Р.Б. Хаджиев
Великий бояр.
Жизнь и
смерть генерала Корнилова.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ (продолжение)
ЗА
ОБЕДОМ
— Садитесь! — коротко приказал генерал Корнилов,
сидевший во главе стола, когда я
вошел в столовую.
За столом сидело несколько человек генералов
и полковников генерального штаба, прислушиваясь к рассказам
генерала Корнилова, интересно и увлекательно рассказывавшего в
продолжение обеда.
— Корнет, голубчик, как я рад
вас видеть, да еще офицером! — воскликнул генерал Лобачевский и,
обращаясь к генералу Корнилову, продолжал:
— Ведь он, Ваше
Превосходительство, учился в 3-м Московском кадетском корпусе,
директором которого был я.
— Что же, обрадовались,
генерал, встретив своего воспитанника? — спросил генерал
Корнилов, улыбаясь и крутя свою бородку с очень бедной
растительностью.
— Еще бы не радоваться! — ответил генерал
Лобачевский. — Ведь он первый офицер из Хивы, окончивший
наш корпус!
— Да-а?! — протянул генерал
Корнилов, крутя свой ус правой рукой, на безымянном пальце которой было одето
два кольца: обручальное и кольцо с китайскими иероглифами.
Наступило молчание, нарушаемое только стуком
колес быстро мчавшегося поезда. Все ожидали следующее блюдо. Сидевший
визави со мной полковник генерального штаба
Плющевский-Плющик крутил шарик из хлеба, бросая изредка на меня
ласковые взгляды. Несколько минут генерал Корнилов задумчиво
глядел в окно, как бы что-то вспоминая, и вдруг, резко
повернувшись к присутствующим, заговорил:
— Знаете, какой курьезный случай произошел на
фронте во время последних наступлений?
Негодяи товарищи, находившиеся на передовой
линии, поднимали ноги, давая, таким образом, знать сзади лежавшим солдатам о своем желании или нежелании
идти в наступление. Когда мне об
этом доложили, я поразился способности русского
солдата придумывать такого рода сигнализации.
Во время этого рассказа на правой щеке его
образовались три морщины, маленькие глаза сверкали и лицо
имело бронзовый цвет.
Подали третье блюдо. Беседа снова оживилась,
центром ее был генерал Корнилов. Интересно и увлекательно
он рассказывал сцены и картины нравов из персидской истории, вспоминал
произведения персидских поэтов, часто декламируя большие отрывки на прекрасном
персидском языке, переводя их после слушателям. Меткость, изящество,
богатство и острота цитат очень нравились присутствующим,
и они с наслаждением слушали его рассказы. Желая перевести слова
Фирдоуси, который говорил, что «смерть — это вино. Чашка, в
которую оно наливается, — жизнь. Наливший — его судьба. Нет ни одного
существа, которое бы не пило этого вина», генерал Корнилов на
минуту задумался, желая сказать это на персидском языке. Я попросил разрешения
напомнить ему слова поэта. После этого случая он перебрасывался со мной и
другими красивыми фразами на персидском языке.
Не допив свой чай, генерал Корнилов
неожиданно для всех поднялся из-за стола и направился в свой вагон,
где находились его жена и сын, ехавшие вместе с ним в Могилев.
— Голубчик, иди сюда! — обратился ко мне князь на
одной стоянке. — Прикажи своему дьяволу слезть с денежного сундука. Мне надо
вынуть оттуда кое-что. Все мое старание стащить этого черномазого с сундука пропало даром, и он чуть не
отправил меня на тот свет. На мое
приказание сойти он ответил, что его может сменить только корнет Хаджи, а других он не слушает. Ведь
я твой начальник, говорю я ему, а он
мне свое: «Я бас нэ знаит! Дабай карнэт Хаджи». Так вот, «карнэт Хаджи», давай-ка его сменим. Мне жаль его, что он 9
часов просидел на сундуке голодный. Но все-таки, голубчик, объяви им, что и я
их начальник. А то я ему приказывал, а он знай все твердит свое: «Дабай
карнэт Хаджи, дабай карнэт Хаджи!» Фу, черт возьми!
— говорил, часто дыша, слегка сердитый князь.
Окружающие хохотали над неподчинением
«диавола» старому гусару. В ответ на смех офицеров князь оправдывался:
— Черт знает! Черный дьявол какой-то! Чего
доброго выстрелит в тебя, если с ним
свяжешься! Ведь языка не знаешь!.. А он все твердит свое!..
Оказалось, что забытый часовой, который
должен был смениться через 3 часа, пробыл на своем посту в закрытом вагоне у денежного ящика» 9 часов без еды и питья. Приказанию князя
он не подчинился, потому что хотел сдать мне печать в таком виде, в
каком принял от меня.
— Как я ему мог сдать сундук, когда я его не
знаю, а печать сдал ты мне. Не дай Аллах,
что случится, потом будут говорить, что я виноват! Лучше я сдам, Ага, тебе, а
ты кому хочешь! — резонно заявил туркмен часовой, когда я ему приказал
покинуть сундук.
В этот день князю суждено было подвергаться
всяким курьезным неприятностям. На одной из остановок паровоз должен был
набирать воды. Станция, по обыкновению, была запружена солдатской массой,
ожидавшей поезд. Князь по какому-то случаю должен был пойти к
коменданту станции. Солдаты, узнав, что едет командующий, но не зная, кто
именно, бросились к князю со словами:
— Господин
генерал, вы тоже, значит, домой? Стало быть, война кончилась?
Его гусарские погоны с зигзагом и наружность
ввели в заблуждение солдат, принявших князя за Брусилова.
Князю надо было прибегнуть к помощи туркмен, чтобы осадить эту «сволочь», как
он выражался,
придя в вагон.
По донесению контрразведки, наш поезд в пути
должны были взорвать. Поэтому, не доезжая одной станции до этого места, мне было приказано ехать
вперед с двумя туркменами на паровозе для исследования пути. Доехав
благополучно и не найдя ничего подозрительного на указанной станции, мы
возвратились обратно.
Поезд прибыл в Бердичев.
— Корнет,
иди сейчас же явись тому полковнику, который собирается ехать с командующим! — торопил меня князь, указывая на полковника, вышедшего из вагона вместе с генералом
Корниловым и направлявшегося к
автомобилю. — Мне известно, что вы сопровождаете командующего. Сколько человек джигитов имеете с собой? Прошу
забрать их в город, где для вас отведена квартира. За людьми по приезде в город я пришлю автомобили. Вы
теперь состоите в моем распоряжении! —
сказал полковник, которому я поспешил представиться.
Полковник этот, Владимир Васильевич Голицын, был истинно преданный
генералу Корнилову человек и состоял при нем старшим офицером для поручений.
Прошло около трех часов, а обещанного
автомобиля не было. День был жаркий и солнечный. Сад же у
вокзала, в котором были приготовлены столы для обеда офицеров штаба, оставшихся
в поезде,
утопал весь в зелени и благоухании.
— Ты, брат, теперь ушел из моих рук! — шутил князь,
сидя за столом в тени черешни, попивая вино, появившееся в
изобилии во время
обеда, — за отсутствием генерала Корнилова.
— Не знаю теперь, куда пристать! Вы не знаете,
Ваше Превосходительство,
кто поведет дальше поезд? — спросил князь у одного генерала, сидевшего рядом с
ним.
— Это мне так же известно, как если бы вы спросили
меня, куда вы теперь пристанете? — ответил
генерал, пожимая плечами. — На счет поездки дальше ничего не известно, но,
по-моему, генерал Корнилов скоро уедет отсюда дальше! — помолчав,
полушепотом, прибавил генерал, глотая понемногу красное вино.
— А
что, Ваше Превосходительство, на Шипке неспокойно? — задал князь вопрос:
— Мне
кажется, да! — последовал ответ.
После обеда я по обыкновению пошел к своим джигитам попить зеленый чай и поделиться с ними тем, что знал.
— Бэ, Хаджи Ага, сколько
их! — обратился ко мне один из них.
— Кого?
— удивился я.
— Да
генералов, полковников этих! Куда ни посмотри — везде встретишь их. Кто же на
фронте остался, Ага? Вчера со мной произошел, такой случай. Стоял я на часах. Подходит
ко мне вон тот генерал, — указал подбородком
джигит на одного из генералов, — и
спрашивает, много ли у нас в полку джигитов, не желающих воевать? Я на него крикнул: «Не рэзгобарить! А то
стрылэй чечас!» А он: «Карашо, карашо!» и быстро ушел.
— Ага, Уллу бояр совсем непохож на этих
генералов! — вмешался другой джигит. В двенадцать часов ночи,
когда я сменял часовых, он вышел на площадку своего вагона и показал
часовым, как надо держать винтовку. На чисто туркменском языке бояр спросил меня, из какого я аула, есть ли у меня родные, чем они
занимаются и чем я занимался до
поступления в полк. Оказывается, он очень многих туркмен помнит, с которыми когда-то ездил в Афганистан. Из нашего аула он также знает несколько туркмен,
сопровождавших его во время поездки по Ахалу. Каждое его слово кололо
меня в сердце, и я говорил сам себе: «Ты,
бояр, хорошее сердце имеешь, и оно понимает
наше. Ты Сердар, и за тобой можно в огонь и в воду идти без страха». Потом попросил у меня зеленого чая и
спросил чурек, но у меня его не было. Попробовал немного чаю и сказал:
— Это не настоящий зеленый чай, который любят
туркмены! Это персидский поддельный, который приготовляют персы для того, что бы его сбыть неопытным
туркменам по дешевой цене.
— Бэ, бэ, Ага, какой это
человек! Ведь он говорит — 25 лет тому назад покинул Ахал, а вкус
чая, чурека, имена людей до сих пор помнит! — говорили джигиты,
удивляясь такой памяти генерала Корнилова.
— Хаджи Ага, Уллу бояр едет! —
прервал нашу беседу старый унтер-офицер 2-го эскадрона Гельди
Мурат.
Я вышел из вагона. В саду моментально все
зашевелилось. Бутылки вмиг исчезли со стола. Отрезвевший князь бегом помчался встречать генерала Корнилова, который, выйдя из
автомобиля, крупными шагами быстро направился к своему вагону. Глаза
его были опущены и лицо желтое, как лимон. На
лету принимая приветствия от
присутствующих здесь офицеров и холодно пронизывая их всех маленькими глазами, он вошел в свой вагон в
сопровождении В.В. Голицына и
какого-то кубанского казака, который, как я узнал потом, был Степаном
Васильевичем Завойко.
— Почему,
зачем приехал обратно генерал Корнилов? — спрашивали офицеры один другого.
— Смертная казнь... Временное правительство... генерал Черемисов... генерал Корнилов. Завтра... — долетали до
меня отрывки фраз В.В. Голицына,
стоявшего на площадке вагона и говорившего что-то окружавшим его офицерам.
Чтобы не быть назойливым, я, решительно ничего не понимая, отошел от толпы к своему вагону.
— Голубчик, корнет, вы меня
извините, что я не прислал автомобилей, ибо, как вы сами
видите, генерал возвратился обратно, — сказал Голицын, взяв меня за
кушак халата и глядя упорно в мои глаза.
