
А когда пришла
конница и беженцы со своими лошадьми и коровами,
через день уже ни клочка сена достать было нельзя.
Части казаков погрузили на пароходы,
и их лошади остались на берегу. Они стояли
голодные, качались, падали и многие подыхали.
Калмыки бегали всюду, умоляя накормить их лошадей. Многие старались продать их
за гроши, лишь бы их спасти: мне предлагали повозку и трех лошадей почти
даром, — но на что они были нам тогда нужны?
Мы с Аней стали ходить на берег и уводить лошадей за город. Но многие были так
слабы, что не шли за нами. Нам удалось найти торбу с овсом. Дело пошло лучше: мы показывали торбу лошадям, и они плелись
по нескольку штук за нами. Так мы
вывели их немало в лес.
Аня совсем
окрепла и чувствовала себя совсем хорошо. 15
марта, за несколько дней до эвакуации, в Туапсе вошел миноносец «Дерзкий», на котором Петя был
сигнальщиком. Мы с ним виделись
не много, так как он был очень занят. Раз мы наблюдали, как он, стоя на берегу в порту, быстро
сигналил флагами и переговаривался
таким образом с миноносцем. Два последних дня перед нашим отъездом мы с Петей не виделись. Петя думал, что мы
эвакуируемся на «Хараксе», и случайно увидел нас на «Duchafault», когда мы проходили мимо «Дерзкого». В эти дни
миноносец ходил каждый день на
фронт — к нашей деревне Небуг и к более дальней Ольгинке. Они обстреливали побережье, шоссе и даже в одном месте разбили ольгинский кордон.
Вернулся Петя с Кавказского фронта
только 9 апреля. (О смерти Ани, о чем я расскажу ниже, он узнал только по
возвращении в Севастополь.)
Когда мы узнали, что начинается эвакуация,
мы записались, и нам было
назначено грузиться на пароход «Харакс», который шел в Феодосию. Начали спешно укладывать свои пожитки, как накануне отъезда Аня снова заболела: у нее
поднялась температура, стало болеть горло...
Мы все же готовились к отъезду и
перевезли часть вещей, но к ночи Ане стало
хуже, температура больше 40 градусов, страшно распухла шея, и она стала
задыхаться. Доктор не мог определить, что у
нее. На другой день, когда надо было грузиться, ей стало еще хуже; доктор сказал, что ей нельзя ехать. Положение
наше было отчаянное: ни папе, ни мне оставаться было нельзя! А что ждало тетю Энни с Аней во власти большевиков? Да
если за ними придет барон Ш.? Все же тетя Энни сказала, чтобы мы уезжали, а она останется с Аней. Аня умоляла ее не оставлять,
но мы с папой все же ушли в последний момент.
За городом уже была слышна стрельба:
многие пароходы уже уходили. Мы с папой
попали в переполненную, душную кают-компанию,
едва нашли место, чтобы сесть. Думали, что сейчас отчалим, но время проходило, и «Харакс» не
двигался. Уже наступил вечер. Люди томились, сидя на своих вещах. Папа
все время молчал, и я видела, как он
волнуется, Я сидела молча и решала,
правильно ли мы сделали, оставив Аню и тетю Энни у большевиков. Я боялась за папу, зная, что с его
здоровьем и больным сердцем он не
выдержит этой разлуки навсегда, не имея даже возможности получать какие бы то ни было вести; кроме того, только
тетя Энни могла так за ним ухаживать и так его оберегать. А Аня и тетя Энни? Одни у большевиков? Без копейки денег,
без вещей (так как все было уже погружено с нами), и при болезни Ани. Их обоих на другой день могли
посадить в тюрьму хотя бы уже потому, что мы с папой уехали. Если Аня не выдержит и тетя Энни останется одна? Ее жертва будет
напрасна! Погибнут все: они две и
папа. А брать Аню с собой? Доктор сказал,
что опасно! А что опаснее — брать или оставлять? Я сидела и думала, думала. На
папе лица не было: он молчал и тяжело переживал.
Что он думал? А «Харакс» не уходил. Наконец я решилась и сказала папе: «А не пойти ли за нашими?» Папа сразу ожил и
сказал, чтобы я скорее за ними шла и привела их на пароход.
Я побежала.
Узнала, что пароход еще не отходит, нашла какую-то
повозку и быстро, уже ночью, доехала до лесничества.
Тетя Энни
сидела около Ани, которая очень волновалась и все просила ее увезти, говоря: «Я лучше хочу умереть, чем остаться у большевиков!» Она очень обрадовалась моему появлению. Тетя Энни со страхом услышала наше
решение, говоря, что Аню везти нельзя. Все же мы сразу ее подняли, положили на
телегу и довезли до
пристани. В кают-компании ее устроили лежать. Но видно было, как ей тяжело дышать. Так мы провели
ночь и начало дня.
