Цветков В.Ж. Репрессивное законодательство белых правительств // Вопросы истории. 2007. №4. С.16-26. (Цветков Василий Жанович — кандидат исторических наук, доцент Московского педагогического государственного университета.)

OCR, корректура: Бахурин Юрий (a.k.a. Sonnenmensch), e-mail: georgi21@inbox.ru

В истории гражданской войны в России значительное место занимает проблема соотношения “красного” и “белого террора”1. Первым, наиболее полным исследованием по этой теме является монография А.Л. Литвина “Красный и белый террор в России 1918—1922 гг.” В советской историографии террор принципиально оправдывался по формуле “высшей формы классовой борьбы”. В историографии 1990-х годов преобладали подходы односторонней ответственности советской власти. Оценки “белого террора” нередко сводились к известной характеристике С.П. Мельгунова: “Это, прежде всего, эксцессы на почве разнузданности власти и мести... террор — это система, а не насилие само по себе”. Приводились и слова А.В. Колчака на допросе, в отношении белых карательных экспедиций: “Это обычно на войне и в борьбе так делается”2. Красный террор квалифицировался как террор “институциональный”, а “инцидентный” “белый террор” определялся как “вторичный, ответный и обусловленный перипетиями гражданской войны” 3.

Спонтанность “белого террора” наиболее часто доказывалась примерами так называемой атаманщины, обозначавшей неподконтрольные белым правительствам действия казачьих атаманов, пытки и казни красноармейцев и партизан, беззакония в отношении “мирного гражданского населения”. Следуя тезису В.П. Булдакова о необходимости различать “властный террор и психопатологию массового стихийного садизма”, исследователи много внимания уделяли психосоциальным характеристикам террора. И.В. Михайлов пишет об “истероидном” характере жестокости белого офицерства, связанном с “бытовыми тяготами”, ожесточением боев. В.Ф. Ершов отмечал настроения непримиримости к советской власти, сделавшие “терроризм” основой деятельности Русского общевоинского союза в эмиграции. В монографии Литвина основной акцент делался на красном терроре как составной части политики Советской России 4.

Однако в историографии недостаточно внимания уделяется системе законодательных актов и законопроектов, регулировавших репрессии против представителей советской власти и большевистской партии. Данная сторона белого законодательства заслуживает изучения ввиду ее как общероссийского, так и международного значения. В определенной степени она остается актуальной в связи, например, с принятой Парламентской ассамблеей Совета Европы резолюцией об “осуждении коммунизма”.

Основой законодательной базы в оценке прихода к власти большевиков и ареста Временного правительства послужили измененные статьи Уголовного уложения 1903 г. “О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против священной особы Императора и Членов Императорского Дома” (гл. 3). Среди них выделяется ст. 100, согласно которой “виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо ее части установленных законами образа правления или порядка наследования престола и отторжение от России какой-либо ее части” приговаривался к смертной казни. По 101-й статье “виновный в приготовлении к тяжкому преступлению” наказывался каторгой на срок не свыше 10 лет.

Постановление Временного правительства от 4 августа 1917 г. изменило определение признаков преступления. Теперь виновные наказывались за “насильственное посягательство на изменение существующего государственного строя в России, или на отторжение от России какой-либо ее части, или на смещение органов верховной в государстве власти, или на лишение их возможности осуществлять таковую”. В связи с отменой смертной казни была изменена и санкция (по статье 100-й — наказание в виде “бессрочной или срочной каторги”, а по 101-й — “заключение в исправительном доме или крепости” 5.

Первое применение двух данных статей относится к 29 августа 1917 г., когда по решению судебного следователя Московского окружного суда А.В. Коренкова было начато “следствие о посягательствах на насильственное изменение существующего государственного строя России и смещение Временного правительства в связи с восстанием генерала Корнилова”6. Накануне и после 25 октября 1917 г. применительно к действиям большевистской партии использовались те же правовые категории. В приказе по Петроградскому военному округу от 24 октября 1917 г. отмечалось, что “все, выступающие вопреки приказу с оружием на улицу, будут преданы суду за вооруженный мятеж”. За “распространение воззвания с призывом не повиноваться властям и деятельность, направленную против власти” было возбуждено уголовное преследование против Военно-революционного комитета при Петроградском совете. Расследование должен был вести следователь по особо важным делам Б. Гудвилович. В Декларации Комитета спасения родины и революции от 3 ноября говорилось о “захвате власти большевиками путем военного заговора”. Та же классификация была принята на совещании департаментов Правительствующего сената от 6 и 23 ноября 1917 г.: “Органы самочинной организации, возникновение и способы действий которой заслуживают сурового осуждения”7.