— Господин полковник, разрешите обратиться к
вам с маленькой просьбой — сказал я, выслушав его. И, получив разрешение я, продолжал: — Прошу вас, господин полковник,
ознакомить меня с событиями этих дней, чтобы я, будучи в курсе дела,
мог познакомить, до некоторой степени, с
положением дел и моих людей, ибо у нас, среди туркмен, принято сперва
подчиненным ясно объяснить, а потом
требовать исполнения задачи. Боюсь, чтобы джигиты в критическую минуту не
сказали мне, что они не были подготовлены. Будучи же подготовлены и в курсе
дела, они пойдут в огонь и воду по одному движению руки своего начальника.
— Спасибо за откровенность.
В будущем прошу обращаться также лично ко мне за разъяснением всего
непонятного. Генералу Корнилову вы известны
с хорошей стороны. Он очень расположен к вам. Он надеется, что туркмены все как один человек во главе с их начальником
будут честно и преданно служить Родине и ему, как служили до сих пор. Дело в том, что генерал Корнилов послал
Временному правительству раньше, да и теперь, некоторые требования и
впредь до получения удовлетворительного
ответа он не хочет ехать в ставку в Могилев на пост Верховного
главнокомандующего. А требования эти
следующие: 1) ответственность перед собственной совестью и всем народом,
2) полное невмешательство в его оперативные распоряжении, а поэтому и в
назначение высшего командного состава, 3)
распространение мер, принятых за последнее время на фронте и на все те
места тыла, где расположены пополнения армии, 4) принятие его предложений, посланных по телеграфу в ставку прежде, а именно:
1) введение смертной казни в тылу, главным
образом, для обуздания распущенных банд запасных, 2)
восстановление дисциплинарной власти начальников, 3) ограничение
круга деятельности войсковых комитетов и установление их ответственности, 4)
воспрещение митингов, противогосударственной пропаганды и въезда на
театр войны всяких делегаций и агитаторов.
Потом генерал Корнилов был обижен действиями
Временного правительства, которое, после удовлетворения этих требований, без ведома
Верховного назначило генерала Черемисова главнокомандующим Юго-Западным
фронтом. Генерал Корнилов послал опять запрос в Петроград и до получения
ответа отказывается ехать в ставку. Вот причина нашего
возвращения в поезд. Теперь вам все ясно? — закончил полковник Голицын.
Вернувшись в вагон и собрав всех джигитов, я
подробно и толково рассказал им о том, что знал от
полковника Голицына, а по окончании рассказа я вскользь сделал
предложение -— высказать каждому свое мнение. Все опустили головы.
Наступило молчание. Я снял папаху и расположился за гёок-чаем.
— Я не понимаю, Ага, что это
за Временное правительство, которое желает иметь дезертиров на
своей стороне. Эти дезертиры-звери, возвратившись в Россию, так же
будут грабить и убивать невинных людей, как в Калуше. Один умный и честный
человек находит средство оградить интересы граждан и благополучие
родины, а этот Керэнски не желает принять это средство, которое
может пригодиться для спасения того же чернолицаго Керэнски. Я думаю,
Ага, если бы это Временное правительство могло видеть, что
творилось в Калуше, то сразу согласилось бы подписать этот закон Уллу бояра! —
сказал Халмухамед.
— Люди, не отличающие хорошее
от дурного, — слепые, и во Временном правительстве сидят люди
слепые и неразумные, и такие они потому, что, по моему, Ага, Аллах
хочет послать урусам несчастие! — закончил Гельди, горячо приняв к
сердцу мое объяснение о событиях.
На второй день мы также обедали в саду, но
без генерала Корнилова, который обедал у себя в вагоне. Все
сидевшие за столом были мрачны и неразговорчивы. Один только
князь разговаривал со своим соседом вполголоса. Среди обедавших появилась новая фигура. Это был генерал Валуев. Почти в конце
обеда меня вызвал Голицын, заявив, что меня просит командующий. Я, попросив
разрешение у генерала Лобачевского, вышел из сада.
— Садитесь,
— сказал генерал Корнилов, поздоровавшись и указывая стул, стоявший
у окна вагона.
— Вы
кто, хивинец-узбек или иомуд из Хивы? — был задан мне первый
вопрос.
Получив ответ, генерал начал подробно
расспрашивать меня, каким образом мне удалось в России окончить
образование, так как и Хиве фанатизм развит сильнее, чем где-либо
в других местах Средней Азии.
Я разъяснил ему вкратце, каких усилий и труда
стоило мне мое образование. Заинтересованный моей жизнью, генерал Корнилов расспрашивал
о Хиве, о народе и вскользь спросил, не скучно ли мне вдали от родных степей.
— Так
точно, Ваше Высокопревосходительство, мне скучно без Хивы, но тоска по ней
заслоняется тяжелой обстановкой, окружающей меня здесь.
— Да! — протянул генерал
Корнилов, гладя подбородок и, быстро повернувшись к окну,
начал смотреть в него, машинально крутя свой правый ус.
Когда он сказал это «да» с глубоким вздохом,
то мне показалось, что он хотел сказать, что Россия погибнет,
если правители ее не опомнятся сейчас. Наступила тишина. Генерал Корнилов опять
заговорил:
— Вы сейчас с фронта и
видели, что сделали «они» с армией. Превратили
массу храбрейших русских воинов в стадо баранов. Вы понимаете, как это тяжело. Ясно, так дальше продолжаться не может, так как немцы не дремлют и они
постараются использовать нашу революцию
в свою пользу. Вам, наверно, известно мое
требование к Временному правительству? Я жду ответа! Туркмен — хороший, послушный сын в руках хорошего
отца. Вы, пожалуйста, держите их в
руках и оградите от соприкосновения с
товарищами, так как под видом товарищей часто попадаются агитаторы — шпионы немцев, — говорил он, пронизывая
меня своими глазами.
— Ваше Высокопревосходительство, разрешите доложить!
— сказал я.
Генерал Корнилов, оторвавшись от окна, куда
он повернулся, сосредоточенно смотрел на меня.
Я рассказал ему высказанное мне мнение моих
джигитов после рассказа им моего разговора с полковником Голицыным.
— Вот видите, Владимир Васильевич, какой народ эти
туркмены! А ведь этот народ мы называли диким степняком, а рассуждают
вот как! Если бы наши солдаты поняли и
рассуждали так, как эти (подбородком
указал на меня) степняки, разве мы тратили бы дорогое время на разговоры
с «ними»?!
Глубокий вздох. Опять «Да!», и он,
повернувшись профилем в окно, глядел, опустив голову, на гуляющих офицеров. Когда он произносил «Да!», я внутри говорил себе:
«Да, ведь ты мой пророк, а я твой верующий
ученик, и пришел я к тебе потому, что твоя душа притянула меня
к тебе и я ее понял давно. Боль ее — боль моей души. Да будет
отдана моя жизнь за тебя, если это угодно Всевышнему Аллаху».
Против воли на глазах моих выступили опять
слезы. Это были слезы моей души, которую кололи звучавшие истиной слова пророка. Наступила тишина. Генерал Корнилов ушел в себя
и погрузился в думы. Глаза его
скользили с одного угла оконной рамы в другой. Не прошло и минуты, как, будто вспомнив о чем-то
важном, он, быстро повернувшись, обратился к полковнику Голицыну.
— Владимир Васильевич, пожалуйста, позвоните и
попросите еще чаю для Хана и меня, —
и опять погрузился в свои думы.
Явившийся на зов солдат убрал недопитую мною
чашку, чтобы принести
еще чаю, но я, поблагодарив, категорически отказался.
— Ваше
Высокопревосходительство, вы очень метко дали молодому корнету титул Хана, — обратился полковник Голицын к генералу Корнилову, сосредоточенно смотревшему в окно
и, казалось, ничего не слышавшему.
Вдруг, как бы проснувшись и прищурив свои и без того маленькие
глаза, генерал Корнилов спросил полковник Голицына:
— Вы, Владимир Васильевич,
ко мне?
— Так точно, Ваше
Высокопревосходительство, я сказал, что вы очень
метко изволили удостоить молодого корнета титулом Хана! Дай Господи, в добрый час! — повторил полковник
Голицын.
— Как же! Как же! Он у нас отныне будет — Хан!
— ласково сказал
генерал Корнилов, глядя на меня и, заметив мои слезы на совершенно спокойном лице, встал и, пожав мою руку
обеими мягкими маленькими руками, сказал:
— Ничего,
Хан! Будем с вами работать! Только бы побольше мне таких
людей, как вы и ваши джигиты. Тогда мне ничего не страшно.
Еще что-то хотел он сказать, но в это время
в дверь вагона кто-то постучался.
— Войдите!—
сказал генерал Корнилов.
Вошел полковник генерального штаба с какой-то
бумагой. Отпуская
меня, генерал Корнилов крепко пожал руку. С этой минуты все окружающие стали меня называть Хан. Титул этот впоследствии был
утвержден за мной и Асфендиаром Ханом Хивинским.
Выйдя от генерала Корнилова, я прямо
направился к джигитам. По дороге мне вспомнились слова придворного хивинского
поэта, сказавшего в своих стихах, написанных в мою честь во время
моего приезда
кадетом в Хиву: «Не удивляйся, если придут за тобой люди с приглашением занять
Хивинский престол». Кроме того, мне вспомнились слова Ишана, предсказавшего мне
близость с великим человеком.
«КТО ЭТО "МЫ", ПРАПОРЩИК?»
Было около пяти часов вечера, когда штабные в томительном ожидании
ответа на посланное командующим условие Временному правительству нервно ходили
взад и вперед, по запасным путям товарной
станции, где стоял наш поезд со дня приезда в Бердичев, и, разбиваясь по группам, гадали, каков будет ответ.
— Кто, кто? — пронесся шепот. — Кто? Кто? —
начали допытывать князя.
— Не знаю,
кажется, прапорщик Филоненко! — отвечал князь, спеша навстречу идущей от
паровоза в черной накидке фигуре.
Фигура эта то и дело улыбалась, кивая
головой и бросая небрежные ответы на вопросы окружавших ее офицеров, желавших
узнать, все ли обстоит благополучно. Это был комиссар Филоненко,
приехавший от г. Керенского.
После часовой беседы он вышел от генерала
Корнилова, красный и вспотевший, как после бани.
— Ну, что вы нам привезли
нового и успокоительного? Как Петербург и г. Керенский? —
засыпали его вопросами бывшие тут офицеры.
— Да ничего! Все благополучно!
Но только видите ли что, генерал Корнилов что-то заартачился и не
хочет «нам» уступить, — скороговоркой ответил Филоненко.
— То есть кому «нам»,
прапорщик? — пробасил один из гвардейцев, смеривши несчастного
Филоненко с ног до головы холодным презрительным взглядом.
Тот, съежившись, как от холода, поспешно
ответил:
— Временному правительству.
— Так что же — г. Керенский
долго будет медлить? Расшевелите его и объясните ему, что время не терпит! —
послышался чей-то нервный голос из группы.
— Да-с, видите ли что... Я
сейчас буду вызывать Александра Федоровича к аппарату, —
лепетал Филоненко, поспешно удирая в свой автомобиль.
Наконец, после четырех мучительных дней
ожидания, генерал Корнилов уехал в город, и все сразу
успокоились, узнав, что он принял пост Верховного и что, таким образом, всякая
торговля и разговорчики Временного правительства окончены.
Не прошло и часу после отъезда генерала
Корнилова в город, как за нами прибыло три автомобиля: два из них легковых, а
третий грузовик для вещей. Быстро попрощавшись со всеми штабными, я
со своими джигитами отправился в город, где нам была приготовлена квартира
рядом с квартирой Верховного. Не успел я поставить своих часовых, как полковник
Голицын передал мне приказание Верховного явиться в столовую.
