Цветков В.Ж.

 

 

Отречение Государя Императора Николая II и акт непринятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем – события, определившие исходные позиции политико-правового статуса Белого движения (март 1917 г.).

 

Отречение от Престола Государя Императора Николая Александровича Романова, безусловно, стало тяжелым испытанием российской государственной системы. Возможно ли оценивать этот акт только с точки зрения формального права, государственной системы ценностей, или же как акт сугубо духовного, морального, нравственного порядка? Вопрос, на который до сих пор нет однозначного ответа. Между тем, от правильной оценки данного решения Государя и последовавшего за ним акта непринятия Престола Великим Князем Михаилом Александровичем во многом зависит понимание политико-правового статуса российского Белого движения, его легальности и легитимности, основ его политической программы.

В задачу исследования не входит рассмотрение и оценка действий Совета министров, высших военных и гражданских чинов в Петрограде, в Ставке и на фронте в период с 23 февраля по 2 марта 1917 г. Данные структуры относились к системе власти, упраздненной событиями февральской революции. Для понимания особенностей формирования политико-правового базиса Белого движения гораздо важнее рассмотреть юридическую ситуацию, созданную актом отречения от Престола Государя Императора и непринятием Престола Великим Князем Михаилом Александровичем.

В период с февраля 1917 до конца 1920, начала 1921 гг. ни в прессе, ни в официальных заявлениях каких-либо «государственных структур», возникших на территории бывшей Единой России, не поднимался вопрос о «подлинности» отречения, о его соответствии законодательству Российской Империи и его правовых последствиях. Исключением были только частные высказывания и докладные записки, составлявшиеся на проходивших весной-осенью 1918 г. в Киеве монархических собраниях (подробнее о них в главе 3-й). Правда, и на них речь шла о возможности каким-то образом «дезавуировать отречение», то есть добиться того, чтобы Государь сам отказался от принятого им решения, или «в установленном законом порядке назначил себе преемника», или согласился бы на передачу Престола своему сыну Алексею Николаевичу (Алексею II). Отсутствие публичных, официальных заявлений о «незаконности отречения», отчасти объяснялось отрицанием идеи сохранения монархии в любой форме со стороны социалистических партий, имевших в то время значительное политическое и общественное влияние. «Демократическая, федеративная Республика» - лозунг, разделявшийся широкой социалистической коалицией. Не чуждыми данной идее оказались и кадеты, и даже немалая часть тех, кто до февраля 1917 г. заявлял о своих монархических принципах. Не подвергалась сомнению также законность последующих за ним актов о непринятии власти другими представителями Дома Романовых.

С 1920/1921 гг. отношение к отречению и его политико-правовым последствиям существенно изменилось. Были разгромлены основные военные фронты Белого движения в России, большая часть представителей «несоциалистической общественности» и военных оказались в Зарубежье. Военные, в большинстве продолжали оставаться на позиции безусловной поддержки лозунга «непредрешения» и идеологии Белого движения, отстаивавшей традиционный в России тезис «армия – вне политики». Для представителей правых и правоцентристских кругов монархическая идея оставалась принципиальной формой выражения своей позиции, она не только усиливала обособленность их положения в системе политических партий и организаций Русского Зарубежья, но и, как бы, делала их «выше политики» (монархическая идея признавалась сакрально-незыблемой, а не конъюнктурно-политической).

Публичные заявления, ставившие под сомнение как правомерность отречения, так и гибель Царской Семьи, были сделаны во время работы Съезда хозяйственного восстановления России, проходившего в баварском городе Бад-Рейхенгалль 29 мая – 5 июня 1921 г. 1 июля в журнале «Двуглавый орел», печатавшем отчеты о работе Съезда, был полностью опубликован доклад бывшего товарища председателя Главного совета «Союза русского народа» В.П. Соколова-Баранского. В разделе доклада «Организация Русской Государственной Власти», говорилось о нарушении правовой традиции: «…ни одним компетентным учреждением не установлен факт смерти Государя Императора Николая II, Его Сына - Наследника Цесаревича Алексея Николаевича и Брата, Великого Князя Михаила Александровича. Наоборот, в некоторой части монархических кругов есть убеждение, что они спаслись и скрываются, и что отречения их - Государя Императора Николая II, как насильственно исторгнутое и незаконное за Сына, не действительно, а Великого Князя Михаила Александровича, как условное до Учредительного Собрания - незаконно…». «Основные законы, определяющие порядок и права дальнейшего Престолонаследия, позволяют разные толкования, а, следовательно, могут привести в зависимости от этого толкования к тому или иному лицу Династии Романовых…» (1).

Данный доклад не был утвержден Съездом в качестве итогового документа, но при этом официально был провозглашен принцип «легитимизма», продекларированный как возврат к правовым нормам Основых законов Российской Империи: «единственный путь к возрождению великой, сильной и свободной России – есть восстановление в ней монархии, возглавляемой законным Государем из Дома Романовых согласно основным законам Российской Империи». Постановление декларировало возврат к Основным законам лишь в части установления общего принципа формы правления, а в остальном (организация аппарата власти, государственное устройство, земельный вопрос) Съезд остался на позициях «непредрешения», повторяя по существу установки Белого движения.

Решения рейхенгалльского Съезда продемонстрировали очевидное стремление восстановить принцип правопреемственности, разорванной революционными событиями 1917 г. Для Белого движения разрыв правопреемственности определялся, главным образом, тремя датами: моментом непринятия Престола Великим князем Михаилом Александровичем в марте 1917 г., приходом к власти большевиков в октябре и разгоном Учредительного Собрания. Участники Рейхенгалльского съезда признавали законным правопреемство только на уровне «дофевральском». Это означало, прежде всего, необходимость пересмотра правовых норм и правовых последствий, связанных с отречением Государя Императора. Принятое Съездом «Обращение ко всем русским» так представляло неприглядную картину отречения: «…кучка людей, не имевших ни способностей к строительству государственному, ни авторитета в народе, дерзостно протянула руки к древнему Венцу Мономахову, обманом убедив Государя, что Его отречение от Престола необходимо для блага народного. И Русский Царь, в годину тяжкой войны не желая поднимать междоусобной брани, в святой покорности воле Божией, сошел со своего Престола, предоставив народу русскому, как требовали его самозваные вожаки, самому по-новому перестроить старый родной дом русский…» (2). Поскольку Николай II своим отречением не предоставлял «народу русскому… перестроить родной дом» - налицо явное «совмещение» актов Николая II и Михаила Александровича, вероятно допущенное в пропагандистских целях.

Декларирование «легитимизма» престолонаследия должно было сопровождаться определением «имени возглавителя» государственной системы будущей Российской Империи, для чего Съезду требовалось сосредоточиться на разработке правового механизма восстановления монархии. В качестве варианта сенатором А.В. Бельдгардтом предлагалось ввиду отсутствия кандидата на Престол ограничиться установлением Местоблюстителя Престола («законы не предусматривают незамещенного Престола»), который должен быть определен Государыней Императрицей Марией Феодоровной «как венчанной Царицей и Помазанницей Божией». Затем следовало созвать Сенат для разрешения вопроса об «имени» «исключительно в духе Основных Законов». Отмечалась важность восстановления именно «Императорского Сената», в персональном составе, действовавшем до марта 1917 г., причем игнорировался факт, что эти «сенаторы дореволюционного времени» ранее утвердили акты Николая II и Михаила Александровича. Не «предрешая» самого «имени», Марии Феодоровне предполагалось указать на «популярность» в Зарубежье и в России, в частности среди военных, Великого Князя Николая Николаевича (3).

Резолюции Съезда вырабатывались в контексте решения вопросов о Престолоблюстителе (26 июля 1922 г.) и, затем, - об Императоре Всероссийском (31 августа 1924 г.). Однако, их реализация произошла, как известно, не по рекомендации Вдовствующей Императрицы и не по утверждению Правительствующего Сената, а исключительно по личной инициативе Великого Князя Кирилла Владимировича, самопровозглашение которого было осуждено, как членами Дома Романовых, так и многими монархическими организациями. Основанием для самопровозглашения стали: уверенность в невозможности спасения кого-либо из Семьи последнего Императора и Великого Князя Михаила Александровича, объявленное, вследствие этого, Кириллом Владимировичем «старшинство в Роде Царском», и неоспоримый принцип, что «Российские Законы о Престолонаследии не допускают, чтобы Императорский Престол оставался праздным после установленной смерти предшествующего Императора и Его ближайших Наследников». «В ознаменование памяти мученической гибели Государя Императора Николая Александровича и всей Его Августейшей Семьи» день 4/17 июля объявлялся «днем всеобщей скорби русских людей». Правда, при этом делалось указание, что «если окажутся названные Высочайшие Особы живы» Кирилл Владимирович «отказывается от принятой им Власти и признает Их Своими Государями». Право «старейшего Члена Дома Романовых» по мужской линии оставалось за Великим Князем Николаем Николаевичем, у которого не было детей – наследников. Только после кончины Николая Николаевича и Марии Феодоровны, в 1929 г. о признании прав Кирилла Владимировича заявил и Архиерейский Синод во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). Поведение Кирилла Владимировича во время февральской революции, когда он, еще до отречения Государя, 1 марта 1917 г., фактически первым среди Романовых заявил о своей верности Временному Комитету Государственной Думы (вместе с подчиненным ему Гвардейским Экипажем) многими осуждалось (4). Существовала и еще причина, препятствующая занятию Престола именно Кириллом Владимировичем. Его мать, Великая Княгиня Мария Павловна (герцогиня Мекленбург-Шверинская), была лютеранкой и перешла в православие лишь в 1908 г. (через 34 года после свадьбы). Кирилл был рожден от неправославной матери и, согласно статье 185 Основных законов Российской Империи, мог претендовать на Российский Престол лишь в случае отсутствия мужчин – наследников, рожденных от православных браков («Брак мужеского лица Императорского Дома, могущего иметь право на наследование Престола, с особою другой веры совершается не иначе, как по восприятии ею православного исповедания»).

Правда, существовали свидетельства, опровергавшие данные обвинения. Полковник А.А. Делингсгаузен, не отрицая факта прибытия Гвардейского Экипажа к Государственной Думе, заявлял, что Великий Князь «не надевал красный бант». 27 февраля 1917 г. (Гвардейский флотский экипаж) «сохранял спокойствие и порядок». Кирилл Владимирович, с согласия Александры Федоровны, «предоставил свою часть, для охраны порядка в столице, в распоряжение Государственной Думы» и признал князя Г.Е. Львова в качестве нового председателя правительства. Но «по получении известия об отречении Государя Императора, Кирилл Владимирович немедленно ушел в отставку и в июне 1917 г. отбыл вместе с семьей в Финляндию». Что касается вопроса о заключении брака, то в этом плане «Основные законы» толковались так, что православное вероисповедание необходимо «к моменту», когда Государь Император и Наследник Престола будут официально объявлены (в данном случае к 1924 г.).

Таким образом, в начале 1920-х гг. благодаря рейхенгалльским декларациям и многочисленным брошюрам, издаваемым Канцелярией Местоблюстителя, в Русском Зарубежье сложилось мнение о правомерности действий Великого Князя Кирилла Владимировича и, соответственно, незаконности актов Николая II и Великого Князя Михаила Александровича. Первым серьезным обоснованием этих двух по сути своей противоречивых тезисов стала брошюра сенатора Н. Корево «Наследование Престола по Основным Государственным законам». Написанная осенью 1921 г. и изданная в Париже в 1922 г. она нацелена была на обоснование законности действий Великого Князя Кирилла, провозгласившего себя носителем «легитимизма». К сожалению, и позднее, в период 1920-х – 1970-х гг., немалая часть мемуарной литературы, публицистики и историографии Русского Зарубежья, а затем и постсоветской России встала на точку зрения «незаконности» отречения, опираясь исключительно на аргументацию Корево. Сенатор, большую часть книги посвятивший обоснованию прав Кирилла Владимировича, начинал изложение тезисом о «невозможности отречения». Вывод, сделанный сенатором выглядел политической декларацией, соответствующей провозглашенным в Зарубежье легитимистским позициям: «…для возвращения Государства Российского к законной жизни следует вернуться на законную почву и, отринув появившиеся под насилием революции противные Основным Законам и неправильно именуемые манифестами акты и документы, восстановить законное преемство Законной Верховной Власти…» (6).

Ссылки на легальность и легитимность стали весьма популярны среди сторонников Кирилла Владимировича. Это вызвало несогласие с резолюциями Рейхенгалля, предусматривавшими определение Главы Царствующего Дома решением «старейшей» Государыни Императрицы Марии Федоровны. Оспаривая решения съезда, «кирилловцы» апеллировали исключительно к тезису о «старшинстве в роде Царском», согласно «Основным законам». При этом они утверждали как порочность «революционного правотворчества» после февраля 1917 г., так и невозможность «престарелой» Императрице решать вопрос о Блюстителе Престола (7).

Одновременно с этим продолжалась «атака справа» на военные структуры, остатки Русской армии генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля, твердо отстаивавшего принципы «непредрешения». В своем письме, накануне нового, 1922-го года, председателю Высшего Монархического Совета Н.Е. Маркову 2-му Врангель отвечал, что «заветы Русской Армии», это – «освобождение Отечества, не предрешая форм его грядущего государственного бытия…» (8).

В течение 1921 г. в журнале «Двуглавый орел» стали публиковаться статьи резко критикующие политический курс Белого движения, ставящие под сомнение весь смысл «белой борьбы», направленные на дискредитацию позиции Врангеля и всех его предшественников в 1917-1920 гг., уравнивание Белого движения и «революционного прошлого» 1917 года. Анализируя «причины неудач белых выступлений» в Сибири, на белом Юге, в Крыму, в данных статьях подчеркивалось: «…Народ не мог поверить в прочность белого дела Врангеля, ибо не было главного условия для успеха: за генералом Врангелем не было Русского Царя», «…Февральские академики революции со своим жалким временным правительством пали потому, что пытались ввести революцию в рамки закона, пали потому, что хотели узаконить само беззаконие. Колчак и Деникин, объявившие себя преемственными продолжателями дела временного правительства (это абсолютно не соответствовало действительности – В.Ц.), также пали, не могли не пасть, ибо их дело было насквозь пропитано все тою же разлагающей керенщиной и интеллигентщиной, которые однажды уже погубили Россию…». Данные оценки стали типичны не только в эмигрантской публицистике 1920-х гг., но и перешли, совершенно не изменившись, в произведения некоторых современных российских исторических публицистов и писателей. Характерно, что критика Белого движения и белых армий исходила, преимущественно, от тех, кто либо косвенно участвовал в движении, либо участвовал кратковременно и не занимал в период 1917-1920 гг. каких-либо влиятельных должностей в белых государственных структурах. Характерно и то, что одним из первых активных критиков военного руководства Белого движения (на рейхенгалльском съезде) стал генерал от инфантерии И.И. Мрозовский, отказавшийся в феврале 1917 г. «подавить бунт» в Москве, несмотря на имеющиеся полномочия (он занимал должность командующего Московским военным округом) и передавший свою власть, без сопротивления, городской думе (9).