Нормы, определявшие правовую оценку действий РСДРП(б) и контролируемых ими структур ВРК и Петроградского совета, принципиально не отличались от принятых в уголовно-процессуальном законодательстве начала XX века.

Эта же практика сохранялась длительное время и в нормативно-правовых актах белых правительств. Но с середины 1918 г. в юридической практике вводится тезис о необходимости выделения дел, относящихся к выступлению большевиков, в отдельное судопроизводство. Примечательны в этом отношении принятые почти одновременно постановления Верховного управления Северной области. “Об упразднении всех органов советской власти” (2 августа 1918 г.) и Временного сибирского правительства “Об определении судьбы бывших представителей советской власти в Сибири” (3 августа 1918 г.).

В первом отмечалось, что наряду с упразднением “всех органов советской правительственной власти” подвергались аресту все работники советов и комиссары, назначенные большевиками. Арест длился “впредь до выяснения следственными органами степени виновности их в содеянных советской властью преступлениях — убийствах, грабежах, предательстве родины, возбуждении гражданской войны между классами и народностями России, расхищении и злоумышленном уничтожении государственного, общественного и частного имущества под предлогом исполнения служебного долга и в других нарушениях основных законов человеческого общества, чести и нравственности”. Для “расследования злоупотреблений и злодеяний и противозаконных

действий агентов советской власти” создавалась Особая временная следственная комиссия, получившая полномочия “возбуждать уголовные преследования как против агентов советской власти, так и против причастных к их преступной деятельности частных и должностных лиц всех ведомств”8.

“Сибирское” постановление было примечательно тем, что в нем официально говорилось не только об уголовной, но и о политической ответственности “сторонников большевизма”: “все представители так называемой советской власти подлежат политическому суду Всесибирского учредительного собрания” и “содержатся под стражей до его созыва”. Далее конкретизировались преступления с сугубо “сибирской спецификой”: “представители той же власти, совершившие преступные деяния, носящие характер государственной измены и предусмотренные ст. 108 Уголовного уложения (вооружение военнопленных мадьяр и немцев, образование из них воинских частей для борьбы против Временною сибирского правительства, расхищение золотых запасов и денежной наличности, порча железных дорог, уничтожение предметов продовольствия и проч.), а также виновные в преступных деяниях общеуголовного характера, совершенных ими при осуществлении советской власти и предусмотренных ст.ст. 289, 1540, 1545, 1643 и др. Уложения о наказаниях уголовных и исправительных (расстрелы, конфискации имуществ, взыскания контрибуций, угрозы с корыстной целью, противозаконное заключение)”, подлежали, помимо “политической”, также и общеуголовной ответственности 9.

С приходом к власти верховного правителя России адмирала А.В. Колчака, формированием всероссийского масштаба Белого движения, а также официальным провозглашением политики “красного террора” после покушения на В.И. Ленина 30 августа 1918 г. изменилось правовое определение “борьбы с советской властью”. Пока в антибольшевистском движении преобладали социалистические группы и партии, о большевиках говорили преимущественно как об “узурпаторах власти”. С конца 1918 г. эти же действия рассматривались все чаще как проявление радикального направления социалистической идеологии. Искоренение большевизма “как общественной болезни, во всех его проявлениях и стадиях” стало направлением политики белой власти. Правовой нигилизм большевистской идеологии отмечал известный юрист П.И. Новгородцев: “Большевизм начинает с анархии и кончает деспотией... в противоположность демократии, как правлению всего народа в совокупности классов, выдвигает один привилегированный пролетариат, вместо одного общего и единого для всех закона — привилегию и преимущества неимущих, вместо идей уравнивающего всех права — идею, превозносящую силу пролетариата. Демократия опирается на всеобщее избирательное право, диктатура — на классовые привилегии”10.

“Выявление перед лицом всего культурного мира разрушительной деятельности организованного большевизма”, изучение “исторического происхождения большевистской доктрины, теоретических, научных и метафизических работ социалистических мыслителей, влияния социалистических учений на психологию народных масс, а равно влияние исторических, социальных и политических условий народной жизни на распространение большевизма”, изучение “приемов, условий и способов большевистской пропаганды не только во всех классах и национальностях нашего государства, но и среди других народов”, — все это — направления работы создаваемых в 1919 г. комиссий “по расследованию злодеяний большевиков”11.