Когда я и полковник Голицын вошли в
столовую, генерала Корнилова там еще не было. Полуоткрытая дверь
кабинета позволяла видеть его полусогнутую маленькую фигуру над
картой и рядом с ним бравого красивого генерала, оказавшегося впоследствии его
начальником штаба — генералом Николаем Николаевичем Духониным.
Не прошло и пяти минут после нашего появления в столовой,
как дверь кабинета открылась и генерал Корнилов в сопровождении генерала
Духонина вошел в столовую. В этот день, как я узнал после, генерал Корнилов
сдавал свой пост командующего армией генералу Духонину,
ибо принял назначение на пост Верховного.
— Позвольте,
Николай Николаевич, вам представить Хана, — сказал генерал Корнилов, представляя меня генералу Духонину.
Сели за стол. На обеде присутствовали
следующие лица: генерал Корнилов, генерал Духонин, еще один генерал с двумя
полковниками, фамилии которых я не помню, полковник Голицын,
кажется, Василий Степанович Завойко и я.
Скромный и простой обед из трех блюд начался.
На столе была единственная бутылка красного вина, к которой, за исключением полковника
Голицына, пившего вино с водой, никто не прикасался. Во
время обеда Верховный, как всегда, привлекал внимание всех своими интересными
рассказами.
— Будьте добры, корнет,
налейте мне воды, — обратился ко мне генерал Духонин, протягивая
руку со стаканом к графину, стоявшему возле меня.
— Не обижайте Хана, Николай
Николаевич! Ведь мы все его называем Ханом! — улыбаясь, заметил
Верховный.
— Виноват, Лавр Георгиевич, я
этого не знал! — ответил тенором смущенный Духонин.
— Как же, как же! — добавил
генерал Корнилов, поправляя свою салфетку.
Генерал Корнилов в этот день был весел:
говорил, смеялся, и вообще чувствовалось в нем приподнятое настроение. Обед
очень скоро кончился, и генерал Корнилов с генералом Духониным скрылись за
дверью кабинета. Я же отправился домой, где застал неожиданного гостя.
— Дорогой корнет! Ради Бога, приютите своего
старого командира. Приехал
представляться генералу Корнилову, да не найдя ночлега, благодаря переполнению гостиниц в городе,
бродил по улицам. К счастью, встретил
джигита, который привел меня к вам. Как рад видеть вас здесь! Ведь все вы — мои
сыновья. Без вас мне скучно. Вас всех я всегда ношу в своем сердце! —
растроганно говорил старый отец полка — Зыков, целуя меня по-отцовски.
Я уступил свою комнату. Не успел я войти во
двор и сделать несколько шагов, как встретил джигита, несущего шкуру барана, который был подарен Зыковым на плов его сыновьям,
туркменам. Не прошло и часа, как плов был готов, и, отдохнувши после
дороги, генерал Зыков сидел в кругу джигитов, оживленно беседуя и запивая плов
гёок-чаем.
— Что же, после меня в атаку ходили? —
расспрашивал старый командир.
— Нет, Ага, полковник Кюгельген
не любит атаку, — отвечали туркмены.
Зыков
хохотал.
Через три дня генерал Зыков, попрощавшись со
своими джигитами как с родными, будучи сам растроган их гостеприимством и любовью к нему, уехал на фронт.
ВСТРЕЧА НАРОДНОГО ГЕРОЯ
Конец
июля 1917 года.
Наконец, после восьмидневного пребывания в
Бердичеве, Верховный решил ехать в Могилев для приема ставки. Прибыв на станцию и расставив часовых в поезде, я ждал приезда
Верховного. По приказанию полковника
Голицына я поставил двух туркмен на паровозе. Эти джигиты должны были сторожить
машиниста, чтобы он не удрал.
Во время обеда лица у всех были веселые и
разговоры были оживленные. В этот день центром внимания был сотрудник «Русского Слова» Лембич, смешивший публику своими
веселыми рассказами о том, как он
очень удачно морочил кому-то голову своими статьями. Генерал Корнилов
много смеялся во время рассказов Лембича, и вообще можно было заметить подъем
настроения у всех присутствующих.
Приближаемся к Могилеву. Поезд мчится,
оставляя за собой столб пыли. Деревни и станционные здания мелькают пред нами, как на кинематографической ленте. Чем ближе мы подъезжаем к Могилеву, тем тяжелее становится у
меня на душе. Предчувствие чего-то
неприятного не давало мне покоя, несмотря на то, что все вокруг были радостно
настроены. Паровоз загудел, извещая о последней станции перед Могилевом. Туркмены поспешно
приводили себя в порядок, переодеваясь в новые халаты, пригоняя винтовки и
ятаганы.
— Хан, Верховный приказал вам сопровождать его на
вокзале во время смотра георгиевцам.
Сейчас идемте со мной в вагон Верховного, чтобы выйти с ним вместе на
перрон вокзала, — торопил меня полковник
Голицын.
Поезд остановился при звуках оркестра и при
криках «ура!». Тысячная толпа засыпала генерала Корнилова
цветами, как только он показался на площадке своего вагона.
— Да здравствует народный герой! Да здравствует
Верховный главнокомандующий генерал
Корнилов!
Верховный, спокойно приняв рапорт от
почетного караула георгиевцев, обошел их, а затем, пропустив мимо себя церемониальным маршем, рассекая толстую стену из встречавших его
людей, быстрыми шагами направился к своему автомобилю. Лицо у него в
это время было очень строгое, серьезное. Я
не уловил в нем чувства радости и довольства. Проводив Верховного до
автомобиля, я с разрешения полковника
Голицына возвратился к своим джигитам, чтобы снять их с постов и
приготовиться к отъезду в полк.
Туркмены не могли прийти в себя от такой
пышной встречи, устроенной Могилевом их Уллу бояру. Их
поражало все: колоссальная толпа народа, масса цветов, могучие крики
«ура», а особенно красота ружейных приемов георгиевцев.
Из
толпы долетали отрывистые фразы.
— Ах, какие красавцы, ах, какие молодцы! Кто они такие?! Кавказцы?!
— Нет, это текинцы,
туркмены! Конвой генерала Корнилова.
— Кто,
чеченцы?
— Да
нет, текинцы или туркмены, как их называют! Из Центральной Азии!
Джигитам
предлагали папиросы, спички.
В этот момент я вспомнил слова конюха моего
отца, старого Джа-вэра, который говорил:
«Когда барин важный, то его собаке бросают
кость, когда она за барином идет в гости!»
Проведя ночь на вокзале, я на другой день
утром отправился в ставку. Пришел во дворец, в котором еще так
недавно жил Ак-Падишах. Полукруглое двухэтажное и не очень
большое здание ничем меня не поразило, так как я представлял
его себе чем-то грандиозным. Я думал, что наша роль охраны с
приездом в Могилев закончена, а потому, придя в Ставку, я просил полковника
Голицына, чтобы он доложил Верховному, прося его разрешения возвратиться в
Каменец-Подольск для соединения с полком. Выслушав меня, полковник
Голицын пошел к Верховному и, возвратившись, сказал следующее:
— Верховный приказал вам остаться при Ставке и нести
внутреннюю охрану ее, предоставив
внешнюю — георгиевцам.
На мой вопрос, почему георгиевцы назначаются
на внешнюю, а мы на внутреннюю службу, и не обострит ли такое
разделение службы отношений между ими и нами, полковник Голицын
ответил, что он надеется на опытность в этом деле начальника
охраны туркмен, который сумеет нести свою службу так, что ни о каком обострении
отношений не будет и речи. Внешнюю охрану будут нести георгиевцы потому, что их
не хочет обижать Верховный, а внутреннюю — мы, потому что
Верховный больше доверяет нам, туркменам, и хочет, чтобы мы всегда были ближе к
нему. А сейчас им, полковником, будет приказано перевезти моих
людей с вокзала в Ставку, и по их прибытии он сам укажет, где
поместиться мне с ними.
— Текинский полк тоже придет сюда через несколько
дней! — закончил полковник Голицын.
После этого я, отправившись на вокзал, привез
своих людей. Полковник Голицын лично представил меня коменданту
Ставки полковнику Квашнину-Самарину и просил его быть мне
полезным и в дальнейшем, оказывая свое содействие, если я в
чем-нибудь буду нуждаться. Комендант тотчас же предоставил
нам одну большую комнату в здании дежурного генерала ставки.
Сейчас же раздобыли солому и стружки и, покрыв ими деревянный
пол, джигиты разостлали по ним кто шинель, кто бурку и
устроились хорошо. В отведенной нам комнате, как я узнал потом, Царь прощался
со Ставкой, покидая ее после своего отречения.
Не прошло и получаса после приезда туркмен в
Ставку, как прибежал ординарец с приказанием немедленно мне явиться к полковнику
Голицыну.
— Хан, голубчик, во-первых, Верховный
приказал, чтобы вы впредь обедали с ним, а во-вторых, сейчас же
расставьте своих людей на посты во дворце, где вы сами найдете
нужным. Не хочу вам указывать, так как я вполне уверен, что вы
отлично знаете свои обязанности, — сказал мне полковник Голицын, когда я
явился к нему.
Поблагодарив полковника Голицына за его
доверие ко мне, я ушел. Обстоятельно объяснив туркменам о
внимании и доверии к ним со стороны Верховного и об их роли, я
привел их во дворец и расставил их на посты в следующем порядке:
в саду — пять человек, около приемной комнаты в нижнем этаже —
парных часовых, на верхнем этаже перед дверью приемной комнаты
Верховного — парных часовых. Притом на обязанности часовых,
которые находились в нижнем этаже, лежало бдительно следить за каждым движением
георгиевцев. Мой помощник, старший унтер-офицер, должен был постоянно
находиться здесь же, а я — в дежурной комнате. В ночное время число джигитов в
саду, а также и на верхнем этаже между кухней и столовой Верховного
увеличивалось вдвое.
С этой-то минуты и началась тяжелая,
ответственная работа. Тяжела она была вот почему. После месячной
фронтовой жизни, внезапно очутившись со мной у Великого бояра, туркмены, не получая
необходимого отдыха, несли все время, денно и нощно, бдительную
охранную службу. Спали мало, будучи все время начеку, часто
не раздеваясь по трое, по четверо суток, и ели плохо, ибо туркмены
не хотели питаться из общего котла приготовленной солдатской
рукой пищей, в уверенности, что в ней варится и свинина, до
которой русские были большие охотники. Питаясь консервами, гёок-чаем
и хлебом, очень редко покупая мясо в складчину, они готовили плов, если,
конечно, позволяли обстоятельства и время. При внезапном отъезде из Каменец-Подольска ими
было взято очень ограниченное количество
белья, так что бедные им джигиты загрязнились
и износились совсем. Всякое хорошее известие, приносимое мною, радовало их, и можно было заметить
повышение настроения, а худое
волновало одинаково, как и меня, заставляя переживать и их нелегкие минуты. Все это в общей сложности нервировало их всех. Эту нервозность, однако, никто
из них не высказывал в какой бы то
ни было форме, терпеливо продолжая нести свою службу Великому бояру.
Все мое внимание с минуты приезда в ставку было сосредоточено на двух задачах:
1. Приложить все мои усилия
к тому, чтобы дать возможность джигитам приблизиться к Великому бояру и
чтобы Великий бояр и туркмены узнали друг друга, что облегчило бы
мне многое в будущем. Зная привязчивость туркмена к человеку, понимающему его
душу, я ничуть не боялся и не сомневался в том, что Уллу бояр, постоянно встречаясь с ними в Ставке, заслужит своим
вниманием, простотой, доступностью и беседами общую любовь, и туркмены сами
полюбят его детской любовью, любовью кочевника, а от этого зависело все в будущем.
