Р.Б. Хаджиев

 

Великий бояр.

 

Жизнь и смерть генерала Корнилова.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

ОПЯТЬ МУСУЛЬМАНЕ

 

Итак, на фронте шли беспрерывно бои за боями. Добровольче­ская армия боролась не на живот, а на смерть. Бои шли кругом. Еще в 20-х числах января большевики повели упорные наступления на Звереве и на Лихую со стороны Царицына, желая отрезать путь от­ряду есаула Чернецрва, который под напором противника, будучи не в силах удержаться со своей горсточкой храбрецов, должен был уйти в Горную. Рабочие в Сулине и в Александре-Грушевской всячески помогали большевикам, выступая с оружием в руках против До­бровольческой армии и взрывая железнодорожный путь, тормозили передвижение ее. Большевики, пришедшие со стороны Тихорецкой в Батайск, соединившись с местными рабочими, повели наступле­ние на Ростов. Отряд полковника Ширяева, состоявший исключи­тельно из кадровых морских офицеров и защищавший этот подступ к Ростову, отчаянно сопротивлялся, будучи окружен в неравном бою большевиками. Большевики предложили отряду сдаться на милость, но командир отряда полковник Ширяев приказал офицерам:

—      Лучше умереть, чем видеть позор нашей поруганной Родины!

Моряки сомкнутыми рядами пошли на большевиков, и из их от­ряда осталось не больше пяти-шести человек, очень тяжело ранен­ных. Генерал Марков, очевидец боя, доложил Верховному о гибели славных моряков.

—      Честь и слава им! — произнес, перекрестившись, Верховный и в отмщение за их смерть приказал генералу Маркову разнести Ба­тайск артиллерийским огнем.

—      Посылайте туда зажигательные снаряды! — приказал Верхов­ный, но когда генерал Марков напомнил ему о глубоком снеге, кото­рым покрыт Батайск, он отменил данное приказание.

Вследствие внезапного выступления таганрогских большевиков юнкерская рота понесла большие потери. Железнодорожные рабо­чие предательски разобрали путь в тылу Добровольческой армии, дравшейся у Матвеева Кургана. Таким образом, кругом Ростова большевицкое кольцо стягивалось все теснее и теснее. Армия таяла с каждым днем. Записывалось же в нее очень мало — два-три чело­века в день. С Северного фронта, да и отовсюду летели донесения в штаб с просьбой о подкреплении. Верховный то и дело посылал меня к полковнику генерального штаба Патронову (начальнику отдела комплектования) за списком прибывающих и убывающих за день чинов армии. Получая этот лист и видя, что в армию поступает лишь ничтожное количество бойцов, он качал головой и опять по­гружался в думы. В один из таких тяжелых дней Верховный обра­тился ко мне с просьбой:

—      Дорогой Хан, я слышал, что в Ростове много мусульман с Кав­каза и Казани. Не пожелают ли они пойти в армию. Пойдите вы к мулле и поговорите с ним. Не поможет ли он мне. Для переговоров с ним я посылаю именно вас, зная ваше умение говорить со своими братьями, — закончил Верховный, видимо, окончательно потерявший надежду на помощь со стороны ростовских жителей.

Я отправился к мулле.

—  Что скажете, Хан эфендим? — обратился ко мне любезный мулла местной мечети Вофа Надиев, удивленный моим поздним по­сещением, так как было около десяти часов вечера. Кстати сказать, я был с ним раньше знаком, ибо каждую пятницу посещал мечеть для совершения Намаз-Джумы.

—  Положение армии очень тяжелое. На помощь ростовцев наде­яться нельзя. Помощь же извне прийти не может, так как мы окруже­ны большевицким кольцом, которое с каждым днем стягивается все теснее и теснее. Поэтому Верховный просит вас, как представителя местных мусульман и гражданина России, помочь ему, призвав му­сульман в ряды Добровольческой армии, — сказал я.

Выслушав меня, мулла ответил:

—  Хан эфендим, я постараюсь сделать в этом направлении все, что могу. Мы мусульмане, как вам, наверно, известно, были не­сколько стеснены при самодержавии, но, принимая во внимание, что к старому нет возврата и что генерал Корнилов истинный па­триот и честный человек, стоящий за Учредительное собрание, я думаю, что найдутся среди местных мусульман охотники идти в ряды его армии. Прошу вас пожаловать ко мне в пятницу после Намаз-Джумы, и мы за чашкой чая обсудим этот вопрос совместно с некоторыми мусульманами и узнаем их мнение по нему, — закончил мулла.

—  Я пошел за генералом Корниловым потому, что верю ему. Пре­жде чем вы приметесь за дело, советую вам поехать к нему лично и познакомиться с ним и поговорить. Если у вас откроется душа к нему, то помогите, если же нет — то откровенно скажите, что вы не можете ему помочь. Он очень ценит откровенных людей, — посо­ветовал я мулле, прощаясь.

На другое утро в 9 часов мулла приехал к Верховному.

—  Ну что? — спросил я муллу, когда он выходил из кабинета Верховного.

—  Этому человеку я верю и с удовольствием помогу, — ответил мулла и добавил: — Я вас, Хан эфенди, жду в пятницу.

В пятницу, после намаза, я застал в квартире муллы несколько человек казанских татар. Познакомив меня с ними, мулла обратился к ним со следующей речью:

— Я обращаюсь к вам, как к представителям местных мусульман, с напоминанием о долге перед Родиной, находящейся сейчас в опас­ности. Генерал Корнилов, командующий Добровольческой армией, потеряв надежду на помощь со стороны русских, прислал ко мне своего близкого человека, нашего брата-мусульманина, Разак-бека эфенди, прося у нас помощи. Что представляет из себя генерал Кор­нилов, я объяснять не буду, так как думаю, что каждый из вас знает по газетам, что он невинно пострадал, обвиненный в измене госпо­дином Керенским, который, доведя Россию до такого состояния, сам первый изменил ей, убежав заграницу. Генерал Корнилов, будучи окружен нашими мусульманами в тюрьме, под их охраной ушел из  нее в то время, как сами русские старались сделать ему зло. Теперь он собрал армию против большевиков и зовет в ряды армии всех сынов Родины, любящих ее. Большевизм — враг русскому человеку, да и нам, мусульманам, также, так как он отвергает существование Единого Аллаха. Это все, что я могу сказать. Хан эфенди, скажите вы что-нибудь! — обратился ко мне мулла.

— Я не буду много говорить, а скажу только одно, что тот дом (Россия), где мы жили до сих пор, сейчас разрушен до основания. Хорош он или дурен был раньше, но мы в нем жили. Сейчас этот дом разрушили, не дав нам возможности приобрести новый, так как разрушители не спрашивали нас, хотим ли мы этого, как и где будем жить, потому что мнение темных мусульман им не было нужно и даже неинтересно. Таким образом, разрушив наш дом, они оставили нас без крова. Нашелся человек, который взялся постро­ить дом по новому методу, в котором могли бы жить все в доволь­стве и мире — и те, кого раньше притесняли, и те, которые даже не имели права входить в него. Для того чтобы построить быстро этот дом, главный мастер приглашает нас — всех граждан для закладки фундамента. Каждый из нас, принимавший участие в этой работе, впоследствии будет иметь право жить в новом доме и будет жить легко и свободно. Если же мы откажемся, то найдутся люди, конеч­но, не мы, граждане' России, а иностранцы, которые выстроят дом по-своему, и мы с вами в этот дом не попадем, а будем жить там, где укажут нам место хозяева его. Да не будет этого! Нам гораздо лучше, легче, да и хорошо жить со старыми хозяевами дома, чем с ненавистными чуждыми для нас новыми хозяевами. Дорогие мои братья, поспешим же к мастеру, чтобы помочь ему заложить фун­дамент нашего будущего дома нашими руками — руками сильных и мощных старых хозяев на их земле. Если нам сейчас и помешают довести постройку до конца, то потом достроят его наши потомки, в это я глубоко верю — лишь бы фундамент его был заложен их славными предками! — закончил я.

Наступило молчание, которого никто не нарушил, — все сосредо­точенно думали. Я удалился, оставив их в таком состоянии.

Через два дня мулла прислал ко мне вольноопределяющегося Да­гестанского полка Ата Мутукова и в тот же день сам приехал ко мне и сказал, что Ата Мутуков будет собирать добровольцев в армию.

—      Ва, гаспадын Хан, товэриш Керенски разрадил (разоружил) наш полк под Пэтроградом и посылал нас на Дагыстан и сказал, что там нам будет савсэм харашо. Приехал на Кавказ без оружие. Болшевик нас давэй рэзат. Пажжалуйста, даввай нам оружи ми будим рэзат болпювиков! — говорил Ата Мутуков, приведя добровольцев-мусульман.

Среди пришедших были: лезгины, черкесы, татары, азербайд­жанцы, но ни одного перса-амбала. Их поступлением Верховный был очень доволен. Даже сам начальник комплектования полковник Патронов, будучи обрадован их поступлением в армию, как-то мне сказал:

—      Да, дорогой Хан, эта ваша заслуга не должна забыться Добровольческой армией!

Поступало бы мусульман еще больше, если бы усердие господ мордобойцев не испортило все дело.

—      Ва, Хан, всэ луди просытеэ идты дамой. Зачэм им бьет морда. Вэд эты луди нэ солдаты, каторый служил в царская армые, а доброволцы нэ знающий строй. Адын — лудылщык, адын — торговэц и всэ шли армые, чтобы хадыт на болшевик. Нэ знаит строй? — Надо учить, а патом брасай на болшевик. Нэ харош самый пэрвый дэн быт им морда! В городэ всэ знают и ныкто болшэ нэжэлаит. Всо дэло сламалса! — докладывал мне возмущенный и расстроенный Ата, со слезами на глазах.

    — Разак-бек эфендим, разреши нам уйти обратно по домам, — просили меня казанские татары.

—      Нас уже начали бить по мордам, а что же будет с нами, когда дом, о котором говорили вы, будет выстроен? Еще не успели его вы­строить, а уже поставили полицейского, чтобы он гнал нас, не впуская туда! — жаловались мусульмане мне во время встречи у муллы.

Верховный, узнав о прекращении записи добровольцев-мусульман и о причине, вызвал к себе полковника Неженцева, командира Корниловского полка, где были случаи побоев присланных Верховным добровольцев, и сказал:

—      Митрофан Осипович, до меня дошли слухи, что в вашем пол­ку были безобразные случаи избиения поступивших туда доброволь­цев, которых я послал в ваше распоряжение.

—  Так точно, Ваше Превосходительство! Люди эти не понимают ни языка, ни дисциплины, не говоря уже о строе, и этим сильно раз­дражают офицеров полка! — ответил полковник Неженцев.

—  Митрофан Осипович, пожалуйста, я вас покорнейше прошу вывести этот дикий безрассудный метод обучения в полку, понося­щий мое имя. Пора забыть и отвыкнуть от этих мерзких приемов. Ведь и в царское время мы с вами добивались, чтобы с корнем уни­чтожить это зло, а когда достигли дорогой ценой своей армии, мы заводим его у себя сами! Поймите же сами, я призываю ополчиться народ, явиться в ряды армии и он приходит и, вместо того чтобы его радостно встретить, облегчить, помочь и, быстро обучив, создать во­инов, мы бьем им физиономии. В то же время наш противник из них же готовит нам грозный боевой элемент без побоев. Я не могу до­стать нижних чинов из моей стальной дивизии и послать вам в полк, но ведь и те молодцы из стальной дивизии были сделаны из того же материала, что и добровольцы, посланные теперь к вам. Надо толь­ко иметь желание и умение подойти к ним, в особенности в такое тяжелое время, как теперь, чтобы создать из них тоже стальных лю­дей! — говорил сурово Верховный, пронизывая насквозь сверкаю­щими глазами стоявшего перед ним полковника Неженцева.

—  Ваше Превосходительство, вы сами знаете, что времени нет обучать их, так как полк все время находится в боевой обстанов­ке, — ответил полковник Неженцев.

—  Хорошо, это я понимаю, но зачем же допускать, чтобы их били? Нет времени для обучения — назначайте их пока на нестрое­вые должности, заменив их нижними чинами, находящимися сейчас там, — говорил Верховный.

В то время как наши избивали «по мордам» поступающих добро­вольцев и они бежали из Добровольческой армии, большевики со­бирали их и, умело обработав, направляли против нас дисциплини­рованных людей, и мы, преодолеваемые их стойкостью и упорством в боях, принуждены были скитаться, сперва по Донским и Кубан­ским степям, а теперь по заграницам, терпя большее унижение, чем когда-то те, которых били по мордам. С кем же мы начали впервые бои, как не с китайцами, амбалами и чернорабочими под Новочер­касском, Ростовом, Таганрогом?..

Наконец, эти же амбалы так же умели умирать в рядах Добро­вольческой армии, как корниловцы на подступах Екатеринодара, а немного раньше — под Филипповской и Ново-Димитриевской станицами, не говоря о тех амбалах, которых Верховный, собрав в минуту опасности вокруг себя, сумел бросить в атаку на больше­виков под Лежанкой и под Кореновской. Вместо того чтобы воздать должное, как всякому честному добровольцу, их то и дело оскор­бляют, оскорбляя тем самую память убитых, называя персами, ам­балами, подонками. Стыдились бы! Вечная память вам, положив­шим за благо Родины самое дорогое — ваши жизни! Оставшимся в живых — низкий поклон! В моих глазах нет и не было никогда «корниловцев», «марковцев» и др., а были честные и славные сыны России, шедшие за Верховным туда, куда он их вел. В его армии умирали все одинаково, и все были обречены на смерть, и все были герои!

 

АТМОСФЕРА СГУЩАЕТСЯ

 

   22 января 1918 года.

Наступление большевиков на Ростов с каждым днем становилось все упорнее и упорнее. Несмотря на это, Верховный чувствовал себя бодро и продолжал энергично и неутомимо работать. Работал он почти круглые сутки. Часто ночью, часа в два-три, он вдруг зажи­гал свечу, лежавшую вместе с револьвером, часами, листом бумаги и карандашом на стуле возле кровати, и принимался, лежа в постели, что-то писать.

—      Ничего, Хан, ложитесь, ложитесь! Я вспомнил об одном деле и хочу сделать заметку, чтобы не забыть завтра! — говорил он мне, когда я входил в такие минуты к нему.

Встав в семь часов утра, он принимался за работу в ожидании чая.

—  Что, Хан? Вы говорите, чай готов! А! Чай?.. С удовольстви­ем! — с такими словами Верховный поднимался и шел в нашу ком­нату.

—  Ну, Хан, а чем вы меня сегодня угостите? — спрашивал он, пока я ему наливал чай.

—      Хлебом с маслом, как всегда, Ваше Высокопревосходитель­ство! — отвечал я ему, видя за его спиной Виктора Ивановича, смо­тревшего на меня и качающего головой, как бы этим желая сказать: «Видишь, какой у нас Верховный, денег на продукты не дает, а спра­шивает, чем мы его угостим?!»

Усевшись, кому где удобно, так как стул в нашей комнате был один и на нем всегда сидел Верховный, а столом по-прежнему про­должал служить ящик, мы, мирно беседуя, принимались за чай. Улу­чив хорошую минуту, Долинский обращается к Верховному.

—  Ваше Высокопревосходительство, нужно купить нам чайник, чай, сахар, масло. У нас кончаются запасы.

—  А!.. Гм... Зачем покупать чайник, когда есть общий бак, из которого можно брать чай. По-моему, чайник большая роскошь. Не стоит тратить деньги, — спокойно отвечает Верховный, продолжая пить чай и обходя вопрос о чае и сахаре молчанием, глубо­ко задумывается о чем-то и вдруг, как бы проснувшись от глубо­кого сна и продолжая начатый разговор, добавляет: — Да, хорошо бы, если бы этот отряд (Дроздовского) с Румынского фронта при­был поскорее. Помощь была бы огромная и кстати. Ах, как этот Каледин нас тормозил своей соглашательной политикой. Если бы не его политика, мы бы уже сделали половину дела. Теперь же, насколько я знаю, противник тоже не дремлет и быстро организу­ется. Моя цель была пойти на них раньше, чем они успеют сорга­низоваться. Большевизм сам по себе не был бы опасен, если бы за спиной наших ротозеев не шли немцы. Ясно, они используют нашу революцию, как пожелают. Вот до чего довели Россию вдох­новители русской революции! Говорил этим господам, что рано вам радоваться, а они мне возражали, что русская революция бес­кровная и я не знаю народ. Вот этот народ, который «они» знали, и вот та бескровная революция, о которой говорили! Пусть по­любуются теперь! — говорил Верховный, глядя сосредоточенно в одну точку ящика, забыв о своем чае.

Подобные разговоры у нас бывали почти каждое утро. Если в это время приходил генерал Романовский, то Верховный приглашал его в нашу комнату и предлагал ему чаю, спрашивая о впечатлении про­шедшего дня. Допив быстро свой чай, Верховный в сопровождении генерала Романовского входил в свой кабинет для выслушивания до­клада, и с этой минуты начинался прием.

Иногда Верховного посещала семья, и если он не был занят в это время, то выходил к ней, а если кто-нибудь сидел в его кабинете, то семья ждала.

—      Папа, почему ты уже два дня к нам не приходишь? Мы по тебе очень соскучились! — говорили его дети, вызывая Верховного в нашу комнату.

Юрик при виде отца бросался к нему на шею.

—  Ну, брат, ты очень тяжелый! — нагибаясь под тяжестью сына, говорил Верховный. — Извините меня, эти дни я был так занят, что буквально ни одной минуты не имел свободной, чтобы сбегать к вам, — произносил он, здороваясь с женой и дочерью.

—  Ну, папа, как дела? — интересовалась Таисия Владимировна.

—  Дела? Гм... ничего! Вот жду ответ от жителей Ростова. Если они дадут людей для охраны города, то я останусь, а если нет, то придется мне вывести армию из Ростова, — сказал однажды Вер­ховный.

—  А как же мы, папа? — спросил Юрик.

—  А вас придется оставить большевикам! — шутил Верховный.

—  Ну, папа, я не хочу! — начинал тянуть в нос Юрик. — Папа, а женатый мальчик (так называл Юрик Виктора Ивановича) тоже останется с нами? — спрашивал, не унимаясь, Юрик.

Верховный, не выдержав, громко расхохотался.

—  Если он хочет, то пусть остается с тобой вместе, но я не думаю, чтобы это желание у него было велико, и, по-моему, он с большим удовольствием поехал бы в Сибирь, где ждет его жена!

—  Нет, кроме шуток, папа, что мы будем делать, если, не дай Бог, тебе придется оставить Ростов под напором большевиков? — задала вопрос Таисия Владимировна.

—  Я вас думаю послать на Кавказ, к генералу Мистулову, в Черноярскую станицу, где под его покровительством будете жить, пока выяснятся мои дела. На днях я должен от него получить ответ. Вы готовьтесь к отъезду!— спешил Верховный успокоить свою семью. — Что же касается остальных новостей, их вам женатый мальчик рас­скажет, а я, извините, уйду, так как, говорит Хан, в кабинете меня ждет генерал Деникин! — сказал Верховный, направляясь в свой кабинет.

—      Папа, приходи пить чай с пирожками. Ждем тебя! — говорила Наталия Лавровна ему вслед.

Верховного ничего не отвечал, как бы уже не слыша, и входил в кабинет.

—  Хан, тащите папу сегодня вечером к нам, он вас слушает. Уже два дня, как он у нас не был. Нам скучно все время быть одним, — говорила Наталия Лавровна.

—  Приходите с Лавром Георгиевичем в четверть шестого, будем пить чай с пирожками! — в свою очередь просила, уходя, Таисия Владимировна.

Спустя три дня после приведенного разговора с семьей. Верхов­ный приказал мне передать Таисии Владимировне, чтобы она была готова к отъезду.

—  Ко мне прибыл от Мистулова человек с письмом, в котором Мистулов сообщает, что он ждет их, — сказал мне Верховный в за­ключение.

—  Хан, дорогой, не бросайте Верховного. Ухаживайте за ним в походе сами, как во время похода из Быхова на Дон, где вы за­меняли ему родного, сына! — просила меня Таисия Владимировна со слезами на глазах, когда я с Верховным пришел проститься с его семьей.

—  Таисия Владимировна, я еще не забыл слово, данное вам в Мо­гилеве! — успокаивал я.

—  Нет, это слово было только до Дона, а теперь дайте снова, — требовала она.