При создании следственных комиссий учитывалось также их международное значение. В телеграмме министра иностранных дел С.Д. Сазонова на имя управляющего Министерства иностранных дел в Омске И.И. Сукина от 28 апреля 1919 г. определялся порядок создания комиссий и говорилось: “Политическое совещание считает необходимым сосредоточить в Париже материалы и документы, устанавливающие преступления большевиков, собранные с соблюдением всех гарантий точности и достоверности. К числу таких преступлений должны быть отнесены убийства, грабежи, разбои, истязания, поругания святынь, равно лишение русского народа завоеванных свобод, как-то: закрытие органов печати, разгон городских дум, взятие заложников, аресты без предъявления обвинения, обыски без законного основания, незаконная конфискация имущества и т.п. Ввиду этого крайне желательно незамедлительно организовать на местах, главным образом в только что освобожденных от большевиков районах, следственные комиссии из лиц, занимавших судебные должности.... Документы эти направлять в посольство России в Париже, где они будут изданы как акты правительственных комиссий о зверствах большевиков. То же сообщите в Екатеринодар”12.

На белом юге совет Сазонова оказался запоздалым. Здесь уже собирала информацию о “преступлениях советской власти” учрежденная 4 апреля 1919 г. по распоряжению главнокомандующего вооруженными силами Юга России (ГК ВСЮР) генерала А.И. Деникина “Особая следственная комиссия по расследованию злодеяний большевиков” (по проекту Управления юстиции еще от 21 декабря 1918 г.) во главе с известным юристом, членом кадетской партии Г.А. Мейнгардтом. За время работы комиссия составила более 150 дел, сводок, отчетов о массовых казнях, надругательствах над святынями Русской православной церкви, убийствах мирных жителей, других фактах красного террора. Они составили основу сборника “Красный террор в годы Гражданской войны” (Лондон. 1992, М. 2004).

Комиссии создавались на Востоке и Северо-Западе. В феврале 1919 г. в Омске была образована комиссия во главе со следователем Н.А. Соколовым и генералом М.К. Дитерихсом “по расследованию обстоятельств убийства царской семьи”. После цитированной телеграммы Сазонова Совет министров Российского правительства 21 мая 1919 г. признал “желательным” создание подобных комиссий.

Что касается Северо-Западного правительства, то предполагалось сразу же после “освобождения Петрограда от ига большевиков” создать под руководством министра юстиции Е.И. Кедрина Государственную комиссию по борьбе с большевизмом. Ее статус давал образец сочетания “судебно-следственных” и “научно-административных” методов. Комиссия предназначалась для выяснения виновности “не только коммунистов и большевиков в тесном смысле слова, но и всех тех лиц, которые так или иначе являлись их сотрудниками”. В ее работе должны были участвовать литераторы, историки, общественные деятели, представители иностранных миссий. Работа проводилась специально подготовленными следователями по каждой сфере деятельности большевиков (от дипломатической до пропагандистской). Кедрин, указывая на “чрезвычайную заразительность” большевизма, подчеркивал международное значение работы Комиссии: “Венгрия, Финляндия, Эстония, Латвия и даже Германия, не говоря уже об азиатских государствах, оказались не чуждыми большевизму”, поэтому “чрезвычайные профилактические меры против большевизма необходимы и не только в России, но и на пространстве всего мира”.

Но не только сбор и распространение информации входили в задачу комиссий. “Все материалы, заключающие указания на преступные деяния и виновность отдельных лиц, Особая комиссия сообщала подлежащим следственным и судебным властям”, — так определялась задача комиссии Мейнгардта. Собранные сведения становились основой для последующих судебных расследований. Никто не должен уйти от наказания, поскольку “оставление без репрессий самых ничтожных участников преступления приводит к необходимости со временем иметь с ними дело уже в качестве главных виновников другого однородного преступления” — так определяла свои задачи комиссия Кедрина13. Предполагалось организовать открытые политические процессы для изобличения “преступной деятельности лиц, заливших кровью и разоривших страну и поправших все начала законности и свободы”.

3 декабря 1918 г. Российский Совет министров постановил “в целях сохранения существующего государственного строя и власти верховного правителя” скорректировать статьи Уголовного уложения 1903 г., уравняв статус власти верховного правителя и статус императора. Была восстановлена санкция, существовавшая в Уголовном уложении 1903 г. и измененная Временным правительством. Принципиально эти редакции отличались только объектами посягательств (император, Временное правительство, верховный правитель России).

Ст. 99 определяла, что “виновные в покушении на жизнь, свободу, или вообще неприкосновенность верховного правителя, или на насильственное его или Совета министров лишение власти, им принадлежащей, или воспрепятствование таковой, наказуются смертной казнью”. При этом как “совершение тяжкого преступления”, так и “покушение на оное” уравнивались в санкции. Ст. 100 получила редакцию: “Виновные в насильственном посягательстве на ниспровержение существующего строя или отторжение, или выделение какой-либо части государства Российского наказуются смертной казнью”. “Приготовления” к таким преступлениям карались “срочной каторгой” (ст. 101). “Виновные в оскорблении верховного правителя на словах, письме или в печати наказуются тюрьмою” (ст. 103). Саботаж подлежал наказанию по скорректированной ст. 329: “Виновные в умышленном неприведении в исполнение приказа или указов верховного правителя подвергаются лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет”. Все эти деяния подлежали рассмотрению военно-окружными или военно-полевыми судами в прифронтовой полосе 14.