Из этих предпосылок следовал еще один тезис, высказанный на страницах все того же «Двуглавого орла»: «Монархисты по прежнему оставались верными своему законному Императору, а изданный от Его Имени акт отречения признавали ничтожным, ибо акт исходил из неволи и не был законным манифестом Императора …с той минуты, как не стало в России законного Царя, не стало и закона…» (10).

Начнем с того, что недопустимо считать правомерным мнение о некоей «правовой безграмотности» Государя, издающего незаконные акты и создающего прецедент нарушения законов в будущем. Нельзя также признать наличие у него некоего «плана» по нейтрализации «заговорщиков» посредством собственного отречения и проведенного «социологического опроса» командующих фронтами о готовности к вооруженному подавлению «бунта». Отречение с заведомой целью сделать его впоследствии недействительным (получается, что другого способа по борьбе с «заговором», кроме «незаконного отречения» с целью его последующей отмены не существовало) становится неким «спектаклем», правда, не сыгранным до конца. Нельзя принять мысль о «намеренном» нарушении Государем законов. Можно ли вообще говорить, что Государь «нарушает», а не «изменяет» законодательство ? Сомнительность подобных тезисов, когда речь идет об акте важнейшего государственного значения, очевидна.

Для Государя непреложным оставался завет его отца – Императора Александра III, считавшего, что сын должен выслушивать мнения всех советников, но окончательные решения обязан принимать самостоятельно.

Рассматривая правовую основу акта отречения Государя, прежде всего, нельзя утверждать, что акт отречения есть следствие насилия, обмана и иных форм принуждения в отношении Государя. «Акт отречения, как явствует из обстановки подписания этого акта… не был свободным выражением Его воли, а посему является ничтожным и недействительным», - утверждали многие «русские монархисты». Но данный тезис опровергается не только многочисленными свидетельствами очевидцев, собственными записями Государя в дневнике, но и официальным текстом т.н. «прощального слова» к армии, написанного Николаем II 8 марта 1917 г. и изданного начальником штаба Верховного Главнокомандующего генерал-адъютантом М.В. Алексеевым в форме приказа № 371. В нем, в полном осознании совершенного, получают закономерное развитие основные положения акта об отречении, свидетельствуется о фактической преемственности власти от Государя к Временному правительству: «В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Мною за себя и за сына Моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия… Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот — изменник Отечества, его предатель… Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу…» (11).

Ни дневниковые записи Государя, ни свидетельства тех, кто находился рядом с ним в эти дни или вел переговоры по телеграфу, не содержат фактов принуждения или какого бы то ни было давления (фраза о «пяти револьверах, приставленных к виску» Николая II принадлежала, как известно, Л.Д. Троцкому). «Уместно самым категорическим образом отвергнуть и опровергнуть все слухи о том, что командированными лицами производились какие-то насильственные действия, произносились угрозы, с целью побуждения Императора Николая II к отречению» - вспоминал председатель IV Государственной Думы М.В. Родзянко. Эта же позиция заявлялась киевским отделением монархического «Правого Центра» 18 мая 1918 г. отметившего: «акт об отречении, написанный в высшей степени богоугодными и патриотическими словами, всенародно устанавливает полное и добровольное отречение». «Объявлять, что это отречение лично исторгнуто насилием, было бы в высшей степени оскорбительно прежде всего к особе Монарха, кроме того совершенно не соответствует действительности, ибо Государь отрекался под давлением обстоятельств, но, тем не менее, совершенно добровольно».

Примечательна и оценка известных «телеграмм Командующих фронтами» (повлиявших на решение Государя) в воспоминаниях генерал-квартирмейстера Штаба Верховного Главнокомандующего Ю.Н. Данилова (очевидца отречения): «И Временным Комитетом Членов Государственной Думы, Ставкой и Главнокомандующими фронтами вопрос об отречении… трактовался во имя сохранения России и доведения ею войны до конца, не в качестве насильственного акта, или какого-либо революционного «действа», а с точки зрения вполне лояльного совета или ходатайства, окончательное (!) решение по которому должно было исходить от самого Императора. Таким образом, нельзя упрекать этих лиц, как это делают некоторые партийные деятели, в какой-либо измене или предательстве. Они только честно и откровенно выразили свое мнение, что актом добровольного отречения Императора Николая II от Престола могло быть, по их мнению, обеспечено достижение военного успеха и дальнейшее развитие русской государственности.

Если они ошиблись, то в этом едва ли их вина…» (12).

Конечно, следуя конспирологической логике «заговора» против Николая II (в задачу монографии не входит рассмотрение и оценка действий высших военных и гражданских чинов, а также депутатов Государственной Думы и министров в дни февральской революции в Петрограде), можно предположить, что насилие все же могло быть применено к Государю в случае его категорического отказа от отречения (13). Но добровольное решение Николая Александровича отречься от Престола исключило возможность принуждения.

«Утром пришел Рузский и прочел длиннейший разговор по аппарату с Родзянкой. По его словам положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т.к. с ним борется соц.-дем. партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем Главнокомандующим. К 2,5 часа пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился…».

«Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России» - эти слова дневниковых записей Государя и его телеграмм от 2 марта 1917 г. лучше всего объясняли его отношение к принятому решению.

Таким образом, акт отречения следует признать выражением свободной воли Государя. Напомним еще раз текст великого и трагического акта: «…В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ,-вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России…»

Другими аргументами «недействительности» отречения выдвигались: невозможность отречения в системе российского государственного права, а также невозможность отречения за другого члена Дома Романовых (тем самым оспаривался факт отречения Николая II за Наследника Престола, Великого Князя Алексея Николаевича). Для подтверждения данного тезиса Корево давал свое толкование текста Свода Основных законов. Его основной аргумент – прецептивный характер законов о наследии Престола. Этот особый характер, по убеждению сенатора, подтверждала статья 39: «Император или Императрица, Престол наследующие, при вступлении на оный и миропомазании, обязуются свято наблюдать законы о наследии Престола». Корево делал вывод о невозможности изменения данных законов в силу того Высшего Закона, соблюдения особой Божественной благодати, которая давалась русским Царям и Царицам при вступлении на Престол и при совершении Помазания на Царство, Венчания на Царство. От Царской семьи требовалось клятвенное соблюдение всех законов, и, нарочито, правил о Престолонаследовании.

В российской правовой системе, в отличие от конституционных норм многих других государств, сочетались традиции Православной государственности и нормы государственного права. Юридические и нравственные принципы совмещались, в частности, в соблюдении обета даваемого при Помазании на Царство. Отречение от Престола Государя и, тем более, отречение за Наследника, по мнению Корево, становилось, прежде всего, нарушением обета о неизменности законов о Престолонаследии. «С религиозной точки зрения отречение Монарха – Помазанника Божия – является противоречащим акту Священного Его Коронования и Миропомазания; оно возможно было бы лишь путем пострига…» (14).

На самом деле, существо законов не искажалась Государем ни в правовом, ни в нравственном, ни в «прецептивном» отношениях. Отречение от Престола, как правовой акт, предусматривалось статьей 37-й Свода Основных Законов: «При действии правил… о порядке наследия Престола, лицу, имеющему на оный право, предоставляется свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании Престола». Статья 38-я подтверждала: «Отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным». Толкование этих двух статей до 1917 и 1921 гг., не вызывало сомнений. В курсе государственного права, написанном знаменитым российским правоведом профессором Н.М. Коркуновым, и считавшемся базовым учебным курсом по данной дисциплине в Российской Империи в начале ХХ в. (курс выдержал 5 изданий) отмечалось: «Может ли уже вступивший на Престол отречься от него ? Так как Царствующий Государь, несомненно, имеет право на Престол, а закон предоставляет всем, имеющим право на Престол, и право отречения, то надо отвечать на это утвердительно…». Аналогичный принцип толкования Основных Законов приводился также в курсе государственного права, написанном не менее известным российским правоведом, профессором Казанского университета В.В. Ивановским: «По духу нашего законодательства… лицо, раз занявшее Престол, может от него отречься, лишь бы по причине этого не последовало каких-либо затруднений в дальнейшем наследовании Престола».

Правда, в эмиграции, в 1924 г. приват-доцент юридического факультета Московского Университета М.В. Зызыкин, признавая, как и Корево, особый, сакральный смысл исполнения статей законов о Престолонаследии, разграничил в своей книге «отречение от прав на Престол», которое (по его толкованию) возможно для представителей Царствующего Дома еще до начала Царствования, от «отречения от Престола», которым не обладают уже Царствующие. Но подобное разграничение права вообще от правоисполнения достаточно условно, поскольку Царствующий Император отнюдь не исключается из Царствующего Дома, а вступает на Престол именно потому, что имеет на него право, которое и сохраняет за собой в течение всего Царствования (15).

Ссылки на отсутствие права отречения в акте Императора Павла I, (5 апреля 1797 г.), установившего порядок Престолонаследия в Доме Романовых, некорректны по той причине, что данный акт предусматривал только порядок наследования в его роде. При этом акт Павла I предусматривал отречение наследников от чужого Престола для занятия Престола Российского. То есть отречение не исключалось, а просто не предусматривалось в данном, конкретном акте. Это же отречение от «иного Престола», уже царствующего на «ином Престоле» лица, сохранилось и в статье 35 Свода Основных Государственных законов. После 1906 г. статьи главы о «наследии Престола», как будет показано далее, уравнивались по статусу со всеми остальными главами, статьями, примечаниями Основных законов и, таким образом, могли изменяться в установленном процессуальном порядке.

Неразрешимых «затруднений в дальнейшем наследовании Престола» отречение Государя не должно было создать, поскольку Великий Князь Михаил Александрович считался Наследником Престола еще до момента рождения цесаревича Алексея Николаевича. Наследники Михаила должны были продолжить династию в случае оставления им Престола. По точной оценке современного историка Дома Романовых А.Н. Каменского «Манифест и телеграмма стали по существу законными документами тех лет и письменным указом об изменении закона о Престолонаследии. Этими документами автоматически признавался и брак Михаила II с графиней Брасовой. Тем самым автоматически граф Георгий Брасов (сын Михаила Александровича – Георгий Михайлович – В.Ц.) становился Великим Князем и Наследником Престола Государства Российского».

Нельзя забывать и о том, что на момент составления и подписания акта об отречении Государь не мог знать о намерениях своего младшего брата в отношении Престола.

Отказываясь от собственного безоговорочного понимания «прецептивного характера» законодательства «О порядке наследия Престола», Корево признавал, что «свобода отречения предоставляется данному Члену Императорского Дома лишь лично за себя, без предоставления Ему права отрещись за наследников своих» (16). Действительно, история не знает фактов отречения одних членов Царствующего Дома за других, если только эти действия не имели насильственного характера по отношению к тем, кого лишали прав престолонаследия, не вызывались утратой ими дееспособности, или не диктовались соображениями государственной безопасности. Отречение могло считаться абсолютно неправомерным в случае, если оно совершалось бы за совершеннолетнего, полностью право - и дееспособного члена Царствующего Дома или Наследника Престола. Принцип наследования старшим сыном Царствующего Императора безоговорочно устанавливала статья 28: «наследие Престола принадлежит прежде всех старшему сыну царствующего Императора, а по нем всему его мужескому поколению»

Но Государь отрекался за своего сына Алексея, достигшего в феврале 1917 г. лишь  12 с половиной лет (совершеннолетие наступало в 16 лет). Государь не нарушал законов, а действовал в полном соответствии со статьей 199-й, согласно которой «попечение о малолетнем лице Императорской Фамилии принадлежит его родителям; в случае же кончины их, или иных, требующих назначения опеки, обстоятельств, попечение как о личности, так и об имуществе малолетнего и управление его делами вверяется опекуну». Несовершеннолетний Цесаревич не мог и не имел права единолично издавать каких-либо законодательных актов (в том числе о принятии Престола или отречении от оного). По оценке депутата III и IV-й Государственной Думы, члена фракции «Союза 17 октября», Н.В. Савича «Цесаревич Алексей Николаевич был еще ребенком, никаких решений, имеющих юридическую силу, он принимать не мог. Следовательно, не могло быть попыток заставить его отречься или отказаться занять Престол» (17). И хотя 199-я статья не говорит об отречении как таковом, совершенно очевидно, что слова «попечение о личности» и «управление делами» относятся и к настоящему государственному статусу несовершеннолетнего Наследника, а не касаются исключительно воспитательных вопросов.

Как свидетельствуют источники, первоначальный текст акта об отречении соответствовал варианту, полностью предусмотренному Основными Законами, а именно: «В тяжелую годину ниспосланных тяжких испытаний для России Мы, не имея сил вывести Империю из тяжкой смуты, переживаемой страной перед лицом внешнего врага, за благо сочли, идя навстречу желаниям русского народа, сложить бремя врученной нам от Бога власти. Во имя величия возлюбленного русского народа и победы над лютым врагом призываем благословение Бога на сына Нашего, в пользу которого отрекаемся от Престола Нашего. Ему до совершеннолетия - регентом брата Нашего Михаила Александровича» (18). Тем самым, Наследник вступал бы на Престол при регентстве Михаила Романова. Данная процедура могла полностью вписаться в законодательную систему Российской Империи. Но Государь отказался от нее после консультаций с профессором С.П. Федоровым, заявившем о неизлечимости болезни Наследника (гемофилия), и принял решение об отречении за сына («я не могу расстаться с Алексеем…, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе»). Показательно, что даже после подписания акта отречения, Государь пытался вернуться к легитимной схеме управления, подготовив текст телеграммы, в котором он снова заявлял «о своем согласии на вступление на Престол Алексея» (телеграмма была принята, но не была опубликована генералом Алексеевым, ввиду того, что по телеграфу уже был разослан текст предыдущего акта). Нельзя, однако, утверждать, что возможная скоропостижная кончина единственного сына Государя до достижения им совершеннолетия не стала бы тем самым «затруднением в дальнейшем наследовании Престола», о котором предупреждала статья 37-я и не вызвала бы большей смуты и «борьбы за Престол», чем та, которая ожидалась в феврале 1917 г. (19).