2. Приложить все усилия к устранению всякого трения,
которое могло
бы произойти между туркменами и георгиевцами.
— Держите себя с часовыми георгиевцами очень
внимательно и вежливо, не забывая, что вы делаете это для того,
чтобы не испортить и не причинить вреда той задаче, которая на нас возложена
Уллу бояром. Будьте корректны с ними и не показывайте даже
вида, что вам больше доверяет сам Уллу бояр, чем им, так как найдутся вредные
люди, которые внесут разлад между нами, а тогда цель не будет
достигнута и Уллу бояру придется работать не так спокойно.
ПРОГУЛКА
На другой день приезда в ставку, в 3 ч. 50
мин. пополудни, полковник Голицын сообщил мне, что Верховный сейчас выйдет в
сад для своей предобеденной десятиминутной прогулки и желает, чтобы я
сопровождал его. Я сейчас же отправился в приемную и там встретился
с Верховным, который, выйдя из кабинета и поздоровавшись со мной на
лету, приказал мне следовать за ним одним словом: «Идемте!» и
направился в сад. Я поспешил за ним, так как, несмотря на свой
небольшой рост, он шагал неимоверно крупными шагами. Мы вышли в
маленький, но прелестный сад, находившийся на высоком обрыве
сказочно красивого Днепра. Перед нами был чарующий вид. У ног
извивался змеей Днепр, неся на своих быстрых волнах пароходы,
баржи и лодки. На противоположном берегу его видна была, как на ладони, деревня
Луполово, а за ней гладкая степь с темной полосой леса на
горизонте. Не замечая картину, бывшую перед его глазами, заложив руки назад,
опустив голову и сосредоточенно думая о чем-то, Верховный быстрыми
шагами ходил из аллеи в аллею. Я же, подобрав одной рукой ятаган, мешавший мне шагать,
другой придерживая свою громадную папаху, которая благодаря слишком большим
волосам все время слезала назад, задыхаясь
от жары, почти бегал за Верховным. Я бы, наверно, очень быстро «выдохся», если бы, случайно обернувшись ко мне, Верховный не заметил несчастное выражение
моего лица и не остановился, спросив
меня:
— Что, Хан, жарковато, а?
— Не от холода же я так вспотел, Ваше
Высокопревосходительство! — ответил я
хохотавшему Верховному.
Заметив, что он утомляет меня своими крупными
шагами, Верховный
сократил их почти на поларшина.
— Почему,
Хан, у туркмен такие большие папахи? — спросил он, увидя, что моя папаха причиняет мне беспокойство.
Я рассказал ему о трех причинах, заставивших
туркмен иметь эти огромные папахи. Он серьезно слушал меня, но, услыхав о третьей
причине, громко расхохотался. В это время в сад вошел полковник Голицын пригласить Верховного к обеду и, увидев
его хохочущим, поинтересовался о причине его смеха.
— Вероятно,
Ваше Превосходительство, Хан вам рассказал что-нибудь интересное? — спросил
Голицын.
Тот, отмахиваясь от него руками и задыхаясь от смеха, еле смог ответить:
— Да...
да... сами спросите его... Я не могу! — и отправился в столовую.
Полковник Голицын, пожав плечами и глядя на
меня большими глазами, последовал со мной за Верховным. В столовой мы застали
всех стоящими у стола в ожидании Верховного.
— Моя жена, Хан! — представил
меня Верховный покойной теперь Таисии Владимировне, а затем,
представив меня генералу Лукомскому, обратился, смеясь, к сыну:
— Юрик, познакомься с Ханом.
Это один из тех, которых ты боялся в дороге.
Мальчик подходил ко мне с опущенной головой
и надутыми губами, как бы собираясь сейчас расплакаться, но
все же произнес, здороваясь со мною:
— Я не
боялся!
Верховный пригласил всех сесть. За обедом
присутствовал в этот день начальник штаба Верховного генерал
Лукомский, полковник Кислов, гвардейский полковник князь Гагарин,
полковник Голицын, B.C. Завойко, прапорщик граф Шувалов и
адъютанты: штаб-ротмистр Перепеловский, штаб-ротмистр Аркадий
Павлович Корнилов и прапорщик Виктор Иванович Долинский. Скромный обед,
получаемый из общей офицерской столовой ставки, прошел, по
обыкновению, очень оживленно. Продолжался он очень недолго, и
Верховный, не дождавшись сладкого и чая, удалился в свой кабинет, а за
ним вскоре ушел и генерал Лукомский.
Как только Верховный ушел, сидевший напротив
полковник Голицын обратился ко мне через стол:
— А
ну-ка, Хан, расскажите, пожалуйста, теперь нам, что вы рассказали Верховному в
саду.
Все присутствующие обернулись в нашу сторону.
Я начал рассказывать:
— Верховный спросил меня, почему туркмены носят
такие большие папахи, и я объяснил ему, что на это существуют три причины. Первая — каждая папаха имеет внутри войлок для
поддерживания корпуса ее. Этот
войлок очень часто спасает голову владельца от сабельного удара. Вторая — в самые лютые морозы
туркмену тепло в своей папахе, а в
дороге она иногда заменяет подушку. Третья — у туркмен существует обычай очень рано выбирать себе невесту (с девяти, десяти лет). Выбрав невесту, жених
ударяет ее своей папахой. Если она
выдержит этот удар и не упадет, то годится как жена, если нет, то жених ищет другую.
Окружающие,
услыхав о третьей причине, которую я, кстати сказать, рассказал
шутки ради, — хохотали.
ВРЕМЯ НЕ ТЕРПИТ
Начало
августа 1917 года.
Как-то на одной из прогулок в саду дежурный
офицер гвардейский полковник князь Гагарин доложил
Верховному, что его желает видеть брат.
— Брат? — удивленно открыв глаза, спросил
Верховный. Вы что-то не так поняли!
Расспросите его как следует — приказал Верховный князю.
Тот, быстро возвратившись, доложил, что
расспросил как следует, «и все-таки оказывается, что он ваш брат,
Ваше Высокопревосходительство».
Верховный, выслушав, произнес удивленно:
— Не может быть... Ничего не
понимаю. Давайте-ка его сюда! — приказал он князю, уходя в
гостиную.
— Лавр, брат, что ты не
узнаешь меня? — потянулся было к нему пожилой казак одного из
сибирских полков.
— Подожди! Пойдем... Поговорим
с тобой! — сказал Верховный, уводя казака в кабинет.
Минут через пять оба брата вышли из
кабинета. Верховный был желтый, как лимон, а у казака были влажные
глаза — очевидно, он расплакался при виде брата. Представив
всем присутствующим своего брата, Верховный сел за стол. За обедом брат сидел
между Верховным и Таисией Владимировной и, не смущаясь
присутствием столь многих высоких чинов, запросто ел хлеб Верховного,
который тот брал для себя. Рассказывал о своем хозяйстве в Сибири и о том, как
он, узнав в полку, что его брат Лавр назначен Верховным главнокомандующим,
решил после долгих лет разлуки поехать погостить на недельку к нему.
Верховный,
довольный присутствием брата, слушал его, посмеиваясь, и так же запросто
расспрашивал о хозяйстве, доме в Сибири.
— Что
же, в твоем полку много нежелающих воевать? — спросил он
вдруг брата.
— Куда таперича война? —
отвечал тот, громко хлебая суп из тарелки и, не обращая внимание
на лежавшую перед ним салфетку, вытирал рыжие усы своей большой жилистой рукой.
Верховный, глядя в окно, глубоко вздыхал.
Через два дня Верховный, отправляя своего брата на фронт, говорил ему:
— Поезжай, брат, на фронт. Время не терпит. Теперь
каждый человек нам дорог.
Шли дни за днями. В ставке кипела работа.
Беспрерывно слышался стук телеграфных аппаратов и пишущих машинок, гул от
разговоров приходивших и уходивших из Ставки лиц. Каждую секунду
видны были фигуры, мелькающие из одного отделения в другое, офицеров
генерального штаба в аксельбантах, с бумагами в руках, звеневших шпорами. Все
лица сосредоточены и серьезны. Я часто встречал на лестнице,
ведущей к Верховному, генерала Лукомского, завоевавшего нашу
любовь своим простым и симпатичным отношением ко мне и к туркменам.
Туркмены называли его Кзыл Юзли — Краснощекий бояр.
— Хан Ага, где наш Кзыл Юзли?
Не болен ли? — спрашивали туркмены, если генерал Лукомский
запаздывал на одну минуту с докладом к Верховному.
— Ну как, Хан,
голубчик, живем? — спрашивал при каждой встрече генерал Лукомский, здороваясь со мной.
В одиннадцать часов начинался прием
иностранных представителей. Здесь можно было видеть представителя Великобритании генерала Бартера в сопровождении полковника Эдверса,
тощего француза генерала Жанена, карапузиков-японцев, итальянцев, румын и других.
Лица всех сосредоточены и озабочены, кроме японцев, которые очень вежливо разговаривали и имели на лицах
отпечаток веселости. Через минуту все они из приемной попадали в
кабинет, дверь которого запиралась генералом Лукомским, и доклад начинался.
Таким образом, жизнь в Ставке шла своим
чередом, а в это время с фронта приходили все более неприятные
вести: немцы наступают и наступают, грозя взять Ригу, солдаты или
митингуют, не желая воевать, или сдаются пачками в плен, или бегут
по домам. Жители города относились к этим вестям безразлично, а
Ставку эти вести волновали, и она нервничала. Недавно веселая жизнь как штабных чинов, так и прибывающих с фронта становилась все мрачнее
и мрачнее. Чувствовалось приближение
грозы. Петроград все торгуется. Время не терпит! На душе тяжело. Появившиеся в
это время в городе ораторы-евреи открыто митинговали в городском театре,
развращая и без того уже успевшего
развратиться русского солдата и население сообщением, что война окончена
и что долг каждого из нас ехать на фронт и звать домой бывших еще там
товарищей.
В один из таких тревожных дней полковник
Голицын приказал мне усилить внутреннюю охрану до двадцати пяти человек, так как до него дошли слухи, что местные
солдаты-геогриевцы хотят напасть на
Ставку. В маленькую комнату, находившуюся возле столовой, было помещено 15, а в саду была поставлена охрана из
десяти человек. Туркмены, тоже поняв
важность наступающего момента, говорили мне:
— Аи, Хан Ага, лицо у Кзыл Юзли бояра тоже
пожелтело. Он тоже, как Уллу бояр, по ночам не спит.
Веселым и интересным беседам во время обедов пришел конец. Верховный за обедом почти не разговаривал и часто,
не окончив свою еду, уходил в свой
кабинет. Нервы у всех в ставке были натянуты, как струны, и казалось, что вот-вот приближается момент, когда струны оборвутся. В эти дни к Верховному приезжали
командующие армиями, корпусами,
дивизиями, о чем-то совещались с ним и, получив какие-то инструкции,
возвращались обратно к себе. В начале августа
за обедом можно было встретить генерала Деникина с генералом Марковым,
генералов Юденича, Валуева и других. Но все-таки обеды проходили мрачно, и
только иногда их оживлял своими интересными
рассказами Алексей Феодорович Аладьин, приехавший от Временного правительства
с профессором Яковлевым для переговоров с Верховным и оставшийся с ним
впоследствии во все дни сидения в Быхове.