Введенные изменения действовали лишь “до установления народным представительством основных государственных законов”. По этим ужесточенным статьям квалифицировались, например, действия большевистско-эсеровского подполья, организовавшего восстание в Омске в конце декабря 1918 года. Но вскоре стала очевидной необходимость выделить дела о большевистской партии и советской власти в отдельное судопроизводство. В Министерстве юстиции в начале 1919 г. был разработан законопроект “О государственном бунте”. Проект состоял из “Положения о подчинении некоторых преступных деяний, совершенных в целях осуществления бунта, начатого в октябре 1917 г. против власти Временного правительства государства Российского, военным судам” и “Положения о лицах, опасных для государственного порядка вследствие прикосновенности их к бунту, начатому в октябре 1917 года”.

Законопроект дважды рассматривался в Совете министров, обсуждался в сибирской печати. При этом указывалось, в частности, что статьи проекта трактуют “бунт” лишь против Временного правительства Керенского, тогда как следовало бы применять их и к “преступлениям и бунту против всех антибольшевистских организаций и правительств”. К тому же передача дел о “бунте” в ведение военной юстиции означала, что ответственность наступит только в случае совершения преступлений в прифронтовой полосе или в местности, объявленной на военном положении, а это сужало круг лиц, подлежащих ответственности. Лиц “опасных для государственного порядка” предполагалось отправлять в ссылку “в отдаленные местности” на срок до 5 лет. Подобная “гуманность” в отношении государственных преступников также вызывала нарекания. Отмечалось, что в этом случае выгодно быть членом большевистской партии, так как, например, за грабеж предусматривалось наказание в виде каторжных работ до 12 лет, а членство в “преступной” организации каралось только ссылкой. Критику вызывало и отсутствие в проекте наказаний за преступления против православной церкви, типичные для “безбожников-большевиков”15.

Закон был утвержден 11 апреля (№ 428) и опубликован 19 июля 1919 г. в “Правительственном вестнике” как “Положение о лицах, опасных для государственного порядка вследствие принадлежности к большевистскому бунту”. В окончательном варианте приоритет отдавался гражданскому, а не военно-полевому судопроизводству. Расследование возлагалось на специально создаваемые окружные следственные комиссии (их полномочия определялись постановлением от 1 июля 1919 г. № 508 “О порядке расследования и рассмотрения преступлений, совершенных в целях большевистского бунта”), а предварительное дознание — на следователей Министерства внутренних дел или чиновников особых поручений при департаменте милиции. В отличие от белого Юга и Северо-Запада, где аналогичные расследования проводили отдельные комиссии, в Сибири этим занимались комиссии, создаваемые на уровне существовавших судебных округов 16.

Ответственности подлежали “лица, признанные опасными для государственного порядка вследствие прикосновенности их каким-либо образом к большевистскому бунту”. Санкция осталась прежней и считалась “не оправданной” в условиях жестокостей гражданской войны — ссылка от года до пяти лет без конфискации и лишение на данный период “политических прав”. “Иностранным подданным — высылка заграницу”. Лица, не достигшие 17 лет (например, члены Коммунистического союза молодежи) отдавались “под надзор родителей”. Только в случае “самовольного возвращения” из ссылки или из-за границы предусматривалась ответственность в виде каторжных работ от 4 до 8 лет. В отличие от “Постановления” 1918 г. данное “Положение” не ограничивалось “содержанием под стражей до созыва Всесибирского учредительного собрания”, а “предрешало” нормы ответственности, ориентируясь на Устав уголовного судопроизводства в редакции до 1917 года.

Введение подобной ответственности диктовалось, в частности, и соображениями сохранения “демократического реноме” перед ожидавшимся международным признанием верховного правителя России. Хронологические рамки “участия в большевистском бунте” в Положении 11 апреля отсутствовали, что позволяло широко определять категорию “бунта”. В то же время при наличии статей 99—101 в редакции 3 декабря 1918 г. всегда можно было квалифицировать действия “противников власти” по нормам, предусматривавшим смертную казнь, каторжные работы и тюремное заключение, прибегая к военной юстиции.