Аналогии с гражданским правом (опекун не мог отказаться от наследства, передаваемого наследнику), во-первых, несостоятельны по причине различной природы права (гражданское и государственное право разнятся в своих объектах и субъектах), и, во-вторых, не применимы к акту отречения Николая II. Действительно, правовая основа опекунства, согласно Основным Законам, предусматривала возможность «правительства и опеки» (то есть главы власти и главы семьи) в «одном лице совокупно или же раздельно». При первоначальном варианте отречения от Престола «правительство» передавалось Михаилу Александровичу, а опекуном становился бы Николай II. В этом случае он оставался членом Дома Романовых, а не носителем верховной власти. Еще 1 августа 1904 г., после рождения Цесаревича, Николай II Высочайшим Манифестом утвердил: «на случай кончины Нашей, прежде достижения Любезнейшим Сыном Нашим… совершеннолетия, назначили Правителем Государства до Его совершеннолетия, Брата Нашего Великого Князя Михаила Александровича». И хотя 30 декабря 1912 г. этот Манифест был отменен (в частности, по причине неравного (морганатического) брака Михаила Романова), акт отречения в первоначальной редакции должен был бы восстановить статус Михаила в качестве Правителя Государства.

Противники отречения за Наследника склонны были уравнять акт отречения Николая II с фактом его кончины (20). Приводилась ссылка на статью 44 Основных Законов, согласно которой «…по кончине Его (Государя Императора – В.Ц.), правительство государства и опека над лицем Императора в малолетстве принадлежат отцу или матери». Также, согласно статье 200 «Каждому лицу Императорского Дома предоставляется, на случай своей кончины, назначить опекуна к остающимся после него малолетным его поколения, и если духовное о том распоряжение при жизни завещателя утверждено Государем, то оное долженствует быть исполнено в полной его силе». По статье 201-й: «Когда завещание умершего не было утверждено при жизни его Самим Императором, или завещания такового вовсе не окажется, то попечение над оставшимися его поколения принимает Император на Себя, и в таком случае опекун назначается Высочайшею властию».

Но Николай Александрович Романов был жив и как член Царствующего Дома и как, условно говоря, «физическое лицо». По статье 141-й «Кончина Особ Императорского Дома означается так же, как и рождение их, в родословной книге». Акт отречения никоим образом не мог быть приравнен к кончине.

Следует учитывать то, что акт отречения за себя и за сына был единым и утверждался в качестве официально последнего и единого акта Царствующего Императора. Тем самым не нарушалась и 43-я статья, согласно которой «Назначение Правителя и Опекуна, как в одном лице совокупно, так и в двух лицах раздельно, зависит от воли и усмотрения Царствующего Императора…». Николай II прецедентно, единолично разрешал вопрос и о Правителе и об опекуне: он стал уже не нужен, так как Алексей Николаевич Романов также утрачивал свой статус Наследника Цесаревича.

Единственной, хотя и весьма неопределенной правовой перспективой, могло бы стать обжалование решения своего отца самим Цесаревичем и заявление о своих правах на Престол согласно степени родства. Но и подобное, гипотетическое положение могло бы возникнуть не ранее совершеннолетия Алексея Николаевича Романова (то есть в 1920 г.) и лишь в том случае, если бы «Основные законы» не были бы к этому моменту пересмотрены Учредительным Собранием или преемником Престола Михаилом Александровичем Романовым, как это предусматривалось отречением Николая II.

Но решение Государя об отречении было правомочным не только в контексте соответствия нормам законов о Престолонаследии. Он мог принимать такие решения и в соответствии со своим статусом Главы Государства. Несмотря на то, что Российская Империя после Высочайшего Манифеста 17 октября 1905 г. развивалась уже как «думская монархия», статья 4-я Основных Законов гласила: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». Важнейшее условие для существования и развития «думской монархии» предусматривалось статьями 7-й, согласно которой законодательная власть разделялась Императором с законодательными учреждениями, - «Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною Думою», - и 44-й, гласившей, что «никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы и восприять силу без утверждения Государя Императора». При этом и Государственная Дума и Государственный Совет уравнивались в своих законодательных правах согласно статье 65-й Основных законов: «Государственный Совет и Государственная Дума пользуются равными в делах законодательства правами». Российскому «парламенту» принадлежало право запросов и законодательной инициативы (статья 65-я): «Государственному Совету и Государственной Думе… предоставляется возбуждать предположения об отмене или изменении действующих и издании новых законов».

Но, несмотря на это нововведение, статья 8-я наделяла Государя правом законодательной инициативы и исключительным правом пересмотра Основных Законов: «Государю Императору принадлежит почин по всем предметам законодательства. Единственно по Его почину Основные государственные законы могут подлежать пересмотру в Государственном Совете и Государственной Думе». Законодательная инициатива Государя в отношении Основных Законов подтверждалась и статьей 65-й: «почин пересмотра которых (Законов – В.Ц.) принадлежит единственно Государю Императору».

Статья 10-я устанавливала безусловный приоритет власти Государя в системе исполнительной власти: «Власть управления во всем ее объеме принадлежит Государю Императору в пределах всего Государства Российского. В управлении Верховном власть Его действует непосредственно (то есть не требует согласования с какими-либо структурами – В.Ц.); в делах же управления подчиненного определенная степень власти вверяется от Него, согласно закону, подлежащим местам и лицам, действующим Его именем и по Его повелениям». Особое значение имела 11-я статья. Она позволяла Государю издавать нормативные акты единолично: «Государь Император в порядке Верховного управления издает, в соответствии с законами, указы для устройства и приведения в действие различных частей государственного управления, а равно повеления, необходимые для исполнения законов». Данные акты, также могли приниматься единолично, хотя и не должны были менять существа Основных законов. Верховное управление обеспечивало значительную степень независимости власти Императора. Устанавливалась градация нормативных актов. «Законы», действительно, требовали предварительного обсуждения в Думе или Совете (порядок их обсуждения утверждала 3-я глава «О законах»), но «указы и повеления», издаваемые «в порядке верховного управления», никакого обсуждения не требовали и лишь «скреплялись» председателем Совета министров или «подлежащим министром». Помимо этого Государю принадлежало единоличное право издания внешнеполитических актов и «верховное начальствование над всеми сухопутными и морскими вооруженными силами Российского государства» (на практике это реализовалось в принятии Государем Верховного Главнокомандования в 1915 г.).

Правовая специфика «указов и повелений», издаваемых «в порядке верховного управления» довольно полно рассматривалась Н.М. Коркуновым. Он отмечал, что подобные акты (особенно указы и повеления, имевшие «чрезвычайный» характер) имели законодательный характер и, следовательно, не могли оспариваться как «нарушения» принципов государственного права.

Таким образом, «верховная самодержавная власть» сама по себе делала Государя высшим носителем и единственным источником права при издании определенных категорий законодательных актов. Акт отречения от Престола вполне соответствовал статусу акта издаваемого в «порядке верховного управления», поскольку он не менял системы власти, утвержденной Основными Законами, он сохранял монархический строй. Но даже и при этом Государь выразился о своем отречении - «в согласии с Государственною Думою» - как бы разделяя правовую ответственность за это свое решение. Иное дело, что акт так и не приобрел окончательного нормативного статуса. Учитывая, что события связанные с Царствующим Домом, оформлялись как «Манифесты», можно предположить, что акт получил бы именно такое значение (как его и называли «неформально» после февраля 1917 г.).

Особую правовую природу имели нормы, относившиеся к статусу Царствующего Дома. Четко устанавливалось (статьи 24 и 25-я Основных Законов), что постановления Свода Законов, относящиеся к порядку престолонаследия, о совершеннолетии Государя, о правительстве и опеке, о вступлении на Престол и о священном короновании и миропомазании «сохраняют силу законов основных», а «Учреждение о Императорской Фамилии» (статьи 125-223 Основных Законов), «сохраняя силу законов основных, может быть изменяемо и дополняемо только лично Государем Императором в предуказываемом им порядке».

Применительно к статусу Императорского дома отмечалось следующее прецедентное право: «истолкование законов в применении к каждому частному случаю принадлежит Царствующему Монарху, который по закону, издает «Высочайшее повеление о внесении в родословную Императорского Дома и, таким образом, окончательно устраняет возможность каких-либо в будущем о том сомнений и споров». Как указывалось выше, при отречении за Цесаревича Государь безусловно ориентировался, в частности, на статьи «Учреждения» (в отношении «опеки и правительства» при несовершеннолетии Наследника) и, следовательно, имел полное право их прецедентного, единоличного изменения.

Составляя и подписывая акт об отречении, Государь не нарушал и формального порядка издания. Отречение было скреплено подписью «подлежащего министра». Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Б.В. Фредерикс являлся как раз таким министром, поскольку все акты, касавшиеся «Учреждения об Императорской Фамилии», акты, имевшие отношение к Престолонаследию, скреплялись именно им. Ни карандашная подпись Государя (впоследствии защищенная лаком на оригинальном экземпляре), ни цвет чернил или графита не делали акта недействительным, не меняли его сути. Все варианты текстов телеграмм, передаваемых в Ставку, все пометы, поправки на них делались Государем также карандашом. 3 марта, карандашом, Государь написал пункты «гарантии» для себя и своей семьи от Временного правительства. Карандашом, «на обрывке бумаги», по-французски, был написан черновой вариант декларации Временного правительства от 7 марта и др. Напечатанный текст отречения, который считался нередко неким «Манифестом» (так называли его в прессе того времени), представлял собой лишь согласованный со Ставкой (где составлялась «основа» текста) «рабочий» вариант, перепечатанный с трех телеграфных бланков. На основании этого текста нужно было затем издать «Манифест», уже в надлежащей форме, с соответствующим заглавием - «Божией Милостию Мы, Николай Второй Император и Самодержец Всероссийский…» и даже не факсимильной подписью, а напечатанным «стандартным» текстом - «на подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай» (или же иной по статусу Акт «верховного управления»). В делопроизводственной практике Российской Империи было принято подписывать лишь первые экземпляры «рабочих» вариантов (нередко, даже единственные из всех). Степень исполнительной и организационной дисциплины, обоюдного доверия была в XIX – начале ХХ вв. значительно большей, чем в настоящее время. Многократных контрассигновок, заверяющих подписей и печатей, тем более, если речь шла о «рабочих» текстах, не требовалось.

Тот факт, что в прессе был опубликован, по сути, «рабочий» вариант, без заглавия и подписи в соответствующей форме, стало не следствием намерения сделать отречение «недействительным», а следствием сложившихся в Петрограде «революционных условий», в частности - поведения типографских служащих и депутатов образованного Петроградского Совета, отказавшихся печатать Манифест и требовавших «полного свержения самодержавия» и «низложения» Михаила Александровича (21).

«Шапка» акта, написанная на имя Начальника Штаба Главковерха генерала Алексеева, объясняется тем, что к моменту отречения Совет Министров фактически перестал существовать. Еще 27 февраля 1917 г. председатель Совета министров князь Н.Д. Голицын прислал телеграмму Государю о коллективной отставке правительства (формально она не была принята Государем). Председатель Государственного Совета И.Г. Щегловитов был арестован революционерами. Отправлять акт Государственной Думе, также формально прервавшей свою сессию по указанию Государя, не вписывалось в логику законодательства. В этой ситуации Николай II использовал свои полномочия Верховного Главнокомандующего и оказавшийся единственно работоспособным в то время аппарат Ставки. Согласно «Положению о полевом управлении войск в военное время» именно начальник штаба был «ближайшим сотрудником» Главковерха. Согласно статье 45-й «все распоряжения Верховного Главнокомандующего, объявляемые начальником штаба словесно или письменно, исполняются как повеления Верховного Главнокомандующего». При передаче подписанного акта отречения генерал Алексеев сделал важную отметку: «Настоящую телеграмму прошу срочно передать во все армии и начальникам военных округов по получении по телеграфу Манифеста, каковой должен быть передан во все армии и, кроме того, напечатан и разослан в части войск». Данное указание из Ставки предполагало обязательную публикацию акта в форме Манифеста. Но этого не произошло. Акт с отметкой генерала Алексеева был опубликован на страницах «Русского Инвалида» (военной газете), тогда как в Собрании узаконений и распоряжений Правительства текст акта Николая II был опубликован уже без отметки генерала Алексеева (22).

Итак, с точки зрения формального права отречение Государя не может быть признано незаконным. Как отец несовершеннолетнего Наследника и Царствующий Император он отрекся за Цесаревича (ст. 199). В соответствии с установившейся правовой практикой им были подписаны также указы Правительствующему Сенату о назначении Наместника Кавказа и командующего Кавказским фронтом Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим, а председателем Совета министров – главы Земского-городского Союза князя Г.Е. Львова (причем, для четкого соблюдения формы на указах было поставлено время – 14 часов 2 марта 1917 г., что предшествовало времени отречения - 15 часов 2 марта 1917 г.). Перед этим Государь дал согласие на назначение командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Л.Г. Корнилова командующим Петроградским военным округом (по телеграфному запросу Председателя Временного Комитета Государственной Думы М.В. Родзянко). Таким образом, можно было говорить и о сохранении власти Дома Романовых, и о сохранении общего порядка управления, и о правопреемственности, к которой стремился Государь. Правда, форма данных актов не соответствовала принятой, поскольку скреплялись они все тем же графом Фредериксом (единственным членом Совета министров, бывшим вместе с Государем), хотя уже не относились к его компетенции.

Не отличавшийся консервативной репутацией Михаил Александрович Романов во главе государства, авторитетный военачальник Великий Князь Николай Николаевич Романов во главе вооруженных сил, либеральный, готовый к компромиссам председатель Совета министров и популярный, но «волевой» генерал во главе столичного округа… Подобное сочетание руководителей военной и гражданской власти, как казалось многим, наилучшим образом обеспечивало необходимое для победы «единство фронта и тыла». Очевидно, отрекавшийся от Престола Государь также верил в прочность подобной военно-политической комбинации. В своей телеграмме Великому Князю Михаилу Александровичу, он обращался к нему, как к «Его Императорскому Величеству» и отмечал, что «события последних лет вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня если им огорчил тебя и что не успел предупредить… Горячо молю Бога помочь Тебе и нашей родине» (23)

Последующие перемены, в случае принятия власти Великим Князем Михаилом Александровичем, могли происходить только в рамках полномочий законодательной и исполнительной властей, при неизменной монархической форме правления, носителями которой оставался Царствующий Дом Романовых. Сохранялась и система представительной власти, причем вполне вероятной представлялась перспектива усиления ее полномочий (чего требовала известная декларация Прогрессивного блока: «создание объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными учреждениями»).

Для понимания последующей специфики формирования и эволюции политического курса Белого движения, нужно отметить, что роль проводников предфевральских перемен 1917 г. играли межпартийные и надпартийные коалиционные объединения. Можно считать подобной структурой Прогрессивный блок (хотя он и не имел законодательно оформленного статуса). Другими объединениями, также выходившими за пределы ограниченных партийных рамок, следует считать масонские ложи, связывавшие в своем составе разных политиков (от социал-демократов до монархистов). Их роль, несомненно, была немалой в подготовке в 1916-1917 гг. «заговора элиты» против власти Государя Императора («пожертвовать монархом, но спасти монархию»). Однако, впоследствии, на смену Прогрессивному блоку и масонским ложам пришли другие коалиционные объединения, и «братья», нередко, становились непримиримыми оппонентами (показательна судьба Керенского, Львова, Авксентьева). Политические коалиционные блоки возникали, как будет показано далее, на протяжении всей истории Белого движения в России, а их участников объединяла отнюдь не принадлежность к масонству.