—  Отсюда и докуда? — задал я вопрос.

—  До счастливой встречи! — говорила она.
Я дал обещание.

—  Как они вас, Хан, взяли за жабры! — смеялся Верховный.

—      Ну, с Богом! Получила слово, теперь уезжай! — торопил он, прощаясь и целуя каждого.

К конце января семья Верховного в сопровождении корнета Толстова и преданного Мистулову кондуктора поезда, в котором уезжа­ла она, покинула Ростов.

Не прошло и трех дней, как было получено известие о закрытии и кавказской железной дороги.

—      Ну, слава Богу, Хан, что они благополучно проскочили! Этот поезд был последний! — говорил мне Верховный.

29 января 1918 года Верховный получил известие о смерти ата­мана Каледина. Это известие несильно подействовало на Верховно­го, и он оставался во время чтения телеграммы так же спокоен, как и был до нее.

—      Царствие ему небесное! Этот конец я ему предсказывал еще в Новочеркасске, — сказал Верховный и сейчас же задал генералу Романовскому вопрос: — Что еще у вас есть? — и продолжал слу­шать прерванный этим известием доклад.

Внезапное известие о смерти атамана Каледина произвело силь­ное впечатление в штабе и в городе. Явилась слабая надежда, что казаки опомнятся и пойдут вместе с Добровольческой армией защи­щать свой очаг, но и эта надежда быстро улетучилась, как не раз она являлась и исчезала и при жизни Каледина.

Кроме небольшого количества интеллигенции и «зеленой» моло­дежи, горячо откликнувшихся на призыв Добровольческой армии, остальная публика оставалась глухой. Из молодежи был организован отряд, храбро дравшийся на фронте. Много помог Добровольческой армии союз инженеров и техников, который, во-первых, сорвал заба­стовку, восстановив электричество и водопроводы, а во-вторых, ра­ботал на поездах для передвижения войск. Рабочих уже на поездах не было, и их место занимали инженеры, техники, небольшое число студентов. Этот же союз нес также техническую работу на фронте. Но все-таки вся эта помощь была каплей в море. Между тем на фронте бои шли ожесточенные, и ряды добровольцев таяли с каждым часом, а запись их в армию подвигалась очень слабо. Несмотря на то что в Ростове была масса офицеров, очень немногие из них шли в армию. Большинство же старалось устроиться потеплее в штабе, а если это не удавалось, предпочитали выжидать события, приходя за новостями в тот же штаб к приятелям, сумевшим устроиться там. Однажды я наблюдал следующую сценку:

—      Здравствуйте, Василий Иванович! ..Я к вам с маленькой прось­бой!

—  А, здравия желаю, Иван Иванович! С удовольствием, если это в моих силах... Говорите!..

—  Видите ли в чем дело, Василий Иванович, не сможете ли вы меня устроить здесь, в штабе. Я, видите ли, хочу записаться в армию, но мне было бы желательно устроиться около вас.

—  Ну, батенька, Иван Иванович, извините, но исполнить эту просьбу я не в силах. Командующий армией принимает в свою ар­мию и увольняет из нее всех сам лично. К тому же он приказал на­чальнику штаба сократить штаб до минимума. Приходится работать, как волу. Например, мою должность, если бы это было в нормальное время, исполняли бы три человека, а сейчас я работаю один. Очень тяжело, но что же поделаешь?! Помощников не дают. Беда в том, что и заикнуться нельзя, что устаешь, так как генерал Корнилов очень крутой и разговаривать особенно не любит; заикнись ему об этом, он возьмет тебя да и вышибет вон! Он имеет очень дурную привычку являться сюда два-три раза в день, чтобы поискать лишних людей, которых можно было бы отправить на фронт. Так что, голубчик, ви­дите сами, ничего не смогу сделать, — говорил Василий Иванович, разводя руками.

—  Здравствуйте, господа! — произнес, подойдя к разговаривав­шим, полковник средних лет.

—  Ну, как, Петр Петрович, до сих пор ничего не удалось вам сде­лать? — поинтересовался Василий Иванович.

—  Разумеется, нет! У вас здесь очень туго и никак невозможно куда-нибудь сунуться. На фронт с удовольствием, мест сколько угод­но, а здесь, извините, все занято, говорят, — ответил Петр Петро­вич.

—  Изволите слышать, Иван Иванович, что говорит Петр Петро­вич? — спросил Василий Иванович.

—  А вы что, батенька, тоже относительно местечка? — поинтересовался Петр Петрович.

—  Да видите ли я, на германском фронте был сильно контужен и в строй не гожусь, хотелось бы устроиться поспокойнее, — мялся Иван Иванович.

—  Хо... хо... хо... — расхохотался Петр Петрович. — Да вы, ба­тенька, чудак! Через пять дней после приезда да спокойное местечко! Я хожу сюда две недели и надавил все пружины и, как видите, в результате шиш с маслом. А вы, как орел с размаха, хотите полу­чить сразу! — смеялся громко Петр Петрович.

В это время в приемную вошел грязный, с усталым лицом офи­цер и, узнав, что Верховного в штабе нет, он подошел к группе с вос­клицанием:

—      Как, господа, вы тоже пробрались к нам? Вот хорошо! Вы в какую часть записались? Слава Богу, что наш брат мало-помалу прибывает. У нас на фронте дорог каждый человек, — торопливо говорил прибывший.

Не отвечая ничего на заданный вопрос офицера, эти люди в три голоса в свою очередь задали вопрос:

—  Что у вас нового на фронте?

—  Ничего, пока все по-старому! Большевики жмут, а мы их коло­тим. Вот только дела под Таганрогом плохи. Ну, это невелика беда... Исправят быстро. Был маленький прорывчик...

—  Про-рыв-чик? Что вы говорите! — воскликнули три голоса. — Значит, дела швах? Скоро бежать будем?

—  Ничего не швах! Сегодня они прорвали наш фронт, а завтра мы их. Завтра Марков поедет и вышибет товарищей. Он не любит с ними много разговаривать! — возразил прибывший офицер.

—  Говорят, Марков — ваш Суворов? — сказал Петр Петрович.

—  Какой Суворов! Суворов сейчас не годился бы! Ведь деремся-то с большевиками! Война-то гражданская и русский солдат идет против своих, во как! — сделав руками штык и подняв его вверх, произнес капитан. — Как ни говорите, а наш Марков молодец! — говорил капитан.         .

—  Ваш Марков — сам Гинденбург!

—  Ну, какой Гинденбург?! Гинденбург потерял бы свою немец­кую голову в этой каше.

—  А кто же он, в конце концов, по-вашему — Наполеон, что ли? — спросил Петр Петрович, слегка подмигивая Ивану Ивано­вичу.

—      Генерал Марков есть генерал Марков в гражданской войне, идущий вперед, не зная страха, и бьющий большевиков, как ему хо­чется! — ответил капитан.

—  Весь фронт держится на этом генерале. Без него генерал Кор­нилов был бы как птица без крыльев, — поддержал капитана Васи­лий Иванович и вдруг шарахнулся в сторону, вежливо кланяясь во­шедшему господину в черном штатском пальто, в серой барашковой шапке на голове и в высоких сапогах, который, опустив голову вниз и нахмурив брови, прошел в кабинет Верховного, не отвечая на при­ветствия и как бы не замечая присутствовавших.

—  Кто это? Какой-нибудь ростовский буржуйчик? — поинтере­совался Иван Иванович.

—  Нет, это генерал Деникин, — ответил Василий Иванович.

—  Почему же он здесь? — спросил Иван Иванович.

—  А где же ему прикажете быть? — спросил капитан.

—  Да как где? На фронте!

—  Что он будет делать на фронте с таким животиком? — спросил капитан.

—  Ведь он считался боевым генералом!

—  Правда, Иван Иванович, он хорош в кабинете, а на фронте гражданской войны, где надо ползти да прыгать через заборчики, он не годится, — возразил капитан.

В это время откуда-то возвратился Верховный в сопровождении Долинского и, заметив группу разговаривавших, подошел к ним и спросил:

—  Вы что господа, состоите в армии? По делу?

—  Никак нет, Ваше Превосходительство! Они только два дня, как приехали и, желая записаться в армию, пришли получить кое-какие справки, — подтянувшись, поспешил ответить Василий Иванович.

—  Ну, ну, записывайтесь поскорее, господа! Вы сами понимаете — время тяжелое и нужны люди, — сказал Верховный, проходя к себе в сопровождении прибывшего с фронта с донесением капитана.

—  Вы что думаете сделать со своей семьей в случае нажима боль­шевиков, Иван Иванович? — спросил Василий Иванович.

—  Да я их хочу оставить в Ростове вместе с вашей семьей.

—  А вы сами, надеюсь, пойдете с нами, Иван Иванович?

—  Я, право, Василий Иванович, не знаю, но думаю, что да. Если бы во главе стоял кто-нибудь другой, не пошел бы, а с генералом Корниловым, пожалуй, пойду.

 

—  Что, действительно ликвидировали прорыв на фронте? — пе­респросили, встрепенувшись, беседовавшие, услышав эту весть от капитана, возвращавшегося от Верховного после доклада.

—  Сам Верховный сообщил мне об этом! — сказал им капитан.

— Ну, слава Богу, значит, наши бьют этих негодяев! — произнес Петр Петрович, сразу развеселившись и забыв, что он не состоит в армии.

—  А, господа, я заговорился и совсем забыл, что меня люди ждут! Извините, спешу! — заторопился вдруг Василий Иванович. — Про­щайте, Иван Иванович, и вы, Петр Петрович!

—  До свидания, Василий Иванович!

—  Да, Василий Иванович, вы, пожалуйста, в случае чего этакого известите меня записочкой. Вы ведь в штабе! — кричал Иван Ивано­вич вслед уходящему Василию Ивановичу.

—  Да, да, не беспокойтесь! Я — своевременно... — на ходу про­говорил Василий Иванович, спеша к себе.

 

ЛЕДЯНОЙ ПОХОД

 

Еще утром 9 февраля никто не думал о выступлении из Ростова, но, получив известие о том, что казаки Гниловской станицы, бросив позицию, поставили Корниловский полк под удар большевиков и что казаки этой станицы не только не помогли Добровольческой армии, но даже при отступлении стреляли по ней и что с остальных фронтов казаки также ушли, Верховный в 12 часов дня сурово приказал мне:

— Хан, нужно приготовиться к походу, так как мы сегодня вы­ступаем из Ростова.

Лицо Верховного опять было желто, но глаза искрились, когда он примерял бекешу с генеральскими погонами, принесенную чехом, портным Корниловского полка. Опять мне пришлось, как в Быхове, собирать вещи Верховного, состоявшие из мыла, гребенки, двух по­лотенец и трех пар белья на одну из которых рассчитывал я, так как совсем обносился, не имея нижнего белья. Я бы остался и без рубаш­ки, если бы не добрая Анна Андреевна Роженко, супруга капитана Роженко, которая, узнав, что у меня нет белья, отдала мне две пары белья своего мужа.

В четыре часа в штабе засуетились, узнав о выступлении.

—  Что же, Хан, выступаем? А куда? — спрашивали меня штаб­ные офицеры.

—  Куда поведет Верховный! — отвечал я им.

Вмиг Парамоновский дом превратился в муравейник. Крик. Шум. Голоса мужчин, женщин и детей сливались в громкий гул.

—      Хан, передайте полковнику Трухачеву, чтобы он приказал всем запастись индивидуальными (перевязочными) пакетами. Не забудьте также захватить их для меня и для себя, — приказывал Верховный тихим голосом, сидя за столом и уничтожая какие-то бумаги.

Я отправился, чтобы передать приказание Верховного. В зале, среди суетящихся людей, я опять встретил знакомые лица.

—  Иван Иванович, значит, выступаем? — спрашивал Василий Иванович.

—  Да, приходится! Но куда именно?

—  Сейчас уже не время спрашивать куда, когда взяли в руку вин­товку, — говорил Петр Петрович, поправляя вещевой мешок на спи­не Ивана Ивановича.

—  Ничего! Пойдем, куда поведет нас Лавр Георгиевич! — произ­нес Иван Иванович.

—  А вы тоже с нами, Петр Петрович? — спросил Иван Ивано­вич.

—Я? Нет! Куда нам, старикам! Бог знает, что ожидает вас, госпо­да, впереди! Я, хэ, хэ, придерживаюсь старой русской пословицы: «Не зная броду, не суйся в воду!»

Услышав сказанное, лицо Василия Ивановича передернулось брезгливой гримасой, но он, ничего не ответив, отошел от группы и направился к лежавшей рядом куче индивидуальных пакетов. В зале стоял шум.

—  Я тоже пойду с вами, я тоже! Подождите, Нина! — кричала гимназистка Языкова, убежав за колонну и меняя свои туфли на са­поги, в изобилии здесь валявшиеся.

—  Боже, Боже, ты куда, Михаил? Иди домой, родненький! На кого оставляешь родную мать?! Сжалься надо мной, Михаил, ми­лый! — рыдала какая-то дама, мать пятнадцатилетнего гимназиста, который, успев уже переменить свою форменную фуражку на серую солдатскую папаху, примерял брезентовый патронташ.

—  Мамочка, не плачь! Я пойду туда, куда идут вот эти девочки-гимназистки, которые, видишь, меняют свои туфли на сапоги!

—  Боже мой, Боже мой, в такую погоду, да еще и неизвестно куда! — плакала мать Нины, обняв свою дочь.

Войдя в кабинет Верховного, я увидел, что он все еще сидел за столом и уничтожал какие-то бумаги. Вот наконец он встал, от­крыл свой ящик и вытащил оттуда ту же самую фотографическую карточку семьи, из которой он вырезал себя в Быхове перед самым выступлением. Взглянув на карточку и аккуратно положив ее в бу­мажник, Верховный сел. Я последовал его примеру. Не прошло и секунды, как он встал, перекрестился и, одев папаху, покинул свой кабинет.

Выйдя в зал и увидя его оживленную картину, он глубоко вздох­нул. Полковник Трухачев, быстро выстроив людей в две шеренги, крикнул своим тенором:

—      Рота, смир-но!

Верховный в генеральской форме, одетой первый раз сегодня, направился к строю. В строю стояли старые, молодые, девочки, мальчики. Взоры всех были прикованы к Верховному. Очень быстро обойдя выстроившихся, начав с левого фланга, Верховный, дошедши до правого — к полковнику Трухачеву, командиру штабной роты, произнес:

—      Ведите!

Через несколько минут Верховный, как пророк, занял место впереди, и все, как ученики его, пошли за ним. Было ровно 4 часа и 15 минут дня. Стояла отвратительная погода. Шел легкий снег, которым было покрыто все. Когда мы вышли в степь, направляясь в Аксайск, Верховный стал замедлять шаг. Луна своим мертвым све­том сквозь снежные тучи освещала степь. Длинная и черная лента людей, колыхаясь, двигалась вперед, молча, вслед за своим проро­ком. Шедшие только изредка перекликались с боковыми дозорами, боясь наткнуться на большевиков. Кое-где маленькими звездочками, то появляясь, то исчезая, искрились огоньки — это были огни ко­стров.

До Аксая было 18 верст. В течение всей дороги Верховный дал только две остановки, не считая той, которая была вызвана прибыти­ем делегатов из Аксая.

—      Ничего! С первого раза кажется тяжело, а завтра уже привы­кните! — говорил Верховный, увидя мальчиков и девочек, бросав­шихся прямо на снег во время остановки и боявшихся пропустить каждую минутку отдыха.

Через пять минут отдыха двинулись дальше.

Глядя на Верховного, как он шел впереди опираясь на палку, у меня невольно опять мелькнула мысль, как и во время выхода из Быхова: «Куда ведет нас этот человек? Тогда он говорил, что отдых будет на Дону. Где же мы отдохнем теперь?»

—      Стой! Кто вы такие? — спросил Верховный, заметив прибли­жавшихся навстречу нам нескольких всадников.

Позади Верховного некоторые даже взяли винтовки наизготовку.

—  Мы! Свои! Ведем делегатов! — был ответ.

—  Каких делегатов? — спросил Верховный, когда всадники по­дошли ближе.

—  Нам нужен генерал Корнилов!

—  Я, Корнилов, говорите! — сказал Верховный.

—  Вот делегаты из Аксая! Они собрали там сход, на котором по­становили, чтобы мы прошли через Аксай, не останавливаясь, так как аксайцы боятся, что произойдет бой с большевиками и их стани­ца может пострадать, — доложил офицер приехавший вместе с деле­гатами, которые, слушая все это, молчали.

—  Вы, что — станичники? — спросил Верховный и, получив утвердительный ответ, сказал:

—  В Аксае боя с большевиками не будет. Я хочу дать отдых на ночь моей армии, а утром рано уйду дальше. Если со стороны жите­лей Аксая будет выражено какое-нибудь недовольство или будет про­изведен хоть один выстрел по моим людям, то я в Аксае не оставлю камня на камне. Вот это передайте вашим станичникам! — закончил Верховный и пошел вперед. Делегаты, молча выслушав Верховного, уехали обратно.

—  Вот дрянь казачки! И это называется — «наши братья хри­стиане!» Как много когда-то писалось о них и их гостеприимстве. Они не только не помогли нам в борьбе с большевиками, а даже не хотят дать приют на несколько часов. Наши враги турки встречали нас, русских, их врагов, делясь последним, а эта дрянь шарахается от нас, как от чертей. Ведь у них мы ничего не просим и за все будем платить, — возмущались в строю офицеры.

—  Как, как? Аксайцы отказывают нам в ночлеге? Надо разнести их! Жаль, что генерал Корнилов этих делегатов отпустил, а не при­казал повесить! — говорили другие возмущенные.

—  Артиллерия вперед! Перебросьте ее по ту сторону Дона и на всякий случай прикажите занять позицию против Аксая! — приказал Верховный генералу Романовскому, когда мы подходили к станице.

Придя в Аксай и расположившись в одной хате, Верховный, гене­рал Деникин, генерал Романовский, Долинский, Малинин (адъютант Деникина) и я немного отдохнули, а на рассвете выступили дальше. Было яркое, солнечное, но морозное утро. Утренний мороз давал о себе знать. Разношерстно одетые добровольцы длинной лентой переходили Дон. За переходом войск, до последнего человека, на­блюдал на другом берегу Дона сам Верховный. На последние части переходивших войск налетел болыпевицкий аэроплан и, сбросив две бомбы, повернул обратно. Одна из бомб, попав на лед, где проходи­ли войска, образовала в нем большую прорубь, не причинив, одна­ко, никому вреда. После «визита» аэроплана из Аксая послышались одиночные выстрелы, то стреляли нам в спину.

—      Господи, вразуми их! Это так своих братьев провожают! — произнес Верховный, качая головой и глядя в сторону Аксая. Глубо­ко вздохнув, он пошел крупным шагом к голове колонны.

 

ОЛЬГИНСКАЯ

 

10 февраля 1918 года.

Прибыв в Ольгинскую станицу, мы остановились в ней, ожидая, пока все части, оставленные на фронтах под Батайском, Ростовом и в других местах, подтянутся сюда же. Верховный решил здесь переформировать армию. Для этого понадобилось четыре дня. Ког­да все части пришли и были переформированы, то оказалось, что в Добровольческой армии приблизительно 4000 бойцов. Пехота ее состояла из следующих полков: Офицерский полк под командой ге­нерала Маркова, Корниловский — под командой полковника Неженцева, партизанский, в состав которого вошли партизаны Чернецова, Краснянского, Курочкина, Лазарева и др. под командой А.П. Богаевского, и Чехословацкий батальон под командой полковника Краля. Отдельными единицами вышли из Ростова юнкерский батальон под командой генерала А. Боровского и студенческий. Во время похода уже студенческий батальон был влит в Корниловский полк, а юнкер­ский — в Офицерский полк.

Конница состояла: из офицерского дивизиона под командой гвардии полковника Гершельмана, дивизиона полковника Глазенапа и конного отряда полковника Корнилова (бывшего адъютанта гене­рала Корнилова), два последних состояли из донцов. Конвой Вер­ховного под командой ротмистра Арона состоял из шести офицеров (полковника Григорьева, корнета Силяба Сердарова, прапорщика Мистулова и прикомандированных к конвою двух офицеров: Адцоева и Кцоева) и шести джигитов-туркмен (5 кавказцев и одного киргиза).

Снабдил конвой оружием, патронами, лошадьми и седлами в Ольгинской станице, по приказанию Верховного, я.