Правительством Деникина вопрос об ответственности большевиков решался гораздо жестче. Одним из первых своих приказов по гражданскому управлению, № 7 от 14 августа 1918 г. (на белом юге даты по ст. ст.) Деникин распорядился “всех лиц, обвиняемых в способствовании или благоприятствовании войскам или властям советской республики в их военных или в иных враждебных действиях против Добровольческой армии, а равно за умышленное убийство, изнасилование, разбои, грабежи, умышленное зажигательство или потопление чужого имущества”, предавать “военно-полевым судам войсковой части Добровольческой армии, распоряжением военного губернатора”17. Типичный для “походного периода” существования южнорусского Белого движения, данный приказ передавал дела на представителей советской власти и пленных судам тех воинских частей, с которыми они сражались. Разумеется, при взаимном ожесточении сторон рассчитывать на снисхождение в таких случаях не приходилось.

После образования Особого совещания при ГК ВСЮР и формирования в его составе управления юстиции появилась возможность привести в систему меры ответственности деятелей советской власти и большевистской партии. Как и в Сибири, на Юге обратились к статьям Уголовного уложения 1903 года. 8 января 1919 г. управление предложило восстановить в неизменном виде редакцию ст.ст. 100 и 101 от 4 августа 1917 года. Однако журнал заседания Особого совещания (№ 25) не утвердил Деникин, написав на нем: “Можно изменить редакцию. Но изменить репрессию (смертную казнь. — В.Ц.) совершенно невозможно. По этим статьям судятся большевистские главари — что же ?! Мелкоте — смертная казнь, а главарям — каторга? Не утверждаю. Деникин”18.

Согласно журналу Особого Совещания № 38 от 22 февраля 1919 г. управление юстиции утвердило санкции по нормам Уложения 1903 г. (смертная казнь и срочная каторга по ст. 100, каторга не свыше 10 лет по ст. 101), и была восстановлена редакция ст. 102, предусматривавшая ответственность за “участие в сообществе, составившемся для учинения тяжкого преступления” (каторга до 8 лет, а за “подговор составить сообщество” — каторга не свыше 8 лет.). В таком виде Деникин подписал журнал.

При сравнении установленных норм заметно отсутствие ст. 99-й на белом Юге и ст. 102-й в Сибири. Преступления против главнокомандующего ВСЮР квалифицировались как военные, а не государственные — в соответствии со статусом верховного правителя России.

На белом Юге также действовал “Закон в отношении участников установления в Российском государстве советской власти, а равно сознательно содействовавших ее распространению и упрочению”. Разработка его началась позднее, чем в Сибири, но утверждение (журнал № 81 от 23 июля 1919 г.) состоялось в одно время с публикацией в омском “Правительственном вестнике” “Положения” об участниках “большевистского бунта” (19 июля 1919 г.). Закон, разработанный под руководством главы управления юстиции, известного ученого-правоведа, бывшего председателя Московской судебной палаты В.Н. Челищева, отличался более четкими формулировками и квалификационными нормами. Он не ограничивался указанием на членство в партии большевиков, а распространял ответственность и на работников советской власти, различая при этом руководство и “прочих”. Первые определялись как “виновные в подготовлении захвата государственной власти Советом народных комиссаров, во вступлении в состав означенного Совета, в подготовлении захвата власти на местах советами солдатских и рабочих депутатов и иными подобного рода организациями (комбедами, ревкомами и др. — В.Ц), в сознательном осуществлении в своей деятельности основных задач советской власти”. По отношению к ним предусматривалась смертная казнь с конфискацией имущества. Вторые проходили по категории “прочие виновные в содействовании или благоприятствовании деятельности советской власти”. Для них, “судя по большей или меньшей важности сего содействия или благоприятствования”, утверждалась или “бессрочная каторга”, или “каторжные работы от 4 до 20 лет”, или “исправительные арестантские отделения от 2 до 6 лет”. Самыми легкими формами наказаний были тюремное заключение от месяца до 1 года 4 месяцев или “денежное взыскание” от 300 до 20 тыс. рублей. Как видим, ссылка в качестве санкции даже не рассматривалась деникинским правительством 19.

В “Закон” вносилось уточнение, касавшееся “виновных, оказывавших несущественное содействование или благоприятствование вследствие несчастно сложившихся для них обстоятельств, опасения возможного принуждения или иной достойной уважения причины”. В этом случае наступало “освобождение от ответственности” 20.

Осуществление закона, как и в Сибири, возлагалось на окружные судебно-следственные комиссии и прокуратуры. Одновременно вводились “Правила производства расследования о виновности должностных лиц гражданского ведомства в содействовании и благоприятствовании деятельности советской власти”, близкие к практике люстрации, вводившие тщательные проверки чиновников, служивших в советских учреждениях 21.