Еще в конце 1916 г. деятели парламентского Прогрессивного блока рассчитывали на «дворцовый заговор», целью которого было «отречение самого Николая II и передача власти при малолетнем Императоре Алексее регенту – брату Царя Михаилу». По свидетельству А.Ф. Керенского, во время «секретных заседаний блока… практически вырабатывалось положение о правах регента, регентского совета, об образовании правительства, ответственного перед народным представительством, намечался даже личный состав первого парламентского кабинета России (многие из этого состава оказались членами Временного правительства после падения монархии)…» (24).

Действительно, в самом начале революционных событий подобная модель управления казалась наиболее оптимальной для удовлетворения запросов оппозиции при сохранении основ политической власти. 1 марта Государь согласился на утверждение Манифеста об «ответственном министерстве»: «…Я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа Министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко из лиц, пользующихся доверием страны». Но уже 2-го марта вариант такого «ответственного министерства» перестал удовлетворять парламентскую и, тем более, революционную оппозицию, и в политическую «повестку дня» встал вопрос об отречении Государя в пользу Цесаревича при регентстве Михаила Романова, с сохранением при этом условии «ответственного министерства».

Государь сперва принял предлагаемый проект но, как известно, после консультаций о состоянии здоровья Наследника изменил свое решение в пользу Михаила.

Своеобразный вариант политической модели предлагался, кстати отметить, бывшими в Петрограде Великими Князьями Павлом Александровичем, Михаилом Александровичем, Кириллом Владимировичем. В проекте «Манифеста» 1 марта (т.н. «Манифест Великих Князей»), переданном Родзянко, Великие Князья предусматривали некое сочетание «ответственного министерства» с созданием нового представительного Собрания при сохранении власти самого Николая II. Текст проекта, который предполагался к утверждению Государем, декларировал: «…в твердом намерении переустроить Государственное Управление в Империи на началах народного представительства, Мы предполагали приурочить введение нового Государственного строя ко дню окончания войны… События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и властно их предупредить… Осеняя себя крестным знамением, мы представляем Государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжать прерванные Указом Нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы и поручаем председателю Государственной Думы немедленно составить Временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с Нами озаботится созывом законосовещательного (не законодательного – В.Ц.) Собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющим быть внесенным правительством проекта новых Основных Законов Российской Империи». Законодательная инициатива в этом случае передавалась правительству, сформированному на основе соглашения с законодательными палатами, но в дальнейшем «законосовещательное Собрание» призывалось пересмотреть Основные Законы и, очевидно, окончательно утвердить в России «парламентарную монархию». В ходе переговоров с Петроградом Государь первоначально согласился с данным проектом, оговаривая свое непосредственное руководство военным, морским министерствами, а также министерством иностранных дел. Этот проект, по замыслу Великого Князя Павла Александровича, должен был «сохранить конституционный Престол Государю» и, в то же время «исчерпывал все требования народа и Временного правительства», тогда как «регентство Миши» (Великого Князя Михаила Александровича) представлялось гораздо более опасным. Правда, Великий Князь Кирилл Владимирович в письме к Павлу Александровичу 2 марта отмечал, что «Миша… прячется и только сообщается секретно с Родзянко». Кирилл Владимирович объяснял, что сам он «все эти тяжелые дни был один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство (приведя к Таврическому дворцу матросов Гвардейского Экипажа – В.Ц.)» (25).

Но и в случае реализации акта отречения Государя в той форме, как это было окончательно решено 2 марта 1917 г., Российская Империя становилась «парламентарной монархией». Об этом прямо свидетельствовала фраза: «Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены». По словам члена ЦК кадетской партии, управляющего делами Временного правительства, редактора кадетского официоза «Речь» - В.Д. Набокова «могло бы быть создано не Временное Правительство, формально облеченное диктаторской властью и фактически вынужденное завоевать и укреплять эту власть, а настоящее конституционное правительство, на твердых основах закона, в рамки которого вставлено бы было новое содержание».

Показательно свидетельство начальника Петроградского охранного отделения К.И. Глобачева. По его словам, «уже после переворота» (октябрьского) бывший министр юстиции Н.А. Добровольский говорил ему, что «указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху (т.е. уже в апреле 1917 г. – В.Ц.)». По оценке современников - монархистов «Император Николай II был исключительно подходящий человек для роли конституционного монарха. Умный, с большой памятью, гибкий, мягкий и обладающий необыкновенной выдержкой, он фактически довел страну до небывалого развития; Россия, если ее не втянули бы в войну, оставаясь Единой, Неделимой при условии введения необходимой децентрализации, сегодня могла быть при том же Императоре Николае II самой могущественной и счастливой Империей всех времен. Царская Семья же останется в истории этики на недосягаемом пьедестале…» (26).

Совершенно иную правовую природу и, как оказалось, совершенно иные политико-правовые последствия, повлек за собой акт Великого Князя Михаила Александровича 3 марта 1917 г. Согласно Основным Законам Великий Князь обязан был подчиняться Главе Царствующего Дома и, следовательно, не мог отказаться от принятия Престола без чрезвычайных причин. Несмотря на то, что статья 220-я утверждала, что «Каждый Член Императорского Дома обязуется к лицу Царствующего, яко к Главе Дома и Самодержцу, совершенным почтением, повиновением, послушанием и подданством», а статья 222-я предупреждала: «Царствующий Император, яко неограниченный Самодержец, во всяком противном случае имеет власть отрешать неповинующегося от назначенных в сем законе прав (т.е. имел право единолично «отрешать» и от прав наследования – В.Ц.) и поступать с ним яко преслушным воле монаршей», Михаил Романов счел возможным не принимать Престол.

Здесь нужно учитывать еще один принципиально важный правовой момент. В написанном Михаилом акте не было слов, свидетельствующих именно об «отказе» от Престола, а говорилось лишь об отсрочке вступления на Престол, и о его принятии в соответствии с волей Учредительного Собрания. В цитированной выше книге графа Каменского отмечалось: «по акту происходит на самом деле лишь наделение Временного правительства Верховной Властью от законного Императора Михаила II Всероссийского». «Отречения никакого не было, а был отказ от принятия Власти в связи с наделением им же, Императором Российским Михаилом II, Верховной Властью Временного правительства». Отказ от принятия Престола, как таковой, становился бы уже абсолютной правовой новацией, ни с чем не сравнимым прецедентом. Но на это не решился ни Михаил Александрович Романов, ни окружавшие его 3 марта политики и правоведы. Известный в Зарубежье тезис о том, что «безвольному» Михаилу, ради сохранения монархии, нужно было бы отречься в пользу следующего по старшинству члена Дома Романовых, «более волевого и решительного» (то есть Великого Князя Кирилла Владимировича), не может считаться правомерным, поскольку нельзя отрекаться от не принятого еще Престола. Поэтому вполне правомерно употреблять термин «непринятие Престола», использовавшийся правоведами - участниками Белого движения (например, бывшим прокурором Московской судебной палаты, сенатором Н.Н. Чебышевым).

В тезисе о представительном Собрании получала, таким образом, дальнейшее развитие идея законосовещательного органа, высказанная еще в «Манифесте Великих Князей». Власть Великого Князя получала бы поддержку представительной власти, что в условиях роста беспорядков и начинающейся революции, было существенно необходимым. Считалось, что при занятии Престола Цесаревичем из-за его «малолетства», революционные деятели не посмели бы лишить его власти насилием. По словам Гучкова «маленький Алексей… являлся бы не только символом, но и воплощением монархической власти, и нашлось бы немало людей, готовых умереть за маленького Царя»

Сторонниками сохранения монархии при условии вступления на Престол нового Императора были военные. Генерал Алексеев в течение всего дня 3 марта безуспешно пытался связаться с Петроградом, отправлял телеграммы на имя Львова и Родзянко, настаивая на незамедлительной публикации акта отречения Государя и скорейшего объявления о присяге новому Императору Михаилу I. «Необходимо скорейшее объявление войскам Манифеста вновь вступившего на Престол Государя для привода войск к присяге. Прошу… содействовать скорейшему сообщению мне текста означенного Манифеста», «прошу о скорейшем сообщении в Ставку текстов, которые могли бы быть представлены на подписание отказавшегося от Престола Государя», «промедление в присылке текста присяги и задержка в приведении к присяге войск приведет к катастрофе», «для спасения России надо принять все меры для сохранения в армии дисциплины и уважения к власти».

Ссылка на статью 54 не случайна. Она предусматривала издание Манифеста о вступлении на Престол: «В манифесте о восшествии на Престол возвещается вместе и законный Наследник Престола, если лицо, коему по закону принадлежит наследие, существует». Вместо этого единственным документальным свидетельством факта передачи власти Михаилу Александровичу продолжала оставаться телеграмма с карандашной подписью Государя. Сохранение формального порядка преемственности власти (издание Манифеста и присяга) были чрезвычайно важны для фронта и тыла.

По мнению Алексеева, «хотя бы непродолжительное вступление на Престол Великого князя сразу внесло бы уважение к воле бывшего Государя и готовность Великого Князя послужить своему Отечеству в тяжелые, переживаемые им дни… на армию это произвело бы наилучшее, бодрящее впечатление…». Решение Михаила Романова, с точки зрения генерала, было роковой ошибкой, гибельные последствия которой для фронта сказались в первые же недели марта 1917 г. В представленном князю Львову докладе (14 марта) Алексеев отмечал, что если в армии «большинство преклоняется перед высоким патриотизмом и самопожертвованием Государя, выразившимся в акте отречения», то «манифест в. кн. Михаила Александровича встречен с недоумением и вызвал массу толков и даже тревогу за будущий образ правления». «Нервное отношение к событиям чувствуется в 3-м кавалерийском корпусе (корпус под командованием генерала от кавалерии Ф.А. Келлера – В.Ц.), где передачу Престола Великому Князю Михаилу Александровичу склонны понимать, как вручение регентства до совершеннолетия Великого Князя Алексея Николаевича, которого считают законным наследником» (27).

Но для Михаила Александровича более важной становилась «всенародная поддержка» в той форме, насколько ее могла обеспечить представительная структура. В акте Михаила Романова это, еще не созванное, Собрание наделялось уже учредительно-санкционирующими правами. Если акт об отречении Николая II существенно усиливал полномочия законодательных палат, но при этом сохранял монархическое устройство («призываем всех верных сынов Отечества… повиновением Царю… помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы…»), то акт Михаила Романова создавал прецедент пересмотра Основных Законов еще не существующей государственной структурой – российской Конституантой: «Принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…». В акте провозглашалось и новое избирательное законодательство, по существу т.н. «четыреххвостка» (всеобщее, прямое, равное и тайное голосование). По оценке депутата Государственной Думы В.А. Маклакова: «Законным было только отречение Николая…, моментом предрешившим крушение России было отречение Михаила. До него, до Февральских дней все было исправимо. После сего остановить ход событий было уже нельзя…, в отречении Михаила сказался кульминационный пункт торжества революции, т.е. отход от легальных путей, сход с рельсов…, дело в упразднении конституции, в уничтожении всякой легальной основы для дальнейшей государственной деятельности». Примечательна, в этой связи, и оценка Маклаковым необходимых действий генерала Корнилова в августе 1917 г.: «Если бы Корнилов попытался остановить революцию, он должен был бы возвратиться к «законности». Законность кончилась с отречением Великого Князя Михаила, и поэтому необходимо было бы вернуться к этой исходной точке. Он (Корнилов – В.Ц.) должен был бы опереться на акт отречения Императора Николая II, который был последним законным актом, и восстановить монархию…». Еще категоричнее, высказывался, уже в Зарубежье, С.П. Мельгунов: «Преступным актом 3 марта все было скомпрометировно: манифест явился сигналом восстания во всей России» (28).

Совершенно беспрецедентным было и решение передать власть не существовавшим структурам, а новообразованным. Если возможность «отсрочки» принятия Престола в ожидании поддержки со стороны всенародного представительного Собрания диктовалась Великому Князю Родзянко и Львовым, то очевидно, что передача власти Временному правительству стала результатом усилий «кадетских юристов» (по выражению Родзянко) В.Д. Набокова и «осторожного и тонкого специалиста по государственному праву» масона Б.Э. Нольде, редактировавших акт Михаила Романова («…прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обеспеченному всею полнотою власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего прямого равного и тайного голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа…») (29).

По мнению ортодоксальных сторонников «самодержавной модели» акт Михаила представлял собой «самый необычайный, самый незаконный, самый невероятный документ, известный в истории». Эмигрантский писатель И.П. Якобий отмечал: «не отрекаясь от Престола, а лишь временно отказываясь от «восприятия» верховной власти, Великий Князь парализовал на неопределенный срок всякую возможность не только реставрации, но хотя бы предъявления другим лицом права на Престол, который вакантным еще не мог почитаться».

Тем не менее, «невероятность» акта Михаила Александровича еще не означала факта отсутствия власти в новой, послефевральской России. По оценке Якобия «в акте заключалось указание на недействительность существующих основных законов – что превышало права не только Великого Князя, но и царствующего Монарха, - и впервые признавалась законная власть самозваного Временного правительства… официально до сих пор шла речь об ответственном министерстве и первый его председатель, князь Львов, был назначен Высочайшим Указом. Об этом в акте Великого Князя нет ни слова: под эгидой Члена Царствующего Дома законное все же Правительство Львова превращается в революционное; цепь престолонаследия прерывается, основные законы отменяются, и самый акт, подписанный Великим Князем, является свидетельством о смерти Императорской России».

Слова фразы о «всей полноте власти» Временного правительства принадлежали Набокову. Он же написал и сам текст акта, лишь подписанный Михаилом. Набоков признавался в своих воспоминаниях: «мы не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении». Тем не менее, именно актом Михаила Романова, составленном «кадетскими юристами», была продекларирована власть Временного правительства: «Акт… подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти Временного правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования, - в частности (и главным образом), вопрос о дальнейшей деятельности законодательных учреждений». Изначально правительство должно было стать лишь авторитетным коалиционным «кабинетом», ответственным перед законодательными палатами. После акта «считалось установленным, что Временному правительству принадлежит в полном объеме и законодательная власть» (30).

Но сам Великий Князь считал свое решение вполне оправданным. Он формально не отказался принять Престол, но, в то же время, смог избежать, как ему казалось, ненужного кровопролития, неизбежного в случае «подавления революции». С другой стороны его собственная жизнь также подвергалась опасности со стороны непримиримых противников монархии. По воспоминаниям Н. Могилянского 11 марта на завтраке у Великого Князя Георгия Михайловича Михаил сказал: «Я очень обязан тем, кто отговорил меня. Ведь в случае моего согласия было бы страшное кровопролитие… Я не хотел быть виновником капли русской крови…». Об опасности гражданской войны Великий Князь вспоминал неоднократно (31).