Не могу не рассказать, как попал опять к генералу Корнилову полковник Григорьев. Прибыв в начале января в Ростов, полковник Григорьев оставался вне Добровольческой армии, не желая записы­ваться в ее ряды, но аккуратно посещал столовую штаба в качестве текинца. Однажды, сидя в конвойной комнате в присутствии ротми­стра Арона и корнета Толстова, Григорьев обратился ко мне со сле­дующими словами:

— Послушайте, корнет! Скажите своему генералу, чтобы он уплатил мне по счетам. Я потерял лошадь и вещи во время его бег­ства из Быхова. В армию записываться я не желаю, так как не верю в эту авантюру!

Надо заметить, что он в Ахале потерпел полную неудачу. Явив­шись туда набирать джигитов, он услышал от туркмен стариков та­кие слова: «Где полк, где наши сыновья? Говорят, что генерал Кор­нилов сделал тяжелый поход из Быхова на Дон, в котором погиб весь полк. Мы не верим, что тебя прислал генерал Корнилов, так как вместо того, чтобы в такое тяжелое время быть с генералом Корни­ловым и нашими сыновьями, ты здесь проводишь время в шатании и ухаживаниями за девочками». Ничего не оставалось после этого полковнику Григорьеву, как отказаться от мысли «создать» полк и вернуться к генералу Корнилову, уже не для того чтобы служить в армии, а чтобы получить за потерянные вещи их стоимость, — «по счетам», как он выразился.

По уходе полковника Григорьева ротмистр стал просить меня не передавать Верховному сказанное Григорьевым.

—  Хан, ты знаешь, что этого господина Верховный терпеть не может, а если он узнает о сегодняшнем разговоре, то раздраженный вышибет нас всех из конвоя. Ты прекрасно знаешь также о настрое­нии Верховного по отношению к офицерам нашего полка! — закон­чил ротмистр Арон.

—  Пусть Григорьеву простит Всевышний Аллах! Никогда я не имел и не имею привычки на кого-нибудь наговаривать Верховно­му! — ответил я Арону, глубоко возмущенный словами старого офи­цера нашего полка.

В этот же день, после всего сказанного, у полковника Григорьева хватило наглости броситься с сияющим лицом навстречу Верховно­му, когда тот шел на обед.

Не спрашивая его ни о чем и ответив небрежным кивком головы на его приветствие, Верховный прошел в столовую.

— Я этого болтуна терпеть не могу. Кажется, ему я ясно дал по­нять, еще в Быкове, что он мне не нужен, а он опять явился сюда!.. Я хорошо узнал этих господ во время похода — что они за люди! — сказал мне Верховный по пути из столовой.

Глядя на Григорьева, я возмущался его способностью менять физиономию.

Прибыв в составе конвоя в Ольгинскую, Григорьев прислал мне записку, в которой просил и умолял меня устроить его в конвое, хотя бы в качестве рядового, указывая на то, что он ведь старший офицер нашего полка. В конце записки он говорил, что решил идти за гене­ралом Корниловым и следовать за ним всюду. В общем, записка была полна раскаяний и любезности. На записку я ничего не ответил, так как был очень занят, при встрече же с ним был вежлив настолько, насколько это требовалось со стороны младшего к старшему. Зная, как Верховный относится к Григорьеву, я, конечно, не рискнул рекомен­довать его в конвой, так как не хотел брать на себя ответственность за этого господина, и предоставил все случаю. Григорьев старался часто попадать на глаза Верховному.

—  Что этот господин здесь болтается и в какой он части состо­ит? — спросил меня Верховный за обедом о Григорьеве.

—  Мне кажется, что он нигде не состоит, а живет пока с офицера­ми конвоя, — ответил я.

—  Вот что, Хан, пусть он остается при конвое. Здесь он будет у меня на глазах! — приказал Верховный.

С этого дня Григорьев и был зачислен в конвой в качестве рядо­вого офицера.

Пока армия переформировывалась, явился вопрос, куда идти дальше. С этой целью в Ольгинской состоялось совещание, на ко­тором присутствовали генералы: Алексеев, Корнилов, Романовский, Марков и Попов и полковник ген. штаба Сидорин. На совещании было высказано три мнения.

Первое генералом Корниловым — идти в Астрахань, где ему предлагали помощь как денежную, так и людьми. Но этот вопрос от­пал сам собой, так как по дороге армия не могла бы найти в калмыц­ких степях не только достаточного продовольствия, но даже мест для отдыха.

Второе, поданное большинством, было — отправиться к гра­нице Ставропольской губернии и, остановившись там в зимов­никах, выжидать событий. Если, опомнившись, казаки выступят против большевиков, то поспешить им на помощь. Это предложе­ние было также отклонено, так как большевики, в руках которых находились железные дороги, могли подвезти крупное количе­ство войск и уничтожить нашу армию по частям, ибо в одном ме­сте армия не смогла бы расположиться за неимением достаточно крупных сел.

Наконец, третье, поданное генералом Алексеевым — идти на Ку­бань — было принято, так как можно было надеяться на присоедине­ние кубанских казаков и на продовольствие по пути.

Остановившись на третьем предложении, о котором знал только командный состав, а армия продолжала идти за генералом Корнило­вым без всяких сомнений, было решено привести его в исполнение.

Перед самым совещанием Верховный представил меня каким-то двум штатским лицам со словами:

—      Хан, расскажите, пожалуйста, им все, о чем они вас спросят. Вот, господа, вам Хан, мой близкий человек; он был со мной в Быхове и бежал вместе, перенося все тяжести похода. Он знает мою жизнь в этот период и может рассказать о ней так же, как я сам. Меня вы извините, я занят — у нас сейчас будет совещание, — закончил Верховный уходя в столовую, где должно было происходить сове­щание.

Как я узнал после, представленные мне были газетными репор­терами из Ростова — г. Литвин (если не ошибаюсь) и г. Краснушкин, писавший под псевдонимом Виктора Севского. Я рассказал им несколько эпизодов из жизни Быхова. После совещания Верховный, войдя в нашу комнату и увидя при свете мерцавшей свечи все еще пишущих журналистов, сказал:

—  Вы, господа, все еще пишете?

—  Господин генерал, мы просили бы, чтобы и в будущем, ког­да мы обратимся к Хану, он рассказывал бы нам так же, как сегод­ня. Ведь это такой интересный и богатый материал для потомства... Жаль будет, если он останется зарытым в земле.

— Да, да! Как же ! Конечно ! Хан, пожалуйста, исполняйте и впредь их просьбу, если они обратятся к вам, — сказал мне Верховный.

13 февраля, после обеда, привели красивого булана, на котором Верховный впоследствии совершил весь поход. В этот же день Вер­ховный вручил мне большой трехцветный флаг, который был мною передан конвою.

—      Ваше Высокопревосходительство! Вам от полка! — отчеканил младший унтер-офицер Дронов, подводя лошадь к крыльцу, куда вы­шел Верховный, чтобы принять дар от Корниловского полка.

Сюда же, спеша, подошел полковник Неженцев, успевший доло­жить о желании полка преподнести эту лошадь своему-шефу в по­дарок.

—      Спасибо, спасибо! Это, Хан, не араб полковника Эргарта! — произнес Верховный, гладя по шее лошадь.

Красивый, статный, могучий булан, как бы чуя, чья рука ласкает его, гордо подняв голову вверх, ласково глядя на будущего хозяина большими, красивыми, черными глазами, навострив уши, нервно грыз уздечку. Чем больше Верховный гладил булана, тем больше тот нервничал и ржал, перебирая передними ногами.

—  Ваше Превосходительство! Это не араб... — начал было пол­ковник Неженцев, но Верховный перебил его:

—  Я говорю не об этой лошади, а об одном арабе, которого для меня купил Хан по рекомендации полковника Эргарта, офицера. Те­кинского полка. Вот Хан знает его историю, — и, не окончив, Верховный обратился с вопросом к генералу Маркову, который в это время подходил к нему.

—  Вы ко мне? — спросил Верховный, здороваясь.

—  Ваше Превосходительство, по полученным сведениям боль­шевики выделили из Ростова силу в погоню за нами.

—  Не думаю, чтобы они могли преследовать нас. Впрочем, могут послать сюда две-три сотни всадников, но это не беда! Мы их сумеем встретить. Еще нужно дней пять-шесть товарищам для грабежа го­рода и расстрела буржуев. Им сейчас не до нас! — спокойно ответил Верховный.

14 февраля, в пасмурное, слегка морозное утро, мы выступили из Ольгинской. Жители ее рассыпались по улицам и с любопытством глядели на уходившую армию. По узким и весьма грязным улицам с трудом полз обоз с ранеными и транспортом. Спустя час после ухода армии Верховный, убедившись, что все вывезено, приказал подать булана. К этому времени конвой под большим красиво раз­вевающимся национальным знаменем, которое крепко держал в руке туркмен, подъехал к крыльцу.

«Верховный сегодня поднял знамя — эмблему упавшей России. Как оно красиво развевается! Только дай Аллах, чтобы мы могли до­нести его туда, где бояр укажет нам его водрузить!» — говорил я про себя.

Верховный вышел и, сев на могучего булана, помчался вперед за армией. Сзади, не успевая за ним, мчался карьером тучный генерал Романовский. За ними на своих клячах тряслись Долинский и я, а за нами уж следовал конвой. Лошади Долинского и моя были настолько худы, что вызывали шутки среди офицеров.

—      Хан, что, ваша лошадь на довольствие деньгами на руки по­лучает? — спрашивали меня, смеясь, офицеры армии.

— Командующий, командующий едет! — раздались голоса среди идущих войск при приближении Верховного.

Все взоры были устремлены в сторону Верховного, и люди, за­быв предстоящий тяжелый поход, на его приветствие бодро и весе­ло кричали: «Здравия желаем, Ваше Высокопревосходительство!» Верховный, подъезжая к каждой части, громко здоровался, называл юнкеров молодцами, а офицеров — братьями. Доехав до головной части войск, Верховный спешился и, пропустив мимо себя все во­йсковые части, начал пропускать каждую повозку с ранеными, сам следя и спрашивая их, удобно и тепло ли им, и т.д. Все, что было лишнее в этих повозках, Верховный приказывал Долинскому и мне останавливать и сбрасывать с них. Пропустив все повозки, а их было около шестисот, он сел на коня и поехал крупной рысью.

По приезде в Хомутовскую Верховный пошел в управление. Меня генерал Романовский послал с офицером-квартирьером на квартиру, которая была отведена для Верховного и для нас.

—  Хан, дорогой, приготовьте нам что-нибудь! — крикнул мне вслед генерал Романовский.

—  Верховный будет жить здесь! — указал квартирьер на двухэ­тажный деревянный дом в центре станицы и сам поспешно куда-то уехал.

Слезши с коня, я вошел в дом, где встретился с пьяным хозяином-казаком. Поздоровавшись с ним и хозяйкой дома, я попросил их при­готовить обед на четыре человека. Хозяйка сейчас же принялась за работу. Фока поставил самовар.

—      Ну, брат, таперича давай поговорим с тобой! — обратился ко мне хозяин, когда я, сделав распоряжения относительно лошадей, во­шел в дом. — Кто и что ты есть? Зачем ты пришел сюда непрошенно! Я, хозяин дома, не желаю Корнилова! Слышь? К черту!.. Не жа-ла-ю! Баба, слышь, не жа-ла-ю! Что ты там возишься? Иди сюды! — кри­чал он жене, размахивая шашкой и отрывая ее от работы.

—  Пошел, дурень!.. Зараза!.. Напился, как свинья, и не знаешь, что болтаешь. Пожалуйста, не обижайтесь на него и не обращайте ваше внимание! Он сегодня подгулял, — говорила хозяйка.

—  Я подгулял сегодня по случаю приезда в нашу станицу Корни­лова! — кричал хозяин, продолжая размахивать шашкой.

Втроем, т.е. хозяйка я и Фока, обезоружили хозяина, завязали по­лотенцами ему руки назад и уложили на кровать.

—  Ляжи, дьявол, а то и рот завяжу! Фу, дурень! Пущай поляжит! Через час он опять будет хороший казак. Не раз уж он так-то ляжал у меня! Как только напьется, я немедля его таким манером в кровать, он и ляжит, как дитя, — говорила хозяйка, утирая нос концом своего передника.

—  Как же вы с ним одни-то справляетесь? — спросил я, поража­ясь.

—  Что же мудренаго! — смеялась молодая и здоровая казачка, возвращаясь в кухню к прерванной работе.

Глядя на пьяного казака, у меня мелькнула мысль, что быть мо­жет, большевики нарочно напоили его, чтобы он в пьяном виде при­чинил какой-нибудь вред Верховному. И зачем квартирьер, отведя квартиру в доме этого казака, сообщил ему, что здесь остановится Верховный, беспокоился я. Под предлогом дать корма для лошадей, с разрешения хозяйки, я послал Фоку обшарить сеновал и чердак — не найдет ли он там что-нибудь. Не прошло и десяти минут, как воз­вратился Фока и доложил:

—      Нема ничего, Ваше благородие!

После сказанного «нема» я совершенно успокоился, так как зная хорошо своего Фоку, я знал, что «нема» значит действительно — «нема».

Было около пяти часов вечера, когда Верховный, генерал Рома­новский, Долинский и я сидели за столом и пили чай. Было тепло и уютно. Самовар мирно шипел на столе. Верховный был очень доволен гостеприимством хозяйки. Вдруг меня вызвал дежурный офицер конвоя. Выйдя в соседнюю комнату, я увидел в ней Федора Исаевича Баткина, попросившего меня доложить о нем Верховно­му. Он имел очень взволнованный вид и трясся, как лист, как от волнения, так и от холода, ибо был в одной старой и тоненькой рваной тужурке. Я доложил о нем Верховному, и он приказал Баткину войти.

—  Ваше Высокопревосходительство, вчера ночью меня хотели убить офицеры из винтовки. Гвардейцы ненавидят демократический элемент в армии, а меня тем более. Они все время издеваются над моей личностью и над евреями вообще. Они довели меня до такого состояния, что я принужден обратиться к вам, зная заранее, что вы не позволите проделывать подобное безобразие в командуемой вами армии! — говорил взволнованный Баткин.

—  Вы слышите, Иван Павлович? — спросил Верховный, обраща­ясь к генералу Романовскому, сурово глядя на него. — Пожалуйста, Иван Павлович, примите это ко вниманию и сегодня же доведите до сведения господ гвардейцев, чтобы они немедленно прекратили свои мальчишеские выходки. Пока они служат в моей армии, они должны думать только о Родине, а не вносить в армию устаревшие дикие привычки. Пока я командую армией, я не допущу, чтобы в ней издевались над чьей-нибудь личностью, будь то еврей, армянин или мусульманин, не говоря уже об издевательстве над нацией. Эти все господа гвардейцы, ставленники генерала Алексеева! Черт знает что за безобразие! Пожалуйста, Иван Павлович, примите строжайшие меры для прекращения всего этого. Я же, если еще раз услышу от кого-нибудь о подобном безобразии, прикажу немедленно виновни­ка расстрелять, будь то мой родной сын! В моей армии имеет право быть каждый, кто бы он ни был по национальности. Каждый чест­ный человек, дерущийся в рядах армии против врагов России, — ее сын, и он мне дорог. Хан, поручаю вам Баткина. Он — ваш гость! — приказал мне Верховный.

С этого дня и до 3 апреля Баткин находился при мне и был на по­ложении гостя.

 

ХОМУТОВСКАЯ

 

15 февраля 1918 года.

«Та-та-та!» — началась внезапно ружейная и пулеметная трескот­ня рано утром, когда я в комнате, соседней с нашей общей, совершал свой намаз. Верховный, Долинский и я спали в одной комнате.

—      Хан, Хан! — послышался голос Верховного.

Не получив от меня ответа, он вошел в соседнюю комнату и, увидя, что я молюсь, возвратился к себе и начал одеваться. Не­сколько минут спустя прибывший офицер передал мне о наступле­нии большевиков. Я доложил об этом Верховному, успевшему уже одеться.

— Хорошо, я сейчас иду! Вы и Долинский будете при мне! — сказал он, быстро выходя из дома, со своей неизменной палкой.

— Фока, передай конвою, чтобы он последовал за нами! — крик­нул я, взяв бинокль, и побежал за Верховным,

— Стой! Кто вы такие и куда скачете?! — спросил Верховный, остановив несшихся по деревне каких-то всадников.

— Ваше Высокопревосходительство, большевики наступают! — взволнованно ответили всадники.

— Ну и что же из того, что наступают?! Поэтому надо разводить панику?! Убирайтесь сейчас же по своим местам! — сурово погнал их Верховный.

Мы направились в ту сторону, откуда слышалась пальба, и скоро были на окраине деревни.

«Пью»!.. — протяжно пропел и затем разорвался снаряд в сажени расстояния от Верховного, сделав аршина в полтора воронку и под­бросив высоко снег с мерзлой землей.

—      Ах, у этих негодяев есть пушки! Ну, да это не беда! Мы их сейчас!.. — сказал Верховный, не отрываясь от поданного мною би­нокля.

Верховный стоял на дороге у избы. К нему подошел генерал Казанович с вопросом: «Серьезно ли это?»

—      Нет! — улыбнулся Верховный — Там болтается какая-то кон­ница. Я пошлю туда сейчас Неженцева... Вы видите, эта жиденькая цепь, имея две горных пушонки, вздумала нас попугать и послала гранаты на сонных людей, чтобы развести панику! Хан, пошлите ко мне генерала Романовского. Если увидите кого-нибудь с донесени­ем, также посылайте сюда! — приказал мне Верховный.

Я побежал в деревню разыскивать ген. Романовского. По дороге, в обозе, я встретил двух полувоенных типов, громко разговаривав­ших:

 

— Иван Феодорович! Как это так прозевали? — спрашивал пер­вый.

— Как прозевали? Проспали, да и баста! — ответил Иван Федо­рович.

— Как же теперь быть?! Ведь товарищи нас могут забрать голы­ми руками! Успеют ли наши дать отпор? — волновался первый.

— Право, не знаю! А вот, кстати, идет адъютант командующе­го. Молодой человек, молодой человек! Пожалуйте на минуточку сюда! — звал меня Иван Федорович, беспечно опираясь на карабин со взведённым курком, не думая вовсе о том, что при одном неосто­рожном движении голова его может быть прострелена.

Я подошел к ним.

—      Молодой человек! Подпоручик! Пожалуйста, скажите нам, что случилось? Говорят, нас окружают! Где Корнилов? — с тревогой спрашивали меня оба собеседника.

Узнав, что Верховный на позиции, они успокоились, и Иван Фео­дорович даже начал шутить с подошедшим к ним новым лицом.

—      Как вам нравится утренняя музыка товарищей? Я думаю, что вы не особенно довольны, что прервали ваш сладкий сон?

На вопрос новоприбывшего, где генерал Корнилов и не опасно ли положение, Иван Федорович, приняв важный вид, отвечал:

— Генерал Корнилов сам повел войска в атаку на товарищей. Это нам сейчас передал его адъютант, — не стесняясь моим при­сутствием, сфантазировал Иван Федорович. — Что там с ними цере­мониться. Мы этих мерзавцев в два счета — того! — ораторствовал он дальше.

— Слишком много чести было бы для этой дряни, если бы, гене­рал Корнилов повел в атаку против них войска. Достаточно с них и полковника Неженцева! — слышал я, уходя, спокойный голос ра­неного офицера, до сих пор молча слушавшего разговаривавших.

Встретив шедшего по улице генерала Романовского и передав ему, что Верховный просит его, я с ним вернулся обратно.

—      Иван Павлович, вы видите этот бугор? Вот там кончается их фланг. Их здесь не больше двух эскадронов при двух горных пушках. Направьте-ка Неженцева во фланг, а чехов в лоб, и через полчаса все будет ликвидировано! Эти негодяи просто захотели попугать сонных! Здесь серьезного ничего нет! — говорил Верховный генералу Романовскому, не отрываясь от бинокля.

— Слушаюсь, Ваше Превосходительство, слушаюсь! — ответил генерал Романовский, стоя рядом с Верховным и глядя в ту сторону, куда указывал рукой Верховный.

— Хан, передайте генералу Эльснеру, чтобы обоз без паники и в строжайшем порядке сию же минуту вышел из деревни! — при­казал Верховный, как только генерал Романовский пошел в деревню, чтобы исполнить данное ему приказание.

Я нагнал генерала Романовского.