Но и этих установленных жестких наказаний казалось мало для “преступных деяний” советской власти. Не без влияния расследования страшных подробностей “красного террора” комиссией Мейнгардта Особое совещание 15 ноября 1919 г. вернулось к закону 23 июля, усилив репрессии (журнал № 112). Категория “участников установления советской власти” расширялась за счет членов “сообщества, именующегося партией коммунистов (большевиков) или иного сообщества, установившего власть советов”, или “иных подобных организаций”. Уточнялись наказуемые действия при установлении советской власти: “Лишение жизни, покушение на оное, причинение истязаний или тяжких телесных повреждений, или изнасилование (методы работы ЧК и внесудебных органов. — В.Ц.)”. Санкция осталась прежней — смертная казнь с конфискацией.

В пункте “освобождения от ответственности” Деникин вычеркнул слова об “опасении возможного принуждения”, мотивируя это тем, что данный признак “трудноуловим для суда” 22.

Таким образом, “Закон” деникинского правительства, в отличие от омского “Положения”, устанавливал уголовную ответственность для широкого круга лиц, в той или иной форме участвовавших в установлении советской власти и работавших в ее структурах. Кроме того, ответственности подлежали и члены партий, вступавших в коалиции с большевиками (левые эсеры, энесы). “Закон вызвал критику со стороны “Союза возрождения России”, левоцентристской организации белого Юга, отметившего, что в таком случае придется судить и таких участников Белого движения, как члены ЦК народно-социалистической партии А. В. Пешехонов, А.А. Титов, В.А. Мякотин.

Практика применения данного закона позволяла говорить уже об “институциональном терроре” в отношении значительного числа лиц, живших в Советской России. Именно этот изъян был отмечен в записке видного деятеля кадетской партии, члена Всероссийского национального центра князя Г.Н. Трубецкого, приложенной в качестве “особого мнения” к журналу от 15 ноября. По его мнению, Особое совещание фактически “само становится на путь большевистского законодательствования”. Ведь уголовная ответственность “за один факт участия в партии коммунистов” делает закон “не столько актом правосудия, сколько массового террора”, так как в РКП(б) к концу 1919 г. состояло более 300 тыс. членов. Если единственной санкцией может быть только смертная казнь, то суды не станут искать “индивидуальных особенностей каждого отдельного случая”, и “мы еще более сплотим коммунистов, усилим в членах партии упорство сопротивления, вместо того, чтобы ослабить в них энергию”. Между тем среди “преступного большинства коммунистов” много “идейных фанатиков”, при этом “идейные заблуждения не искореняются, а усиливаются карами”. В то же время многие вступили в партию “ради куска хлеба”, есть и “вступившие в партию, чтобы бороться с нею”.

Трубецкой предлагал “разграничить ответственность коммунистов, проявивших свою принадлежность к партии преступными действиями, от ответственности тех, кто хотя и входил в состав партии, но никаких преступных действий в связи с партийной принадлежностью не учинил”. Следовало “установить широкую шкалу наказаний, от ареста до каторжных работ. Тем самым суду дана была бы возможность сообразовываться с особенностями каждого отдельного случая” 23.

Сходную точку зрения высказал Симферопольский отдел Всероссийского национального центра. В его записке “По вопросу о борьбе с большевиками” отмечалось, что при наступлении Добровольческой армии “идейные большевики”, как правило, “скрывались от возмездия”, “преступные элементы” переходили нередко к новым властям, а страдали те, кто работал у большевиков не по идейным соображениям, а по “долгу службы” (чиновники, врачи, учителя, земские служащие). Ответственность, по мнению авторов, должна наступать только для членов партии большевиков, работников ЧК, служащих советов, “изобличенных в насилиях и грабежах”, а также для доносивших на офицеров и чиновников и, после “тщательного расследования”, для служивших в РККА “по мобилизации”. Указывалось на важность разграничения полномочий контрразведки, внутренних дел и судебно-следственных органов 24.

Таким образом, южнорусское законодательство на протяжении 1919 г. составлялось исходя из неотвратимости и суровости наказания не только членов РСДРП(б)—РКП(б), но и всех, кто так или иначе, добровольно, сознательно поддерживал большевистскую партию и советскую власть. Возможно, подобный радикализм диктовался результатами “красного террора”, более жестокого на Юге, чем на Востоке России (из-за кратковременности советской власти в Сибири).