По оценке депутата Н.В. Савича Великий Князь своим актом «передавал как бы всю власть целиком Временному правительству, делал его совершенно независимым от Думы, освобождал его от необходимости какого-либо с ней общения и сотрудничества в деле управления страной. Текст Государя вводил у нас не только конституционное, но и парламентарное правление, текст В.К. Михаила, написанный лицами, приглашенными для того Временным правительством, вводил режим «самодержавной» олигархии, передавал полноту власти небольшому числу лиц, ни перед кем не ответственных, ни на какие реальные силы в стране не опирающихся…» (32).

Данное замечание Савича весьма точно в части оценки сложившейся власти Временного правительства. Сразу же после прекращения сессии Государственной думы (по указу Государя от 26 февраля 1917 г.), ее сеньорен-конвент (Совет старейшин или Президиум) принял решение «не расходится, депутатам оставаться на своих местах». Сеньорен-конвент имел право, позволявшее ему сохранять легальный статус – он мог действовать на постоянной основе, даже в перерыве между сессиями. От лица сеньорен-конвента стал действовать Временный Комитет Государственной Думы, образованный на частном совещании ее депутатов в полуциркульном зале Таврического дворца днем 27 февраля. С фразы депутата – члена кадетской фракции и члена «Прогрессивного блока», масона Н.В. Некрасова – «у нас теперь власти нет, а потому необходимо ее создать», фактически началось формирование новой политической модели управления. Наиболее простым путем стало бы создание нового правительства с полномочиями «ответственного министерства», о чем представители сеньорен – конвента (Родзянко, Некрасов, Савич, И.И. Дмитрюков прежде вели переговоры с Великим Князем Михаилом Александровичем и с председателем Совета министров князем Голицыным. Эти переговоры повлияли, в частности, на издание «Манифеста Великих Князей». Но данный вариант был отклонен Государем, еще надеявшимся в те дни (27-28 февраля) на возможность оперативного подавления «беспорядков в столице» (с этой целью в Петроград с «чрезвычайными полномочиями» направлялся генерал-адъютант Н.И. Иванов) (33).

Наиболее радикальные действия, во время частного совещания 27 февраля, предлагались представителем Петроградского Совета В.И. Дзюбинским: или стать верховной властью сеньорен-конвенту, или, игнорируя указ Государя о перерыве сессии, объявить Думу Учредительным Собранием. Однако, и эти предложения были отвергнуты. По мнению Родзянко «председателю Государственной Думы оставить Государственную Думу без главы, приняв в свои руки власть исполнительную, представлялось тоже совершенно невозможным, так как Дума была временно распущена и выбирать ему заместителя было невозможно». Член ЦК кадетской партии, князь Д.А. Шаховской внес предложение: «раз Дума распущена, но сеньорен-конвент имеется, он может выбрать членов комитета, которым и передаст власть». Поддержанное Родзянко и большинством собравшихся на частное совещание депутатов, данное предложение стало основой для последующих действий думцев. Сразу же после голосования сеньорен-конвент сформировал Временный Исполнительный Комитет Государственной Думы (12 депутатов во главе с Родзянко). Наряду с возникшим «по инициативе масс» Петроградским Советом, он стал первой властной структурой в начинавшейся «русской смуте». В выпущенной листовке Комитет заявлял, что он «при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка…». От имени Комитета велись переговоры с Государем. Явочным порядком Временный Комитет осуществлял контроль за транспортом, продовольственным снабжением, начал формирование милиции, назначил своих комиссаров в министерства и государственные учреждения (34).

Следуя логике правопреемства, именно Временному Комитету следовало взять на себя «полноту власти». Но этого сделано не было. После отречения Государя и непринятия власти Михаилом Романовым сосредоточение всех полномочий у представителей лишь одной законодательной палаты не представлялось возможным: Николай II назначал председателем правительства князя Львова, бывшего только лишь депутатом 1-й Государственной Думы. Активный участник революционных событий А.И. Гучков был в тот момент членом Государственного Совета. Председатель Думы предлагал осуществить, оптимальный, по его мнению, вариант «ответственного министерства» перед Думой, как «носительницей Верховной власти», но активные сторонники этого лозунга в разгаре «борьбы с самодержавием», неожиданно отказались от него. Родзянко приводил в своих воспоминаниях целый ряд аргументов «кадетских юристов», утверждавших необходимость установления единоличной власти, не связанной с Думой: «…события, сопровождавшиеся революционными эксцессами, могли бы потребовать принятия экстраординарных мер, и необходимость в этом случае санкций Государственной Думы…, с их точки зрения, тормозила бы только планомерную деятельность Правительства, направленную к упорядочению дела войны и внутренней жизни» (35). В то же время Временный Комитет не стал устраняться от назначения правительства и свой состав «первого общественного кабинета».

5 марта 1917 г. была опубликована декларация за подписью Родзянко, перечислявшая основные намерения кабинета министров во внутренней политике и объявлявшая его персональный состав. В него вошли только четверо думцев - членов Временного Комитета (Н.В. Некрасов, А.И. Коновалов, А.Ф. Керенский, П.Н. Милюков). Родзянко, Шульгин, С.И. Шидловский, Дмитрюков, М.А. Караулов, В.Н. Львов, В.А. Ржевский, Б.А. Энгельгардт, Н.С. Чхеидзе, на тот момент, оказались вне правительственных структур. Так, после утверждения состава кабинета можно было говорить лишь о частичной персональной преемственности от Думы, с которой считались все меньше. 10 марта правительство решило именоваться Временным, «впредь до установления постоянного представительства» (36).

Временное правительство утвердило за собой принцип единоличной правления, возглавив (хотя и временно) вертикаль власти, традиционно принадлежавшей одному лицу – представителю Дома Романовых. Вплоть до событий 25-26 октября 1917 г. правительство считалось носителем верховной и законодательной, и исполнительной властей, правда, в неформальном статусе «самодержавной олигархии». Но в этом была и слабость новой власти. На это обращал внимание Милюков, бывший вместе с Гучковым единственным сторонником незамедлительного принятия Престола Михаилом Романовым: «Представители… «Думы третьего июня», в сущности, решили вопрос о судьбе монархии. Они создали положение дефективное в самом источнике, - положение, из которого должны были развиться все последующие ошибки революции. В общем сознании современников этого первого момента новая власть, созданная революцией, вела свое преемство не от актов 2 и 3 марта, а от событий 27 февраля…». «Если бы династия удержалась на троне, власть и ее престиж были бы сохранены» - отмечал Милюков в беседе с Набоковым. Вместо этого, по мнению лидера кадетской партии, власть становилась не легально прочной, а революционно созданной и революционно сменяемой.

Складывалась парадоксальная ситуация, делавшая Временное правительство заложником собственной власти. Чем больше полномочий у него формально сосредотачивалось, тем меньшей оказывалась поддержка со стороны других политических сил и структур. Легальность действий становилась в ущерб легитимности. Осенью 1917 г., в связи с очевидной тенденцией концентрации власти у одного лица (а это становилось неизбежным в условиях усугубления военного и политического кризисов), усиливалась и ответственность носителя этой власти. Керенский, становясь фактически носителем высшей гражданской и военной власти, становился и единственным в стране толкователем законов, «правовым гарантом». А это, увы, не соответствовало ни его качествам государственного деятеля, ни даже его политическому и правовому опыту (кругозор адвокатуры еще не мог гарантированно обеспечить законность каждого принимаемого решения). Это выразилось, в частности, в поспешном объявлении генерала Корнилова «мятежником» и в произвольном провозглашении в России республиканского строя.

С Милюковым соглашался и Родзянко: «…роковая ошибка князя Львова, как Председателя Совета Министров, и всех его товарищей заключалась в том, что они сразу же… не пресекли попытку поколебать вновь созданную власть, и в том, что они упорно не хотели созыва Государственной Думы, как антитезы Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, на которую, как носительницу идеи Верховной власти, Правительство могло бы всегда опираться и вести борьбу с провозглашенным принципом «углубления революции»…» (37).

Тем не менее, нельзя считать представителей первого (во всяком случае) состава Временного правительства некими «узурпаторами власти», «самозваными правителями» и т.д. Их власть была временной, их деятельность была подотчетна будущему Собранию, они не имели права предрешать «основных вопросов государственного строя», но принципу правопреемственности они вполне соответствовали. И этот принцип они обязаны были сохранить.

Иное дело, насколько сами представители Временного правительства оценивали «возложенную» на них единоличную власть. «Мы для Вас – Государь Император» - с такими словами обращался к министру иностранных дел П.Н. Милюкову Керенский. В первых же актах Временное правительство декларировало свои полномочия, и, не смущаясь, использовало термины характерные для революционного времени. В воззвании к «Гражданам Российского Государства», написанном членами ЦК кадетской партии Ф.Ф. Кокошкиным и М.М. Винавером 4 марта, торжественно заявлялось: «Свершилось великое. Могучим порывом русского народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия. Великий переворот (характерный термин – В.Ц.) завершает долгие годы борьбы…». Далее содержалось краткое изложение противостояния «власти» и «народа» от Манифеста 17 октября 1905 г. до февраля 1917-го. Гарантом «конституционных свобод» признавалась Государственная Дума. Способ образования новой власти по принципу «народного суверенитета» определялся следующими словами: «единодушный революционный порыв народа, проникнутого сознанием важности момента, и решимость Государственной Думы создали Временное правительство, которое и считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народные и вывести на светлый путь свободного гражданского устроения…». Основная часть воззвания была посвящена обещаниям созыва Учредительного Собрания, но одновременно с этим провозглашались и гарантии «установления норм, обеспечивающих всем гражданам равное, на основе всеобщего избирательного права, участие в выборах органов местного самоуправления…».

В декларации от 12 марта Временное правительство провозглашало, что к нему «перешла полнота власти» и гарантировало соблюдение правопреемственности в отношении системы управления и по финансовым обязательствам. Новая власть должна была строиться в «духе правового государства»: «…Решительно отбросив приемы управления прежней власти, угнетавшей народ (т.е. бюрократические, без согласия с «общественностью» - В.Ц.) Временное Правительство видит свой долг в безостановочном осуществлении всех задач государственного управления. Проникаясь при этом духом правового государства, где права каждого твердо охраняемы и где каждый неуклонно исполняет свои обязанности, и памятуя что колебание основ государственного хозяйства во время войны грозило бы Отечеству неисправимыми бедствиями, Временное Правительство заявляет, что оно приняло к непременному исполнению все возложенные на государственную казну при прежнем правительстве денежные обязательства…».

Несмотря на выраженную «революционность» решений Временного правительства, основа его повседневной административно-управленческой работы отчасти копировала установившуюся в Российской Империи практику принятия решений. 9 марта был утвержден порядок издания законодательных актов, повторявшийся и позднее, в практике многих белых правительств, в том числе Российского правительства в Омске в 1919 г. Дела «законодательного порядка» (законодательные постановления) первоначально требовалось издавать коллегиально, подписанные «всеми членами» правительства (то есть при достижении «единогласия»). Но с 11 мая законодательные постановления (кроме «постановлений особой важности») могли вступить в силу уже при подписи министра-председателя и «подлежащего министра». Дела, «требующие разрешения в порядке верховного управления» (указы) изначально достаточно было скреплять подписью только Председателя. Дела «разрешаемые властью отдельных министров» (распоряжения), могли заверяться лишь подписями соответствующих министров. Статус «товарищей министра» (решение от 7 марта 1917 г.) предполагал «замену министров в заседаниях Совета министров во всех случаях», за исключением принятия «актов законодательного характера». Так был создан первый, в условиях революции, прецедент совмещения законодательной и исполнительно-распорядительной власти в одной структуре.

Показательно, что концентрация власти Временным правительством находила понимание и у отрекшегося Государя. В дневниковых записях Николая II имеются такие указания. «В составе правительства совершились перемены: кн. Львов ушел и председателем Сов. Мин. Будет Керенский, оставаясь вместе с тем военным и морским мин. И имея управление еще Ми. Торг. и Пром. Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту и чем больше у него будет власти, тем будет лучше» (запись от 8 июля). «Сегодня наконец объявлено Врем. Правительством, что на театре военных действий вводится смертная казнь против лиц, изобличенных в государ. измене. Лишь бы принятие этой меры не явилось запоздалым» (запись от 13 июля). «Новое Временное Правительство образовано с Керенским во главе. Увидим, пойдет ли у него дело лучше ? Первейшая задача заключается в укреплении дисциплины в армии и поднятии ее духа, а также в приведении внутреннего положения России в какой-нибудь порядок!» (запись от 25 июля) (38).

В отношении актов Николая II и Михаила Романова необходимо было довести до конца формальную процедуру их легализации - утверждение актов Правительствующим Сенатом и принесение новой присяги. Согласно статье 38-й «Отречение таковое, когда оно будет обнародовано и обращено в закон, признается потом уже невозвратным». Именно поэтому требовалось закрепление правового статуса актов Правительствующим Сенатом. Со стороны Сената существенных затруднений не возникало. Согласно официальному сообщению 5 марта, на заседании 1-го департамента министр юстиции Керенский (по статусу ставший и генерал-прокурором Сената) передал обер-прокурору П.Б. Врасскому оба акта (в их «черновом», рабочем варианте). Далее: «рассмотрев предложенный на его обсуждение вопрос, Правительствующий Сенат определил распубликовать оба акта в «Собрании узаконений и распоряжений правительства» и сообщить об этом указами всем подчиненным Сенату должностным лицам и правительственным местам. Оба акта приняты Сенатом для хранения на вечные времена». Определение 1-го департамента Сената подтверждало исключительный характер власти Временного правительства: «Временное правительство волею народа облечено диктаторской властью, самоограниченной его собственной Декларацией и сроком до Учредительного Собрания» (39).

Правда, судя по интервью сенатора, профессора Э.Н. Берендтса, опубликованному в апреле 1922 г., во время разгоравшегося в Зарубежье конфликта вокруг самопровозглашения Престолоблюстительства Кириллом Владимировичем, акты Николая II и Михаила Романова были названы недействительными. «Мы все были согласны, что монарх лично за себя мог отречься от Престола, но что устранение им от Престола Наследника, хотя бы и несовершеннолетнего и передача Престола Великому Князю Михаилу Александровичу – акты незаконные. Однако от мысли отказать в издании указа об отречении решено было уклониться, ибо Государь и Наследник находились в Царском Селе, в среде восставших войск, и большинство сенаторов опасалось, что признание отречения незаконным могло бы привести к избиению всей Царской фамилии…».