В ПОЛКУ НЕ УНИМАЮТСЯ
Первая половина августа
1917 года.
Наш полк был переброшен из Каменец-Подольска в
Могилев. Для него было приготовлено комендантом Ставки место в
селе Луполово.
В этот день, т.е. в день приезда полка, ко мне пришел полковник Григорьев и заявил, что приготовленное для
полка место ему не нравится, так как
оно находится далеко от города, не имеет комфорта больших квартир и что
господам офицерам будет трудно бывать в
городе. Он приказал мне отыскать квартиры для полка ближе к городу, мотивируя тем, что я имею много
знакомых в Ставке и через них я
обязан устроить полк хорошо. Меня крайне удивило такое требование полковника Григорьева, предъявленное мне, как к
квартирьеру полка, в то время когда я находился в распоряжении Верховного и нес
службу более серьезную, чем отыскивание комфортабельных квартир для господ
офицеров полка. Несмотря на то, что Ставка
переживала тяжелые дни и каждую минуту надо было быть начеку, я, желая помочь
своему полку и с разрешения князя Голицына, очень удивившегося моей просьбе и
давшего неохотно свое разрешение, отправился с адъютантом коменданта Ставки,
прапорщиком Лузиным, отыскивать в городе квартиры, требуемые полковником Григорьевым. К сожалению, все наши
четырехчасовые поиски оказались тщетными, и мы возвратились ни с чем. Явившийся
полковник. Григорьев устроил мне скандал, узнав, что требуемые квартиры
не отысканы.
— Господин полковник, я думаю, что нам ничего не
удастся сделать в смысле подыскания
другого места, так как, благодаря пребыванию
в Могилеве массы офицеров, все квартиры, находящиеся в распоряжении коменданта Ставки, переполнены, и
все наши поиски не привели ни к чему, — сказал я.
Взбешенный полковник
Григорьев прервал меня с пеной у рта.
— Кто это
«мы»?!
— Я и прапорщик Лузин! — ответил я.
— Как вы,
молокосос, смеете говорить «мы»? — кричал полковник Григорьев, не слушая моего ответа. — Молокосос, служит три дня в Ставке и уже говорит «мы»! Я, старый
полковник, терпеть не могу таких
разговоров. Извольте заявить своей Ставке, чтобы нас разместили там, где мы хотим, а иначе полк уйдет
туда, где его могут устроить хорошо.
Помня заветы опытных офицеров полка,
говоривших: «Когда Григорьев расходится, надо тихо удаляться!»
— я тихо ушел. По дороге в Ставку я с грустью думал, что, к
сожалению, в эти тяжелые дни, переживаемые Россией, большинство таких Григорьевых и Эргартов больше заботятся о комфорте, вместо того
чтобы подумать о серьезности
переживаемого времени.
Полк был размещен в Луполове. Только
командиру полка отвели квартиру в городе с целью держать его близко
к Ставке. Через три дня после приезда полка в Могилев я подал
Верховному, через штаб-ротмистра Перепелевского, рапорт, в котором просил разрешения Верховного вернуться в полк. По правде сказать, в
период службы у Верховного мои нервы
расшатались окончательно от бессонницы и
усталости. В течение суток мне приходилось спать не больше трех-четырех часов и неделями, бывало, я не снимал
сапог. К тому же мне хотелось дать
возможность и другим офицерам полка послужить в Ставке.
— Хан, дорогой, зайди сейчас ко мне, есть важное
дело, — сказал полковник Голицын, выйдя от Верховного слегка
взволнованным.
Я
пришел к нему.
— Садись, Хан (Голицын питал ко мне отцовскую
нежность, и мы были на «ты»). Ведь ты
знаешь, что я тебя люблю, как Васю (его
сын), и я обижен на тебя, что ты, не посоветовавшись со мной, подал
такого рода рапорт Верховному. Разве ты не веришь ему и не любишь его? Если ты не веришь и не любишь, то
тогда, конечно, можешь вернуться к себе в полк.
Нашу беседу прервал Верховный, вызвавший
звонком к себе в кабинет полковника Голицына. Не прошло и пяти минут, как полковник Голицын вызвал и меня к Верховному. Усадив
меня, Верховный спросил о причине, вызвавшей этот рапорт. Я ответил, что
я желаю дать возможность и другим офицерам полка послужить ему.
— Нет, Хан, кроме вас я не желаю никого. Я вам
верю. Если вы верите мне, то прошу
вас остаться и продолжать службу. Надеюсь, что вы исполните мою просьбу. А? Вы же, Владимир Васильевич, Бога ради, узнайте, не обидел ли кто Хана? — И, взяв с
меня слово, что меня никто не
притесняет, он отпустил меня. Я опять по-прежнему продолжал нести свою службу.
Благодаря тому что немцы все нажимали и нажимали на русский фронт, нервы ставки натянулись до крайности.
Верховный был молчалив и во время прогулок все вздыхал. Однажды, подойдя
к обрыву в саду над Днепром, он тяжело задумался. Я спросил, как дела с Петроградом. Махнув рукой, он сурово ответил,
указывая подбородком в сторону Петрограда:
— Там
сидят правители России и торгуются между собой. У них нет ни капли мужества и силы... Они губят Россию. Время не терпит, а они все разговаривают! — И он опять задумался.
Я посмотрел на Верховного и вспомнил джигита,
говорившего мне когда-то в дороге, что если бы он был близок к
Верховному и последний верил ему, то он сказал бы:
— Эй, бояр, брось все это дело, так как Россию уже
продали. Во главе ее стоят
предатели, а ты один против них ничего не сделаешь!
Но вместе с тем я вспомнил, что одинокому
путнику в пустыне сам Аллах попутчик, и во мне с новой силой загорелась вера в этого
человека и его дело. Мне хотелось сказать
ему: «Лучше погибнем вместе в борьбе с
предателями, чем увидим позор нашей родины». В эту минуту мне показалось, что он прочел мои мысли, ибо, обращаясь ко мне, Верховный, задумчиво, с глубоким
вздохом произнес:
— Мне кажется, Хан, с этими господами без крутых
мер не обойдемся!
Так думал в эти дни
Верховный.
Разговор этот произошел шестого августа,
после первой нашей поездки в Петроград. Эта поездка в Петроград (3 августа) ничем для
нас, туркмен, не ознаменовалась. Сопровождали мы Великого бояра в Зимний дворец и в военное министерство, где была
встреча Верховного с «военным министром» Савинковым, и в тот же вечер
выехали в Ставку. В поездку эту Верховного сопровождали кроме нас, туркмен, Завойко, генерал Романовский,
полковники: Плющевский-Плющик,
Голицын и Моторный; из адъютантов — штаб-ротмистр Корнилов.
Вечером 6 августа меня вызвал к себе
полковник Голицын и задал вопрос: верю ли я так же в джигитов полка, как в
тех, которые находятся
со мной в ставке?
— Полку предстоит исключительная боевая задача.
Верховный надеется только на Текинский полк! — добавил он.
Выслушав полковника Голицына, я ответил ему следующее:
— За всех джигитов полка я
поручиться не могу, так как большинства из них я не знаю, но
думаю, что, поработав с ними немного, можно было бы подготовить
таких же верных и преданных людей, каких я сейчас имею при
себе.
— Когда и как
можно это сделать? — задал мне вопрос полковник.
— Прежде всего, по-моему, между
Верховным и полком должна быть тесная связь. Для этой цели надо
приглашать для несения службы в ставке популярных среди джигитов
офицеров-мусульман с теми джигитами, которых последние хорошо
знают. Я надеюсь, что частые встречи их с Верховным во время
несения службы будут на них действовать так же, как на меня и моих людей.
Думаю, что для этой работы потребуется не меньше месяца. А без такой методической
подготовки у меня лично нет надежды, что может что-нибудь выйти
из этой исключительной боевой задачи, которую Верховный собирается возложить на
Текинский полк, — ответил я.
— Благодарю тебе, дорогой, за
твой сердечный и мудрый совет, — сказал полковник Голицын, идя к Верховному с моим
ответом.
Верховный мое мнение одобрил и возложил на меня выполнение этой задачи.
Прошло несколько дней после приведенной нашей беседы с полковником
Голицыным. Как я узнал уже потом, в ставку явился полковник Кюгельген с
рапортом Верховному, прося об отчислении из полка в резерв чинов следующих
офицеров-мусульман: корнетов Силяба Сердарова и Ата Мурадова и прапорщиков:
Курбан Кулы, Кулниязова, Коч Кулы и Шах
Кулы. Все это были офицеры заслуженные,
боевые и пользующиеся любовью джигитов. Конечно, все это было решено при
участии полковников Григорьева и Эргарта, желавших, очевидно, поместить в полк
своих друзей, а таких — желавших попасть во время революции в Текинский полк,
— было довольно много. Эти люди не
понимали, что, делая такую вещь, они могли остаться в полку одни, так
как все туркмены уйдут за своими офицерами,
и полк будет состоять не из джигитов, а из шестнадцати человек русских
офицеров во главе с фон Кюгельгеном.
Приняв полковника Кюгельгена и поговорив с ним, Верховный, отпуская его, сказал: «Нет! Пусть остаются. Сейчас
не время заниматься отчислением или
переводами»... Об этом я не знал ничего. Верховный вызвал меня через полковника Голицына и спросил мое мнение об офицерах, подлежащих, по просьбе
Кюгельгена, к отчислению в резерв
чинов. Поблагодарив Верховного за доверие, я ответил, что если Верховному не понадобится в будущем Текинский полк, то офицеров этих можно удалить. Если же
Верховный желает иметь около себя
надежных людей, то надо их оставить в полку.
— Я точно так же думал и решил оставить. Полк
Текинский и в нем как офицеры, так и
всадники должны быть туркмены. Я даже не
знаю, по какому вообще праву у них в полку больше офицеров русских, чем туркмен?! — обратился с последней
фразой Верховный к полковнику
Голицыну.
Через три или четыре дня после рапорта
полковника Кюгельгена прапорщик Баба Хан Менглиханов передал мне
просьбу полковника Ураз Сердара, уже успевшего прибыть из отпуска в полк. Я отправился
и застал старого Сердара в его маленькой комнате, сколоченной на скорую руку
из досок и легко доступную ветрам со всех четырех сторон благодаря изобилию
щелей.
— Садись, Хан Ага! Есть большая новость. Баба, давай
нам чай! — приказал он своему вестовому и продолжал: — Ты, вероятно, служа в Ставке, уже знаешь, что полковник
Кюгельген в компании с полковниками Григорьевым и Эргартом желают удалить из полка лучших офицеров-туркмен? Я думаю, что вся
эта компания так действует потому,
что хочет заполнить освободившиеся места своими друзьями. Этого мало.
Эргарт по-прежнему сплетничает, а Григорьев
помогает вздувать всякие истории, создавая невыносимое положение для
офицеров-туркмен. Я все это отлично понимаю, но не хочу предпринимать каких бы то ни было мер, так как знаю, по твоим словам, что полку предстоит серьезная
работа, — я не хочу мешать общему
делу. Если я затею здесь какую-нибудь историю, то нас могут принять за бунтовщиков, взбесившихся с жиру, а поэтому я решил взять с собой Курбан Агу и тихо,
не ссорясь с русскими офицерами, под
видом отпуска уехать в Ахал, ибо если я
уеду, поссорившись с ними, то ни один джигит не останется в полку. Я рассказываю тебе все это, чтобы узнать
твое мнение по этому поводу.