Однако законодательство белых правительств не оставалось неизменным. В 1919 г. несколько раз провозглашалась амнистия чинов РККА — тех, кто “добровольно перейдет на сторону законной власти”. 28 мая последовало обращение-призыв “От верховного правителя и верховного главнокомандующего к офицерам и солдатам Красной армии”. “Родина ждет конца братоубийственной гражданской войны”, — говорилось в нем. “Пусть все, у кого бьется русское сердце, идет к нам без страха, так как не наказание ждет его, а братское объятие и привет. Все добровольно пришедшие офицеры и солдаты будут восстановлены в своих правах и не будут подвергнуты никаким взысканиям, а наоборот — им будет оказана всякая помощь”. В это же время Деникин в приказе по армии объявил о недопустимости “самочинных расстрелов и ограблений сдающихся красноармейцев”. При этом подчеркивалось, что “наряду с коммунистами, латышами и китайцами... в Красной армии служат под страхом расстрела мирные крестьяне и рабочие, ждущие первого случая, чтобы перейти на сторону наших армий” 25. Подобного рода амнистии не исключались и после окончания войны.

Законодательство омского Совета министров было высшим по статусу, как “всероссийское”, так что приоритет в качестве основы будущей правовой системы России мог остаться за “Положениями” Старынкевича—Тельберга, а не за “Законом” Челищева.

Но, несмотря на разницу в санкциях, в целом судебно-правовая система Белой России определяла репрессии в отношении большевиков и служащих советской власти как наказание за целый ряд государственных преступлений, начавшихся с октября 1917 года. Большевизм при этом рассматривался как преступная идеология, борьба с которой должна проходить во всех сферах общественной жизни и в “мировом масштабе”.

После поражения ВСЮР и армий Восточного фронта в 1919-1920 гг. с последовавшим рассредоточением центров Белого движения по окраинам России, перемены произошли и в антибольшевистском законодательстве. Практически прекратилась работа комиссий по расследованию “злодеяний большевиков”. Чаще стали проводиться амнистии. Например, 23 января 1920 г. во Владивостоке главный начальник Приамурского военного округа генерал В.В. Розанов издал приказ № 4. Он торжественно заявлял, что пленные партизаны и красноармейцы, участвовавшие в боях из-за “неправильного или своеобразного понимания любви к Родине”, подлежали полной амнистии с “забвением всего содеянного” и освобождались из мест заключения. Из них следовало сформировать особые рабочие команды и привлечь “к созидательной работе по восстановлению порядка и государственности, к мирному труду на пользу Родины”. Но освобожденные не проявили “благодарности” и немедленно присоединились к восставшим против “белой власти” “демократическим организациям” Владивостока 26.

Вводилась и довольно оригинальная мера наказания — так называемая высылка в Совдепию. Еще в 1918 г. встречались прецеденты применения данной санкции. Например, в октябре 1918 г. в советскую Россию за “призыв к забастовке” была выслана студентка Ростовского университета27. В правовую норму высылка была оформлена в законодательстве правительства П.Н. Врангеля в 1920 году. Приказом от 11 мая 1920 г. новый главком ВСЮР определил, что “высылке в советскую Россию” подлежат “лица, изобличенные в непубличном разглашении или распространении заведомо ложных сведений и слухов”, “в возбуждении путем произнесения речей и других способов агитации, но не в печати, к устройству или продолжению стачки, участии в самовольном, по соглашению между рабочими, прекращении работ, в явном сочувствии большевикам, в непомерной личной наживе, в уклонении от исполнения работ по содействию фронту”28.

Аналогичный указ (№ 69 от 14 июля 1921 г.) утвердило Временное приамурское правительство. Восстановив “Положения” колчаковского правительства от 11 апреля и 1 июля 1919 г., правительство братьев С.Д. и Н.Д. Меркуловых изменило содержание ст. 1 закона о “большевистском бунте”. “Высылке из пределов территории Временного приамурского правительства” подлежали “лица, принадлежащие к коммунистической партии, а равно — к партиям анархистов, социал-революционеров-интернационалистов и максималистов” и “содействующие своей активной деятельностью” тем же партиям. Высылка применялась в случае подпольной работы, “разглашения вымышленных, порочащих правительство слухов” и даже в случае “борьбы путем восстаний, террора и т.п.”29.

Сравнивая эти указы, можно заметить прежнюю разницу между Югом и Дальним Востоком. Врангелевское правительство не допускало высылку в качестве наказания лишь за “восстания” и “террор”, хотя применяло данную санкцию за членство в партии большевиков. Высылка “за пределы государственной территории” понималось в контексте “суверенитета”, утверждаемого последними белыми правительствами: советская Россия признавалась враждебным государством, а сражавшиеся с ней белые правительства самоопределялись в качестве “государственных образований”.