Несмотря на отмеченное Берендтсом спустя пять лет несоответствие актов Основным Законам, заседание 5 марта завершилось четким, официальным обращением сенаторов к Керенскому: «Сенат решил издать требуемый указ (акты Государя и Великого Князя – В.Ц.) и просит Вас передать Временному Правительству, что он будет поддерживать Временное Правительство во всем, что будет содействовать укреплению законности в России». 9 марта на заседании полного состава 1-го департамента Временное правительство принесло присягу. Акты отречения от власти и принятия временной власти окончательно получили правовое оформление и юридическую силу (40).

Не была проигнорирована Временным правительством и присяга. Согласно российскому законодательству и древней православной традиции, присяга приносилась при вступлении на Престол Императора в православных, приходских храмах или в «церквах исповедания». Тезисы о нарушении присяги одним лишь генералитетом (например, генералами Л.Г. Корниловым, А.И. Деникиным, вице-адмиралом А.В. Колчаком), о «борьбе за власть генералов» пока «Император молился» нельзя признать сколько-нибудь обоснованными уже потому, что присяга приносилась всеми «подданными Российской Империи мужеского пола», а не только военными или государственными служащими. Статьи 55-я, 56-я и примечание к статье 56-й отмечали: «Верность подданства воцарившемуся Императору и законному Его Наследнику, хотя бы он и не был наименован в манифесте, утверждается всенародною присягою», «Каждый присягает по своей вере и закону», «Примечание 1. Правительствующий Сенат, напечатав клятвенное обещание по установленной форме, рассылает оное в потребном числе экземпляров ко всем вообще, как военным, так и гражданским начальствам, сообщая о том и Святейшему Синоду для сообразного с его стороны распоряжения. (А). - Каждый приводится к присяге своим начальством в соборах, монастырях или приходских церквах, по удобности; находящиеся же под стражею, но еще не осужденные к лишению прав, приводятся к присяге начальством тех мест, где они содержатся. (Б). - Иноверцы, где нет церкви их исповедания, приводятся к присяге в присутственном месте, при членах оного. (В). - Каждый присягнувший на верность подданства, если он писать умеет, подписывает печатный лист, по коему он присягал. Листы сии в последствии доставляются от всех начальств и ведомств в Правительствующий Сенат…. Примечание 2. К присяге приводятся все вообще подданные мужеского пола, достигшие двенадцатилетнего возраста, всякого чина и звания». Подлинными «изменниками присяге» считались всегда представители революционных партий и организаций, за что они и подлежали уголовной ответственности.

При отречении принесение новой присяги было необходимо для сохранения правопреемственности. Не случайно, по настоянию В.В. Шульгина Николай II к фразе «Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены» добавил слова «принеся в том ненарушимую присягу» (41). Таким образом, передача власти Временному правительству санкционировалась Государем и призывом к принесению новой присяги.

От прежней присяги Государь своих подданных освобождал.

Новый текст присяги был составлен в нескольких вариантах. Первоначальный вариант утверждал существо новой власти, подчеркивал ее «демократический характер»: «По долгу члена Временного правительства, по почину Государственной Думы возникшего, обязуюсь и клянусь перед Всемогущим Богом и своей совестью служить верой и правдой народу Державы Российской, свято оберегая его свободу и права, честь и достоинство и нерушимо соблюдая во всех действиях и распоряжениях моих начала гражданской свободы и гражданского равенства и всеми предоставленными мерами мне подавляя всякие попытки прямо или косвенно направленные на восстановление старого строя». Также министры клялись выполнить свой долг по обеспечению проведения выборов во Всероссийское Учредительное Собрание: «клянусь принять все меры для созыва в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительного Собрания, передать в руки его всю полноту власти, мною совместно с другими членами правительства временно осуществляемую, и преклониться перед выраженною сим Собранием народною волею об образе правления и основных законах Российского государства». Для военнослужащих слова верности Государю и Наследнику были заменены клятвой на служение «Отечеству» («обещаюсь перед Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Русского Государства. Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания»). Но на практике, подтверждая опасения генерала Алексеева, процесс принятия присяги затянулся. Если Временное правительство принесло присягу в Сенате 9 марта, то некоторые военные управления, тыловые гарнизоны присягнули только в конце марта. Присягнувшие Временному правительству члены Дома Романовых (Великие Князья Николай Николаевич, Кирилл и Борис Владимировичи, Дмитрий Павлович) приносили присягу, занимая те или иные должности на военной службе.

Характерную оценку прежней присяги давал министр торговли и промышленности в последнем «царском» Совете министров князь В.Н. Шаховской, арестованный в первые дни революции вместе с другими министрами. На вопрос Керенского к нему и к бывшим министру финансов П.Л. Барку и премьеру Голицыну - «признают ли они Временное правительство ?», - Шаховской ответил за всех: «Мы присягали на верность Императору Николаю II. Раз Его Величество ныне отрекся от Престола, то этим самым Он освободил нас от присяги. Поэтому я не вижу оснований для отказа признать образовавшееся новое Правительство». Голицын и Барк подкивнули одобрительно…». По оценке подчиненного Шаховского, члена Совета министра торговли и промышленности И. Окулича: «в Министерстве я не знаю ни одного человека, который бы не хотел честно работать на пользу Отечества при Временном правительстве». Тем более, совершенно необоснованно мнение об «измене присяге» генерал-лейтенанта Л.Г. Корнилова, когда им по прямому указанию Временного правительства 7 марта был осуществлен домашний арест Царской Семьи (а, по существу, установление ее охраны под контролем штаба Петроградского военного округа в целях защиты от возможного самосуда со стороны «революционного» Царскосельского гарнизона).

Примечательно, что официальная пресса, сразу же после заявления о «лишении свободы Александры Феодоровны» сообщала: «вопрос об отъезде Николая II и Александры Феодоровны в Англию решен окончательно. Ждут только выздоровления детей…» (42).

В условиях продолжающейся войны важнейшим делом становилась победа над врагом. Ради блага Родины, а, по существу, ради этой победы отрекался от Престола Государь. Ради победы он призывал своих поданных, солдат и офицеров, принести новую присягу.

После актов Николая II и его младшего брата фактически ставились под сомнение безоговорочные права на Престол у всего Дома Романовых. Последовали публичные заявления об отказе от своих прав других членов Царствующего Дома. Отказ заключался в ссылке на прецедент, созданный Михаилом Александровичем Романовым – вернуть свои права на престол только в случае их подтверждения на всенародном представительном Собрании.

Лучше всего эту позицию выразил Великий Князь Николай Михайлович, ставший инициатором сбора «заявлений» от представителей Дома Романовых. В письме Керенскому от 9 марта он отмечал, что ему удалось «получить согласие на отказ от Престола и на отдачу удельных земель от Великих Князей Кирилла Владимировича (легко), от Великого Князя Дмитрия Константиновича (туго) и от князей Гавриила и Игоря Константиновичей (очень легко). Телеграмма, которую я сварганил для брата Александра вам известна от М.И. Терещенко».

Текст составленный самим Великим Князем Николаем Михайловичем гласил: «Относительно прав наших и, в частности, моего на Престолонаследие я, горячо любя свою родину, всецело присоединяюсь к тем мыслям, которые выражены в акте отказа Великого Князя Михаила Александровича». Развивая тезис о подчинении Временному правительству, Великий Князь готов был отказаться и от собственности Императорской Фамилии: «что касается до земель удельных, то, по моему искреннему убеждению, естественным последствием этого означенного акта эти земли должны стать общим достоянием государства».

В течение марта на имя Львова и Керенского поступали телеграммы от представителей Дома Романовых. Великий Князь Николай Николаевич дважды утверждал о своей верности Временному правительству. В телеграмме от 9 марта он заявлял: «Сего числа я принял присягу на верность Отечеству и новому государственному строю. Свой долг до конца выполню, как мне повелевают совесть и принятые обязательства». В приказе по армии, получив от Николая II назначение на должность Главковерха, Великий Князь повторял основные идеи «прощального слова Государя к армии»: «Установлена власть в лице нового правительства. Для пользы нашей Родины, я, Верховный Главнокомандующий, признал ее, показав тем пример нашего воинского долга. Повелеваю всем чинам славной нашей армии и флота неуклонно повиноваться установленному правительству через своих прямых начальников. Только тогда Бог даст нам победу».

Из «Владимировичей» (детей Владимира Александровича Романова, сына Императора Александра II) 11 марта телеграмму прислал Борис Владимирович: «Присягнув Временному правительству и сдав должность походного атамана…, всегда готов явиться Временному правительству». Как уже отмечалось, Кирилл Владимирович был одним из авторов «Манифеста Великих Князей» и фактически заявил о поддержке происходящих событий, приведя Гвардейский Экипаж к Таврическому дворцу еще 27 февраля. Даже после своей отставки, до 1922 г. он не заявлял публичных протестов по поводу существа актов 2 и 3 марта. Сохранился и текст его письменного заявления полностью повторявший «образец» Великого Князя Николая Михайловича.

«Константиновичи» (дети и внуки старшего сына Николая I Константина), - Николай, Дмитрий, Гавриил и Игорь, - приветствовали новый «режим», называя себя «свободными гражданами».

От лица «Михайловичей» (дети и внуки Михаила Николаевича, младшего сына Императора Николая I) выступил Великий Князь Александр Михайлович: «От имени великой княгини Ксении Александровны, моего и моих детей заявляю нашу полную готовность всемерно поддерживать Временное правительство». Братья Александра Михайловича Великие Князья Сергей и Георгий телеграфировали о своей поддержке Временного правительства в форме, повторявшей вариант Великого Князя Николая Михайловича.

Дальние ветви Дома Романовых также заявляли о лояльности новой власти. «Полное желание и готовность энергично поддерживать Временное правительство во славу и благо нашей дорогой Родины» выразил принц А.Г. Романовский – герцог Лейхтенбергский.

Сестра Императрицы Александры Федоровны, Великая Княгиня Елизавета Федоровна отмечала: «признавая обязательным для всех подчинение Временному правительству, заявляю, что и со своей стороны я вполне ему подчиняюсь» (43).

Подчеркнутая лояльность Временному правительству, к сожалению, не спасла Великих Князей, как и Царскую Семью, от последующих репрессий. Уже в 1917 г. Временное правительство, из-за опасений «контрреволюции справа», стало сужать правовой статус бывшего Царствующего Дома. Речь шла даже о лишении элементарных гражданских прав. Так, 4 июня на заседании «Особого Совещания для изготовления проекта положения о выборах в Учредительное Собрание», ее членом, эсером М.В. Вишняком, было высказано предложение - лишить членов Царствовавшего Дома как пассивного, так и активного избирательного права. Данное предложение было узаконено в Положении о выборах в Учредительное Собрание (статья 10). Против этого выступали члены Совещания – кадеты, но, как и в большинстве случаев, в 1917 г. они не могли изменить решений быстро растущих социалистических партий (44).

Таким образом, события февраля-марта, связанные с актами 2 и 3 марта, несмотря на их беспрецедентный характер, получили, все-таки, «легальное оформление». Временное правительство, как бы к этому не относится, стало «верховной властью». В этом и состояло отличие от акта разгона Всероссийского Учредительного Собрания, санкционированного уже не Правительствующим Сенатом, а III Всероссийским съездом советов, утверждавшим совершенно новую, лишенную связи с дореволюционным законодательством, правоприменительную практику. По воспоминаниям председателя Московской судебной палаты, председателя правления «Всероссийского Союза юристов», министра юстиции деникинского правительства В.Н. Челищева «вопрос о форме правления не имеет первостепенной важности, а важно то, чтобы народ сам решил бы этот вопрос, т.е. важен лозунг борьбы против захватчиков власти (большевиков – В.Ц.) во имя прав народа устраивать свою судьбу. Для меня эта точка зрения был неоспорима не потому только, что я разделял учение о суверенитете народа, а потому, главным образом, что она опиралась на акты, уже оформившие революцию, придавшие событиям переворота (февральского) законное оформление».

Следует учитывать также ту разницу, которую в политико-правовом контексте событий начала ХХ столетия имели понятия «переворот» и «бунт». Например, в оценке министра юстиции Российского правительства С.С. Старынкевича и в квалификационном решении Правительствующего Сената от 23 ноября 1917 г., дающем оценку действиям Петроградского Совета и Военно-революционного комитета, которые привели к «низложению» Временного правительства (подробнее об этом – в следующих разделах), отмечалось: «Сенат признал, что восстание так называемых коммунистов, есть бунт; это не есть переворот, который создает, в конечном итоге новую жизнь, творит новые ее формы…, это результат деятельности захватчиков власти». Термин «низложение», в политико-правовом контексте того времени означал именно «насильственный характер» по отношению к тем или иным структурам власти.

Следует также помнить, что акты Николая II и Михаила Романова весной 1917 г. не воспринимались в обществе как нарушение основ российского законодательства. Подтверждением этого, в частности, служит позиция вооруженных сил. Выражая по сути своей охранительное начало, военная среда не стала еще полем для политической борьбы. Стремительная «политизация» армии начнется позднее. Подавляющее большинство, включая и высший командный состав, не стремилось к каким бы то ни было конституционным переменам в условиях продолжающейся тяжелейшей войны. Призыв Государя к выполнению, прежде всего, своего долга перед Отечеством (а не перед Царской Семьей), очевидно, останавливал многих военных, готовых к «подавлению внутреннего врага». Настроения армии нужно учитывать при анализе формирования российского Белого движения. По оценке генерала Головина «армия защитила бы монарха», однако «сдерживающим началом для всех явились два обстоятельства: первое – видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному Правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие, и второе – боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они – генерал Алексеев, все Главнокомандующие – признали новую власть».

Нельзя не согласиться с этим утверждением. Нельзя забывать о том, что слова Государя «измена», «трусость» и «обман», а также весьма резкая («такая гадость») оценка им акта Михаила Александровича стали известны спустя годы, когда были опубликованы дневники Николая II. Все официально известные, опубликованные на тот момент документы свидетельствовали об осознанном решении Императора, а интимные записи личного дневника, очевидно, не могли (и не могут) считаться свидетельствами, имеющими юридическую силу и правовые последствия. Хотя и в них, Государь свидетельствовал о сознательном выборе совершенного им акта.

Головин обращал внимание и на существенное ослабление легитимистских настроений в армейской среде: «Несмотря на всю разноречивость внешних проявлений солдатских настроений, одно может считаться несомненным: доверие к бывшему царскому правительству было окончательно подорвано и внутреннее единство традиционной формулы «за Веру, Царя и Отечество» было разрушено. Царь противопоставлялся Отечеству… Дезорганизация, наблюдаемая в тылу, недостаток в снабжении, расстройство транспорта, озлобленная критика правительства во всех слоях интеллигенции, с другой стороны – отталкивание общественных сил самим правительством, министерская чехарда и самое ничтожество выдвигаемых на эти посты лиц – все это широко проникало в гущу солдатской массы и атрофировало в ней всякое чувство доверия и уважения к правительственной власти. Мистический ореол Царской Власти был разрушен» (45).