Я постарался успокоить старого Сердара,
сообщив ему о том, что Верховный ответил полковнику Кюгельгену. Подробно
объяснив обстановку, я указал на тяжелое время и просил его забыть
личные счеты ради общего дела, во главе которого стоит Уллу
бояр.
— Будь великодушным, Сердар, — сказал я, — как отец
твой, и верным, разумным помощником
Уллу бояра. Единственная надежда
его и ставки на тебя и на джигитов, а потому не обращай внимания на этих господ и поддержи меня, приготовив полк к
предстоящей работе. Великий Аллах
все видит и Сам накажет этих неблагородных сплетников, уже и так Им наказанных.
Сердар внимательно выслушал меня до конца и
глубоко вздохнул. Наступила тишина. Лицо его приобрело
темно-бронзовый цвет. Глотнув два-три глотка гёок-чая, он сказал:
— Хан балам (сын мой), я верю в Уллу бояра, верю и
тебе. Понимаю душу твою отлично,
понимаю и то, что ты хочешь, чтобы наш ротозей-туркмен
вернулся в Ахал с добрым именем, а не как беглец с поля чести. Но что я сделаю с этими людьми, которые хотят помешать этому? Хорошо, балам, я забуду все. Работай!
Старый Сердар к услугам Уллу бояра. Сделаю
все, что в моих силах. Эй, Баба, позови
сюда Курбан Агу, Коч Кулы, Шах Кулы, Баба Хана, Силяб Сердарова и Ата Мурадова!
Это
были офицеры, подлежавшие увольнению.
Когда все они собрались, Сердар сообщил им о
предполагаемом их увольнении и об ответе Верховного Кюгельгену. Велико было удивление
некоторых, даже не подозревавших об этой интриге.
— Вы должны держаться крепко друг за друга и
поддерживать Хана, слушаясь его во
всем, так как он, находясь близко к Уллу бояру, лучше вас понимает положение вещей и будет сообщать вам все то, что
передаст ему Уллу бояр. Каждый из вас должен подготовить своих джигитов к предстоящей работе, дабы они
смогли с честью выполнить задачу,
которая будет возложена на них Уллу бояром.
Когда я вернулся из полка, Верховный тотчас
вызвал меня и поинтересовался, в чем там дело. Я ничего ему
об интригах не рассказал, успокоив лишь, что все обстоит
благополучно. Скажи я тогда одно слово, и кто знает, где бы очутились эти
господа полковники во главе с командиром?!
После отказа Верховного отчислить офицеров-туркмен из полка полковники сразу переменили свое отношение ко всем
офицерам-туркменам и ко мне. Они сразу же превратились из вызывающих крикливых
господ в очень предупредительных и корректных. Туркмены отлично понимали
причину такой перемены и по-прежнему держались в стороне, живя в полку
своим тесным кружком.
ПЕТРОГРАД
9 августа 1917 года.
В яркий солнечный день полковник Голицын
приказал мне взять сорок человек джигитов с двумя пулеметами и отправиться на вокзал.
— Верховный сегодня едет в Петроград. Путь
опасный, и могут произойти неприятности как в пути, так и в самом Петрограде.
От этой
поездки, дорогой Хан, зависит все будущее нашей многострадальной родины,
поэтому выбирай людей таких же верных и надежных, как ты сам, — предупредил
меня полковник Голицын.
— Эй, Ага, джигит один раз рождается, и после смерти он
должен оставить честное имя потомству, — отвечали мне
джигиты, когда я им объяснил, что поездка опасная и что, быть может, все мы погибнем вместе с Уллу
бояром.
Быстро собрав все, что нужно, мы поехали на
вокзал, куда прибыл и Уллу бояр. Поезд тронулся. Порядок
несения службы в поезде был таков же, как во время переезда Уллу бояра из Каменец-Подольска в Могилев. Во время обеда за стол был
также приглашен, по приказанию Верховного, мой помощник, прапорщик Шах
Кулы. В продолжение обеда Верховный,
разговаривая с ним, расспрашивал об аульной жизни, о жизни молодых
туркмен, об обычаях во время свадьбы и т.д.
Сам Уллу бояр рассказывал также интересные вещи из жизни текинцев. Шах
Кулы, влюбленный в Уллу бояра больше, чем я,
после обеда за гёок-чаем в компании джигитов делился своими впечатлениями.
— Ба,
Хан, за этого бояра умереть не страшно. Мне исполнилось 55 лет, и я много людей видел на своем веку и скажу тебе правду, что если он возьмет в свои руки всех этих
петроградских говорунов, то спасет
Россию! — говорил Шах Кулы, вытирая с лица пот, вызванный гёок-чаем.
— Не кажется ли тебе, Шах Кулы
Ага, что Уллу бояр и есть тот человек с железной волей и твердой рукой,
нужный для спасения России, о котором ты мечтал в первые дни революции? Помнишь?
— Да,
да. Мне кажется, именно это тот человек, о котором я говорил
тогда! Как ты все помнишь? Какая у тебя память? А я, признаться,
забыл об этом.
— Веришь ли ты,
Шах Кулы Ага, этому человеку и лежит ли твое сердце к нему? — спросил я.
— Бэ, Хан, сын мой! Если бы мое сердце не лежало к нему и мы не верили бы в него, то разве поехали бы так
охотно с тобой, зная заранее, что
можем не вернуться из этой поездки?! А вот лучше скажи мне, заметил ли ты его манеру говорить? Какая сила
воли чувствуется в каждом его
слове! Когда я видел Уллу бояра за обедом, то мне казалось, что это сидит лев,
окруженный лисицами, волками и шакалами.
Посмотри, как он знает народ. Я поражался, слушая его. Как он понимает психологию русского солдата!
Речь шла о том, что Верховный за обедом рассказывал, как Керенский на автомобиле по дороге на позиции с пеной
у рта уверял Верховного, будто это (июньское) наступление —
революционный порыв свободного русского воина. Верховный хладнокровно ответил, что он сам солдат и русского солдата знает
хорошо, и считает, что этот порыв
вовсе не революционный и не свободный, как думает Керенский, а случайный и что
он так же быстро испарится, как пришел. Конечно, результаты этого порыва
долго не заставили себя ждать. Они теперь
видны: революционный и свободный русский
воин этот порыв преподнес г. Керенскому в виде Калуша и Станиславова, а впоследствии — коммунизма.
Удивительно то, что сам Керенский в
одежде сестры милосердия убежал первым из России, от этого милого порыва
свободного воина!
Верховного сопровождали на этот раз полковник
генеральная штаба Моторный, полковник Плющевский-Плющик, полковник
Голицын и Завойко.
— Ты возьмешь всех своих людей и пулеметы, оставив в
поезде лишь часовых, причем пулеметы должны быть так замаскированы, чтобы
во дворце никому в голову не могло прийти, что мы приехали с ними. У джигитов оружие исправно, а в
особенности ятаганы? — спрашивал меня
Голицын на последней станции перед Петроградом.
Поезд остановился, и я со своими джигитами в
пяти автомобилях прибыли с Верховным в Зимний дворец. Пулеметы системы
«Кольт»,
искусно спрятанные под бурками джигитов, были пронесены — один наверх, а другой в сад. Верховный в сопровождении полковников Моторного, Плющевского-Плющика,
Голицына и других отправился в зал заседания. Я шел за Голицыным, который перекрестился
при входе во дворец.
Перед тем как войти в зал заседания, дверь
которой охраняли два юнкера из школы прапорщиков, полковник Голицын полушепотом
отдал мне приказание: «Как только я выйду в приемную и сделаю тебе условный знак кивком
головы, ты должен броситься со своими джигитами и сделать то, что может
понадобиться в таких случаях!»
Я принял все меры предосторожности: против
возможного появления
внутреннего караула было поставлено восемь человек джигитов. За дверью приемной находился Шах Кулы с пятью джигитами,
остальные же стояли на протяжении всей лестницы, образуя цепочку, началом которой был я, а концом —
пулемет, находившийся в саду. Мною было приказано джигитам покончить все
дело одним холодным оружием — ножами,
ятаганами, а огнестрельное пустить в
ход лишь в крайности. Я вышел в коридор на мгновение, чтобы посмотреть,
все ли в порядке. Шах Кулы обратился ко мне:
— Хан, а ведь мы забыли
помолиться. Давайте, джигиты, помолимся. «О, ты единственный спутник наш, Аллах. Не
оставь нас без своей милости, если мы
погибнем сегодня. Не осрами нас, если останемся в живых!» — закончил
молитву Шах Кулы.
— Джигиты,
рубите, совершенно не стесняясь, эту сволочь — как на
ученье в Ахале! — расслышал я слова Шах Кулы, возвращаясь в
приемную.
Прошло некоторое время в томительном ожидании.
От нервного напряжения по спине то и дело волной пробегала дрожь. В горле
пересохло. Через открытую дверь приемной я заметил, что лица джигитов,
находившихся с Шах Кулы в коридоре, были бледны и сосредоточены.
Кто из них освобождал рукоятку ятагана от ремня, кто пробовал нож, а кто
надевал тесемку папахи на подбородок, чтобы папаха не упала во время схватки.
Наступил томительный момент в ожидании
появления полковника Голицына, которого каждый из нас ждал с замиранием сердца.
В приемную вошли Борис Савинков и Терещенко.
Последний при
виде туркмен восхищенно шепнул своему спутнику:
— Какая прелесть! Как эти красавцы
освежают зрение! Вы попросите у генерала Корнилова оставить здесь в
Петрограде человек сорок этих молодцов!
— Едва ли он согласится! К
тому же они очень преданы лично Корнилову, так что эта мечта неосуществима! —
возразил Савинков.
— Согласились бы вы остаться у нас? — обратился ко
мне Терещенко.
— Никак нет, мы служим только Верховному! — ответил
я.
— М-м!.. — промычал Савинков, прищурив свои
маленькие проницательные
глаза и выпуская клубы дыма изо рта.
— Хан, с этих господ мы тоже
снимем головы? — спросил меня Шах Кулы по-туркменски в то время, когда
Савинков, быстро докурив свою папиросу, собрался уже войти в зал
заседания. Я ничего не ответил, но, глядя на веселые лица собеседников, я
невольно подумал:
неужели они не предчувствуют опасности, ибо, возможно, через несколько мгновений все они будут лежать, трепеща под нашими ятаганами!
Зимний дворец произвел на меня отвратительное и тяжелое впечатление. Мне казалось, что я нахожусь в доме,
хозяин которого только что умер, не оставив после себя наследников, и
чужие люди, не умеющие ценить этот дом,
пришли в него, разрушают все и тащат, что возможно. В длинном
полутемном коридоре портреты царей были обтянуты кисеей, чего не было раньше,
когда я приезжал сюда с Ханом.
Теперь дворец был доступен всем, кто хотел войти в него. Полы были
грязные. В одной комнате дворца помещался юнкерский караул. Одни юнкера лежали
на полу на тюфяках, другие сидели, мирно беседуя.
Вдруг, после двухчасового совещания, открылась дверь зала заседания,
и на пороге показался Голицын. Я невольно схватился за рукоятку ятагана, но Голицын, быстро направляясь ко мне, шепнул:
— Все
благополучно! Собирай людей и приготовься к отправке на вокзал.
Пулеметы
вынесли так же незаметно, как и принесли.