Последними актами судебно-правовой практики белых правительств были указы правителя Приамурского края генерала М.К. Дитерихса. В указе № 25 от 29 августа 1922 г. смертная казнь вообще отсутствовала. Предусматривались оригинальные меры воздействия на взятых в плен красных партизан и сочувствующих им крестьян: “отпустить по домам под надзор соответствующих сельских обществ”, “уговорить отстать от преступной работы и вернуться к своему мирному очагу”, а также традиционное решение — “выслать в пределы Дальневосточной Республики” 30.

Обзор законодательных актов белых правительств, определявших судебно-правовые нормы в части “борьбы с большевизмом”, позволяет сделать вывод о наличии определенной правовой системы в законотворчестве этих правительств, что противоречит суждениям об отсутствии “институциональной составляющей” белого террора, о якобы исключительно “истероидной” его форме.

Разумеется, многие правовые нормы были недостаточно разработаны (определение категорий репрессируемых, диапазон карательных санкций и т.д.) и подвергались частым изменениям, обусловленным ходом военных операций, несогласованностью в действиях белых правительств и другими факторами, исключавшими возможность систематизации правовой системы.

Примечания

1. ПЕТРОВ Г.Н. Диалектика соотношения “красного”, “белого” террора и террора интервентов в годы Гражданской войны в России (1917—1920 гг.). М. 2000; ЛИТВИН А.Л. Красный и белый террор в России 1918—1922 гг. Казань. 1995; БУДНИЦКИЙ О.В. Терроризм в российском освободительном движении. М. 1999; БАЛМАСОВ С.С. Красный террор на Востоке России. М. 2006.

2. МЕЛЬГУНОВ СП. Красный террор в России. М. 1990, с. 6—7; Колчак Александр Васильевич — последние дни жизни. Барнаул. 1991, с. 273.

3. Красный террор в годы Гражданской войны. М. 2004. с. 9, 17.

4. БУЛДАКОВ В.П. Красная смута. М. 1997; МИХАЙЛОВ И.В. Штрихи к психологии белого террора. В кн.: Революция и человек: социально-психологический аспект. М. 1996, с. 183-188; СВИРИДЕНКО Ю.П., ЕРШОВ В.Ф. Белый террор. М. 2000.

5. Уголовное уложение. 1903 г. В кн.: Российское законодательство X—XX веков. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций. Т. 9. М. 1994, с. 300; Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 6532, оп. 1, д. 1, л. 220.

6. Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. М. 2003, с. 40.

7. Дело народа, 25.Х.1917; 4, 7.XI.1917; ЧУБИНСКИЙ М.П. На Дону. - Донская летопись, 1923, № 1, с. 135, 337.

8. Собрание узаконений и распоряжений Верховного управления и Временного правительства Северной области, 15.XI.1918, № 1, ст. 2-3, с. 9; ст. 33, с. 33—34.

9. Собрание узаконений и распоряжений Временного сибирского правительства, 24.VII1.1918, № 7, ст. 68, с. 6.

10. ГАРФ, ф. 6179, оп. 1, д. 35, л. 1об.

11. Там же, ф. 6389, оп. 1, д. 3, л. 17—19об.

12. Там же, ф. 4369, оп. 5, д. 457, л. 1-2.

13. Там же, ф. 6389, оп. I, д. 3, л. 17—19об.

14. Правительственный вестник, Омск, 8.XII.1918.

15. Сибирская речь, Омск, 1(19).1V; 4.1V.(21.I1I.)1919.

16. Правительственный вестник, 26.VII.1919.

17. ГАРФ, ф. 6532, оп. 1, д. 1, л. 218-219.

18. Там же, л. 221.

19. ГАРФ, ф. 3435, оп. 1, д. 18, л. 2—5; Собрание узаконений и распоряжений Особого совещания при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России, ст. 95, с. 244—245.

20. ГАРФ, ф. 6532, оп. 1, л. 227-228.

21. Там же, ф. 3435, оп. 1, д. 37, л. 3—4.

22. Там же, ф. 6532, оп. 1, д. 1, л. 229-230.

23. Там же, л. 233—234.

24. Библиотека-фонд “Русское зарубежье”, архив Всероссийского национального центра, ф. д. 5, л. 7-10.

25. Правительственный вестник, Омск, 14.VI.1919; Вперед (фронтовая газета), Екатеринбург I5.VI.1919; Яицкая воля, Гурьев, 22.V1.1919.

26. Голос Родины, Владивосток, 27.1.1920.

27. ПОЛЯКОВ И.А. Донские казаки в борьбе с большевиками. Мюнхен. 1962, с. 271.

28. А.П. Правосудие в войсках генерала Врангеля. Константинополь. 1921, с. 27—28.

29. Вестник Временного Приамурского правительства, Владивосток, 25.VII.1921.

30. ГАРФ, ф. 6143, оп. 1, д. 3, л. 41.

На главную страницу сайта