Многие современники и позднейшие исследователи событий 1917 г. считали, что акты Николая II и Михаила Романова инициировали явочные изменения в политико-правовом статусе существовавших государственных структур, законодательной и исполнительной властей, делали все более востребованными нормы уже не формального, а фактического права. Так, в 1918 г., В.Д. Набоков, работая над рукописью своих воспоминаний в Крыму, отмечал: «никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения, или помешать ему. Это есть именно факт, с которым должны быть связаны известные юридические последствия». В том же смысле оценивал «правовое поле», создаваемое событиями февраля-марта, сенатор Корево: «Эти акты революционного времени… не могут быть рассматриваемы легитимистами иначе, как с точки зрения свершившегося факта. Силою факта же, еще до переворота в октябре 1917 г., сметено было то Временное правительство, по почину Государственной Думы возникшее, коему подчиниться призывал Великий Князь Михаил Александрович и, в приказе по армии, 8 марта 1917 г., № 311, отрекшийся Император (имелся в виду первый состав Временного правительства князя Львова – В.Ц.); установилось новое Временное правительство, в котором из членов первого осталось очень мало лиц. Утратилось, таким образом, и преемство революционного Временного правительства. Сметено было затем и Учредительное Собрание, и возник факт Российской Социалистической Федеративной Советской Республики». Безусловно, наибольшие нарекания вызывал именно акт Михаила Романова, поскольку им создавался прецедент не коррекции существующих Основных Законов, а введения новых (46).

Тем не менее, согласно вышеперечисленным нормативным критериям нельзя признать акты отречения и непринятия власти, принадлежащими сугубо «фактическому праву». Для «верноподданных» Российской Империи после февраля оставалось два важнейших обязательства перед «старой властью», обязательства, освященные ее авторитетом. Это – доведение «войны до победного конца» и созыв Учредительного Собрания. И любой «верноподданный» и перед законом и перед собственной совестью, должен был сделать все от него зависящее, чтобы исполнить свой гражданский долг. Отказ от его исполнения, какими бы мотивами он не объяснялся (революционными или консервативными) мог расцениваться не только как «измена России», но и как «измена Государю», его «последней воле». Правда, впоследствии многими признавался единственно правильным или «выбор Зубатова» (самоубийство) или «выбор Келлера» (отказ от присяги «новой власти» и отставка). И, все-таки, неоспоримость подобных действий в условиях продолжавшейся войны и «углубления революции» сомнительна. Не нужно забывать, что граф Келлер отказавшись присягать Временному правительству, никак не препятствовал принесению новой присяги чинами подчиненного ему 3-го конного корпуса, а в своей телеграмме отрекшемуся Государю, заявлял об «удовлетворении» при известии о «перемене образа управления», «даровании России ответственного министерства» и о «возвращении к нам… нашего старого Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича».

Когда же оба «обязательства» оказались отвергнуты октябрьской революцией 1917-го и окончательно уничтожены в январе и марте 1918 г. (после разгона Учредительного Собрания и заключения сепаратного Брестского мира) российская контрреволюция, Белое движение продолжало их соблюдать. Они были приняты в измененной форме, но с неизменным содержанием (лозунги «непредрешения» и «верности союзникам»).

Возвращаясь к проблеме прецептивного толкования Основными законами права отречения от Престола, нельзя не отметить, что в данном случае можно говорить о серьезном, но и закономерном, расхождении между формально-правовой и духовно-нравственной сторонами данного акта. Формально-правовое толкование законности или незаконности отречения никоим образом не исключало и не умаляло нравственного подвига Государя. Участники тех далеких событий – не бездушные субъекты и объекты права, не «заложники монархической идеи», а живые люди. Совершенно ясно, что решение Государя оправдывалось не только опасениями ослабления фронта в случае снятия частей для подавления «беспорядков» в Петрограде (ни одна из частей с фронта не была отправлена в «бунтующую» столицу). Шла «Вторая Отечественная война», ради победы в которой можно было принести любые жертвы. Что было важнее – соблюдение обетов, даваемых при венчании на Царство ? Или сохранение стабильности, порядка, столь необходимых для победы на фронте, в чем его убеждали прибывшие из Петрограда члены Государственной Думы ? Для Государя стала очевидной невозможность «переступить через кровь» во время войны. Он не желал удерживать Престол насилием, не считаясь количеством жертв. Смиренно, а потому и добровольно отрекся он от верховной власти. Можно ли, также, упрекать Государя как правителя и отца в его опасениях оставлять Престол в «мятежной столице» Цесаревичу, обремененному страшной болезнью ? «В последнем православном Российском монархе и членах его Семьи мы видим людей, стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных Царской Семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 4/17 июля 1918 года был явлен побеждающий свет Христовой веры подобно тому, как он воссиял в жизни и смерти миллионов православных христиан, претерпевших гонение за Христа в ХХ веке». Так оценивался нравственный подвиг Государя в определении Освященного Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о соборном прославлении новомученников и исповедников Российских ХХ века (13-16 августа 2000 г.).

Своим отречением Государь не только сохранял монархический принцип, жертвуя собой. Отречение не давало возможности развернуть, под формально понятым лозунгом «борьбы с изменой», террор в тылу. Отречение не позволяло и сторонникам «революционных преобразований» сделать Престол марионеточным, а то и вовсе ликвидировать монархию под лозунгом «борьбы с самодержавием». Отречение обращалось к гражданской совести русского народа, призывало к сплочению в борьбе с внешним врагом и к демократическому решению внутренних дел.

Эти же мотивы недопустимости «переступить через кровь» руководили и Великим Князем Михаилом Александровичем. Нужно твердо помнить, что отречение от Престола самого Николая II и принятое им решение об отречении за Цесаревича никоим образом не меняло формы правления. Отрекаясь, Государь не мог предположить непринятия Престола своим братом, на следующий же день, и фактического крушения монархического строя в России. Жертвуя собой ради любви к Отечеству, Государь ожидал того же и от своих подданных. И даже после акта Михаила Романова, в своем «прощальном слове» к армии, он призывал к выполнению, прежде всего, воинского, гражданского долга, необходимого для победы. Отречение произошло, его нельзя отменить, но нужно выполнять «завет Императора». Нужно «продолжать войну до победного конца». Эта убежденность примиряла с отречением и вдохновляла тех, кто не соблазнился «революционными завоеваниями», не поверил в спасительное для страны «углубление революции». Тех, кто составил позднее, основу контрреволюционного сопротивления, Белого движения.

Для понимания духовно-нравственной оценки отречения Государя, весьма показательно обращение к пастве г. Омска 10 марта 1917 г. епископа Омского и Павлодарского Сильвестра (Ольшевского), возглавлявшего в 1918-1919 гг. Временное Высшее Церковное управление на Востоке России, духовника Верховного Правителя России адмирала А.В. Колчака (см. приложение № 3.).

Что касается будущего Белого движения, то для него существенно важным становился именно акт непринятия Престола Михаилом Романовым. Принятие власти представителем Царствующего Дома в зависимости от воли будущего всероссийского представительного Собрания со всей очевидностью выдвигало на уровень высшей власти принцип «непредрешения». Российская Конституанта должна была бы, следуя логике государственного права, установить форму правления, установить форму административно-территориального устройства, полномочия органов власти и высшего носителя этой власти. В законодательной практике Конституанта должна была, по сути, утвердить лишь первый том Основных законов, предоставив дальнейшую политико-правовую деятельность будущим органам власти и управления. Таким образом, принцип «непредрешения» сложился отнюдь не в политической программе Белого движения, а стал органическим, естественным продолжением актов Николая II и Михаила Романова, своеобразным политическим «завещанием» Дома Романовых России. Последующая деятельность по утверждению российского законодательства принадлежала бы уже (используя аналогии с Великой Французской революцией) не Конституанте, а Легацианте (законодательному собранию). Даже ортодоксальные монархисты заявляли, что «Основные законы» уже радикально изменены «фактом революции», «нельзя только идти на уступки в вопросе о порядке русского Престолонаследия» (47).

Важнейшая составляющая политического курса Белого движения заключалась в стремлении восстановить прерванную политико-правовую традицию, вернуться к состоянию 3 марта, несмотря на то, что удаленность от этой даты росла с каждым днем. «Замыкая круг» правопреемственности, следовало отказаться от политического наследия периода «углубления революции», выполнить обязательства перед Антантой, взятые Россией во время первой мировой войны, восстановить нарушенные «революционным творчеством» основы правосознания, созвать представительное Собрание и определить курс внутренней и внешней политики.

Именно такое понимание «белой борьбы» и принципа «непредрешения» делало ее осмысленной и целенаправленной, придавало ей характер не только военного, но и политико-правового «противостояния большевизму».

В случае же признания полной неправомерности актов 2 и 3 марта 1917 г. «белая борьба» становилась, хотя и героической, но совершенно абсурдной (а потому и «обреченной») борьбой за некую «синюю птицу» абстрактной «Единой, Неделимой России». Но если подобная оценка встречалась в воспоминаниях некоторых участников Белого движения (особенно среди военных), то это отнюдь не свидетельствовало о «бессмысленности» сопротивления, не подрывало его сути.

Безусловно, в условиях санкционированного актом 3 марта «непредрешения» было сложно утвердить официально какой-либо определенный политический лозунг, в том числе и лозунг возрождения монархии. Провозгласить монархический или республиканский лозунг можно было лишь на уровне всенародного, всероссийского Собрания (подобно Земскому Собору 1613 г.). Провозглашение его в отдельных регионах, отдельными правителями или правительствами признавалось недопустимым. Даже Приамурский Земский Собор (1922 г.) провозглашал монархический лозунг только в рамках собственных, «региональных» норм. Это же относилось и к вопросу о принципах государственного устройства. Поэтому упреки части эмиграции в «нежелании» лидеров Белого движения провозгласить восстановление монархии не могли считаться оправданными.

Актуальность данного положения была важна и с точки зрения споров между «соборянами» (сторонниками восстановления монархии посредством акта Учредительного Собрания - Земского Собора) и «легитимистами» (сторонниками восстановления прав старейшего представителя Дома Романовых на основании «нелегитимности» акта отречения). Представители Белого движения в период 1917-1922 гг. могут считаться первыми «соборянами» в деле возрождения монархической традиции.

Правда, это не противоречило и основному тезису легитимистов, согласно которому «Престол не должен быть вакантным». Беспрецедентное прежде, «непринятие Престола» Михаилом Александровичем делало верховной властью ее временных носителей, но из его акта отнюдь не следовало отрицание прав Дома Романовых на Престол. Михаил Александрович оставался фактическим «Престолоблюстителем» и был таковым до своей кончины, после которой «Престолоблюстительство» переходило к следующему по старшинству члену Дома Романовых (если он не был лишен прав на Престол).

Но «Престолоблюстительство» никоим образом не означало и не могло означать безоговорочного «возглавления Государства Российского». Чтобы наступила данная, вторая ступень восстановления монархической государственности, требовалось уже «соборное утверждение» (во многом, по аналогии с местоблюстительством Патриаршего Престола и последующим избранием Патриарха).

Для политико-правовой характеристики 1917 г. и последующих событий гражданской войны следует учитывать и чрезвычайно возросшую в это время популярность принципа т.н. «народного суверенитета». Его сторонники исходили из тезиса об утверждении формы правления посредством «народного волеизъявления» (через представительные органы власти). Последователями данного принципа были и большевики, выдвигавшие идею «советовластия», как наиболее демократическую, с их точки зрения, форму управления. И совершенно напрасно искать в этом принципе выражение «многомятежного человечества хотения» (оценка Учредительного Собрания. Зызыкиным). Созыв Всероссийского Учредительного или Национального Собрания, или Всероссийского Земского Собора (название не меняло сути) предполагало, прежде всего, осознанный отказ от революционной смуты, покаяние и примирение, наступление «гражданского мира» и прекращение «гражданской войны». Должно произойти подлинное преображение России, общества, народа. На этом основании и можно будет строить новый государственный порядок. В этом процессе и произойдет подлинное «согласие и примирение».

В этом отношении весьма показательна оценка актов 2 и 3 марта генерал-лейтенантом М.К. Дитерихсом, официально объявившим о необходимости восстановления монархии в России на Приамурском Земском Соборе. В одном из писем, написанном в разгар «легитимистских дискуссий», 6 мая 1924 г. он указывал: «я получаю сейчас брошюры, даже целые книжки дорогого издания, с подробным разбором основных законов и определением юридических прав тех или других из Членов Дома Романовых на прародительский Престол. Если бы эти монархисты стояли на правильной и прочной почве национальной идеологии, то они не выказывали бы себя такими слепцами. Ведь с того момента, как Император Николай II отрекся от Престола и своим актом изменил самодержавные основные законы Павла, на конституционные положения, а мы все, во главе со всей плеядой Великих Князей, приняли его отречение и санкционировали отпад от самодержавных принципов, основные законы Императора Павла потеряли всякую свою силу на веки вечные, и члены Дома Романовых утратили всякие права на престолонаследие по принципам основных законов». «Раньше чем думать об избрании Царя, надо проникнуться всем существом мистическим актом «обирания» и подходить к делу восстановления монархии в России с чистейшей совестью в смысле полного отказа от узурпаторства прав народа в этом деле. Иначе мы не добьемся видеть Россию снова Великой, Самодержавной, Христовой державой, так как и Бог не попустит изменения, и единственный проявитель его воли на земле – народ – не примет нас».

«Если бы современные монархисты глубоко и горячо исповедовали религию русского национального монархизма, то молились бы они теперь, со всем пылом и страстностью, не о восстановлении царя, а о возрождении к монархизму народа».

Таким образом, принципы народного, общественного, соборного призвания оставались неизменными в программных установках Белого движения, наполняя лозунг «непредрешения» значительным духовным, нравственным содержанием. Но и лозунг «непредрешения» не оставался неизменным. «Требования времени», происходившие перемены в экономике, политике, в общественной жизни оказались настолько глубоки, что «непредрешение» стало невозможно реализовать во всем и везде. Даже в теоретических спорах о восстановлении в России монархического строя не было убежденности в необходимости восстановления именно «самодержавной власти», в ее политико-правовом понимании, и «унитарной Империи». Уже цитированный выше Рейхенгалльский съезд в итоговой резолюции провозглашал восстановление норм Основных Законов только применительно к «восстановлению монархии, возглавляемой законным Государем из Дома Романовых». С точки зрения формы правления монархия предполагалась парламентарной: «…залог благоденствия, силы и самого бытия России заключается в действенном единении Царя со своим народом в лице избранников широких слоев населения». Аналогичные основания содержал, например, «Высочайший рескрипт» Кирилла Владимировича (6 ноября 1924 г.): «обеспечение всему населению России действительного участия в государственной жизни», «соглашение с народностями, отпавшими от России и получившими за время смуты особое государственное устройство, об установлении взаимоотношений с Россией», «разграничение основными законами круга ведомства центральной и местной власти на основаниях, обеспечивающих мирное сожительство всех слоев населения». Позднее, в 1928 г., Кирилл Владимирович предполагал даже сохранение советской вертикали как органической части «новой русской народной монархии»: «непременное и постоянное участие народных представителей в законодательстве и управлении Империи мыслится Мною, как краеугольный камень новой монархической России». Переизбранные на основе представительства от социальных групп и различных организаций «советы сельские, волостные, уездные, губернские и областные или национальные, увенчанные периодически созываемыми Всероссийскими Съездами Советов – вот что способно приблизить Русского Царя к народу и сделать невозможным какое-либо средостение в виде всесильного чиновничества или иного, пользующегося особыми преимуществами сословия…» (48).