—      Дорогой Хан, в таких случаях вы извещайте меня, куда уходит командующий из дома. Я сегодня утром искал его и не мог найти, — говорил мне генерал Романовский по дороге.

Придя в деревню, я увидел обоз в страшном хаосе: мужики-возчики при первом выстреле почти все разбежались. Люди мета­лись, ища их. Несколько сот повозок, некоторые в запряжке, были скучены в одно место. Из хат выносили поспешно раненых. Кри­ки, ругань, беготня создавали неприятную обстановку. Беспорядок и паника, разводимые здоровыми людьми, нервировали раненых. Я никак не мог отыскать генерала Эльснера, в ведении которого на­ходился обоз.

—      Да вот он стоит, — сердито указал мне какой-то полувоенный в серой шинели на маленькую фигуру, облаченную в пальто не то обезьяньего, не то собачьего меха и такую же шапку.

Мне показалось, что указавший господин шутит, называя эту маленькую фигуру, которую я принял за двенадцатилетнего маль­чика, генералом Эльснером, и на высказанное сомнение я услышал настойчивое утверждение полуштатского, укладывавшего раненого в повозку:

—      Да нет же, это генерал Эльснер!

Подойдя к маленькой фигуре, я убедился, что это была правда. Закутавшись в свой мех, надвинув шапку на глаза и спрятав руки в карманы, генерал Эльснер стоял на площади и трясся от холода, давая распоряжения. Я подошел ближе, поздоровался и передал при­казание Верховного.

— Как в порядке? Без паники вывести обоз отсюда?! Пусть Кор­нилов придет и сам выведет! Я ничего сделать не могу. Видите, Хан, сами, что делается кругом?! — говорил он мне и, не докончив раз­говора, набросился на приведенного возчика-мужика со словами:

— Что такое? Расстреляю!.. Чтобы сию же минуту были лошади найдены!

— Де же я возьму их, когда я видел, что на моих лошадях ускака­ли какие-то охфицера!

— Рас-стре-ляю! Чтобы сию же минуту были лошади! Вот сей­час пришло приказание от командующего, чтобы сейчас же вывести обоз из деревни! — кричал генерал Эльснер, пряча поглубже в кар­маны свои руки.

В это время со свистом пролетел снаряд. Генерал Эльснер, согнув свою маленькую фигуру и глядя на небо, прокричал мне:

—      Хан, видите сами, какая здесь обстановка? Разве с этой дрянью что-нибудь можно сделать? Командующему хорошо приказывать! — с этими словами он куда-то бросился.

Я ушел к Верховному, который все еще находился на старом ме­сте. Около него были полковники Барцевич, Патронов, Трухачев, Го­воров и др.

Через час приблизительно из деревни мимо нас начал проходить обоз. Верховный, увидя впереди фигуру генерала Эльснера, ехав­шую рысью, и не узнав его, крикнул:

—      Куда вы?! Куда вы?! Стойте! Кто вы такой?

Генерал Эльснер подъехал к Верховному. Здороваясь и извиняясь за то, что не узнал, Верховный спросил, почему он спешит.

— Ваше Превосходительство, ужасная паника стоит среди воз­чиков, раненых, и я решил...

— Никакой паники я здесь не вижу! Вы сами, господа, создаете ее! Вот вы, например, Евгений Феликсович, куда скачете, разводя панику? Господа, ведь так же нельзя! Если вы держите себя так, то что же можно требовать от ваших подчиненных? Сию же минуту остановите обоз и приведите его в порядок. Двигайтесь в порядке и, пожалуйста, не рысите! Не забывайте же, что у вас в обозе ране­ные! — говорил Верховный.

Пропуская обоз мимо себя, Верховный спрашивал раненых об их здоровье, сделали ли им за ночь перевязки, удобно ли им в повозке и положено ли сено под них.

«Ба-бах — бах!» — разорвались два снаряда недалеко от Вер­ховного. Один из них, попав в проходившую повозку, убил раненого офицера и слегка контузил его жену, ехавшую в качестве сестры ми­лосердия.

Находившиеся в хвосте обоза раненые, узнав о том, что Верхов­ный здесь и осматривает сам повозки, — несмотря на холод и опас­ность, — спокойно продолжали лежать в своих повозках, как если бы они находились в госпитале.

«Та-та-та! Пью-пью!» — трещал где-то пулемет и визжали пули.

—  Это наши пулеметы? — спросил Верховный.

—  Никак нет, Ваше Превосходительство! — ответил тут же сто­явший Долинский.

—      Вот видите, как беспорядочно летят пули, направленные в обоз. Значит, скоро товарищи прекратят свои шалости! — говорил Верховный, обращаясь к присутствующим.

Послышался близко треск из пулеметов.

—  Ваше Превосходительство, чехи подошли, и наш пулемет на­чал работать, — доложил генерал Романовский.

—  Да, да, я вижу. Так их... так! Вот, у них кто-то упал с лоша­ди, — говорил Верховный, не отрываясь от бинокля.

Через пятнадцать минут после этого бой был закончен, и боль­шевики удрали.

От Хомутовской до Кагальницкой мы прошли благополучно. В Кагальницкой станице между Верховным и мною произошел сле­дующий инцидент.

Принимая донесение от приехавшего казака, Верховный, стоя на крыльце дома, заметил, что у туркмен-часовых карабины, и резко сказал мне:

—      Хан, почему туркмены до сих пор не обменяли свои карабины на винтовки? Посмотрите на эту барышню, — указал он на доброволицу-гимназистку Языкову из команды связи, — она с трудом несет винтовку в два раза больше ее самой, в то время как огромные детины до сих пор носятся с карабинами. Я вам приказал обменять карабины конвоя на винтовки еще при выходе из Ростова. Почему это не исполнено? Если еще раз повторится такое отношение к делу, то я вас отправлю в строй!

 — Ваше Высокопревосходительство, во-первых, Вы не изволи­ли отдавать мне такого приказания, а во-вторых, Ваша угроза меня ничуть не пугает, так как мы с вами и так находимся в строю, — от­ветил я.

—      Довольно, Хан! — резко прервал он меня.

После этого незаслуженного выговора, ибо я никогда не получал приказания о перемене джигитами карабинов на винтовки, я решил оставить службу у Верховного и уйти в конвой, а затем в один из полков.

Услышав об этом, ротмистр Арон вспомнил, что приказание о за­мене карабинов Верховный отдал ему, о он забыл его исполнить, и начал просить меня, чтобы я возвратился к Верховному. Ротмистр Арон извинился передо мной, но сознаться Верховному в своем про­ступке побоялся.

В шесть часов вечера, перед обедом, прибежал в конвойную коман­ду Долинский и передал мне приказание Верховного явиться к нему. Я отправился. В столовой в ожидании обеда сидели генералы Дени­кин и Романовский. Верховный встретил меня следующими словами:

—  Хан, я знаю, что вас незаслуженно обидел. Пожалуйста, про­стите меня. Вы знаете мое отношение к вам как к сыну!

—  Ваше Высокопревосходительство, Вы тоже меня извините за мою резкость. Не виноват я, что отец учил меня говорить правду в глаза даже царям, не боясь их гнева.

— Знаю, знаю вас, Хан! Итак, мир! Давайте есть, — сказал Вер­ховный ласково.

В это время кто-то прибыл к Верховному, и он вышел в сосед­нюю комнату.

—      Как вам не стыдно, Хан. Находясь в такой обстановке, вместо того чтобы поддержать его, вы причиняете ему неприятности! — сказал генерал Деникин.

Услышав это замечание генерала Деникина, я ничуть на него не обиделся, так как ему, вероятно, не было известно отношение Вер­ховного ко мне как сыну. А между отцом и сыном всегда происходят подобные вещи, несмотря ни на какие обстановки.

 

 

ОТ ЕГОРЛЫЦКОЙ ДО ЛЕЖАНКИ

 

19 февраля 1918 года.

От Хомутовской до Егорлыцкой станицы мы нигде больше не ввязывались в бой с большевиками. Приходя в каждую станицу, ге­нерал Корнилов приказывал собирать жителей в станичное управ­ление, где он, генерал Алексеев и Баткин говорили речи, знакомя жителей с целями Добровольческой армии. Узнав об этом, больше­вики, не теряя времени, начали распускать среди населения станиц, через которые мы должны были пройти, слухи о том, что Корнилов со своей шайкой разрушает церкви, убивает женщин и ест детей, т.е., говоря короче, большевики применили тот же прием, что и во время перехода нашего из Быхова на Дон.

Чтобы узнать, правду ли говорят большевики, из Лежанки в Егорлыцкую приехали два человека. Позвав их к себе, Верховный объ­яснил цели Добровольческой армии и сказал:

—      Передайте вашим станичникам, что все слухи, распускаемые большевиками обо мне, как и о моей армии, неверны, в чем вы убе­дитесь сами. Я хочу пройти через Лежанку мирно и прошу жителей, чтобы они сидели и не рыпались, чтобы все отпускали для моей ар­мии, в чем она будет нуждаться, за что жителям все будет уплачено с благодарностью. Если же по моей армии будет произведен хоть один выстрел, то я поступлю с виновниками, как с разбойниками. Вот это передайте жителям Лежанки! — закончил Верховный, отпуская при­ бывших домой, и послал с ними двух казаков Егорлыцкой станицы.

Вернувшиеся к вечеру казаки Егорлыцкой станицы доложили Верховному следующее:

—  Господин генерал, жители Лежанки против вас выступать не желают, но находящиеся там войсковые части 39-й пехотной дивизии не желают даже слышать о мирном проходе вашей армии через ста­ницу. Они говорили: «Нет, товарищи, будем воевать с этой сволочью. Что нам бояться кадетни — молокососов! Если бы Корнилов нас не боялся, то не посылал бы к нам делегатов с просьбой пропустить его армию!» — закончили свой доклад возвратившиеся.

—  Ну что же, попробуем! — проговорил Верховный, отпустив казаков.

Было ясное солнечное утро 21 февраля, когда мы выступили из Егорлыцкой! Грязь в степи начала высыхать от теплого ветра. Птички чирикали, то и дело перелетая через нашу дорогу. Войска шли бодро и дружно распевали песни. Пропустив обоз и узнав о со­стоянии раненых, Верховный обогнал войска и, здороваясь с ними на ходу, подъехал к генералу Маркову, шедшему со своим полком в авангарде. Здесь он слез с лошади и, как всегда, сдав ее вестовому Дронову, отправил в конвой, который тут же шел пешком. Разгова­ривая с офицерами батальона и их командиром генералом Марко­вым, Верховный смешил их своими рассказами. Все шли, смеясь, и были веселы. Продолжительное «пи-ю-у», а потом — «бах» — нарушили интересную беседу Верховного с офицерами. Снаряд-шрапнель разорвался высоко-высоко. По-видимому, товарищи за­метили наш авангард.

—      Хан, бинокль! — приказал Верховный.

Пока я вытаскивал из футляра бинокль, Верховный приказал ге­нералу Маркову остановить войска. Получив бинокль, он стал в него смотреть, а генерал Марков обходил офицеров и шутил — у него всегда было в запасе острое или смешное словечко:

—      Видно, товарищи захотели потешиться с нами? Ну, давайте, товарищи, давайте поиграем, коли на то пошло, — говорил генерал Марков, запуская свой маленький стек за воротник рубашки и, по­чесывая спину, продолжал: — Внутренний и внешний большевик одинаково сосет нашу кровушку. Ну что же?! Почешем, товарищи, что ли?! — обратился он к офицерам, делая гримасу.

Офицеры хохотали, не обращая никакого внимания на разрывы шрапнелей.

—      Ведь этак вот негодяи, вызовут нас на игру, такими-то манера­ми, а как только мы подойдем, так они сейчас давай деру, не доведя игры до конца! Вот как, — у них даже хлопушки есть! Язви им! — говорил генерал Марков, вызывая еще больший смех. — Тише, тише, господа, товарищи могут принять ваш смех как непочтение к их са­лютам! — успокаивал он офицеров.

А Верховный тем временем, сев на лошадь, в сопровождении своего конвоя двинулся вперед. Подъехав к лежавшему перед самой Лежанкой бугру, он оставил конвой и лошадей, а сам, по совершенно открытому полю, пошел вперед, не обращая внимания на пулемет­ный и ружейный огонь. Генерал Романовский, Долинский и я пошли за ним.

«Пью, пью! Пью!» — пролетали пули товарищей над нашими го­ловами. Они стреляли по разворачивавшимся в боевой порядок вой­скам. Верховный, остановившись на совершенно открытом месте, в поле, начал смотреть в бинокль.

—  Иван Павлович, вы видите церковь и кирпичный завод. На­чиная от церкви и до кирпичного завода у них одна тоненькая цепь. В кирпичном же заводе — главное скопление сил. Прикажите Мар­кову идти сюда, — указал Верховный направление от церкви на мост. — Корниловскому полку вправо, в обход, а Глазенапа бросьте в обход на левый фланг, чтобы он отрезал им отступление. Авось, удастся ему захватить эти горные орудия, из которых они стреля­ют по нам. Пушки очень пригодились бы нам! — приказал Верхов­ный генералу Романовскому, с математической точностью вымерив фронт.

— Господа, держите дула повыше! Не открывайте, ради Бога, огонь раньше, чем подойдете на самое близкое расстояние. Берегите патроны, у нас их мало. Товарищи стреляют беспорядочно. Я уве­рен, что банда убежит раньше, чем вы успеете подойти! — кричал Верховный офицерам, шедшим мимо него в бой.

Войска шли в бой с веселыми лицами и гордо поднятыми голо­вами, как будто им навстречу летели не пули, несущие смерть, а рой безобидных жуков. Верховный любовался, глядя на них.

—  Ваше Превосходительство, почему вы думаете, что скопление сил большевиков находится на кирпичном заводе, а не здесь? По мо­ему, их скопление перед нами, так как отсюда летит масса пуль, —спрашивал Верховного генерал Романовский, указывая направление перед нами, куда шли марковцы.

—  Нет, ваше предположение неправильно. Они всегда выбира­ют такие пункты, из которых можно было бы легко отступить при сильном нажиме с нашей стороны. Вы видите, сзади завода находит­ся большая дорога, ведущая на Белую Глину. Товарищи собрались сейчас там и при первой же опасности быстро отступят по этой до­роге, — объяснил Верховный.

—      Так точно, Ваше Превосходительство. Я теперь замечаю, там действительно большое оживление, — произнес генерал Романов­ский, глядя в бинокль, предложенный ему Верховным.

Недалеко от Верховного быстро заняла позицию батарея поручи­ка Миончинского.

—      Поручик, вы видите, где находится их батарея? Вот там, у церк­ви. Пошлите туда не больше трех-четырех снарядов. Пожалуйста, господа, снаряды берегите для этого места! — говорил Верховный артиллеристам-юнкерам, указывая на кирпичный завод.

Грянул первый выстрел нашей батареи.

—  Перелет! — произнес Верховный, глядя в бинокль.

—  Так, хорошо! Достаточно! — приказал Верховный после тре­тьего выстрела, направленного по большевицкой батарее, которая сейчас же замолчала.

—  Ну, теперь направьте орудие на завод! Дайте два-три выстре­ла! — приказал Верховный. — Шрапнель!.. Граната на удар!.. Так, так! Еще шрапнель! — командовал он, глядя в бинокль.

—  А ведь действительно, Ваше Превосходительство, товарищи скопились там! Совершенно ясно видно, как они снялись оттуда, — говорил генерал Романовский, видя в бинокль, как товарищи мечут­ся под нашим огнем.

«Та-та-та!» — заработал наш пулемет. «Ура!» — раздался крик офицеров, бросившихся вперед. Кто через мост, а кто прямо в реку, переходя ее по горло в ледяной воде.

Не прошло и четверти часа после криков «ура!», как Верховный, сказав: «Идемте вперед!», двинулся по направлению станицы.

—      Пока мы дойдем до станицы, она будет взята, — говорил он по дороге.

Офицеры, ворвавшись в станицу под огнем большевиков, почти в упор расстреливали бегущих товарищей.

—  Ваше Высокопревосходительство! Генерал Марков приказал доложить, что Лежанка за нами! — доложил прискакавший офицер.

—  Да мы идем туда! Где генерал Марков? — спросил Верховный офицера, приехавшего с донесением.

Верховный в сопровождении генерала Романовского, полковни­ков Трухачева, Барцевича, Говорова, Патронова и Сальникова, Долинского и меня дошел до моста, где стоял весь в грязи генерал Мар­ков.

—  Ваше Превосходительство, я, оказывается, немного поспешил со своим донесением, так как товарищи еще задержались и в Лежан­ке идет бой! — доложил генерал Марков, желая удержать Верховно­го, но тот продолжал совершенно спокойно идти вперед, сказав:

—  Офицеры сейчас их выгонят!

Видя, что Верховного ничем не удержишь, генерал Марков по­шел, разговаривая рядом с ним.

—      Нам достались два пулемета и патроны! — указал генерал Марков на брошенную товарищами позицию.

Мы вошли в станицу. Бабы метались из стороны в сторону, крича, плача и перелетая, как куры, неожиданно выгнанные из гнезда.

—      Товарищи, спасайтесь кто может, кадетня окружает! — про­кричал какой-то солдат, которого тут же прикончили вошедшие за офицерским батальоном чехи.

На улице лежали два немца с распоротыми животами, корчась в агонии. Перепуганные животные с мычанием метались по стани­це. Уличный бой продолжался не больше получаса. Войдя в станицу, Верховный направился к мельнице, чтобы оттуда наблюдать за боем. Конвой расположился тут же. Видя, что товарищи мечутся под огнем нашей батареи, Верховный, охваченный азартом охотника, крикнул:

—      Конвой, в атаку! Хан, примите флаг!

Конвой ринулся в гущу большевиков, и началась рубка. Мы со сжатым сердцем наблюдали за боем.

—      Хан, пожалуйста, поищите штаб и скажите, что я здесь! — приказал мне Верховный разыскать штаб, который Бог ведает где находился в это время.

Бой начал затихать. В поиске штаба я наткнулся на группу офи­церов во главе с генералом Алексеевым, окружившую каких-то трех лиц в солдатских полушубках, которые от страха еле держались на ногах, увидя распаленные ожесточением лица чехов во главе с пол­ковником Кралем, требовавших их расстрела.

—      Вы офицеры? — спросил их генерал Алексеев.

Не успел один из них ответить утвердительно, как штаб-ротмистр Алексеев с размаху ударил его по щеке.

—  Оставь! — резко приказал генерал Алексеев своему сыну и про­должал расспрашивать пленных и делать им отеческое внушение.

—  Стыдно, вам, офицерам, поступать в ряды большевиков и идти против своих же братьев-офицеров, — говорил генерал Алексеев.

—  Ваше Высокопревосходительство, мы служили у большевиков не по собственному желанию, нас мобилизовали. Против вас мы не шли. Вы заметили, что снаряды, посылаемые нами, были или пере­лет, или недолет! — ответил один из них, артиллерист.

—  Расстрелять их, расстрелять! Они сказки нам рассказывают! — кричали возбужденные чехи с налитыми кровью глазами.

—  Нет! Ведите их в штаб и доложите о них генералу Корнило­ву! — приказал гененерал Алексеев.

«Трах!» — услышал я залп из одного двора, возвращаясь обратно на мельницу. Войдя во двор, я увидел следующую картину: чехи, за­хватив около сорока человек разношерстно одетых людей и поста­вив их к забору по десять человек, расстреливали их. Первая партия, упавшая на землю после залпа, корчилась в предсмертных судоро­гах. Чехи, не обращая внимания на умирающих, на их место гна­ли следующую партию. Эта картина расстрела без суда и следствия меня возмутила. Мелькнувшая мысль, что, может быть, среди этих жертв находятся невинные, заставила меня бежать к мельнице. Со­общив о месте нахождения штаба, я доложил Верховному, что чехи пачками расстреливают людей.

—      Им, как иностранцам, безразлично, чью кровь они прольют, но если среди них есть невинные люди, то кровь их ляжет пятном на армию и Великий Аллах нам не простит этого! — сорвалось у меня с языка.

—      Хан, сию же минуту прикажите прекратить всякие расстре­лы! — приказал Верховный, выслушав меня.

Вбежав во двор, я увидел, что чехи ставят к забору последнюю партию.

—  Приостановить расстрелы! — крикнул я чехам и объяснил им, недовольным, о приказании Верховного.

—  Зачем генерал Корнилов жалеет эту сволочь? Ведь они с нем­цами после пойдут на нашу землю — Чехию! — произнес один из чехов.