Быстро собрав людей и положив пулеметы в автомобиль, я вернулся
опять в приемную комнату. Спустя четверть часа вышел Верховный — хмурый и задумчивый. Это обстоятельство
меня удивило. Я никак не мог понять, почему он хмурится, если все
благополучно. Мы все возвратились на вокзал. Начался обед, во время которого Верховный продолжал оставаться хмурым. Ел он
сосредоточенно и говорил очень мало, тихим басом. Лишь на минуту развеселился
он, когда ему напомнили о комическом случае, происшедшем во время совещания. Дело было в следующем. Во время
заседания из сада дворца послышался взрыв как бы от брошенной бомбы. Оказалось
же, что это лопнула шина грузового автомобиля, на котором привезли провиант для караула дворца. При звуке
этого внезапного «взрыва»
побледневший Керенский чуть не бросился под стол. В продолжение обеда
Верховный все о чем-то думал. Мне казалось, что
он не был удовлетворен сегодняшним заседанием и придумывал новые пути
для осуществления своей идеи. Обед окончился, и я вышел, чтобы сменить часового на паровозе. Было семь часов вечера, и
поезд готовился к отбытию.
— Хан, иди сюда. Кто-то хочет войти к Уллу
бояру! — доложил мне Шах Кулы.
Направляясь к вагону Верховного, я издали
заметил какого-то типа, похожего на парикмахера, во френче
защитного цвета, с кепкой на голове, который входил в вагон
Верховного. На мой вопрос, кто он такой и зачем его впустили
без моего разрешения, часовые ответили, что этот тип — Керенский и его приказал
впустить сам Уллу бояр.
Оказалось, что этот доморощенный глава
Временного правительства, не зная такой простой вещи, что разговаривать с
часовыми воспрещается, обратился к часовым, желая попасть в вагон Верховного,
когда те его не впускали.
— Что же,
голубчики, я ведь сам Керенский, — сказал он, очевидно, желая порадовать
туркмен своим именем.
— Нылзэ! — был короткий ответ со стороны
часовых. Верховный случайно увидел из окна своего вагона эту
сцену, вышел на площадку и приказал часовым на туркменском языке
впустить этого шута, изображавшего из себя Наполеона.
Глядя на эту державную фигуру главы
правительства, я невольно вспомнил хивинскую пословицу,
говорившую: «Если ты не бек по рождению, то не знаешь цены своего сокола и пускаешь его на
ворону». Так и Керенский, вместо того чтобы бросить лучших сынов России на
врага, бросил их на грабежи и убийства.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
10
августа 1917 года.
— Господин корнет, не будете ли вы так любезны
попросить адъютанта генерала Корнилова, чтобы тот доложил генералу о
желании трех дам видеть его! — с этими
словами обратилась ко мне одна из дам,
находившихся на перроне вокзала в Петрограде, перед самым нашим отъездом в Могилев.
Узнав в говорившей мою старую знакомую, я
спросил ее, не узнает ли она меня.
— Нет! — удивленно
протянула она, смерив меня с ног до головы через лорнет долгим взглядом.
— Помните, семь лет тому назад полковник Белов
вез из Ташкента
в Петербург маленького хивинца для определения в корпус, и вы всю дорогу от Самары угощали его конфетами, а по
приезде в Петербург любезно пригласили бывать у вас?
— Этот маленький хивинец были вы? — быстро перебила
меня София Михайловна Анненкова, очевидно
вспомнив о дороге и нашем
знакомстве.
Обрадовавшись мне, она поспешила представить
меня своим спутницам,
из которых одна была княгиня (фамилии ее, к сожалению, не помню), а другая — прапорщик Бочкарева. Поцеловав ручку княгине,
я обратился к Бочкаревой, пожимая ее руку:
— Разрешите не прикладываться к
вашей ручке, ибо вы имеете чин офицера и к тому же меньше, чем мой.
— Пожалуйста, пожалуйста! —
говорила Бочкарева, сильно покраснев. Спутницы ее громко расхохотались.
В это время Верховный, провожая Керенского до
дверей вагона и увидев меня в обществе весело смеющихся дам, улыбнулся
и погрозил мне пальцем. Когда я подошел к нему доложить о
просьбе их, он,
снова грозя пальцем, полушутливо проговорил:
— Хан,
амурничаете? Смотрите вы у меня!..
Во время приема дам Верховный удивлялся,
слушая рассказы Софии Михайловны Анненковой о первой нашей встрече.
— И он вас сразу узнал,
спустя семь лет? — удивленно переспросил Верховный.
— Да, представьте! Да еще
через вуаль! — оживленно говорила София Михайловна, ласково глядя на меня.
История нашей встречи с ней была такова. Семь лет тому назад, то есть в 1909 году, я ехал в сопровождении
полковника Белова, бывшего
правителя канцелярии покойного великого князя Николая Константиновича,
жившего в Ташкенте, в Петербург для представления его брату, великому князю Константину Константиновичу, после чего
я должен был поступить в один из корпусов. На станции Самара в жаркий летний день, после обеда, я сидел в
купе с полковником Беловым за чашкой чая. Изнемогая от жары, Белов
сказал мне:
— Разак бек, я хочу немного отдохнуть. Вы же можете
делать все, что угодно. Прошу только
во время остановок не выходить на станцию, так как поезд может уйти, а
вы останетесь на станции. Вот лучше возьмите эту книжку и прочтите ее, она
очень интересная, — и он всунул мне в руку «Штабс-капитана Рыбникова» Куприна.
Я вышел из купе в коридор вагона, а оттуда отправился в
вагон-салон. При входе туда сразу мое внимание было приковано к большим красивым серым глазам элегантно одетой дамы,
читавшей через лорнет журнал. Она
была одна, и воздух вагона был насыщен ее тонкими духами. Увидав меня в
оригинальном костюме, она спросила, кто я и
куда еду. Получив ответ, она пригласила меня сесть поближе и, разговаривая, угощала конфетами. Узнав, что я еду в сопровождении
полковника Белова, она попросила меня позвать его, говоря, что она, генеральша София Михайловна
Анненкова, желает с ним поговорить.
Я разбудил полковника, и он, быстро приведя
себя в порядок, отправился к ней. Кстати сказать, Белов принадлежал к числу людей, всегда жаждавших и искавших знакомства с
гранд-дамами, имеющими большие связи в Петербурге и могущими, при
случае, сказать несколько слов в его пользу
там, где это понадобится. София Михайловна, расспросив Белова о
нескольких общих знакомых в Ташкенте,
попросила привести меня к ней в Петербурге, говоря, что если понадобится
ее содействие при поступлении в корпус, она с удовольствием сделает все, что
от нее зависит, ибо она и ее муж очень любят
хивинцев и туркмен и ей будет приятно оказать содействие в получении
образования первому хивинцу.
— Вы, молодой человек, не стесняйтесь и
заходите к нам один, если полковник будет занят. Мы обедаем в
шесть часов! — при прощании говорила София Михайловна.
Спустя семь лет судьбе было угодно устроить
еще раз мне встречу с этой симпатичной и сердечной дамой,
пожелавшей когда-то оказать свое содействие моим добрым намерениям в стремлении к образованию.
МОСКОВСКОЕ СОВЕЩАНИЕ
Возвратясь из Петрограда в Могилев, мы застали
его в еще более нервном состоянии, так как немцы энергично наступали
на Ригу. Среди гражданского населения города царила паника. Какие-то темные
личности распускали слух, что немцы, забрав Ригу, направятся в Петроград, а после
заберут в руки всю Россию. Одни волновались, а другие равнодушно говорили:
— Не все ли равно — немцы, англичане или кто
другой заберет Россию, лишь бы скорей наступил конец этой безалаберщине!
Ставка тоже нервничала, получая вести с фронта одна хуже другой. Заходя иногда в штаб по делам, я постоянно
видел группы офицеров из двух-трех
человек, нервно толкующих о текущих событиях.
На площадке перед приемной комнатой Верховного я видел те же
сцены, и часто до моих ушей долетали отдельные слова ожидавших в приемной комнате начальствующих лиц, прибывших
с фронта, что солдаты не хотят
воевать, что война проиграна, что думает Ставка и принимает ли она
какие-нибудь меры, и т.д.
Одиннадцатого августа полковник Голицын сообщил мне, что Верховный сегодня едет в Москву на совещание, а
поэтому число офицеров-туркмен нужно увеличить на двух-трех человек для несения
службы охраны на паровозе. Я обратился в полк с просьбой прислать ко мне
нужных офицеров.
— Что
вы, батенька мой, все требуете к себе офицеров из туркмен,
в то время как из русских никто еще не служил в Ставке?! — задал мне вопрос адъютант
полка поручик Нейдгарт.
— Русские
офицеры, слава Богу, знают, кто такой генерал Корнилов, а туркмены нет! —
ответил я.
— Все
же я посылаю к вам поручиков Конкова и Рененкампфа! — возразил
мне по телефону адъютант полка.
В пути, увидя поручиков Рененкампфа и
Конкова, полковник Голицын, широко открывая глаза, спросил меня:
— Разве
эти офицеры туркмены? Где же офицеры-туркмены, которых я приказал тебе вызвать
из полка?!
Во избежание какого-либо инцидента я объяснил
ему, что офицеры-туркмены
заняты несением службы в полку и на их место прислали русских. На это полковник
Голицын, недоверчиво пожав плечами, недовольно произнес:
— Я думаю, здесь что-то не то! Во всяком случае
жаль, что ты не потрудился сообщить мне об этом в Могилеве. Разреши
впредь мне самому требовать людей из полка!
В девять часов утра 12 августа мы приехали в Москву. День стоял жаркий и солнечный. Вокзал был настолько
переполнен народом, встречавшим Верховного, что яблоку негде было упасть. Сотни
тысяч глаз были прикованы к генералу Корнилову. При его появлении вся
эта многотысячная толпа громко кричала: «Да здравствует народный герой генерал
Корнилов!» Заиграла музыка, и грянуло могучее
«ура!». Верховный вышел из вагона, чтобы принять рапорт от почетного караула женского батальона прапорщика
Бочкаревой. Толпа засыпала Верховного цветами.
Встречая Верховного, Родичев произнес речь,
вызвавшую слезы не только у слушателей, но и у самого старика-оратора.
— Дорогой Хан, не отставайте от Верховного, так как
кто-нибудь из его врагов в толпе может пырнуть ножом в бок, — произнес
кто-то мне на ухо, слегка подталкивая меня к Верховному, слушавшему речь г. Родичева.
Я обернулся и увидел около себя взволнованного генерала Крымова.
По окончании речи Родичева Верховный,
осыпаемый цветами, направился к выходу, но толпа
офицеров-корниловцев во главе с капитаном Неженцевым подхватила его на руки и при
громких криках «ура!» донесла к ожидавшему
его у подъезда вокзала автомобилю. Верховный
в сопровождении нарядно одетых туркмен направился к Иверской часовне
Божией Матери. От вокзала до самой часовни улицы были битком набиты народом,
ожидавшим проезда Верховного и при появлении его махавшим платками и
кричавшим: «Да здравствует народный герой! Да здравствует Верховный главнокомандующий!»
Помолившись в часовне, Верховный возвратился
на вокзал, где его ожидали П.Н. Милюков, генерал Каледин, генерал М.В. Алексеев и полковник М.А. Караулов.
Полковник Голицын приказал оцепить вагон
Верховного, чтобы никто из посторонних не мог подойти к нему.
— Сейчас начнется совещание чрезвычайной важности! —
объяснил мне полковник Голицын.