Объективности ради, следует отметить также, что именно те, кто непосредственно участвовал в событиях, связанных с отречением Государя (генерал Алексеев, Гучков, Шульгин, Родзянко), оказались «родоначальниками» российской контрреволюции. Именно контрреволюции, которая пока еще не стала антибольшевистским и еще менее, Белым движением. По образной оценке генерала Головина с весны 1917 г. «отсутствие какого-либо реставрационного оттенка в истоках Русской контрреволюции показывает, что эти истоки оказались лежащими не в пластах наших правополитических группировок, а в пластах нашей либеральной интеллигенции. Будучи всегда государственно-настроенной, несмотря на свою малую приспособленность к борьбе, она, силой самой жизни, выделила из себя те наиболее действенные соки, в которых и начался бродильный процесс, создавший первые противодействующие разрушительной стихии революции силы…» (49).

Возвращаясь к политико-правовой стороне проблемы февраля 1917 г, нужно учитывать, что Верховная Самодержавная власть, обеспеченная Основными Законами и в рамках «думской монархии», сделала обычной практику единоличного принятия решений. Это соответствовало национальным монархическим традициям и, в то же время, позволяло опираться на «парламентарные структуры», разделявшие с Государем ответственность в издании определенных категорий законодательных актов. Необходимо отметить, что модель верховной власти, утвержденная Основными Законами, во многом повторялась при восстановлении системы управления Российским правительством адмирала Колчака, с тем отличием, что и законодательная, и исполнительная власти осуществлялись одним правительством, без участия представительных учреждений. В политическом курсе Белого движения это соответствовало идее «единоличной национальной диктатуры». Лишь к концу 1919 г. данная модель стала трансформироваться с учетом необходимости разделения властей между различными государственными структурами. Такой же принцип – объединение высшей законодательной и исполнительной власти взяло на себя Временное правительство. Сохранившиеся в постфевральской политической системе структуры Государственной Думы и Государственного Совета оказались невостребованными. С одной стороны это должно было усилить власть Временного правительства, но, с другой, существенно ослабляло его поддержку со стороны «общественных сил», требовавших «участия во власти».

Россия вступала в новую эпоху. Революционные перемены неизбежно должны были столкнуться с контрреволюционным противодействием…

 

 

1.                              Двуглавый орел, Берлин, № 11, 1 (14) июля 1921 г. с. 19-20.

2.                              Двуглавый орел, Берлин, № 9, 1 (14) июня 1921 г. с. 3.

3.                              Гершельман А.С. Эмиграция // Верная Гвардия. М., 2008, с. 521-524.

4.                              Обращение Представителя Августейшего Блюстителя Престола // Русское дело, Белград, № 175, 21 сентября 1922 г.; Как погибала Россия. Письмо М.В. Родзянко по поводу обращения Великого Князя Кирилла Владимировича // Русское дело, Белград, № 192, 13 октября 1922 г.

5.                              ГА РФ. Ф. 5912. Оп.1. Д. 279. Лл. 10-11; Гершельман А.С. Указ. Соч. с. 575, 621, Савич Н.В. После исхода. Парижский дневник. 1921-1923 гг. М., 2008, с. 260; а также Назаров М.В. Кто наследник Российского Престола? М., 1996. Здесь и далее в настоящем разделе - ссылки на статьи Основных Государственных Законов (Собрание Узаконений, 1906 г., отд. 1, № 98), а по вопросам Престолонаследия - на Полное Собрание законов Российской Империи (Собрание Третье. № 5868, 23 марта 1889 г.

6.                              Корево Н. Наследование Престола по Основным Государственным законам. Париж, 1922, с. 12-15, 43. Памятка русского монархиста. Несколько возражений и ответов по вопросам законопослушного движения, Берлин, 1927, с. 16-17, 21-23; Кокошкин М. Крестовый поход, Шанхай, 1930, с. 19-20.

7.                              Открытое письмо рядовых Русских людей, вынесших на плечах своих германскую войну и антибольшевистское движение, членам Парижского Монархического совещания. Мюнхен, 1921, с. 14, 18-19.

8.                              Даватц В. Годы. Очерки пятилетней борьбы, Белград, 1926, с. 54-55.

9.                              статьи Н. Тальберга, Н. Маркова 2-го, Г.В. Немировича-Данченко, С. Толстого-Милославского и др. в журнале Двуглавый Орел, Берлин, № 3, 1 (14) марта 1921 г.; № 9, 1 (14) июня 1921 г.; № 10, 15 (28) июня 1921 г.; № 20, 15 (28) ноября 1921 г.; № 17, 1 (14) октября 1921 г.; Из российских публицистов конца ХХ столетия данные оценки повторялись В.В. Кожиновым, О.А. Платоновым, С.Г. Кара-Мурзой и их последователями: Кожинов В. Правда сталинских репрессий. М., 2007, с. 46-50; Платонов О.А. Терновый венец России. М., 2000; Кара-Мурза С.Г. Гражданская война 1918-1921 гг. – урок для XXI века. М., 2002.

10.                         Двуглавый орел, Берлин, № 1, 14(27) сентября 1920 г., с. 2, 4; Памятка русского монархиста. Несколько возражений и ответов по вопросам законопослушного движения, Берлин, 1927, с. 28-29;

11.                         Памятка русского монархиста. с. 3; Мельгунов С.П. Судьба Императора Николая II после отречения. Париж, 1951, с. 39-40.

12.                         ГА РФ. Ф. 9427. Varia. Оп.1. Д. 126. Л. 17; Родзянко М.В. Государственная Дума и февральская революция // Архив русской революции, Берлин, 1922, т. VI, с. 61; см. также опубликованные свидетельства: сборник - Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Л., 1927, а также Савич С.С. Отречение от Престола Николая II // Отечество, Архангельск, 10 января 1919 г.; 11 января 1919 г.; 12 января 1919 г.; Демидов И. Три революционера // Дни, Берлин, № 219, 21 июля 1923 г.; Данилов Ю.Н. Великий Князь Николай Николаевич, Париж. с. 306.

13.                         Из воспоминаний А.И. Гучкова. Заговор // Последние новости, Париж, № 5647, 9 сентября 1936 г.; № 5651, 13 сентября 1936 г.; Данилов Ю.Н. Указ. Соч. с. 314-316; Дневники Императора Николая II, М., 1991, с. 625.

14.                         Корево Н. Указ. Соч. с. 28.

15.                         Коркунов Н.М. Государственное право, СПб., 1901. т.1. с. 230; Ивановский В.В. Государственное право. Казань, 1908, с. 388; Зызыкин М.В. Царская власть и Закон о Престолонаследии в России, София, 1924.

16.                         Каменский А.Н. Император Михаил II. От Петербурга до Харбина. Пермь-Москва, 1994-2005, с. 19; Корево Н. Указ. Соч. с. 30.

17.                         Савич Н.В. Воспоминания, СПб, 1993, с. 220.

18.                         Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Л., 1927, с. 109-110, 222.

19.                         Мордвинов А.А. Последние дни Императора. // Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев. Л., 1927, с. 109-110; Кокошкин М. Указ. Соч. с. 13.

20.                         Набоков В.Д. Временное правительство и большевистский переворот. Лондон, 1988, с. 27.

21.                         согласно воспоминаниям профессора Ю.В. Ломоносова «бумагу об отречении» неоднократно пытались изъять и уничтожить. Ломоносов Ю.В. Воспоминания о мартовской революции, Стокгольм – Берлин, 1921, с. 57-60; Кокошкин М. Крестовый поход. Шанхай, 1930, с. 5; Изместьев Ю.В. Россия в ХХ веке, Нью-Йорк, 1990, с. 205-206; ГА РФ. Ф. 523. Оп.2. Д. 23. Л. 48; Коркунов Н.М. Указ и закон. СПб., 1894. С. 16-19, 32 - 33,

22.                         Русский инвалид, Петроград, № 56, 5 марта 1917 г.; Собрание узаконений и Распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате, Петроград, № 54, 6 марта 1917 г., Отдел 1, ст. 344.

23.                         Документы к «Воспоминаниям» генерала А.С. Лукомского // Архив русской революции, Берлин, 1921, т. III, с. 264-265; Телеграмма Николая II Михаилу Александровичу Романову // Новый журнал, Нью-Йорк, № 149, 1982.

24.                         Керенский А.Ф. Революция 1917 года // История России, Иркутск, 1996, с. 383-384. Подробнее о политической роли масонства, его участии в событиях февраля 1917 г. см.: Аврех А.Я. Масоны и революция, М., 1990, а также Яковлев Н. 1 августа 1914. М., 2003.

25.                         Документы к «Воспоминаниям» генерала А.С. Лукомского // Архив русской революции, Берлин, 1921, т. III, с. 258-259; ГА РФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 366, Лл. 14-15; Данилов Ю.Н. Указ. Соч. с. 364; Романовы в первые дни революции // Красный архив, т. 5 (24), 1927, с. 208-209.

26.                         ГА РФ. Ф. 601. Оп.1. Д. 2100а. Л.5; Набоков В.Д. Указ. Соч. с. 28; Э.Г. фон Валь. Значение и роль Украины в вопросе освобождения России от большевиков на основании опыта 1918-1920 гг, Таллинн, 1937, с. 61-62.

27.                         Чебышев Н.Н. Близкая даль. Париж, 1933, с. 178-179; Из воспоминаний А.И. Гучкова. Временное правительство // Последние новости, Париж, № 5658, 20 сентября 1936 г.; Верховное Командование в первые дни революции // Архив русской революции. т. XVI, Берлин, 1925, с. 279-288; Изместьев Ю.В. Россия в ХХ веке, Нью-Йорк, 1990, с. 149-150; Каменский А.Н. Указ. Соч. с. 19.

28.                         Совершенно лично и доверительно. Б.А. Бахметев – В.А. Маклаков, Переписка. 1919 – 1951 гг. Под ред. О.В. Будницкого. т. 3, М., 2002, с. 164, 370-371; Маклаков В.А. Из воспоминаний, Нью-Йорк, 1954, Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года, Париж, 1961, с. 357.

29.                         ГА РФ. Ф. 601. Оп.1. Д. 2100а. Л.7; Собрание Узаконений и Распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате. Петроград, № 54, 6 марта 1917 г., ст. 345.

30.                         Якобий И.П. Император Николай II и революция. 1938, с. 195-196; Набоков В.Д. Указ. Соч. с. 32-33.

31.                         Могилянский Н. Свидание и разговор с Великим Князем Михаилом Александровичем // Русская мысль, Прага, 1922, кн. VIVII, с. 266 – 267; Родзянко М.В. Указ. Соч. с. 62.

32.                         Савич Н.В. Воспоминания, СПб, 1993, с. 224 – 225.

33.                         Савич Н.В. Указ. Соч. с. 199-200; Шаховской В.Н. «Sic transit Gloria mundi» (так проходит мирская слава), Париж, 1952, с. 201-202.

34.                         ГА РФ. Ф. 1834. Оп.2. Д. 21. Л. 1; Вестник Временного правительства, Петроград, № 1, 5 марта 1917 г.; Савич Н.В. Указ. Соч. с. 224; Керенский А.Ф. Указ. Соч. с. 389; Частное Совещание членов Государственной Думы // Воля народа, Прага, № 153, 15 марта 1921 г.

35.                         Родзянко М.В. Указ. Соч. с. 72.

36.                         Собрание узаконений и распоряжений Правительства, издаваемое при Правительствующем Сенате, Петроград, № 63, 19 марта 1917 г., ст. 368.

37.                         Милюков П.Н. История второй русской революции, София, 1921, т.1., вып.1, с. 55-56; Родзянко М.В. Указ. Соч. с. 70; Набоков В.Д. Указ. Соч. с. 108.

38.                         Там же. с. 48-49, 101; Русский инвалид, Петроград, № 58, 8 марта 1917 г.; № 62, 12 марта 1917 г.; Речь, Петроград, № 100, 30 апреля 1917 г.; Временное Правительство после Октября // Красный архив, т. 6, 1924, с. 199-200; Дневники Императора Николая II, М., 1991, с. 642-643, 645.

39.                         Русский Инвалид, Петроград, №  58, 8 марта 1917 г.

40.                         Берендтс Э.Н. Из воспоминаний старого сенатора (Заседания 1 Департамента Правительствующего Сената 5 и 9 марта 1917 г. // Жизнь, Ревель, № 3, 22 апреля 1922 г.

41.                         Шульгин В.В. Подробности отречения. Речь, Петроград, №  57, 8 марта 1917 г.

42.                         ГА РФ. Ф.6. Оп.1. Д.6. Л. 40 об; Ф. 1779. Оп.1. Д. 6. Лл. 40-40а; Ф. 5881. Оп.1. Д. 410. Л.1; Петроградские ведомости, Петроград, № 43, 16 марта 1917 г.; Русский Инвалид, Петроград, № 61, 11 марта 1917 г.; Шаховской В.Н. Указ. Соч. с. 208.

43.                         ГА РФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 283, Лл. 27-28, Д. 300. Л. 34; Русский инвалид, Петроград, № 64, 15 марта 1917 г. Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне, т. II, Париж, 1939, с. 180; Романовы в первые дни революции // Красный архив, т. 5 (24), 1927, с. 208-209.

44.                         Положение о выборах в Учредительное Собрание (с приложением Наказа, расписания числа членов Учредительного Собрания и постановлений Временного правительства), Пгр, 1917.

45.                         ГА РФ. Ф. 6611. Оп.1. Д.1. Л. 315; Правительственный вестник, Омск, № 57, 31 января 1919 г.; Головин Н.Н. Военные усилия России в мировой войне, т. II, Париж, 1939, с. 180-181.

46.                         Набоков В.Д. Указ. Соч. с. 26; Корево Н. Указ. Соч. с. 28-30.

47.                         Омские епархиальные ведомости, Омск, № 12, 19 марта 1917 г.; Памятка русского монархиста. с. 20-21.

48.                         ГА РФ. Ф. 5881. Оп.1. Д. 298. Лл. 1-22; Двуглавый орел, Берлин, № 9, 1 июня 1921 г., с. 3-9; Кокошкин М. Указ. Соч. с. 26-27-29.

49.                         Головин Н.Н. Указ. Соч. с. 91.

 

На главную страницу сайта