—      А вы что же думаете? Перестреляв всех русских, забрать всю Россию в свои руки? — спокойно произнес один из приставленных к забору.

Взбешенный чех схватился опять за винтовку, но я остановил его словами, что он будет сам расстрелян за неисполнение приказания командующего.

—  Оставь, не болтай ты, дурак! — дернул говорившего за рукав другой из приговоренных.

—  Как у большевиков, так и у Корнилова расстреливают русских иностранцы! — качая головой, вздохнув, произнес один пожилой мужик из числа обреченных, выходя из двора.

В этот же день по приказанию Верховного был учрежден военно-полевой суд, который после тщательного и осторожного расследо­вания выносил приговор виновным. Перед судом трех офицеров ко мне прибежала жена одного из них, капитана-артиллериста, и со сле­зами на глазах просила моей помощи.

—      Меня прислали к вам, как к самому близкому человеку генера­ла Корнилова. Именем Бога заклинаю вас передать ему, что мой муж никогда не был большевиком, он бежал в вашу армию, но больше­вики, поймав его, силой заставили работать у них. Батюшка может подтвердить мои слова! — рыдая, говорила она.

Я успокоил ее и обещал довести до сведения Верховного о ее просьбе. Мы жили в доме священника.

За ужином, улучшив минуту, я передал Верховному о просьбе жены капитана. Он, выслушав меня, позвал на суд батюшку, который подтвердил слова жены капитана, после чего три арестованных офи­цера были освобождены.

—  Да, много крови пролилось сегодня! — вздохнул Верховный, сидя за чаем у батюшки. — Хорошо, Хан, и спасибо вам, что вы предупредили меня вовремя об этих расстрелах, а то чехи перестре­ляли бы всю станицу. Знаете, ведь они очень злы на большевиков, как на ставленников немцев! — говорил он, повернувшись к батюш­ке, расстроенный дневным кошмаром.

—  Жители станицы против вас ничего не имели и хотели про­пустить вашу армию, но негодяи комитетчики сбили с толку народ своей болтовней! — говорил батюшка.

—      Да, жаль мне этих обманутых дураков. Ведь иначе с ними поступить нельзя было, так как они не понимают простых слов. Несмотря на то, что я противник всяких переговоров да разговоров в такое время, да еще с солдатами, я послал к ним людей с преду­преждением, что не трону их, если они не тронут меня. И вместо того чтобы остаться мирными, они вот что выкинули! — заметил Верховный.

В Лежанке армии дана была дневка. Здесь же должны были по­хоронить первые жертвы, погибшие при вступлении в кубанские земли. Пользуясь тем, что в этот день при Верховном дежурным был Виктор Иванович, я вышел на часок, чтобы пройтись по станице.

Было пасмурное утро. Сначала моросил небольшой дождь, но потом небо совершенно прояснилось. Я отправился на площадь, к месту, где вчера стояла батарея большевиков, которую они успе­ли увезти с собой. Недалеко от церкви ниц, как бы обнимая зем­лю, лежал здоровый детина с раздробленной головой. Карманы его брюк кем-то были выворочены. Сапоги и шинель также отсут­ствовали. Он, очевидно, был артиллеристом и убит нашим метким снарядом. Вокруг него лежало много гильз от снарядов, и рыхлая земля была точно вспахана глубокими колеями колес, очевидно орудийных.

—      Больно метко стреляют ваши. После первого выстрела товари­щи не выдержали и давай драть, — произнес подъехавший к трупу мужик, а затем, подняв за волосы голову и взглянув в лицо, продол­жал: — Это не наш, чужой. Так им и надо! Они с жиру у нас беси­лись! Хорошо, таперича отдых от них нам будет! — закончил мужик, укладывая труп в телегу.

Я пошел дальше. Мое внимание привлек рыдающий и причиты­вающий женский голос:

—      Родное дитя мое! За что это тебя так?! За что?! На кого ты оставил свою старуху-мать?! — рыдая, причитывала пожилая жен­щина, обнимая распростертый на земле труп.

Этот труп был молодого человека с красивым лицом. Слегка по­красневшие стеклянные глаза смотрели прямо перед собой. На при­открытых губах запеклась кровь. Рубашка на груди с засохшей кро­вью шевелилась от ветра. От него же также шевелились русые волосы на голове. Мужик, подобрав труп большевика у церкви, подъехал со своей телегой к старухе.

—  Агрипина, за что это Андрюшу-то? Ведь он у тебя большеви­ком не был? — произнес мужик, снимая шапку и крестясь.

—  Не знаю за что, Архипыч, не знаю! Он бежал к деду спря­таться от солдат, чтобы его не послали против Корнилова. А тут вот какие-то лица ему навстречу. «Стой! Куда бежишь, такой-сякой! На тебе!» — крикнул один, кольнув прямо в грудишку. Он повернулся, чтобы бежать ко мне, и закричал: «Мама, мама!», а другой этак ему пулю прямо в спину. Он и упал. Я кричу им: «Что вы делаете, ведь он у меня не большевик!», а они мне в ответ: «Все вы, такие-эдакие, теперь не большевики!» — ответила старуха, продолжая рыдать.

—  Где же тут разбирать, Агрипина, кем был твой сынишка. На войне всего бывает. Бог им судья! — произнес мужик.

—  Кто же войну-то хотел, да еще со своими? — зарыдала еще пуще старуха.

—  Времена настали! Спаси, Господи, душу грешную! Брат на брата идет! — глубоко вздохнув и качая головой, произнес мужик.

—  Мой Андрюша, вернувшись с войны, на винтовку не мог смо­треть. «Тошно, мама, смотреть на нее после того, что я видел на войне, а против своих я ее в руки не возьму», — говорил он мне, всхлипывая, продолжала старушка.

—  Ну, что же делать? Подвели нас эти окаянные чужаки. За их разговоры сколько невинной крови-то пролилось! Нашего брата, не­грамотного мужика, всякий обманывает и обижает! Бог им судья! Он все видит. Не плачь, Агрипина, все равно уж теперь не вернешь яво слезами. Давай-ка лучше я положу яво на телегу, да отвезу. Началь­ством приказано убрать все трупы с улицы и дворов.

—  Нет, нет, сама его уберу и сама схороню. Не хочу, чтобы тело его лежало вместе с этими проклятыми! — указала она на труп ле­жавшего в телеге большевика.

С тяжелым чувством я ушел домой, а Андрюша продолжал ле­жать в ожидании, когда мать заберет его, и ветер шевелил его воло­сы. Вечером я делился впечатлением дня с Виктором Ивановичем.

—      Нет, Хан, все это ужасно, но неважно. А кто меня бесит, так это наш генерал! Ведь сколько раз мы его просили, чтобы он разрешил нам купить лошадей вместо этих боровов, которых мы имеем. Ему, видишь ли, жалко денег, а вот в такие минуты, как вчера, он посылал тебя и меня на клячах в атаку! — прервал меня Долинский, зливший­ся на Верховного еще со вчерашнего дня и довольный наконец, что может излить свою злость.

Действительно, как мы узнали потом, Верховный хотел и нас по­слать с конвоем в атаку, но генерал Романовский удержал его, сказав, что лучше нас оставить при себе.

 

БЕРЕЗАНСКАЯ И ВЫСЕЛКИ

 

1 марта 1918 года.

От Лежанки до Березанской мы шли без боев. Под Березанской мы впервые столкнулись с кубанскими казаками-большевиками. К сча­стью, бой с ними был короток. Не успела наша армия развернуться, как большевики начали отступать в станицу. Верховный приказал командиру батареи послать несколько снарядов по отступающим, а сам, как всегда, пошел за атакующими войсками по направлению к станице. Не доходя до нее, мы увидели идущих к нам навстречу с белыми флагами представителей станицы. Верховный приказал прекратить огонь, и мы вошли в станицу. Верховный с генералом Романовским и со мною остановился на площади, и мы стали ожи­дать обоз. И только тогда, когда подошедший обоз был размещен по хатам, Верховный пошел к дому одного армянина-купца, у которого была отведена ему квартира.

Не успел Верховный раздеться, как явился комендант штаба Корвин-Круковской за приказанием, как поступить с казаками-большевиками, которых арестовали по указанию жителей станицы.

—      Дайте старикам выпороть их! — ответил Верховный.

Еще начиная с Лежанки, Верховный обратил внимание на увели­чивавшийся с каждым днем обоз. Перед выступлением из Лежанки Верховный, вызвав к себе генерала Эльснера, приказал ему следую­щее:

—      Чтобы в обозе, кроме раненых, женщин и детей, не было ни­кого, да и лишнего груза тоже. Обоз только для раненых, а не для «ртов». Обоз должен двигаться в таком порядке, в каком я указал, т.е. подвода за подводой должны идти на известном расстоянии, не приближаясь и не отставая. Не рысите! Помните, что у вас в обозе раненые и каждый толчок увеличивает их страдания!

И несмотря на данное приказание, он все же решил делать еже­дневный осмотр обозу еще и лично. С этой целью он выезжал акку­ратно в пять с половиной часов утра с места стоянки и, нагнав голову обоза, останавливал каждую из подвод, осматривал ее и пропускал вперед, указав известную дистанцию. Лишних людей, конечно во­енных, он бесцеремонно со строгим выговором высаживал и отправ­лял в распоряжение полковника Корвина-Круковского, коменданта штаба. Лишние же вещи, как бы ценны они ни были, Верховный без­жалостно приказывал выбрасывать.

—      Хан, вы осматривайте первую телегу, а Долинский вторую! — приказывал он нам, останавливая телеги парами и присутствуя лич­но при осмотре.

Раненых спрашивал, перевязали ли их перед выступлением, сыты ли они и удобно ли в повозке. Пропустив таким образом весь обоз, он садился на лошадь и, нагнав армию, делал и ей смотр. На такие осмотры ежедневно уходило от четырех до пяти часов. Будь снег, дождь или стужа, все равно Верховный производил осмотр обоза от пяти до девяти-десяти часов утра. В те же дни, когда в эти часы был бой, он осматривал обоз после боя, будь это день или ночь.

—      Обоз — это самое больное место армии. Если он будет в по­рядке, то армии легко и она спокойно будет делать свое дело. Если я сам лично не буду смотреть за ним, он не будет идти в порядке и нарушит все движение! — говорил Верховный.

Таким образом, следя за боевыми действиями и за обозом сам, Верховный шаг за шагом вел нас вперед, и мы дошли до Журавского хутора, находившегося невдалеке от станции Выселки, ко­торую, после короткого удара, взял Корниловский полк. После за­нятия Выселок Корниловский полк, оставив заслон из дивизиона гвардии полковника Гершельмана, сам продвинулся к хутору Малеваному. По уходе Корниловского полка полковник Гершельман сдал без боя Выселки большевикам, которые, быстро сосредото­чив крупные силы, начали военные действия. Это известие как громом поразило Верховного. Он в это время сидел над картой, придумывая способы, как можно без крупных потерь взять завтра Кореновскую.

—      Что? Гершельман самовольно оставил Выселки без боя?! Да как он смел? Позвать сейчас же его сюда ко мне! — приказал воз­мущенный до глубины души Верховный.

Надо заметить, что Гершельман этим поступком расстроил все планы Верховного и стал главной причиной гибели лучших сынов армии во время вторичного взятия Выселок.

В ту же ночь Верховный приказал генералу Богаевскому со свои­ми партизанами ударить на Выселки и до утра ее захватить. Но это не удалось. И только на другой день, т.е. 3 марта, после кровопролит­ного боя, удалось захватить эту станцию вторично.

Когда полковник Гершельман явился по требованию Верховного, то последний набросился на него:

—      Как вы смели отдать большевикам кровью завоеванную мест­ность? Разве вы не думали о том, что вам грозит за это? Не рас­стреливаю вас за это преступление лишь потому, что принимаю во внимание прежние ваши заслуги в армии! Извольте сдать дивизион указанному мною лицу, а сами отправляйтесь куда хотите, но чтобы я вас больше не видел! — сурово приказал Верховный полковнику Гершельману, стоявшему перед ним со смертельно бледным лицом.

В эту ночь Верховный почти не спал, а на рассвете 3 марта гене­рал Романовский доложил ему, уже сидевшему над картой при свете огарков, о наступлении большевиков с Выселок.

—А, повели наступление? — переспросил спокойно Верховный и, отпустив генерала Романовского, поспешно начал одевать свою бекешу.

Зная привычки Верховного и думая все же напоить его чаем, я в это утро встал раньше и приготовил ему завтрак из двух яиц и стакана чаю.

—      Нет, Хан, сейчас не до чая! Берите бинокль! Где моя палка? Идемте! — ответил Верховный, когда я ему предложил завтрак.

Быстро вскочив на ожидавшего булана и слегка тронув его бока шенкелями, Верховный крупной рысью поскакал к месту боя. Булан мчался вперед, неся на себе неподвижно сидевшего и сосредоточен­но смотревшего перед собой Верховного. Чем ближе мы подъезжали к месту боя, тем яснее и яснее слышалась орудийная, пулеметная и ружейная стрельба. Заслышав вокруг себя знакомые звуки пуль, Верховный приказал конвою остановиться, а сам, спешившись, с Долинским и со мною пошел вперед. Генерала Романовского с нами почему-то не было, очевидно, он был занят отдаванием распоряже­ний и приказаний Верховного. Подойдя до передовой линии, нахо­дившейся перед самыми Выселками, он, не оборачиваясь, протянул руку назад и я, зная этот жест, быстро подал ему бинокль.

«Пью, пью, пью!» — пролетали кругом нас остроконечные пули. «Ж-ж-ж-ж!» — протяжно жужжа, пролетали мимо нас и шлепались сзади, взрывая землю, «гра». Несмотря на это, Верховный стоял и следил за полем боя в бинокль.

—  Хан, потащи за полу шинели назад этого господина. Армия и так, слава Богу, знает, что он храбрый! Куда он лезет! — выходя из себя, говорил Виктор Иванович, указывая на Верховного, то откры­вая, то закрывая нервно глаза от беспрерывного жужжания пуль.

—  Я сам, брат, об этом давно думаю, но он ни за что назад не пойдет, хоть отрежь ему голову! — вполголоса ответил я.

—  Хан, знаешь, я боюсь, что он идет-идет вперед и вдруг обер­нется и крикнет: «Хан и Долинский, в атаку!» Хотел же он раз по­слать нас в атаку! Помнишь? — продолжал злиться и ворчать Виктор Иванович, идя бочком за Верховным навстречу летящим пулям.

Я шел рядом и читал про себя молитву. Наконец, выбрав пози­цию, Верховный остановился.

—      Ложитесь, господа! Не увеличивайте цель! — приказал он нам, продолжая стоять.

Мы не заставили его повторять приказание и с удовольствием шлепнулись на землю. Рядом с нами лежали партизаны. Один из них стрелял очень редко, выпуская две-три пули каждые 15—20 минут. Я спросил о причине столь редкой стрельбы.

—  Нет достаточно патронов. Осталось только пятнадцать штук! Берегу их до станицы! — ответил тот.

—  Хорошо было бы, если бы Неженцев, не удаляясь далеко, по­шел на большевиков в полоборота, так как у этих негодяев заканчи­вается фланг за тем бугром! — говорил Верховный нам, не выпуская бинокль и следя за боем и за движением корниловцев.

—  Ваше Высокопревосходительство, конница большевиков по­казалась слева! — доложил прибывший с донесением офицер.

—  Это неважно, она все равно сюда не доскачет! Доложите-ка лучше полковнику Краснянскому, чтобы он особенно не растягивал своих людей и взял бы направление на этот цементный завод! — ска­зал Верховный, отпуская офицера, и, обращаясь к нам, добавил: — Вот откуда идет сильный огонь! Как только покончим с этим заво­дом, сейчас же будет покончено и с Выселками!

Глаза лежащих в цепи бойцов были прикованы к своему пророку, и мне казалось, что присутствие здесь Верховного — залог победы и им ничего в мире не страшно. И Верховный тоже чувствовал это всегда и любил бывать под огнем со своими верующими учениками, не боясь смерти. В самом деле, надо только подумать, что из себя представляет один пророк без верующих учеников или верующие ученики без пророка.

—      Ну, слава Богу, наконец-то Неженцев догадался! Теперь будет немного легче нашему левому флангу! — говорил Верховный, видя, что полковник Неженцев пошел в обход быстрым маршем.

Сказав это, Верховный под градом пуль пошел влево вдоль фрон­та, подбадривая лежащих в цепи своих учеников. Каждый из них хо­тел подняться, когда к нему приближался Верховный, но последний сурово приказывал этого не делать.

—      Лежите, лежите, господа! — говорил он, проходя мимо, а сам внимательно следил за каждым из них. — А почему не поставлен прицел? И вы жарите без прицеливания? Вот тебе и стрелок! То-то большевики все убегают от нас. Поставьте, господа, на 800! — сказал Верховный, заметив у одного партизана не поставленный прицел.

Цементный завод был перед нами, точно на ладони. Оттуда ле­тели тысячи пуль. Около часу дня войска пошли в атаку на завод. Увидя это, Верховный по насыпи железной дороги бросился к заво­ду. Вокруг нас падали убитые и раненые добровольцы. Тут же лежа­ло много убитых и раненых большевиков, большею частью рабочих. Наконец войска ворвались на завод. Большевики бежали с молние­носной быстротой, бросая винтовки и раненых. Когда мы с Верхов­ным подошли к заводу, то навстречу нам вывели рослого немца, быв­шего пулеметчиком у большевиков.

—  Вы кто такой? — спросил его Верховный по-немецки.

—  Я — баварец! — ответил он.

—  Зачем же вы вмешиваетесь в наши дела? — спросил его Вер­ховный.

—  Меня заставили большевики! — спокойно ответил немец, вер­тя трубку в руках.

—  Заставить вас они никак не могли, если бы этого не хотели вы! Расстрелять! — крикнул Верховный, идя на завод.

—  Ваше Высокопревосходительство, разрешите мне расстрелять его! Он отнял у меня сегодня двух братьев во время взятия завода! — просил Верховного четырнадцатилетний кадет.

—  Хорошо! Но только не тратить много патронов! — приказал Верховный.

—      Ой, ой! — раздался сзади душераздирающий крик.

Обернувшись, я увидел, что кадет всадил в спину немца штык, и когда тот с криком побежал вперед, кадет выстрелил ему в спину. За первым выстрелом последовал второй.

—  Я же приказал не тратить патронов! Остановите его, Хан, до­вольно! — приказал Верховный.

—  Я, господин корнет, один раз только выстрелил ему в спину. Второй выстрел был капитана! — ответил мне озверевший кадет, вонзая штык в грудь немца, который, обливаясь кровью, выпускал пену изо рта. Ударом приклада по черепу, от чего брызнули мозги, кадет покончил с немцем.

—  Трубку я возьму себе, пригодится! — сказал малыш, вытирая окровавленный приклад о мундир убитого.

Кто-то стаскивал сапоги с еще не остывшего немца. Мы подня­лись на завод.

— Посмотрите, Ваше Высокопревосходительство, что наделал один немец сегодня! — говорил офицер, показывая место, где стоял пулемет немца.

Во втором этаже из бочек цемента немец устроил неприступную крепость. Оттуда он в течение дня успел уничтожить много дорогих для нас жизней. Здесь лежали горы гильз, выпущенных им во время боя.

—      Да, да, я заметил это сразу, потому и направил сюда всю силу. Надо быть немцем, чтобы выбрать такую великолепную позицию. Товарищи бы сами не сообразили! — говорил Верховный, спускаясь вниз и направляясь на станцию.

К нам привели еще двух немцев, которых Верховный без разгово­ра приказал расстрелять.

—      Ваше Высокопревосходительство, посмотрите, сколько успела армия накрошить сегодня товарищей! — проговорил офицер, указы­вая Верховному на два вагона трупов.

Трупы были сложены, как дрова и, очевидно, были приготовлены для отправки, но при поспешном бегстве товарищи их бросили.

—      Да, основательно! — согласился Верховный, глядя на вагоны с трупами. — А ведь лучший материал с обеих сторон уничтожается! Как это жаль! — произнес Верховный, отойдя от вагонов и покачи­вая головой.