Вмиг ятаганы засверкали, и вагон Уллу бояра
был оцеплен текинцами. Через два часа совещание окончилось, и участники вышли на перрон вокзала. Тут их сфотографировал специально
приехавший из города фотограф. Верховный, увидев меня, подозвал к себе и
приказал сфотографировать с ним и меня.
После этого полковник Голицын, давая мне билет на Московское совещание,
передал приказание Верховного, выразившего желание, чтобы я сопровождал
его завтра в Большой театр.
13 августа, около десяти часов утра, поставив
парных часовых у входа Большого театра, я быстро возвратился
в поезд, чтобы сопровождать Верховного на совещание. У театра он
был встречен огромной толпой народа, устроившей ему с большим энтузиазмом
бурные овации. Поздоровавшись с часовыми, Верховный направился в
свою ложу, находившуюся в первом ярусе. Его сопровождали:
полковник Голицын, адъютант прапорщик Долинский и я. При появлении Верховного
в ложе все находившиеся в театре встали, за исключением, конечно,
совдепа (около 60 человек). В это время я рассматривал физиономии
этих хамов и предателей, погубивших Россию. Представители иностранных
держав также поднялись и, стоя, долго аплодировали.
Полковник Караулов, представитель терских
казаков, возмущенный поведением совдепа, крикнул:
— Встать,
мерзавцы! Хамы!
Весь театр наполнился криками: «Да
здравствует народный герой! Да здравствует великий патриот!» и т.д.
Раскланявшись со всеми присутствующими и
иностранными представителями из своей ложи, где находились вместе с
Верховным генерал Каледин, полковники Караулов, Плющевский-Плющик,
Голицын, Пронин, капитан Роженко, если не ошибаюсь, и
есаул Ногаев, Верховный сел и начал рассматривать собравшуюся
публику.
Даже Керенский не мог остановить беспрерывный
гул от аплодисментов и принужден был просить Верховного выйти, дабы
этим дать возможность восстановить тишину. Верховный исполнил
его просьбу и удалился в совещательную комнату. Проходя
через зал в совещательную комнату, он был окружен восторженной
толпой. В буквальном смысле слова приходилось отбивать своего
Уллу бояра от этой толпы. Пробравшись в совещательную комнату,
Верховный полушутливо на туркменском языке спросил меня:
— Что им
от меня нужно, Хан?
Керенский в это время кое-как восстановил
тишину и обратился к присутствующим с небольшой речью, в
которой говорил, что Россия переживает сейчас тяжелое время и
каждая минута дорога, а потому просить заседание быть спокойным.
Конечно, сделанное полковником Карауловым
замечание совдепу не прошло незамеченным, и они потребовали
выяснения, кто по их адресу бросил оскорбление. Поднявшись
со своего места, представитель
Оренбургского казачества есаул Ногаев заявил, что оскорбил совдеп он и готов дать в любую минуту
какое угодно удовлетворение.
По возвращении Верховного в ложу совещание
наконец было открыто. Керенский сказал пространную речь об
общем положении России. В речи его было много пышных и красивых
слов, но ничего дельного. За Керенским говорили профессор
Алексинский, Набоков и Родичев, речи которых волновали
присутствующих. После них пришла очередь говорить Верховному.
Верховный никогда не был хорошим оратором, но
все же он спокойным голосом, толково и ясно обрисовал современное
состояние фронта и тыла, приводя параллель между производством
всего необходимого для фронта при монархии и теперь. Он доказал,
что производительность всего технического материала, требуемого
армией, упала
до минимума. Он подробно описывал плачевное состояние и материальное положение инвалидов-офицеров. Я не буду подробно передавать речь Верховного, так как она
известна всей России, а скажу лишь,
что на веровавших в спасение России она произвела потрясающее впечатление. Все время речь эта
прерывалась аплодисментами.
За Верховным говорили генералы Каледин и
Алексеев. Не дождавшись окончания речи генерала Алексеева,
Верховный уехал на вокзал. В тот же день, в пять часов вечера,
мы выехали из Москвы в Могилев.
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
По возвращении Верховного с Московского
совещания в Ставку к нему начали прибывать с фронта генералы, занимавшие высшие
посты. Он подолгу совещался с ними и давал им соответствующие инструкции.
После взятия немцами Риги в Ставке началась
лихорадочная работа. Ставка резко изменила свою физиономию.
Всем было как-то не по себе, и чувствовалось, что люди
приготовляются к чему-то, сами не зная к чему. Все волновались,
задавая друг другу вопросы, что будет дальше. Знающие
молчали, предоставляя интересовавшимся толковать надвигающиеся события как им угодно.
Кзыл Юзли бояр был сосредоточен и молчалив. Часто проходя глубоко задумавшись мимо, он даже не здоровался с
туркменами, очевидно, забывая об их присутствии.
Однажды, провожая из кабинета Верховного комиссара
Филоненко,
полковник Голицын, обращаясь ко мне, приказал:
— Хан, арестуй этого господина!
Филоненко был тотчас арестован и временно посажен в приемной комнате нижнего этажа. Там он чуть не умер от
страха, когда на его возрос,
обращенный к туркменам-часовым, что будут делать с ним дальше, любимые
им, как он говорил, туркмены отвечали коротко и неутешительно:
— Ны разгобарибэть! Стрылэт будем!
Филоненко просидел под арестом не больше
полутора часов и был освобожден по приказанию Верховного.
Когда я пришел освобождать его, он взмолился:
— Хан, дорогой, скажите, пожалуйста, своим
туркменам, что я освобожден по приказанию Верховного, чтобы они не стали придираться
ко мне вне Ставки, не зная об этом.
В этот день за обедом Верховный был мрачен
больше, чем когда-либо, все время молчал и даже не разговаривал
со своим сыном Юриком и дочерью — Наталией Лавровной.
Всегда жизнерадостный и веселый, генерал Крымов, около недели уже
обедавший с нами, тоже в этот день был очень мрачен. Обед
прошел почти в молчании. Верховный очень мало ел, и даже Таисия Владимировна не
в состоянии была внушить ему, что и в эти дни все же нужно
питаться, тем более
что он проводил последние ночи без сна.
— А чай? — говорила она встававшему из-за стола
мужу, который, ответив одним словом: «Нет!», тихо удалялся в кабинет, крутя на ходу свою бородку.
В один из таких дней, после обеда, когда я разговаривал с полковником
Голицыным в приемной, дверь кабинета открылась и на пороге показался Верховный, провожавший генерала Крымова. Очевидно,
продолжая начатый разговор, он, как бы подчеркивая каждое слово и пронизывая насквозь генерала Крымова холодными глазами, говорил:
— Итак, повторяю вам еще раз. По прибытии на место
немедленно сообщите об этом мне.
Никаких переговоров и разговоров с
«ними» без моего разрешения не ведите. Вы сами понимаете, что если начнете с «ними» разговоры, то все дело
рухнет. Особенно охраняйте своих людей от говорунов.
Генерал Крымов почтительно слушал
Верховного, повторяя время от времени: «Слушаюсь! Слушаюсь, Ваше Превосходительство!»
— Ну, с Богом! — сказал Верховный, пожав Крымову
руку, и опять вошел в кабинет.
Попрощавшись с Верховным, генерал Крымов подошел к нам и, прощаясь
с полковником Голицыным и со мной, обратился ко мне:
— Голубчик, Хан, сначала Бог, а потом вы со своими
людьми охраняйте этого человека! —
указал он большим пальцем на дверь кабинета
Верховного. — Не покидайте ни на минуту его. Он любит вас и верит вам.
Я успокоил генерала. Он уехал. Прошло,
кажется, три-четыре дня после отъезда генерала Крымова. Вся Ставка жадно ждала известий из Петрограда. Я, по обыкновению, ходил в сад на
прогулки. Верховный, не говоря ни
слова, опустив голову вниз, сосредоточенно шагал по саду, что-то шепча про себя, и очень скоро возвращался в
столовую. В один из таких дней я ожидал Верховного в гостиной, чтобы сопровождать его на прогулку, когда быстро
прошел мимо меня с какой-то бумагой
полковник Голицын, на ходу говоря:
— Дорогой, сейчас явись в типографию Ставки и
заставь напечатать... — не кончив фразы, он бросился к кабинету
Верховного.
Я, не понимая ничего, крикнул ему вслед:
— Что
напечатать?!
— Воззвание! —
ответил уже на пороге полковник и скрылся в кабинете.
Я решил ждать в приемной, пока не выйдет полковник Голицын, и
толком узнать у него, в чем дело.
— Ты оставайся сам в
Ставке, а в типографию пошли надежного человека.
Там что-то с капитаном Брагиным неладно. Типография не хочет печатать! Верховный решил выпустить воззвание! — объяснил полковник Голицын, выйдя из кабинета Верховного.
Получив такое распоряжение, я попросил к себе
Баба Хана, которому сказал:
— Баба Хан! Как-то ты дал мне слово умереть вместе!
Этот момент пришел! Будь готов!
Немедленно со своими людьми поезжай в
типографию в распоряжение капитана Брагина. Товарищи-рабочие не хотят
напечатать воззвание Верховного к народу и армии. К утру требуемое количество воззваний должно быть
напечатано. Если товарищи будут
много разговаривать, то ты сам знаешь, что нужно делать в таких случаях.
Типография была оцеплена джигитами, и Баба Хан заявил рабочим, что никто из них не выйдет отсюда живым, если
к утру не будет напечатано требуемое количество воззваний. К трем часам утра было
напечатано их несколько тысяч, и Баба Хан вернулся ко мне, чтобы сообщить об
этом.
В Ставке поднялась страшная суматоха. Телеграф и железные дороги между Могилевом и Петроградом не
действовали. В Ставке и городе говорили о предстоящем бое между Ставкой и
Петроградом.
«Война! Да неужели? Не может быть! Все проиграно! Ну, что вы говорите?» — долетало часто до моего слуха. Но слова
эти оставались словами, а мы, туркмены, с непоколебимой верой
продолжали нести нашу службу у Великого бояра. Только изредка я вспоминал пророческие слова Курбана, говорившего: «Одна
область пойдет против другой и один
город против другого. Кровь будет литься рекой» и т.д.
Мои джигиты спокойно ждали надвигающихся событий, несмотря на то,
что нашлись и в эти дни в городе предатели, подогревавшие их, и они,
возвращаясь из отпуска, говорили мне:
— Хан Ага, что это такое? В городе говорят, что
недолго нам осталось жить здесь.
«Скоро придется вам снять эти папахи, которыми вы наводите на нас такой
страх».
На мой вопрос, кто говорит такой вздор,
джигиты указали на евреев-лавочников.
— А что на это ответили вы? — спросил я.
— Скорее туркмен твою башку снимет, чем свою
папаху,—дружно
смеясь, ответили джигиты.
В Ставку начали поступать телеграммы с фронта
от командующих армиями, кто пойдет с Верховным, а кто останется верен Временному правительству.
Поддержка с фронтов оказалась очень мала и людей, идущих на помощь Верховному —
тоже.
Кажется, с 27 августа Верховный начал
посылать людей во все стороны для подготовки народа к предстоящей совместной
работе. Одним
из первых уехал Завойко и Александр Ильич Дутов, причем первый уехал на Дон, а
второй в Оренбург для подготовления казаков.
Верховный приказал мне дать двух джигитов для сопровождения их до Гомеля, так как они ехали туда в
автомобиле. В эти тревожные дни
охрана города Могилева перешла всецело в руки текинцев. Были расставлены по городу посты, а за город высланы
разъезды. Город сначала был объявлен на военном, а потом на осадном
положении.