Вдруг папа
увидел входящую в порт французскую канонерку
«Duchafault», которая пристала недалеко от нас. «Харакс»
еще не уходил, и папа пошел к командиру
канонерки Lieutenant de vaisseau Charles Aubert
(Капитан-лейтенанту Шарлю Оберу (фр.).), попросить,
чтобы он нас взял с собой. Он сразу
согласился, и мы перебрались туда. И командир, и офицеры удивительно сердечно к нам отнеслись и старались, как могли, нам помочь. Командир уступил папе и тете
Энни свою каюту, а один из офицеров
— Ане и мне. Аню сейчас же там устроили.
Она была так счастлива и говорила, что ей стало гораздо лучше. Правда, опухоль
на шее стала спадать и температура понизилась.
Когда вечером командир нас пригласил с ними пообедать, Аня, которая есть не хотела, все же пошла и
сидела в кресле у стола. После обеда мы ее уложили спать.
Она, прощаясь
со всеми на ночь, сказала, что ей так хорошо, что завтра она будет совсем здорова, а сейчас — только спать, спать.
Прощай,
Аня!
В Туапсе наша
канонерка взяла человек пятьдесят раненых. Командир попросил меня после обеда, как только я уложу Аню, спуститься к ним
и быть переводчицей, когда их будет осматривать доктор или фельдшер (не помню). Мы как раз отошли от берега — слегка
покачивало. Я пошла туда и пробыла часа два. Когда я вернулась в каюту, Аня спокойно спала и хорошо
дышала. Я устроилась на полу,
на ковре около ее койки. Потушила свет.
Сильно
покачивало. Вдруг Аня громко меня позвала, сказав: «Скорей, скорей!» Я вскочила, думала, что ее тошнит, и подала ей тазик. Она его оттолкнула, и я увидела, что ей нехорошо. Схватила шприц, который у меня всегда был
готов, и впрыснула ей камфору. Но не успела вынуть иголку, как она
скончалась. Это было так неожиданно и так
невероятно! Я стояла и смотрела:
почти сразу же половина лица и тела покрылись кровоподтеками — сердце не выдержало.
Я побежала разбудить
папу и тетю Энни. Они пришли. Так не верилось: ведь
вечером она была почти здорова, ложилась спать и всех успокоила.
Папа был тверже всех, он сразу понял
положение и сказал нам, чтобы мы никому
ничего не говорили, пока не дойдем до Феодосии. Как мы провели остаток ночи —
не помню. Утром мы вошли
в порт.
Аня умерла 21 марта 1920 года, двадцати
одного года. Ее рождение
— 18 августа.
Рано утром 22
марта папа пошел сообщить о том, что произошло, капитану,
который принял близко к сердцу наше горе. Он
сказал, чтобы мы не выходили из кают, пока он не скажет. И только когда в Феодосии сгрузили всех раненых,
он нам сказал, что мы можем идти.
Матросам он приказал сделать гроб: он был военный, французский, серо-голубой.
Прямо с парохода мы отвезли Аню в
часовню на кладбище и на другое утро похоронили. Крест поставили
небольшой, деревянный, устроили могилку,
обложили черепицей, посадили цветы. А на другой день должны были уже уехать к тете Наде Каракаш — в ее
имение Вишуй, около Симферополя.
Потом два раза мне удалось побывать
у Ани и подправить ее могилку. Раз была с
Васей Черепенниковым. Был он там и без меня.
Теперь, вероятно, от могилки не осталось и следа.
Странная Анина
судьба: родилась во Владивостоке, и ей не было
месяца, когда ее перевезли в Японию, в Нагасаки. Младенцем переехала два океана, пересекла Америку и
скончалась в море, на французском
военном корабле. Чем она заболела после тифа, так и осталось неизвестно.
Сначала доктор думал, что это паротит — осложнение после
тифа. Но опухоль была гораздо ниже, а кроме
того, трудно было это предположить, так как я все время ей очищала рот, даже во
время ее самых сильных припадков. Через два дня опухоль спала, что не могло
быть при паротите. Конечная причина
— сердце. Оно, очевидно, очень ослабело за болезнь, пока ей его не поддерживали, а все волнения, эвакуация его
надорвали. Может быть, она простудилась и была какая-нибудь злокачественная ангина. Накануне она была
счастлива и спокойна.
Умерла почти во сне и ничего не сознавала. Это большое счастье для нее: оставаясь у
большевиков, она бы погибла, конечно, и в больших мучениях.