В этом бою у нас погибли лучшие начальники: начальник отряда полковник Краснянский, есаул Власов, батальонный командир офи­церского полка Курочкин и был ранен есаул Лазарев. Около шести­десяти человек убитых с воинскими почестями, после отпевания, были похоронены в братской могиле на кладбище в станице Журавской. По приказанию Верховного на шею каждого убитого была на­дета дощечка с надписью его имени, фамилии, чина и где был убит. На похоронах присутствовал сам Верховный и генералы Алексеев и Романовский. Возвратясь с кладбища поздно вечером, Верховный застал в доме, где мы остановились, офицера, прибывшего за при­казанием, что делать с ранеными большевиками.

—      С ранеными мы не воюем! Послать им пищу. Если у врачей будет время, пусть сделают им перевязку! — приказал Верховный.

В двенадцать часов ночи было получено донесение, что боль­шевики сосредотачивают крупные силы под Кореновской, куда мы должны были идти утром.

Часа в три утра Верховный, уже одетый, сидел над картой, когда я вошел к нему, чтобы предложить завтрак.

—      Спасибо! С удовольствием, Хан! Прикажите конвою быть готовым. В четыре часа выступаем. Мне кажется, что сегодня бой будет серьезнее тех, которые мы видели до сих пор. Задержав нас здесь, под Выселками, большевики успели сосредоточить большие силы под Кореновской. Ах, как глупо мы потеряли вчера время! Ну, Хан, с нами Бог! Ничего! — сказал Верховный, крутя подбородок и глядя в окно.

Близился рассвет. Наступал день, от которого зависела наша дальнейшая судьба.

 

КОРЕНОВСКАЯ

 

4 марта 1918 года.

—      Что? 17 тысяч большевиков?! — переспросил Верховный, встретив по дороге офицера, приехавшего с донесением из Коре­новской станицы, куда он был послан на разведку еще с вечера 3 марта.

Рассвет был пасмурный. Дул сильный холодный ветер. Люди ежились от утреннего холода и неохотно отвечали на вопросы со­седей. Шли молча. В авангарде был полковник Боровский.

—      Обозу остановиться за этим бугром, а войска пусть двигаются вперед! — приказал Верховный генералу Романовскому и, оборачи­ваясь ко мне, прибавил: — Прикажите конвою следовать за мной!

Когда до станицы оставалось верст 5—6, Верховный, шедший до сих пор пешком во главе колонны, приказал подать лошадей. Сев на лошадь, в сопровождении генерала Романовского, Долинского и меня, Верховный, проехав крупной рысью около получаса, под­нялся на возвышенность, откуда Кореновская, лежавшая внизу, была видна как на ладони, и по этой возвышенности мы все ехали впе­ред. Когда до Кореновской оставалось не больше двух верст, оттуда послышался одиночный выстрел, как бы служивший сигналом для спящих в окопах товарищей.

—  Стойте! Лошадей уберите.назад, а трехцветный флаг поставь­те здесь! — приказал Верховный, указывая место возле себя.

—  Иван Павлович, видите тот бугор впереди станицы? Там рас­положена их позиция. Влево по направлению станицы пошлите пол­ковника Неженцева и генерала Маркова, вправо — юнкеров!

Около десяти часов утра был двинут весь резерв, состоявший из партизанского полка и чехословацкой роты под командой генерала Богаевского для охвата позиции большевиков с западной стороны станицы.

—      Господа, держите винтовки выше! Не забудьте поставить при­цел! Не стреляйте, пока не увидите их близко! С вами Бог! — гово­рил Верховный, пропуская юнкеров в бой.

Юнкера шли в ногу, не сгибаясь.

«Какая красивая картина! Какое холодное презрение к смерти! Это возможно только, пока ты жив, пророк!» — думал я, глядя на эту дивную картину атаки.

Вот прошла первая жиденькая цепь, а за ней идет вторая. Когда она прошла от нас шагов сто, видно было, как начали то там, то сям падать убитые и раненые. Сперва мне казалось, что они спотыкают­ся и падают, а когда Верховный послал меня, чтобы помочь около них сестрам, то я убедился, что падавшие были или убитые, или ра­неные. Тут же при них шли две-три сестры, которые под градом пуль успевали делать перевязки одним и бежать к другим.

—      Низкий поклон вам, дети! — сказал Верховный, когда я до­ложил, что там есть гимназистки, которые помогают делать пере­вязки.

Чем ближе юнкера приближались к большевикам, тем сильнее становился огонь пулеметов, орудий и винтовок. «Ба-бах!» — раз­дался разрыв снаряда шестидюймовки недалеко от Верховного. Не успел рассеяться дым, как упал вправо от нас другой снаряд.

—  О, да у них даже шестидюймовка есть! — воскликнул генерал Романовский.

—  Да, они, негодяи, бьют сейчас со станции. Когда туда подойдут Неженцев и Марков, то они этот огонь перенесут на них. Они еще не заметили идущих к ним! — сказал Верховный. — Иван Павлович, прикажите артиллерии сейчас же занять позицию, так как центр не может двигаться вперед! — приказал Верховный, обратив внимание на критическое положение юнкеров.

Батарея мгновенно заняла позицию и открыла огонь по месту, указанному Верховным, который, не отрываясь, следил за боем. В это время стоявший рядом генерал Романовский вдруг подпрыг­нул, приподняв правую ногу.

—      Вы, что, Иван Павлович, ранены? — спросил Верховный.

— Никак нет, Ваше Превосходительство, пуля пробила только ка­блук, — произнес тот.

— Ваше Высокопревосходительство, посмотрите, левый фланг большевиков поднялся! — обратил я внимание Верховного.

— Да, да поднялись, негодяи! Туда подходят Неженцев и Марков. Долинский, передайте командиру батареи: беглый огонь по ним! — приказал Верховный, не отрываясь от бинокля.

Большевики от нашего удачного огня в панике сначала метнулись назад, а потом на мгновение скучились, так как навстречу бегущим большевикам выехал кто-то, махая шашкой. После этого большеви­ки опять скрылись за окопами.

— Митинг, Ваше Превосходительство! — сказал генерал Рома­новский.

— Еще огонь, еще! — приказывал Верховный командиру батареи знаком руки.

В это время наши части подошли вплотную к большевикам, и за­работали винтовки и пулеметы. Заметив подход наших частей, боль­шевики перенесли огонь из шестидюймовки на них. Туда же ими был послан и блиндированный поезд. Подбодренные этим начавшие уходить товарищи повернули назад, чтобы дать отпор приближав­шимся гененералу Маркову и полковнику Неженцеву. Положение наступающих,,могло стать тяжелым. Верховный, все время следив­ший в бинокль за полем боя, вдруг сказал:

—      Я не враг, разрушающий церкви, но нужно спасти верующих! Передайте, Хан, немедленно, чтобы командир батареи послал не больше как три-четыре снаряда по колокольне кореновской церкви. Там определенно сидит большевицкий наблюдатель!

После третьего снаряда, попавшего в колокольню, действитель­но была прекращена со станции меткая стрельба по наступающим генералу Маркову и полковнику Неженцеву. В это время пришло до­несение о коннице, показавшейся в тылу.

—      Передайте генералу Эльснеру, чтобы он защищал обоз всеми имеющимися у него средствами. Конница не такая опасная вещь, когда у генерала Эльснера есть два пулемета! — приказал Верхов­ный.

Через некоторое время после этого из обоза начали «ползти» здо­ровые люди, ускользнувшие от зоркого глаза Верховного. Они не хотели защищать обоз, не хотели, если понадобилось бы, умереть в бою с генералом Эльснером вместе.

За холмом показалась тучная фигура генерала Деникина. Он сде­лал попытку увести с позиции Верховного, так собою рисковавшего, но последний и слушать не хотел об этом. Он понимал всю обстанов­ку, но без этого нельзя!

— Вот видите, теперь центр отдохнул и двинулся вперед. Из орудий больше не стрелять, пока я не прикажу, так как у нас оста­лось мало снарядов! Хорошо было бы, если бы смогли получить их хоть немного у товарищей! — говорил Верховный, что-то записывая: в свою книжечку, очевидно, желая узнать, сколько еще снарядов имеет каждая батарея.

— Что-то у Богаевского не клеится, пойдем туда! — сказал Вер­ховный, направляясь к правому флангу наших войск.

Появление Верховного подбодрило находившиеся здесь войска. Все поле перед нами вдруг ожило от поднявшихся людей. Воз­бужденные вниманием своего командующего, юнкера и партизаны стройными красивыми рядами пошли на большевиков.

—      Ну-ка, Хан, передайте командиру батареи, чтобы он открыл огонь по тому бугру, который находится впереди юнкеров. Там това­рищи что-то задержались. Надо их оттуда выбить поскорее, так как эти негодяи могут использовать стык юнкеров с чехами! — приказал Верховный, сидя с биноклем в руке на скирде сена.

Приказание было исполнено, и батарея открыла огонь.

—      Вот видите, как товарищи зашевелились! Теперь юнкера мо­гут идти свободно на них! — говорил Верховный, не отрываясь от бинокля.

И действительно, юнкера, подбодренные артиллерией и как бы в благодарность за это Верховному, который следил с таким внима­нием за каждым их движением, поднявшись во весь рост, с криком «ура!» бросились в атаку. Большевики кинулись бежать. Видя эту картину, Верховный крикнул:

—      Конвой, по коням! В атаку!

Конвой вмиг взобрался на насыпь железной дороги. Засверкали шашки и пошла рубка. Верховный, увидя этот подъем и зараженный общим порывом, соскочив со стога, почти бегом пошел в Кореновскую.

—      Долинский, Хан, ищите в сумках товарищей патроны! — гово­рил Верховный, идя среди большевицких трупов.

Подойдя к Кореновской, он остановился на кургане и оттуда стал наблюдать за боем.

—      Хан, бросьте патроны, прикажите батарее, чтобы она открыла сию же минуту огонь по окраине станицы, так как товарищи пыта­ются там задержаться! — приказал Верховный, заметив, что наши войска стали подаваться назад под сильным огнем засевших в ста­нице большевиков.

Через полчаса большевики заметались под нашим огнем и вой­ска, воспользовавшись этим, бросились в станицу в штыки. На ули­цах станицы еще шел бой, когда вошел туда Верховный.

—  Ваше Высокопревосходительство, еще бой идет в станице! — доложил ему кто-то, желая удержать его.

—  Ничего, ничего, это не опасно. Мне хочется наблюдать за от­ступающими товарищами и за общей обстановкой, но здесь деревья не позволяют. Пойдемте, Хан и Долинский, на колокольню! — ска­зал Верховный, идя вперед крупным шагом.

Поднявшись на колокольню, мы увидели оборванные телефон­ные провода, которые, по предположению Верховного, соединяли станцию с наблюдателем. На стенах и потолке были следы крови от убитых нашим снарядом, стакан которого застрял в досках потолка. Как я ни старался выковырнуть этот стакан и взять на память, — ни­как не мог.

—      Здесь сидел матрос с двумя товарищами и корректировал стрельбу своей артиллерии. Их убило вашим снарядом, — рассказы­вал после Верховному священник Кореновской станицы.

К вечеру Кореновка была очищена от большевиков. Идя на квар­тиру, отведенную Верховному, я, заметив клочок валявшейся газеты, поднял ее и, прочтя, передал Верховному.

—      Этакие негодяи, как обманывают народ! Рано вздумали меня повесить! — сказал, смеясь, Верховный.

На клочке большевицкой газеты было напечатано следующее: «Гидра контрреволюции — Корнилов пойман нашими войсками и повешен. Его банда, окруженная нашими войсками, как затравлен­ные волки мечутся в кубанских степях из стороны в сторону»... — дальше было оторвано.

Вечером к Верховному пришел генерал Марков и был в веселом настроении.

—      То-то сразу прекратился огонь товарищей в самое тяжелое для нас время! Я так и думал, что вы сняли наблюдателя и, воспользо­вавшись этим, повел своих в атаку! — ответил генерал Марков на вопрос Верховного, знает ли он причину столь внезапного прекра­щения огня товарищей.

После ухода генерала Маркова пришел полковник Неженцев за получением задачи на следующий день.

— Да, Ваше Превосходительство, день был жаркий! Когда внезап­но прекратился огонь батареи большевиков, то офицеры и солдаты полка поняли, что их шеф дает им возможность «надеть товарищей на штыки», как они выражались, — говорил полковник Неженцев.

В этом бою голенище левого сапога полковника Неженцева было прострелено в двух местах.

Большевики из под Кореновской отступили в станицу Платнировку, думая, что Верховный через нее пойдет в Екатеринодар. Поэтому Платнировка приводилась для упорного сопротивления в боеспособное состояние. Узнав об этом, Верховный решил обма­нуть большевиков, сделав демонстрацию, якобы желая пройти через Платнировку. Этим маневром он оттягивал туда все силы большеви­ков, а армию повернул в другое направление, а именно на Усть-Лабу. Придя туда, он предполагал одним ударом взять эту станицу—пред­дверие Екатеринодара и, переправив армию через Кубань, очутиться за рекой на просторе, где в черкесских аулах он надеялся как попол­нить армию людьми, так и сделать запасы продовольствия.

После дневки в Кореновской, в восемь часов вечера, армия высту­пила на Усть-Лабу. Верховный, по обыкновению, стоял за деревней в поле, пропуская обоз и следя сам за правильностью его движения.

—      К какому отделению ты принадлежишь? — спрашивал Вер­ховный возчика.

Если спрошенный отвечал правильно и ехал в данную мину­ту в своем отделении, то Верховный пропускал его дальше. Если же нет, то подвода отъезжала в сторону и, дождавшись своего отделения, присоединялась к нему и шла вперед. Обоз двигался в идеальном порядке, указанном ему Верховным еще в Лежанке. Обратив внимание на проходившую какую-то коляску, Верховный сказал:

—      Что за коляска? Узнайте, Хан!

Подъехав к коляске, я увидел в ней скромную фигуру гене­рала Алексеева, сидевшего со своим адъютантом ротмистром Шапроном. Узнав, кто едет, Верховный приказал мне задержать обоз и передать генералу Алексееву, чтобы он ехал всегда в том отделении, где ему было приказано. Я доложил об этом генералу Алексееву, но он, ответив: «Хорошо, хорошо!», продолжал дви­гаться вперед.

—      Что же, я долго буду здесь задерживать обоз? Долинский, пе­редайте генералу Алексееву, чтобы он ехал в своем отделении! Я ду­маю, генерал Алексеев Хана не понял! — резко приказал Верховный, начиная раздражаться, видя, что коляска генерала Алексеева продол­жает двигаться вперед.

Передав приказание, Долинский вернулся.

—  Передали? — спросил Верховный.

—  Так точно, Ваше Высокопревосходительство!

—  Повторите! — приказал Верховный.

Долинский повторил переданное приказание, а коляска, слегка покачиваясь, продолжала подвигаться вперед.

—      Иван Павлович! Мои адъютанты что-то перепутали. Пожалуй­ста, прикажите генералу Алексееву сию же минуту выйти из «строя» и отыскать свое отделение. Если он не пожелает подчиниться моему приказанию, то я его сейчас же арестую! — сурово приказал Верхов­ный, отправляя генерала Романовского.

После последнего приказания коляска вышла в сторону и обоз в порядке двинулся вперед.

Около двенадцати часов ночи к Верховному подошел генерал Марков, чтобы узнать, как поступить с телами умерших от ран после боя в Кореновской, которых не успели предать земле.

—  Ваше Превосходительство, они увеличивают число повозок. Обоз и без того громаден, — докладывал генерал Марков Верхов­ному.

—  Везите, Сергей Леонидович! Тела этих героев мне дороги, как они были дороги при жизни. При первой же возможности я их пре­дам земле с воинскими почестями! — ответил Верховный.

Обогнав армию после осмотра обоза, Верховный пошел пешком, беседуя с генералом Марковым, делясь впечатлениями о прошедших боях и интересуясь настроением людей.

—      Большевики начинают организовываться, и мне кажется, что нам будет все труднее и труднее бороться с ними. Если бы не казаки с их разговорами да обещаниями, мы бы не проворонили Екатеринодар! — говорил Верховный генералу Маркову, узнав еще в Коренов­ской о падении Екатеринодара.

Армия этому слуху не верила, считая его большевицкой уткой.

 

УСТЬ-ЛАБА

 

6 марта 1918 года.

Мы шли всю ночь и только перед рассветом подошли к Усть-Лабе. По дороге мы встретили офицера разведчика, шедшего к нам с донесением.

—      Что? Усть-лабинские большевики перевооружились два дня тому назад? А много ли их там? — спрашивал Верховный офицера разведчика.

С первыми лучами утреннего солнца к Верховному привели большевика, пойманного в поле, в стоге сена.

—  Я тебя не расстреляю, если ты скажешь правду! Зачем ты ноче­вал сегодня здесь? — спросил Верховный большевика.

—  Я был на посту. Лежал здесь в сене. Меня послали для того, чтобы я, увидя белогвардейцев, сообщил своим товарищам в Усть-Лабе, — отвечал большевик.

—  Хорошо! Теперь скажи, сколько в Усть-Лабе товарищей? Где расположены они, их пулеметы и орудия, если таковые имеются. Если не скажешь правду, велю тебя расстрелять, а скажешь — велю освободить! — сказал Верховный.

—  Ежели освободите меня, то я усе расскажу по секрету, — гово­рил, теряясь, товарищ. — На вокзале около тысячи человек с двумя пулеметами и от вокзала, по насыпи железной дороги, тоже уроди тысячи, а орудий нема, вот и усе. Сегодня обещали прислать на под­держку еще товарищей из Кавказской с пушками — вот и усе! — за­кончил он.

—  Хорошо, а вот в том лесу, что влево от вокзала, есть товарищи?

—  Нету!

—  Я тебя отпущу после боя. Вдруг ты наврал?! — сказал Верхов­ный товарищу, просившему отпустить его сейчас.

—  Нет, Ваше Превосходительство, зачем я буду врать! Вот вам святой крест! — крестился товарищ, когда его уводили по приказа­нию Верховного.

—  Сергей Леонидович, займите этот лесок! Мне кажется, дей­ствительно там нет большевиков. Оттуда мы, зайдя во фланг боль­шевикам, займем без боя станцию. Полковнику Неженцеву приказы­ваю идти на станцию в «лоб», а юнкера пойдут правее, — приказал Верховный.

Пока Верховный отдавал приказание, на взмыленной лошади прискакал офицер с донесением от генерала Богаевского.

—  Ваше Высокопревосходительство! Большевики силой в брига­ду с орудиями, имеются шестидюймовки, наступают на арьергард. Генерал Богаёвский приказал донести вам об этом! — доложил офи­цер.

—  Хорошо! — проговорил Верховный, отпуская офицера.

В это время послышалась канонада сзади и орудийная, пулемет­ная и винтовочная стрельба впереди. Все это, сливаясь в одно, пре­вращалось в сплошной гул.

Начался бой. Не прошло и двух часов, как вокзал был в наших руках, благодаря красивому обходному движению Корнияовского полка. Согласуя свое движение с обходной колонной, полковник Неженцев ударил по станции и вмиг, вместе с юнкерами, он скрылся за насыпью железной дороги. В начале боя, как и всегда, Верховный был с генералом Романовским и двумя полковниками из его штаба. Заметив паническое бегство большевиков, я обратил на это внима­ние Верховного.

—      Вижу, Хан! А, негодяи! — говорил он, не отрываясь от бино­кля.

Заметив, что корниловцы и юнкера скрылись за насыпью желез­ной дороги, Верховный был уверен, что большевикам не устоять против них и, как обычно, говоря: «Идемте!», пошел вперед.

В обозе шло ликование по случаю победы и захвата станицы, так как он был брошен без всякого прикрытия. Чуткий к последнему об­стоятельству, здоровый элемент в нем начал выползать, предпочитая войти скорее в станицу, чем быть съеденным Сорокиным, энергично напиравшим на Богаевского, который в это время изнемогал под тя­жестью противника.

Когда Верховный в сопровождении генерала Романовского, Долинского и меня шел вперед и до станицы оставалось около полувер­сты, вдруг посыпался на нас град пуль. Это стреляли засевшие и еще не выбитые из своих позиций товарищи. Верховный хладнокровно обернулся назад и произнес:

—  Это ничего! Их сейчас выбьют корниловцы, о приближении которых эти негодяи еще не подозревают.

—  Хан еще ребенок, ну, а вы, Лавр Георгиевич, разве тоже, что так рискуете? — раздался впереди нас голос генерала Деникина, ко­торый головой показывал на меня.

—  Да, да, я немного поторопился, Антон Иванович. Но сейчас их вышибут оттуда! — кричал Верховный вслед поспешно удалявше­муся генералу Деникину.

—  Сидел бы в обозе со своим Малинкиным. Зачем пришел сюда, где убивают людей, если боишься смерти. Только на нервы действу­ют эти господа! Зачем они так заботливо оберегают того, кому еще не суждено умереть! — произнес легкораненый офицер, пришедший сюда, чтобы быть около Верховного.

—  Как же, в обозе ликование! «Усть-Лаба взята, а на Богаевского товарищи нажимают!» Вот все и приперли сюда, а увидя, что не­ много поторопились, галопом понеслись назад, — в середине, брат, конечно, всего безопаснее! — говорил ротмистр Яновский, прибыв­ший с донесением от Богаевского.

—  Интересно, где бы он находился во время боя, если бы коман­довал армией?! — спросил раненый офицер.

— Этот вопрос для меня так же труден, как и для вас! — ответил ротмистр Яновский.

— Хан, бинокль! — приказал Верховный, взобравшись на стог сена.

Пули пронизывали этот стог, ранив несколько человек из стояв­ших за ним, но Верховный оставался невредим. Вдруг, соскочив со стога, он быстро пошел вперед, и через несколько минут с Долинским и со мною он уже входил в станицу, на площади которой еще шел бой.

—      Хан, Долинский, помогите мне! — крикнул Верховный, желая взобраться на крышу дома, чтобы оттуда лучше наблюдать за боем.

В это время из противоположного дома раздался по Верховному выстрел, но, к счастью, пуля пролетела мимо.

Я с Долинским и двумя туркменами из конвоя бросились туда. Взломав дверь, мы вошли в дом, но там никого уже не было.

—      Хан, доложите Верховному, что генерал Богаевский изнемога­ет и просит подкрепления! — сказал мне прискакавший ординарец.

Я сейчас же доложил об этом Верховному.

— Конвой нужен здесь! Кого бы... Кто вы такие? Эй, идите сюда! — крикнул-Верховный, увидев группу в пять-шесть человек, стоявших внизу около дома, на крыше которого он наблюдал за приближавшимся из Кавказской поездом.

— Мы — корниловцы, охраняем знамя полка! — ответил один из группы.

— Ведите их к генералу Богаевскому, а знамя дайте сюда! Хан, возьмите его! — приказал Верховный.

— Долинский, сейчас же передайте командиру батареи, чтобы не­медленно открыл огонь по приближающемуся с Кавказской поезду. Из него высаживают большевиков, которые направляются сюда! — отдал приказание Верховный.— Вижу! Верните часть корниловцев, которые с марковцами идут встречать товарищей, идущих сюда! — крикнул он в ответ ординарцу Корниловского полка, который доло­жил о приближении болыпевицкого поезда.

Полковник Миончинский не заставил себя ждать. Заняв позицию, он немедленно открыл орудийный огонь.

—      Так, так!.. Еще, еще!.. А, негодяи, отступаете! Беглый огонь! — кричал Верховный, сидя на крыше и наблюдая за ходом боя.

Не прошло и получаса, как все было ликвидировано.

—      Хан, сдайте знамя конвою, а сами доложите генералу Эльснеру, чтобы он вел обоз к мосту! — приказал Верховный.

Я помчался. Не успел я вернуться обратно, передав приказание Верховного, как было получено донесение от генерала Эльснера, что большевики, засев на противоположной стороне моста, держат его под огнем.

—      Долинский, сейчас же передайте полковнику Неженцеву, что­ бы он выделил взвод для очистки моста и во что бы то ни стало пере­бросил обоз на ту сторону реки! — приказал Верховный.

Долинский помчался.

— Ваше Высокопревосходительство! Генерал Богаевский про­сит серьезной помощи! — доложил опять прискакавший ротмистр Яновский.

—      Сегодня я не узнаю Африкана Петровича. Передайте ему, — как только пропущу обоз, то сам приеду на помощь! Пусть держится до последней возможности! — приказал Верховный Яновскому.

Через час было получено донесение об очищении моста.

—      Что, выбили товарищей и мост очищен? Вот хорошо! Сию же минуту генералу Эльснеру переправляться на ту сторону! Ну, слава Богу! — вздохнул Верховный.

В этот день я впервые увидел, что Верховный волновался. Обоз был переброшен через реку и пошел в Некрасовскую станицу, ле­жавшую в 12 верстах от Усть-Лабы.

Когда обоз в Некрасовской был размещен по хатам (это было око­ло 12 часов ночи), Верховный вошел в отведенный ему дом. Выпив стакан чаю, он вышел на крыльцо, чтобы посмотреть на прибываю­щие войска. Через некоторое время он вернулся в комнату и был со­средоточен и угрюм.

—      А все-таки, Ваше Высокопревосходительство, мы с Ханом так и не поняли, каким образом армия спаслась сегодня из усть-лабинской ловушки! — спросил Верховного Долинский, желая вы­звать его на разговор.

— Разве? — спросил Верховный, моментально беря в руки каран­даш и лист бумаги. — В каком положении находилась армия к часу дня, вы знаете? К часу дня на арьергард наступала вся та банда, ко­торая бежала из Кореновской в Платнировку. Богаевский изнемогал, так как количество наступавших на него большевиков по крайней мере было в пять-шесть тысяч человек, я это знал хорошо.

Большевики, узнав о нашем намерении перейти через Кубань, поспешили подвезти из Екатеринодара и Кавказской новые силы товарищей к Усть-Лабе. Мост, как вам известно, был занят больше­виками. Обоз оставался брошенным на произвол судьбы без всякого прикрытия. При таком сложном положении, армия не могла пари­ровать все удары. Я не говорю, что она сдалась бы, но могла быть уничтожена до единого человека. Вот в эту минуту у меня в голове встал вопрос, как вывести ее из этого положения? Принимая во вни­мание психологию большевиков, я решил сыграть на ней. Это был единственный козырь в моих руках. Когда большевики, высаживаясь из поезда, шли густыми цепями на Маркова и Неженцева, я приказал открыть огонь по их поезду. После удачных попаданий поезд должен был уйти из сферы нашего огня, что и было сделано. Наступавшие товарищи, увидя уходивший поезд, вообразили, что комиссары по­просту удирают, оставив их на съедение кадетам, и потому, круто повернувшись, побежали назад догонять свой поезд. Воспользовав­шись этой отсрочкой, я приказал очистить мост и перебросить обоз на ту сторону реки. Генерал Богаевский, подкрепленный корнилов­цами, медленно отступая, дал возможность перейти через реку всей армии и, сам перейдя, удержал в своих руках мост, который я прика­зал взорвать. Нахлынувшие товарищи остались по ту сторону моста ни с чем! Вот и все! — закончил свои объяснения Верховный.

—  А может быть еще такой пункт впереди, Ваше Высокопревос­ходительство? — спросили мы.

—  Нет! — смеясь, ответил Верховный, и начал шутить над нами, говоря, что мы сегодня струсили. — Правда, господа, сегодня день был очень тяжелый, и я чувствовал это больше, чем кто-либо! — ска­зал он, вздохнув.

«Действительно, ты сильно веришь в себя и в свое дело, и эта сила веры заставляет нас верить в тебя, а это творит чудеса и чудеса именно твои — Корнилова! С тобой не страшно, и мы преодоле­ем все препятствия, как бы они ни были трудны и сложны!» — по­думал я про себя, глядя на его желтое усталое лицо. Мне казалось, что эта моя мысль заразила и всю армию — она тоже думала так, как я.

 

ОТ НЕКРАСОВСКОЙ СТАНИЦЫ ДО АУЛА ШЕНДЖИ

 

7—8 марта 1918 года.

Было около пяти часов утра, когда нас разбудить разрыв первого снаряда, пущенного большевиками в Некрасовскую. После первого прилетел с шипением и свистом и разорвался другой, потом с такой же силой и шумом третий, четвертый. Снаряды беспрерывно рвались целый день над домом, где жил Верховный. К часам 9 утра были вдребезги разбиты выходившие на улицу окна и все стекла терра­сы. Раз, когда Верховный выходил из дома, пуля от разорвавшегося снаряда пролетела и застряла в дверях на вершок выше его головы. Я, выковыряв ее, показал ему.

— Спрячьте ее, Хан, — приказал Верховный.

Эту пулю и еще одну, вынутую из пола в доме священника, я пе­редал в музей имени генерала Корнилова в Екатеринодаре.

У меня создалось такое впечатление, что кто-то специально си­дит в Некрасовской и точно, корректируя стрельбу, передает перелет и недолет. На площади, где помещался обоз, были убитые и раненые. Обстановка была такова: левый берег реки Лабы, куда мы должны были переброситься, был занят большевиками, которые, засевши в камышах, еще с вечера начали беспрерывно обстреливать станицу. Со стороны моста через Кубань на оставленного в арьергарде пол­ковника Неженцева, напирала главная сила Сорокина. Полковник Неженцев, стоя под артиллерийским огнем большевиков, то и дело присылал одно донесение за другим, указывая на свое тяжелое по­ложение. Учитывая все это, Верховный решил перебросить армию на ту сторону реки Лабы. С этой целью, взяв полковника Боровского, он приказал одним ударом очистить левый берег реки Лабы и обе­спечить переправу, на которую, как только она будет взята, двинется обоз.

В ночь на 8 марта полковник Боровский, стремительно бросив­шись на большевиков со своими славными юнкерами, рассеял их и захватил переправу. В 4 часа ночи Верховный уже стоял у пе­реправы, пропуская мимо себя обоз. Полковник Неженцев в это время, планомерно отступая, подошел к северной части станицы и ждал, чтобы спуститься к переправе. В три часа дня обоз и аван­гард уже занимал Киселевские хутора, где мы, разместившись по хатам, провели ночь. На рассвете началась ружейная и пулемет­ная пальба. Выступив из хуторов, Верховный пошел в цепи офи­церского батальона. Дойдя до стогов сена, он приказал подать ему бинокль.

—      Здесь не то, что было в Усть-Лабе. Несерьезно! — говорил Верховный, не отрываясь от бинокля.

Пули здесь жужжали, как стаи ос. Стог сена, на котором сидел Верховный, пронизывался насквозь пулями, и одна из них ранила в лицо полковника Патронова, сидевшего за стогом.

—      Их сейчас генерал Марков скинет! — говорил Верховный, гля­дя в бинокль.

И действительно, не прошло и часа, как офицеры, поднявшись, бросились на большевиков в атаку. Черная лента впереди офицеров сперва метнулась вправо, а потом... все хлынуло назад.

—      Огонь из батареи! — приказал Верховный.

Открыли огонь по бежавшим товарищам, у которых только пятки сверкали. Воспользовавшись этим моментом, Верховный приказал немедленно обозу и главным силам армии идти влево, направляясь на Филипповскую станицу, куда был направлен еще ночью полков­ник Неженцев.

Проехав некоторое расстояние, мы принуждены были остано­виться, так как генерал Богаевский вел еще бой справа. Бой закон­чился около шести часов вечера, а в семь часов Верховный сидел в станичном управлении Филипповской станицы, а Долинский и я показывали ему телефонное имущество и патроны «гра», остав­ленные большевиками. Постепенно управление начало напол­няться новоприбывающими лицами. Скоро появился большой са­мовар и началось чаепитие. Верховный, выпив чашку чаю и съев кусок черного хлеба, отдал распоряжения на утро и пошел к себе. В отведенном ему доме хозяев не было. Они бежали, оставив все на произвол судьбы. Фока сейчас же взялся за самовар, а я за ка­стрюлю. Не прошло и часу, как был накрыт стол, и Верховный, Долинский и я сидели за ужином, который состоял из вкусной яичницы. Затем пили чай с молоком, которое принес Фока, по­доив корову. Пока Верховный просмотрел полученные донесения и ответил на них, подошла полночь и он, измученный, уснул на мягкой постели.

В четыре часа утра 10 марта нас разбудила пулеметная и ружей­ная пальба. Быстро одевшись, Верховный принял генерала Романов­ского, который доложил, что мост через реку Белая обстреливается большевиками, которые, заняв великолепную позицию, держат его под своим огнем. В авангарде был полковник Неженцев, который шел на Рязанскую станицу.

—      Хан, прикажите подать коня! Я — сейчас! — произнес Вер­ховный, торопливо застегивая последнюю пуговицу своей бекеши, и, захватив палку, он вышел на крыльцо и, сев на булана, помчался к авангарду.

Раннее утро. Кругом горы, леса. Так все красиво, а здесь человек, а не зверь, перегрызает горло один другому! Приехали к речке.

—- Отведите лошадей назад! — приказал Верховный в полосе беспрерывно жужжавших пуль.

Увидя, что у речки, через которую был перекинут маленький узенький мост, столпились люди, Верховный подошел к ним и спро­сил:

—  Почему столпились здесь?

—  Ваше Высокопревосходительство, как только на мосту кто-нибудь покажется, большевики засыпают его пулями. Есть убитые и раненые! — подойдя, доложил офицер-корниловец.— Послали че­ловека искать брод, — добавил он.

Увидев, что среди них находится шеф, корниловцы бросились кто через мост, а кто прямо через реку по пояс в воде. Верховный в сопровождении генерала Романовского вместе с солдатами Корниловского полка тоже перешел мост. Перейдя на ту сторону, он, не сгибаясь, пошел вперед под градом пуль, не обращая внимания на падающих вокруг него убитых и раненых.

—      Если мы сейчас же не снимем этих большевиков, засевших на бугре против моста, то нам придется очень плохо! Долинский, при­кажите генералу Эльснеру немедленно отыскать брод и переправить обоз на эту сторону! — приказал Верховный, стоя в открытом поле под градом пуль.

Корниловцы пошли прямо, вправо и влево от них — партизаны и чехословаки. Большевики, увидев, что мост перейден, широким фронтом перешли в наступление. Завязалась сильная перестрелка. Стоял сплошной гул. Начали рваться над станицей снаряды, а потом и над обозом, который успел подойти к речке и стоял, ожидая резуль­тата боя и переправы. Снаряды летели со стороны Филипповской, где в арьергарде был полковник Боровский, ведший упорный бой, удерживая наседавших большевиков.

—      Хан, уговорите, ради самого Создателя, батьку так не риско­вать. Пусть вернется назад. Это просьба всех моих людей! — просил меня полковник, начальник отряда, идя в бой.

Я передал эту просьбу Верховному, на что он ответил:

—      Хорошо, хорошо, дальше не пойду!

Как только корниловцы двинулись вперед, начали падать убитые и раненые. Увидя, что одна из сестер, стоя на коленях перед ране­ным, что-то ищет в сумке, Верховный приказал мне:

—      Хан, идите и помогите сестре!
Я поспешил на помощь.

—      Пожалуйста, подержите за плечи этого офицера, я сейчас же сделаю ему перевязку, — сказала тихим голосом сестра, продолжая рыться в своей сумке.

Раненый был молодой поручик Корниловского полка. Пуля по­пала ему в голову. Он метался, стонал и хрипел. Он ничего не мог говорить и то открывал, то закрывал уже ничего не видевшие глаза. По красивому юному лицу ручьем лилась алая кровь. Все тело его тряслось. Рядом с ним лежала его винтовка с открытым затвором с патронами в ней и папаха.

—      Надо его отнести назад. Сейчас подойдет обоз, и мы его сда­дим туда, — посоветовал я сестре и попробовал его поднять, но дол­жен был оставить — не мог. Увидя, что я пытаюсь второй раз под­нять раненого, Верховный, подходя к нам, крикнул:

—  Оставьте его, Хан, оставьте! Ведь вы его мучаете! Там упал еще один, Хан, там еще один! — указывал он мне и сестре на падаю­щих корниловцев и партизан.

—  Мне кажется, что он безнадежен! — говорила сестра, глядя на дергавшегося судорогами и стонавшего офицера.

Среди стонов и плача без слез у раненого вдруг вырвалось:

—      Я хочу видеть... ко-ман-дующего!.. Хочу его!.. Хочу ко-ман-ду-юще-го!..

Я подбежал и передал просьбу раненого Верховному.

—  Меня? Сейчас! Остановите обоз, я сейчас приду! — сказал Верховный, направляясь к раненому.

—  Ваше Высоко-пре-восхо-дительство! Я у-мираю за родину и за вас! Не о-став-ляйте мо-его те-ла боль-ше-викам! — просил офи­цер.

—  Хорошо! Спасибо! Вашу просьбу исполню. Но мне, кажется, рано думать о смерти. Бог даст, вы выздоровеете! — ответил Вер­ховный дрожащим голосом, чуть не плача, видя страдания раненого и не имея возможности облегчить их. — Сейчас подойдет сюда обоз, и мы вас положим в повозку! — сказал Верховный раненому и на­правился в обоз.

—  Я думаю, умрет бедняга! Хан, как думаете вы? — спросил он меня вполголоса, когда мы отошли от раненого. — Хан, воткните возле раненых винтовки в землю, чтобы их легко было отыскать са­нитарам.

Когда я вернулся к Верховному, исполнив его приказание, то он, остановив обоз, высаживал из повозок офицеров и солдат, по наруж­ному виду годных держать в руках винтовку.

—      Вы кто такой? Слезайте! Вы тоже! Хан, ищите, нет ли в повоз­ках лишних вещей! — говорил он, стоя недалеко от моста.

Когда был закончен осмотр обоза, Верховный подозвал к себе полковника Корвина-Круковского, которому приказал:

—      Полковник, всех этих молодцов отправьте в отряд полковника Краснянского. Я хочу из них составить заслон против большевиков, для пропуска обоза.

В это время подошел к Верховному доброволец-азербайджанец Корниловского полка, конвоируя какого-то матроса.

—  Геспадин яранал, ми поймал эщо этот болошовик. Пасматри, он марской чалавэк! — докладывал он.

—  Ты кто? — спросил Верховный матроса.

—  Я — матрос!

—  Ты кто? Большевик?

—  Да, я коммунист! — ответил матрос, смело и нагло оглядывая Верховного с ног до головы.

Его взгляд был полон ненависти и презрения ко всем окружав­шим его. Верховный приказал его расстрелять.

—      Иды, ты! — крикнул азербайджанец, ведя матроса в лесок, на­ходящийся недалеко от нас.

Раздался сухой треск выстрела, и матрос-коммунист, упав на землю, остался неподвижен. Не успел матрос испустить последнее дыхание, как азербайджанец стал искать в его карманах и снимать сапоги.

—  Зачем ты так обращаешься с ним? Зачем тебе сапоги, когда каждый из нас в любую минуту может лежать так же, как он! — ска­зал я, увидя такое бесцеремонное обращение с трупом.

—  Ва, Хан! Тогда и я свои сапоги тоже адам, как и этот марской чаловэк! А до этой мынуты хачу имэть сапагы! — и азербайджанец продолжал стаскивать их.

К трем часам пополудни бой закончился и армия двинулась на ста­ницу Рязанскую. На другое утро в 5 часов мы выступили дальше.

День был ясный и солнечный. Перед нами показались аулы, рас­положенные у подножья Кавказских гор. Чем дальше мы шли, тем местность становилась красивее и красивее. Гладкую степь замени­ли холмы, покрытые лесами. Подходя к первому аулу, мы надеялись встретить там радушный прием и отдых. Каково же было наше разо­чарование, когда мы не нашли в нем ни одной живой души. Дома были разрушены или сожжены.

—      Хан, не найдете ли вы здесь кого-нибудь из черкесов, кото­рый мог бы сообщить нам о судьбе Екатеринодарской армии, а также о том, куда девались жители аула?! — приказал мне Верховный во время привала.

Войдя в первый попавшийся дом, я мысленно перенесся в свою родную страну, где точно по такому же плану складывают дома. Глядя на разрушение и хаос кругом, я вспомнил города по берегам Аму-Дарьи, которые тоже были разрушены и разграблены когда-то войсками Чингисхана. На стенах дома, в котором я сейчас на­ходился, были написаны молитвы и изречения из Корана. Весь домашний скарб был разбит и разбросан. Среди мусора валялись листы разорванного Корана и других священных книг. Я с гру­стью пошел из дома в дом в надежде найти хоть одну живую душу. Всюду повторялась одна и та же картина полного разрушения. За­шел и в мечеть, красовавшуюся среди зелени, и мне показалось, что ее одинокий минарет угрюмо смотрел и словно боялся, что ему вечно придется быть одиноким и заброшенным среди этих гор. В мечети я также нашел разорванные и затоптанные в грязи листы священных книг. Один маленький Коран, без начала и кон­ца, я поднял из грязи и взял себе. Он и до сих пор сопутствует мне всюду. Не найдя нигде никого, я возвратился к Верховному, который, по обыкновению, пропускал мимо себя обоз и «чистил» его. Долинский потный, с недовольным видом, нервно ощупывал мешок с ячменем и что-то бурчал себе под нос. Узнав от меня, что никого в ауле я не нашел, Верховный приказал мне помочь Долинскому.

—  Вы кто такие? — спросил Верховный группу молодых солдат, сидевших на повозке.

—  Мы, Ваше Превосходительство, охрана политического отдела генерала Алексеева, — ответили они.

—      Иван Павлович, обратите внимание! Для охраны полити­ческого отдела столько молодых людей? — полувопросительно-полуудивленно спросил Верховный генерала Романовского, который поспешил разъяснить ему, что все они женщины, а не солдаты.

—      Хорошо, они женщины, но среди них я вижу офицеров. Вы кто такие? — спросил Верховный офицеров.

—  Мы — начальники охраны, Ваше Высокопревосходитель­ство! — ответили те.

—  Тьфу! Поезжайте, чтобы глаза мои вас не видели. Бессовест­ные! Всего пять женщин, и они имеют двух начальников! — расхохо­тался, не выдержав, Верховный, пропуская повозку.

Двинулись дальше и, дойдя до следующего аула, остановились в нем на ночь. Перед этим аулом — Нашукай, на дороге, показалась идущая к нам навстречу группа людей с белым флагом. Заметив их издали, Верховный приказал мне:

—      Хан, поезжайте, поговорите с ними и узнайте, кто они такие?

Подъехав к ним, я сделал салям, но они так были взволнованны, что не узнали во мне мусульманина, и старый мулла с трудом начал лопотать по-русски.

—      Ми — мусульмане. Ми большовэк обижай! Алла! Алла!

Я сделал им еще раз салям и заговорил с ними по-турецки. Мулла сперва широко открыл глаза от удивления, но потом, узнав, что я му­сульманин, да к тому же и адъютант командующего, обрадовался.

—      Субхан Алла, Субхан Алла! — говорил он, глядя на Верховно­го как на спасителя.

Радость встречавших была неописуема, когда я им сказал, что ко­мандующий армией любит мусульман и даст им оружие для защиты аулов, как только они придут к нему на помощь.

—      Давай только нам оружие, мы им покажем, что значит пору­гание над религией и как мы умеем мстить за наши разрушенные мечети! — говорил мулла по-турецки.

Кстати сказать, никто, кроме муллы, больше не понимал по-турецки, а я  ни одного слова по-черкесски.

—      Вот бык, которого мы хотим зарезать в честь прихода в наш аул человека с добрым сердцем, желающего помочь нам защищаться против безбожников! — говорил мулла.

В это время в аул входила армия с Верховным во главе.

—      Балам, покажи, кто из них генерал Корнилов! — просил мулла, идя навстречу к Верховному.

Подойдя со старшинами к Верховному, мулла поздоровался и просил меня передать ему, что большевики расстреляли почти всю молодежь, а над женщинами и стариками издевались и что они, чер­кесы, просят у генерала Корнилова защиты.

—      Да, да, скажите им, Хан, что я знаю и люблю мусульман за их преданность России, поэтому дам им оружие, как только они придут ко мне в армию, — ответил Верховный плачущему мулле.

Вечером мулла опять пришел, чтобы побеседовать с Верховным, и подробно рассказал ему о том, как большевики разрушили весь жизненный уклад аула.

—      Это не только у вас, а во всей России так! Поэтому пусть аулы дают своих сыновей, я вооружу их и верю, что, соединившись, мы можем отстоять свои права. Повторяю, что только с оружием в руках можно добиться этого, так как против зверей другие приемы не го­дятся! — сказал Верховный, отпуская муллу.

Переночевав в этом ауле, на другой день рано утром мы пош­ли дальше. Пройдя ряд аулов, мы наконец пришли в аул Шенджи, где на другой день, т.е. 14 марта, состоялась долгожданная встреча с отрядом капитана Покровского, ушедшего из Екатеринодара. По­кровский прибыл со своим конвоем из черкес. Верховный вышел на площадь, где собралась большая толпа жителей аула. Поздоровав­шись с конвоем Покровского, Верховный обратился с речью к при­сутствующим.

—      Проехав через ваши родные аулы, я был свидетелем, как боль­шевики разрушили их и растоптали священные Кораны. Муллы го­ворили мне также, что эти безбожники, уничтожив массу молодого поколения, издевались над вашими женщинами и стариками. Я по­могу каждому из вас ответить им на все это, как надо...

Все черкесы внимательно слушали маленького человека, но Ве­ликого бояра, слова которого шли до глубины их сердец.

После речи Верховного я пошел в мечеть, чтобы совершить намаз, а возвратившись оттуда, я застал у Верховного Покровско­го и Эрдели, пьющих чай. Оба они были элегантны и в новеньких с иголочки черкесках, не имея вида людей много перенесших. У них с Верховным состоялось полуторачасовое совещание о совместных действиях против общего врага. Получив задачу от Верховного, они опять уехали к своему отряду.

Вечером того же дня генерал Романовский доложил Верховному, что возчик-чех Корниловского полка, в повозке которого находились вещи Верховного, генерала Романовского, Долинского и мои, взятый нами из Ростова, захватив все, бежал к большевикам и мы остались без всего, даже без полотенец.

 

ОТ ШЕНДЖИ ДО НОВО-ДМИТРИЕВСКОЙ СТАНИЦЫ

 

15 марта 1918 года.

С утра внезапно погода изменилась, и к моменту выступления с неба начала падать какая-то мокрота — не то дождь, не то снег. Дул холодный и пронизывающий встречный ветер. Глинистая почва ста­ла почти непроходимой. Лошади и люди, скользя и увязая по колена в липкую грязь, с трудом подвигались вперед. Пехота, держа винтовки в самом разнообразном положении, ежилась от холода и, еле вытаски­вая из грязи ноги, брела вперед, но при виде Верховного спины всех выпрямлялись, ряды выравнивались, и все дружно отвечали на привет­ствие своего любимого «батьки». Войска шли в Ново-Дмитриевскую, которую должны были взять с боя, а обоз был направлен в Калужскую, где стоял отряд Покровского. В этот день в авангарде шел генерал Марков. Верховный, по обыкновению, подъехав к генералу Маркову, слез с лошади и пошел пешком, разговаривая с ним. Пройдя около полпути, сделали привал на 15 минут. Начал идти сильный дождь. Грязи стало еще больше. Усталым и измученным людям негде было присесть, и они отдыхали стоя. Верховный, окруженный офицерами полка, весело с ними беседовал. Вся группа смеялась от души, забыв на время обстановку, в которой она находилась. В это время ко мне подошло несколько человек офицеров.

—      Вы адъютант командующего? Доложите ему, чтобы он нажал на генерала Эльснера относительно сапог. Вы сами видите, в каком они состоянии! — показывали они мне свои сапоги.

Двое из них, как я помню, были мичман А.И. Трегубов и, кажется, старший лейтенант Ильвов, одни из уцелевших «орлов» полковника Ширяева, участники героического Батайского боя. У других сапоги были в еще более плачевном состоянии. Вместе с этими офицерами я, подойдя к Верховному, доложил об их просьбе. При виде их сапог Верховный, сразу меняя тон с веселого на суровый, обратился к ге­нералу Маркову:

—  Сергей Леонидович, разве вы не знали об этом? Почему же вы не потребовали у генерала Эльснера?

—  Спрашивал! Говорит, что не имеет сапог! — ответил генерал Марков.

—      А если у него нет, то надо было доложить мне! — сказал Вер­ховный генералу Маркову. — По приходе в Ново-Дмитриевскую ста­ницу обратитесь за сапогами к генералу Эльснеру. Если же у него их не окажется, то доложите об этом мне, и я, господа, обещаю вам их отыскать! — произнес Верховный, обращаясь к офицерам.

Тронулись. Дорога испортилась до такой степени, что мы с тру­дом, буквально по пояс в грязи, еле волочили ноги. На просьбы офи­церов сесть на лошадь Верховный отказался и шел пешком во гла­ве колонны. Артиллерийские повозки и патронные двуколки вязли в топкой трясине дороги. Худые, измученные лошади не в состоянии были вытащить их. После 12 часов дня погода резко изменилась еще к худшему. Дождь прекратился, и начал падать крупными хлопья­ми снег. Снег был настолько силен, что трудно было узнать идущих в двух шагах впереди. Ударил сильный мороз. Мокрые одежды от мороза превращались в коробки из цемента. Вся армия была одета как бы в саван.

—      Господа, двигайте руками, — рукава ваших шинелей замерз­нут и большевики в момент переловят вас, как куропаток! — говорил генерал Марков своим людям.

Идем... Люди молчат... Холодно, холодно... «Ради Бога, снимите меня с лошади, я замерзаю!» — крикнул кто-то, нарушив тишину. Его снимают с лошади и начинают прикладом бить по рукавам за­мерзшей шинели. Чем дальше идем, тем погода становится все хуже и хуже. Подошли к речке, которую надо перейти. Она катилась мут­ным потоком, вся разбухшая от обильно падавшего дождя, неся на своих волнах куски льда. Все войска, постепенно подойдя, скучи­лись на берегу реки, ища брода. Не найдя его, начали наводить мост, разбирая находившиеся здесь дома, брошенные хозяевами.

—      Артиллерия вязнет, лошади издыхают! Спасайте орудия! — раздается чей-то крик.

Окоченевшие люди бросаются к орудиям и вытаскивают их из липкой грязи. Несмотря на кошмарную обстановку, кругом говор, шум, даже слышится там и сям хохот. Верховный успевает следить за всем и всюду. Он распоряжается и при наводке моста, и при вы­таскивании орудий. Пока наводился мост, Верховный приказал пере­бросить на тот берег как можно больше людей. Для этой цели всадники сажали на круп лошади людей из Марковского полка и перевоз­или на тот берег. Около пяти часов вечера работа по наводке моста приближалась к концу. В это время с жужжанием и свистом пролетел через наши головы первый снаряд.

—  Ах, мерзавцы, догадались! — произнес генерал Марков.

—  Скорее, господа! Торопитесь! — говорил Верховный саперам.

Группа офицеров, разложив костер у одного сарая на берегу реки, собравшись в кружок, грелась. Верховный подошел к ним, чтобы отогреть ноги.

—  Ваше Высокопревосходительство, прошу вас, уйдите отсюда, так как боюсь, что сюда может упасть снаряд! — просил я, отыскав его.

—  Хорошо, хорошо, Хан! Видите, господа, какая у меня забот­ливая няня! — сказал Верховный гревшимся офицерам, уходя от ко­стра.

В группе гревшихся офицеров была двоюродная сестра Мистулова, Нина, находившаяся в армии в качестве сестры милосер­дия и самоотверженно работавшая в ее рядах, очень внимательная к больным и раненым. Не успел Верховный отойти и десяти шагов от костра, как над ним с треском разорвался снаряд, убивший одного и ранивший шестерых, в том числе и сестру Нину, которой отхва­тил полладони. Впоследствии я встретился в Ростове с некоторыми офицерами из уцелевших от этого снаряда, и они всегда вспоминали этот случай, как Верховный спасся от смерти. Один из молодых офи­церов, совсем безусый — прапорщик Александр Данилович Левин, раненный здесь же (раздробление ключицы), при посещении лаза­рета Верховным, обнимая меня со слезами на глазах, рассказывал своим друзьям офицерам, что, не уговори Хан Верховного уйти, он был бы убит.

—      Хан, просим вас беречь Верховного для нас. Не дай Бог, что случится, тогда все погибло! — говорили они мне.

Мост был почти готов, и по нему спешно прошла группа офи­церов и солдат. Не успела пройти другая, как со свистом прилетел снаряд и угодил в самый мост, а вслед за этим по собравшимся на берегу в ожидании перехода войскам застрочил пулемет.

— Братцы, за мной! — крикнул генерал Марков, бросаясь в ле­дяную воду реки со своим полком и, перейдя ее по шею в воде, он бросился на большевиков, никак не ожидавших этого.

Увидя эту картину, Верховный, вскочив на лошадь, переехал реку, промочив обе ноги по колена в ледяной воде и, спешившись на берегу, почти бегом, пошел за войсками в направлении Ново-Дмитриевской станицы. Пришлось в темноте по колена в снегу идти верст восемь. Войска ворвались в станицу. Большевики, не ожидавшие прихода добровольцев в такую погоду, были застигнуты врасплох, но все же, придя в себя, отчаянно сопротивлялись, не желая уступить нам свои теплые места. Верховный, Долинский и я остановились перед стани­цей в ожидании конца боя, но сильный мороз и метель через полчаса заставили нас войти в нее. Втроем мы пошли по прямой широкой улице к церкви. Дома с длинными заборами, погруженные во мрак, подозрительно молчат. Вот-вот из этих домов и из-за заборов грянет предательский выстрел, но сердце почему-то спокойно. Идем даль­ше. В центре станицы еще шел бой. Товарищи стреляли из каждой хаты. Увидя скакавших всадников, мы прижались к церковной огра­де, чтобы не быть замеченными, так как не знали, кто скачущие. «Ба­бах!» — раздался недалеко от нас выстрел, и один из всадников упал, а остальные рассеялись по станице и исчезли.

—      Хан, пойдите узнайте, есть ли у упавшего на папахе белая по­вязка! — приказал Верховный.

Подойдя к упавшему, я увидел стонущего казака с черной боро­дой. Белой повязки у него не было. Когда я, вернувшись, доложил об этом Верховному, то он сказал:

—      А, у этих негодяев и кавалерия есть! Но это не страшно, стани­ца уже в наших руках.

Стрельба, было ослабевшая, вдруг снова участилась.

—      Господи, хотя бы какую-нибудь маленькую часть сюда! Все разбрелись по хатам! Не дай Бог, если большевики вздумают повести контратаку, — они могут забрать всех нас голыми руками! — волно­вался Верховный. — Там идут какие-то тени у забора. Интересно было бы узнать, кто они такие?! — сказал он, вглядываясь вперед.

Вдоль забора, затаив дыхание, двигались какие-то фигуры.

—Долинский, пойдите и узнайте, кто это такие! — приказал Вер­ховный.

После очень осторожного подхода и опроса Долинским было вы­яснено, что двигались партизаны. Позвав их, Верховный приказал им идти на помощь тем, кто сейчас выбивает засевших большевиков из станичного управления.

—      Не ходите по станице толпами и не увеличивайте цель для большевиков! — кричал Верховный вслед уходившим партизанам.

Партизаны рассыпались в цепь и исчезли во мраке ночи. Вдруг стрельба в управлении прекратилась, да и в станице она начала за­тихать. Из управления стали доноситься до нас крики «Ура!» и «Да здравствует генерал Корнилов!». Верховный, услышав эти крики и думая, что управление уже в наших руках, подошел к нему и начал подниматься по его высокой лестнице. Не успел он вступить на по­рог прихожей, как дверь в управление с силой и шумом распахнулась и на пороге показалась какая-то фигура, которая спросила:

—  Кто вы такие?

—  Я — Корнилов! — спокойно ответил Верховный.

—  А, Корнилов, так на тебе! — сказала фигура, выстрелив в Вер­ховного.

Верховный спрыгнул вниз. В этот момент раздался второй вы­стрел и что-то грохнулось на пол.

—      А, негодяи! Еще управление не очищено от них! — промолвил Верховный, уже стоя перед управлением.

К управлению подбежал бледный, без кровинки в лице полков­ник Силица, думая, что Верховный убит, но увидев, что он жив, на­чал уговаривать его отойти от управления.

—      Но что за крики «ура» в управлении? Я не понимаю! — гово­рил Верховный.

Не прошло и минуты, как в управлении появился свет и вошед­ший в него наш партизан крикнул: «Эй, ребята, входите! Управ­ление в наших руках!» Под крики: «Да здравствует генерал Кор­нилов!» мы вошли в управление. Верховный приказал принести лампу и сломать замок двери боковой комнаты и освободить кри­чавших в ней. Оказалось, что в ней сидели наши конные развед­чики, пойманные большевиками и ожидавшие дальнейшей своей участи. Найдя в управлении ящики с патронами, Верховный был этим очень обрадован и, поставив часовых, поспешил выйти на улицу, чтобы узнать о результате боя. При выходе из управления Верховный, услыхав из одной из комнат стоны, направился туда. Войдя туда и зажегши спичку, он увидел на полу облитого кровью большевика, который просил, чтобы его добили. Это был тот чело­век, который выстрелил в Верховного.

—  Зачем же ты пошел против своих? — спросил Верховный большевика.

—  Заставили! — еле слышно проговорил он.

—  Прикажите, чтобы его отсюда убрали в лазарет и сделали пере­вязку, когда окончится бой! — приказал мне Верховный, выходя на улицу.

—  Ну, что, Иван Павлович, все благополучно? Все войсковые ча­сти переправились на этот берег? Сейчас же дайте знать генералу Маркову, чтобы он приложил все усилия и захватил эти орудия, которые работают сейчас у большевиков. Снарядов здесь не оказалось. Нашли четыре-пять ящиков патронов! — говорил Верховный явив­шемуся с переправы генералу Романовскому.

Снег перестал падать, и сквозь быстро бежавшие тучи иногда вы­глядывала луна. С разных сторон станицы раздавались одиночные выстрелы. Верховный, стоя на крыльце управления, встречал прибывающие войсковые части.

—      Хан, вызовите из избы этих мирно гогочущих беспечников и передайте им, что бой еще не окончен. Пусть сейчас же соберутся у станичного управления! — приказал Верховный, увидя в ближай­шей избе группу людей с белыми повязками на папахах — знак при­надлежности к Добровольческой армии.

Войдя в хату, я увидел следующую картину: на столе стоял гор­шок с молоком, к которому поочередно прикладывались присутству­ющие.

—      Петя, оставь мне немного, а то все выдуешь, — говорил один, с полным ртом хлеба, другому, в полувоенной одежде без погон, ко­торый, держа винтовку в одной руке, пил молоко.

— А, господин корнет, отведайте с нами молока и отогрейтесь! — обратился ко мне Петя, узнав меня.

—      Эх, ты, ведь ничего не оставил, а предлагаешь! — произнес другой, заглядывая в пустой горшок.

В углу у печки плакала баба. Недалеко от нее на полу лежал уби­тый солдат. На мой вопрос, кто это, кто-то, продолжая жевать хлеб, ответил:

—  Да большевик, такой-эдакий!

—  Что, он уже умер? — спросил я.

—  Наверно! — произнес один из присутствующих и, подойдя к трупу, стал ногой на грудь.

Из груди убитого с шипением потекла кровь.

—  Коля, вытри свой штык! Посмотри, он весь в крови!

—  Кто это его так? — спросил я.

—  Я, — отозвался Коля (партизан), вытирая штык и ствол вин­товки.

—  Как же это?

—  Да так! Я кричу ему: «Не стреляй, и я не буду стрелять!», а он выстрелил прямо мне в упор, но промахнулся. Тогда Коля его одним выстрелом ухлопал! — говорил Петя, а остальные слушали молча.

—  Что, он твой муж? — спросил я у плачущей бабы.

—  Нет! — ответила она и опять начала всхлипывать.

—  Это, наверно, ее близкий друг! — гоготала молодежь.

Вокруг трупа на полу ползал ребенок. В комнате было тихо, уют­но. В углу перед святыми образами ясно и мирно горит лампадка. Лики их мне кажутся страшными. Я поспешил выйти на улицу, пе­редав приказание Верховного. Некоторые сейчас же последовали за мной.

—  Убить-то убили, а тело оставили! Уберите его из моей хаты! — кричала женщина вслед уходившим, но на нее никто не обратил вни­мания.

—  А где же Коля? — спросил я, заметив его отсутствие.

—  А в самом деле, где Коля? — спрашивали друг друга вышед­шие.

—  Эй, Коля, где ты?! Выходи сюда скорее, — крикнул кто-то.

—  Сейчас! — послышался голос из хаты.

Я посмотрел в окно. Коля сидел на полу и натягивал сапоги, сня­тые с убитого большевика.

—  Господа, не нужна ли кому-нибудь из вас шинель? — крикнул он, подойдя к окну.

—  Ну ее. Вся в крови! Была бы чистая, я взял бы! — проговорил Петя, кутаясь в воротник шинели и идя за мной.

 

К оглавлению.